Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Я синие знаю заливы
и небо, водой повторенное,
мерцание звезд потаенное,
луны переливы.
То ли кровь, то ль слоновая кость, —
я знаю живую розу.
Я знаю мимозу
и виноградную гроздь.
Соловей мне голос поставил,
трелям вода обучала.
Я вылил вино из бокала
и только хрусталь оставил.
 

* * *

 
А свинец, что свистит, убивая?
А большая земная тюрьма?
Грозно море, и на море – тьма,
и нет под луною рая.
 
 
Тростник, от сока тяжелый,
вонзается в тело, как гвозди.
Пусть же знают высокие звезды
про голод и холод!
 
 
Ранят бичи, как ножи,
не считает надсмотрщик ударов.
Ступай со своею гитарой
и розам про боль расскажи!
 
 
А еще расскажи им про то,
как новое солнце сияет.
На воздушных качелях качаясь,
пусть ликует каждый росток!
 

 
В Антильском, Антильском море —
Карибским зовут его также —
исхлестана злыми валами
и легкою пеной украшена,
под солнцем – оно ее гонит,
а ветер назад отгоняет,
а слезы живут только в песне —
качается Куба на карте:
зеленая длинная ящерица
с глазами, как влажные камни.
Венец из колючих стеблей
ей плетет тростниковый сахар,
но он не похож на корону,
ведь носит его раба;
царица в плаще – если издали,
с изнанки плаща – служанка,
печальнее всех печальных
качается Куба на карте:
зеленая длинная ящерица
с глазами, как влажные камни.
Но ты, у берега моря
стоящий на крепкой страже
морской тюремщик, запомни
высоких копий сверканье,
валов нарастающий грохот,
язык языков пожара
и ящерицу, что проснулась,
чтоб вытащить когти из карты:
зеленая длинная ящерица
с глазами, как влажные камни.
 

 
Я люблю кабачки и рыбацкие бары,
разбросанные по приморским углам,
где люди пьют и ведут тары-бары,
только чтоб выпить и поговорить по душам.
Там Хуан Никто свой бедный напиток смакует,
там Хуан Неотесанный днюет-ночует,
там сидят Хуан С Большою Ноздрей,
Хуан Длинный Нож и сам Хуан Простой,
Хуан – простой человек, единственный – просто Хуан,
без клички Хуан.
 
 
Вскипающею волной
нарастает там дружба людей,
настоящая дружба народа, без пышных речей.
Только слышишь: «Привет!», «Как живешь?», «Что с женой?».
Там пахнет йодом, морскою травой,
рыбой, ромом, солью и прелью,
пропотевшей рубашкой, которая сохнет на теле.
 
 
Будешь искать меня по вечерам
в Гаване, в Пирее,
в Порт-Саиде, в Бомбее,
обойди кабачки и рыбацкие бары,
ищи меня по таким углам,
где простыв люди пьют и ведут тары-бары,
только чтоб выпить и поговорить по душам.
 

 
Чтоб вал неприступный построить,
возьмитесь, руки, за дело:
и черные руки негров,
и белые руки белых.
Устремленный к простору и свету
от морей и до горных цепей
и от горных цепей до морей, да, да,
пусть наш вал оградит всю планету!
 
 
– Стучат!
– Эй, кто там?
– Сирень и роза.
– Открыть ворота!
– Стучат!
– Эй, кто там?
– Вояка с саблей.
– Закрыть ворота!
– Стучат!
– Эй, кто там?
– С масличной ветвью голубь.
– Открыть ворота!
– Стучат!
– Эй, кто там?
– Шакал и скорпион.
– Закрыть ворота!
 
 
Давайте ж скорее строить!
Вы, руки, беритесь за дело:
и черные руки негров,
и белые руки белых.
Устремленный к простору и свету
от морей и до горных цепей
и от горных цепей до морей, да, да,
пусть наш вал оградит всю планету!
 

 
Когда смотрю на себя
и трогаю свое тело,
я – вчера еще Хуан Неимущий
а сегодня – Хуан Всемогущий
(всемогущий, в том-то и дело),
когда оглядываю со всех сторон
сам себя и трогаю свое тело,
я думаю: а это не сон?
 
 
Что же есть у меня? Поглядим.
Есть удовольствие бродить по стране,
где все стало моим,
вблизи разглядывать то, что мне
приходилось разглядывать издалека.
Могу сказать «рубка сахарного тростника»,
могу сказать «горы»,
могу сказать «город»,
«армия», и все – это на века —
мое, твое, наше. Запомнил?
Все наше: сияние молний,
звезды и цветка.
 
 
Что есть у меня? Есть
отчаянное удовольствие, какой я ни есть,
парень простой, из крестьян, из рабочих, —
есть отчаянное удовольствие (среди прочих)
войти в банк и без всякой опаски
с управляющим вступить в разговор,
не на английском и без слова «сеньор»,
а сказать ему «компаньеро» [170]170
  Компаньеро (исп.) – товарищ.


[Закрыть],
как это звучит по-испански.
 
 
Все это есть у меня, А еще
есть то, что я – темнокожий,
но в дансинге или в баре никто за плечо
меня тронуть не может,
никто у входа в отель не скажет
«заняты все номера»,
большие и средние и даже
тот маленький, где можно поспать до утра.
 
 
Что еще? А то, что отныне
нет жандармерии полевой,
никто не схватит меня, в застенок не канет,
никто земли моей не отнимет,
не заставит домик покинуть свой.
 
 
А уж если есть земля у меня,
то и море вокруг Кубы —
не светская болтовня
в каунтри-клубе [171]171
  Каунтри-клуб (англ.) – американский клуб на Кубе.


[Закрыть],
где теннис и яхточки для услад,
а вольные волны, бесконечные пляжи,
синий клокочущий демократ, —
в общем, море. Что еще скажешь!
 
 
Что есть у меня?
Есть то, что умею читать,
считаю разные числа,
научился писать,
думать и хохотать научился.
Да к тому же есть у меня
работа – всегда и везде:
зарабатываешь и не думаешь о еде.
 
 
В общем и целом, заметь:
есть у меня то, что я и должен иметь!
 

 
На Кубе мне ни разу не встречался
советский трест.
Ни банка их, ни сахарных плантаций,
ни магазина «Все за десять центов»
я не встречая окрест.
Компании не видел никакой
ни железнодорожной, ни морской.
Не видел рощ банановых ни разу
с доскою, на которой читаешь фразу: «Маслов энд компани, С. на К.
Бананы оптом. Конторы —
угол Масео и Неведомо-Которой».
И телеграммы не встречались мне:
«Москва, 15 ноября (ЮПИ).
Сырец в цене».
И не поставлю им
коварного желания в вину:
продвинуть их столь знаменитый снег
в мою не менее известную весну.
 
 
На поезде – по городам
(я нахожусь в России)
не видел я —
присягу дам! —
«Для белых здесь, для черных там».
Кафе, автобус —
не прочесть:
«Для черных там, для белых здесь».
В отеле, в самолете —
нигде вы не прочтете:
«Для черных здесь, для белых там»,
«Для белых дам, для черных дам».
В любви, в учебе —
никогда:
«Для черных нет, для белых да».
И парни в их краю родном,
когда мы руку подаем,
на нас не смотрят свысока,
какой бы ни была рука.
 

* * *

 
В Карибском море не найдете вы
(У волн спросите) пиратов из Москвы.
И в светлых бухтах нет ушей-радаров,
которые, ворочаясь во тьме,
подслушивают, что у Кубы на уме.
Советская блокада? Ерунда!
Морские пехотинцы? Никогда!
Шпионы на моторках? Сущий бред!
Их корабли? Ответ
на Кубе даже дети дать могли бы:
здесь танкеры и корабли
для ловли рыбы.
От нас они увозят кофе, сахар,
и мечту —
благоухающую веточку в цвету.
 
 
Послушайте поэта:
чтоб ни везли они с другого края света, —
во всем их дружеского хлеба аромат
и доброе звучанье слова Брат.
 

* * *

 
Советская страна! Когда пахнуло стужей,
и дули ветры Севера все злее,
и петлю затянули туже
у нас на шее,
когда на медленном огне бесстрастно стали
поджаривать нам пятки,
чтоб мы сказали Вашингтону: «Все в порядке,
возьми нас, мы устали»
(сказали то, что не хотели), —
нам ветер дружеские голоса донес:
то фабрики твои и школы пели
и твой колхоз.
 
 
И вместе дали мы отпор,
и мы свободны, как и ты, с тех пор,
с одним врагом сражаться нам двоим,
которого мы вместе победим.
Советская страна, я отдаю
тебе судьбу рассветную свою,
ты указала Кубе верный путь,
с которого нам не свернуть:
нам столько волн враждебных било в борт!
Отныне знаем мы, где порт.
 

Мой стих, короткий и простой.

Хосе Марти

 
Снова зовет меня стих мой
легким дрожанием крыльев,
детской ручонкой своею
стих мой зовет меня снова.
 
 
Хочет набегаться вволю,
в венах моих нарезвиться.
Листьев зеленым прибоем
стих мой зовет меня снова.
 
 
Он из воды и заката,
птичьих рулад и ракушек
сделал флажки и сигналит,
чтобы о нем не забыл я.
 
 
Машет он мне и ногою
топает нетерпеливо,
стих, этот вечный мальчишка:
на карусели веселья
хочет со мной покататься.
 

 
Мария Белен, Мария Белен, Мария Белен,
Мария Белен Чакон, Мария Белен Чакон,
Мария Белен Чакон,
Камагуэй и Сантьяго, Сантьяго и Камагуэй
помнят ритмов твоих циклон.
 
 
О, если бы снова изгибы твои зажглись,
чтоб озарить
румбы небесную высь.
 
 
Может быть, чья-то хула,
Мария Белен, Мария Белен Чакон,
чья-то хула тебя обрекла?
 
 
Нет, не хула и не боль, нет,
а за рассветом рассвет
превращал твои легкие в тлен,
Мария Белен Чакон,
Мария Белен.
 
 
Если б ты знала, какой ликовало синью
то утро, когда тебя уносили
под простынею в корзине.
 
 
Скажите – пусть не танцуют,
скажите, чтоб негр Андрес
не мучил струны гитары трес.
 
 
Пускай мулаты
погасят марак напевы.
Целуйте крест,
и да спасет вас пречистая дева.
 
 
Уже не увидят мои желанья
в зеркалах твоих бедер свою погибель,
и в небесах твоего обаянья
не вспыхнут твои изгибы.
 
 
Мария Белен, Мария Белен,
Мария Белен Чакон,
Камагуэй и Сантьяго, Сантьяго и Камагуэй
помнят ритмов твоих циклон.
 

 
– Эй, товарищ! Эй, товарищ! —
Это кто же?
Черный белому товарищ?
Вот так чудо!
Черный белому товарищ?
Это вдруг не переваришь…
Черный белому товарищ?
Непохоже.
 
 
В час беды бегут за негром —
помогай, брат!
В час нужды приходят к негру —
выручай, брат!
Чуть война —
и тут про негра вспомнят сразу.
А для чистой работенки —
черномазый.
 
 
Негр глядит и улыбается!
«Не худо».
И скребет себе затылок:
«Что ж, не худо».
Черный белому понадобился – славно!
И молчит он и в душе сомненье прячет.
Белый – значит, одурачит.
Ведь когда приходит негр за платой,
слышит негр: «А ну, проваливай отсюда!»
 
 
Бар для белых, ну а негра —
за двери,
бал для белых, ну а негра —
в шею.
Его не встретишь среди гостей.
Если негра и приглашают —
приглашают его на кухню,
приглашают его к плите.
 
 
Негр ухмыляется:
«Ладно»,
негр сомневается:
«Ладно»…
Значит, товарищ —
понятно.
Значит, товарищ —
посмотрим.
Значит, товарищ —
занятно…
 
 
– Слушай, тот, кто зовет тебя, парень,
только кожей своею белый,
и его называют красным.
Понял?
– Это меняет дело.
 

 
Сидят они прозрачными ночами,
и в памяти два смутных отголоска
всплывают и сливаются в молчанье —
старинный вальс и синяя матроска.
 
 
Придет отец, и медленны их речи,
и слово долго тянется за словом;
вздыхает вол, и будни человечьи
волнуют кровь пустынникам суровым.
 
 
Затрепетав ладонями крылато,
из темноты – коней крутые выи
ваяют руки, жилисты и грубы.
 
 
Но студит сердце смертная прохлада,
вступая в спор, – и слушают живые
своей судьбы полуночные трубы.
 

 
Надень рубашку старого покроя,
свидетельницу шумного былого
и тихих бед под маскою покоя,
голубоватой, как бельмо слепого.
 
 
Надень тот самый галстук для свиданий,
которому так радовался прежде,
и шляпу не забудь, подобно давней
и никогда не сбывшейся надежде.
 
 
Ибо должны прийти, ты это знаешь,
должны прийти во что бы то ни стало,
должны прийти, должны сказать так много,
 
 
чтобы поверил – ты не умираешь.
Но все темней, и ночь уже настала.
И поздно ждать, пора тебе в дорогу.
 

 
Едва погаснет свет, как фортепьяно
в живых потемках стихнувшего зала
начнет свой лживый серенький галоп,
ковбой прозрачный вынырнет туманно,
и женщина возникнет вполнакала,
едва касаясь полустертых троп.
 
 
Из тишины нечистый свет сочится,
чтобы, коснувшись белого экрана,
разбиться на мильоны кратких див,
которым длиться столько, сколько длится
тот, кто следит за ними неустанно,
чья жизнь – не очень долгий детектив.
 
 
Как их зовут, как их в ту пору звали,
когда их слава крепла год от года
в туманных буднях звучно стрекоча,
пока на ледяном экране в зале
не стали бледной маетой исхода
под вздохи безразличного луча?
 
 
Бак Джонсом звался он, да-да, Бак Джонсом —
тот, что вне имени почиет ныне,
когда жара полдневная пьяна
над стенами с расплывчатым анонсом
к неумирающей кинокартине
(когда бы знать, чем кончится она).
 
 
Титанам цвета грезилось едва ли,
что сможет холст ожить в жемчужной сказке,
где время будет времени равно, —
искусство безделушек в зазеркалье,
где запахи и звуки без раскраски
в мерцающее вставлены окно.
 
 
Во мгле, где зритель из седьмого ряда
сосет негаснущую сигарету,
бестелый, облаченный в пустоту,
весь сам в себе и сам себе отрада, —
свеченье, ткущее покров сюжету,
перетекает из тщеты в тщету.
 
 
Лишь вспыхнет свет и распахнутся двери —
мы полумрак миражный покидаем,
чтобы забыть в мгновение одно
химеру зала, растворясь в химере
иной, где мы с теченьем лет линяем,
как лента отшумевшего кино.
 

 
Карибский глянец, синие накаты,
улыбчивая злоба и каприз.
Ты дремлешь на изнанке светлой карты,
где хитроумный трудится Улисс.
 
 
А здесь, в глубинах сонного провала,
не боги, не сирен игривых скоп —
твое расплывчатое покрывало
ткут челноки зубастых Пенелоп.
 
 
Где райских островов великолепье —
земля легенд и грез?.. Карибский край,
мы здесь нашли марионеток, цепи,
стервятников: насмешку, а не рай!
 
 
Не благовестье, а былые свары,
не новь, а долгий обморок, не миф,
а ведьмовского шабаша кошмары
и черепа взамен заморских див.
 
 
В день ярых бурь над бездной бесноватой
ты полдень топишь в полуночной мгле,
весь свет сводя к заре подслеповатой,
весь мир сварив в клокочущем котле.
 
 
В твоих сквозных и стынущих глубинах
покой нерасторжимый отражен,
конечная ничейность дней пустынных,
слепое зарождение времен.
 
 
Погожий летний день с возней, и визгом,
и смехом детворы – простые дни
ее нехитрых игр на солнце низком
и в сказочно причудливой тени, —
 
 
как часто тащит пенный вал слепящий
туда, где смерти свет, где тишина,
где жизнь дрожит своей изнанкой спящей
в соленой пустоте глухого дна!..
 
 
Но дом наш здесь, хоть ты и смотришь зверем.
И вдаль глядим мы из-под рукава —
надеемся, шумим, упрямо верим
в росистые чудные острова!
 

 
Ребенок не ласковый ирис,
а знамя судьбы огневое,
не тонкая хрупкая наша,
а войско, готовое к бою.
 
 
Ребенок не трепетный лепет,
а гром над дрожанием окон,
не кроткий цветок на лужайке,
а тайну несущий поток он.
 
 
Ребенок не солнечный зайчик,
а пламенный омут полудня,
не кроткой надежды лампадка,
а яростный свет правосудья.
 
 
Не наше прощенье ребенок,
вкушающий сны в колыбели, —
вся наша вина роковая
растет в его крошечном теле.
 

 
Выскальзывает шорох из листвы,
а тишина расплескивает ветер,
и вот листва, стихая, исчезает —
и, как король, на сцену входит сон.
И точно так же, вечно иссякая,
выскальзывает время из ладоней,
протянутых с любовью и мольбой
к полуночному рогу изобилья,
водовороту сумрака и света,
стеклянному презренью океана.
И этот вечный счет исчезновенья
на дне зрачка находит свой итог —
вновь начинать лишенное начала.
Тогда нас одиночество братает
и будит дом, выкрадывая письма.
Тогда софиты сумерек над нами
раскачивают облачное эхо.
И бесконечна смена декораций,
как путь нездешних, вечно уходящих…
Навечно уходящих…
Кто ты родом?
Кого ты вечно ищешь? Разве мало
тебе той жгучей радости, которой
и ангелам довольно? Разве мало
мгновения, чей слабый огонек
прощально золотит глазницы нищих?
Но птица памяти, как дерево росу,
свои сокровища роняет невесомо.
И говорит он: «Прочь, меня зовут,
я что-то позабыл, – и должен вспомнить,
я что-то потерял, его здесь нет,
и я уйду на голубом рассвете,
куда – и сам не знаю, только знаю,
что нет его и там – ни за углом,
ни в тополях за новым поворотом,
ни в сонме звезд, ни в нежности лампадок, —
его там нет, и не было нигде,
ни в чем… И только раз —
о, только раз! —
в глазах твоих, когда они закрылись».
 

 
Заря вечерняя, холодная прозрачность,
разгадка жизни и загадка смерти,
родная, словно пламя очага,
и чистая, как снег воспоминаний,
сестра моя! Не твой ли сон нездешний
светился в именах моих надежд,
в листве моих дорог? Какой росою
ты веки мне кропила? Неужели
тебе нужны, как дерево огню,
мои порывы смутные, обломки
моих крушений, образы ночные,
рожденные задумчивым рисунком
танцующего пламени? Неужто
и эти крохи выпросило время,
которое уводит горизонт
и провожает нищий на коленях?
О сердцевина неба и души,
подруга сиротливая моя,
разгадка жизни, плод ненареченный!
Холодная и вещая заря,
вечерняя заря, снежинка смерти!..
 

Хосе Клементе Ороско. «Рабочий класс».

Фреска из национальной подготовительной школы в Мехико.

1922–1927 гг.

– Кто 6 это мог быть?

– Мужчина и женщина.

Тирсо де Молина

 
Если мужчина и женщина проходят по улицам,
которые только им и видны,
по окраинным улицам,
впадающим в сумерки, в бриз, в океан тишины,
с древним или современным пейзажем,
больше похожим на музыку, чем на пейзаж,
если там, где ступают они, вырастают деревья
и глухая стена начинает сверкать, как витраж,
если лица им вслед поворачиваются,
словно завороженные звонкой трубой
или пестрым шествием фокусников,
окруженных толпой,
если при виде мужчины и женщины
кварталу горластому не до речей:
замирают качалки у дома,
и падают на мостовую связки ключей,
и одышки становятся вздохами,
то все это не оттого ль,
что любовь настолько редка, что увидеть ее —
словно почувствовать сладкую боль,
обмереть, задохнуться,
загрустить, не поверить глазам,
словно услышать наречье,
на котором когда-то разговаривал сам,
от которого
что-то такое осталось на кончике языка —
что-то на шепот похожее,
на шепоток, шорох замершего шепотка?..
 

… они все утро были королями…

Рембо

 
Все те, кто женится в костюмах напрокат,
забыв при этом обо всем на свете,
обычно забывают и о том,
что через два-три дня
весь этот ворох княжеских одежд,
сопутствующих болтовне вечерней
и плачу неизбежному невесты,
необходимо возвратить
как можно меньше мятым.
(Об этом буквами аршинными вещало
предупрежденье на стене конторы.)
Зато взамен им будет что припомнить:
как ни крути – пять или шесть часов
они себя счастливыми считали,
вышагивая в первозданных платьях
и побледнев до белизны перчаток,
она —
медлительная, под надзором строгим,
а он —
донельзя радостный, хотя
так до конца и не ушили спину
и чуточку морщит плечо…
 

(1 января 1959 года)

 
Мы, пережившие друзей, —
кому обязаны мы жизнью?
Кто за меня погиб в застенке?
Кто пуле, метавшей в меня,
свое подставил сердце?
Над кем из павших я стою?
В моих костях чьи кости ноют?
Чьи выколотые глаза
глядят из-под моих бровей?
И чьей рукой сейчас пишу я
(ведь я пишу чужой рукой!)
вот эти рваные слова, —
я, переживший тех, кто умер?!
 

 
Млечный Путь осыпается с темно-лиловых небес на деревья.
На кошках бродячих, на желтых огнях, на вине и на хлебе
какая-то тайна лежит. Бесконечными кажутся улицы в светлом тумане.
 
 
Это ткет паутину из хлопьев гигантский паук.
Это ночь подняла паруса, как готовый к отплытью фрегат.
Это снега дыхание в сердце мое ворвалось,
отметая с души прах осенней опавшей листвы.
За ночь снег занесет закопченную землю Парижа,
и проснусь и увижу в окно потрясающую белизну.
Может, голубь иззябший прижмется крылами к стеклу.
 
 
Но зимы красоту я пойму только после того,
когда в белые бездны подушки моей
упадет твоих грубых волос серебристая тьма.
 

 
Это было кашне цвета старинного золота,
оно сопровождало меня по жизни в течение трех лет,
трех лет нищеты и славы, любви и ненависти,
трех лет одиночества на улицах, темных и узких, как гроб,
пока струи дождя чертят зеленоватые линии на бронзовых лбах монументов.
Это кашне цвета старинного золота, купленное в тумане Генуи
(за пятьсот лир, при въезде в Европу).
Кашне – знамя свободы, поэзии знамя.
В мире стертых камней, где человек
тщетно и непрестанно
обновления алчет,
чтоб только не стариться,
чтоб только не умереть…
Это кашне цвета собаки с улицы Висконти.
(На этой улице вечно идет либо дождь, либо снег.)
Я только что потерял его, оно осталось там, позади,
а с ним и частица моей юности.
И это сегодня, когда сырость поселилась в стенах,
когда ночь проникает повсюду
и с нею холодная дрожь обнаженных ветвей.
 

Мануэлю Наварро Луне

 
За эту свободу петь под проливным дождем
ты должен отдать все!
За ату свободу чувствовать, как к твоему плечу
прижалось твердое и теплое плечо народа,
ты должен отдать все!
За эту свободу раскрыться душой, как цветок на заре
громыхающих фабрик, и освещенных школ,
и хрустящей под плугом земли, и детей,
улыбающихся во сне,
ты должен отдать все!
Нет иного выхода, кроме свободы,
нет иного пути, кроме свободы,
нет иной родины, кроме свободы,
не будет стихов без оглушительной музыки свободы!
За эту свободу, повергающую в трепет
тех, кто извечно ее попирал
ради своей нищеты кичливой;
за эту свободу – вечную ночь для угнетателей
и бесповоротный рассвет для всего народа, который уже нельзя победить;
за эту свободу, которая осветила запавшие щеки,
босые ноги,
дырявые крыши
голодных детей;
за эту свободу, за юности царство;
за эту свободу,
прекрасную, как мир,
ты должен отдать все,
все, чего она потребует!
Все – даже тень свою!
Все – даже свою жизнь!
 

МЕКСИКА

 
Как сладостны мечты! Их озаренья
страстям дают пьянящую безбрежность,
лугам – надежду вечного цветенья,
цветам – неувядающую нежность.
Вот появилась радуга, как будто
по мановенью мага. Половину
небес пересекла она и, круто
упав над берегом, впиталась в тину.
Вот истина, что пестует сознанье,
бунтующее сердце пожирая.
Она как плод на дереве познанья:
вкуси – и навсегда лишишься рая.
Бард хоть и держит бой с исчадьем ада
Химерой [179]179
  …с исчадьем ада // Химерой… —Химера – чудовище с головой и шеей льва, туловищем козы, хвостом дракона (миф.).


[Закрыть], что внушает небылицы,
но там, где вихри, рифы, тени, надо
к спасительной утопии стремиться.
На статую Мемнона [180]180
  Мемнон– согласно послегомеровским мифам, один из героев Троянской войны, царь эфиопов. Именем Мемнона греки называли статую египетского фараона Аменхотепа III, которая при восходе солнца издавала жалобный звук.


[Закрыть]из Египта
подчас походит бард, но безутешный,
когда его надежда уж разбита,
он может стать зарей чужой надежды.
 
 
Что мир наш? Воплощение Тантала.
Об идеале попусту скорбит он,
Сизифов камень катит вверх устало,
а кровью Несса плащ его пропитан; [181]181
  …кровью Несса плащ его пропитан… —По древнегреческому мифу, Геракл погиб, надев хитон, пропитанный кровью кентавра Несса.


[Закрыть]
как жить, он от Вараввы [182]182
  Варавва– преступник, распятый вместе с Христом.


[Закрыть]ждет подсказки,
но и Христа он обожает тоже,
и, как пигмей, чей страх растет гигантски,
он у Прокруста корчится на ложе;
давно грехи бесчестят его имя,
и, чтоб их искупить, он брошен в пламя,
терзаемый страстями роковыми,
как Актеон [183]183
  Актеон —мифический охотник, обращенный Артемидой в оленя и растерзанный собственными собаками.


[Закрыть]безжалостными псами;
когда, то богохульствуя, то хныча,
оковами звенит он, но при этом
повертывается эгоистично
спиной к чужим страданиям и бедам,
поэт-провидец над кострищем дымным
сложить, пропеть обязан песнь такую,
что освятить могла бы горним гимном
не собственную скорбь, а мировую.
 
 
Свеча неугасимая, святая,
что на алтарь бросает свет неровный
и, жертвенно, неумолимо тая,
тьму разгоняет в сумрачной часовне;
диковинный сосуд, кадящий в храме,
сосуд, что богом мудро был загадан
как символ единенья с сыновьями,
как вечная любовь: огонь и ладан;
безумный Дон Кихот, один удало
взывающий сквозь громы к правосудью
с зазубренным мечом и без забрала,
с разодранной, кровоточащей грудью;
бессмертный Феникс, гордо над кострами
кружащаяся царственная птица,
которая сама ныряет в пламя,
чтоб молодой из пепла возродиться, —
вот что такое бард. А славить Граций,
когда звучит повсюду, словно эхо,
призыв «К оружью!» – значит распрощаться
со званием певца и человека.
. . . .