Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Девушки, вы, что прочтете когда-нибудь эти стихи
И с грустным волненьем подумаете о поэте.
Знайте, что я написал их для девушки точно такой же как вы,
И что все это было напрасно.
 

 
Мне сказали, что ты полюбила другого,
И тогда я пошел в свою комнату
И отделал правительство в резкой статье.
И меня посадили в тюрьму…
 

 
Я отомстить тебе хотел бы так:
Чтобы однажды ты раскрыла книгу – творенье знаменитого поэта —
И прочитала в ней вот эти строки, которые писал он для тебя.
Но чтоб не знала ты, что – для тебя.
 

 
Внезапно во тьме завизжала сирена.
Бесконечный голос тревоги.
Мрачно завыла сирена
Пожарной машины, а может быть, санитарной,
Белой машины смерти.
Этот звук словно крик кобылицы в ночи.
Он все ближе и ближе,
Он растет и растет и падает,
Он растет и растет и падает
И удаляется,
Спиралью вонзаясь в сознанье.
Но ни смерть, ни пожар, ничего не случилось.
Это проехал Сомоса.
 

 
За монастырем, возле самой дороги
есть кладбище для отслуживших вещей;
почиют там в мире дырявые шины, осколки
стекла, черепки от посуды, погнутая проволока,
старый пластик, железо ржавое,
жесть, опилки, пустые коробки от сигарет,
и все они ждут воскрешенья, как мы.
 

 
Слышались выстрелы ночью,
Слышалась возле погоста…
Кто знает, кого убили, если убили кого-то.
Никто ничего не знает…
Слышались выстрелы ночью,
А почему – неизвестно.
 

 
По этим улицам он проходил, голодный и рваный,
Без единого песо в кармане.
Стихи его знали одни лишь поэты, гулящие девки и нищие.
Он никогда не бывал за границей,
Зато побывал в тюрьме.
Нынче он умер.
И над могилой его нет надгробья.
И все же
Вспомните его, когда у вас будут турбины,
И мосты из железа, и житницы из серебра,
И неподкупные правители.
Потому что в поэмах и песнях он очистил народный язык,
Тот язык, на котором однажды написаны будут законы,
Конституция, торговые договоры и любовные письма.
 

 
Вот уже петухи запели.
Твой пропел, соседка Наталия,
И твой тоже пропел, кум Хусто.
Поднимайтесь с кроватей, вставайте с циновок!
Послышалось мне, что в лесу закричали уже обезьяны.
Время огонь раздуть в очаге. И вынести ведра.
Свечи зажгите, я видеть хочу ваши лица.
Где-то на ранчо залаяла громко собака,
И лаем тотчас отозвался мохнатый приятель ее.
Время очаг разжигать, соседка Хуана.
Тьма загустела, как это обычно бывает перед рассветом.
Вставайте-ка Чико и Панчо. Вставайте, ребята!
Время седлать жеребца.
Время на воду лодку спустить.
Сон разлучил нас – ведь каждому снится свое,
Но, пробудившись, мы снова едины.
Ночь наступает, уводит с собою все тени и страхи.
И скоро увидим мы синюю-синюю воду,
Землю увидим в цветах и плодовых деревьях, которых в ночи не видать.
Вставай ты, Хуан Никарагуа, мачете бери.
Немало сорной травы тебе еще выполоть надо.
Мачете бери и гитару свою не забудь.
Ухала в полночь сова, а около часу – филин кричал.
Черной, беззвездной, безлунной была эта ночь.
На острове нашем рычали во тьме ягуары.
И с берега озера им откликались собратия их.
Но уже улетел мрачный покойо, кричавший:
«Ходидо! Ходидо!» [217]217
  « Ходидо» – испанское ругательство, здесь звукоподражание.


[Закрыть]
И скоро каскаль [218]218
  Каскаль– полевая птица.


[Закрыть], наш горнист, пропоет:
«Компаньеро! Компаньера!»
От восходящего света тень, как вампир, улетает.
Вставайте-ка все! Все, как один, поднимайтесь!
(Уже петухи славят зорю.)
Да дарует господь вам хорошие дни!
 

ПАНАМА

 
Колеблясь бахромою покрывала,
что ткет закат из облачного дыма,
мелькнули чайки и промчались мимо
к безвестным взморьям за полоской алой.
 
 
И только эта тенью запоздалой
осиротело и неутомимо
ныряет в клочьях сумрачных, гонима
тоской по стае, что уже пропала.
 
 
Затеплилась звезда вечеровая
и вслед за чайкой, мчащейся далеко,
дозором тронулась, не отставая…
 
 
Вся жизнь моя: без отдыха и срока,
подобно ей, отбившейся от стаи,
спешить в ночи дорогой одинокой.
 

 
Древний Портобело, повесть из гранита,
сад воспоминаний! В вещем забытьи
вековечным лавром, город именитый,
дремлют под плющом столетия твои.
 
 
Отрешен и полон мысли величавой
сон безлюдных улиц, где любая пядь —
старины умершей темная печать
и багряный отсвет непомеркшей славы!
 
 
Отрешен и полон мысли величавой
сон безлюдных улиц, где любая пядь —
старины умершей темная печать
и багряный отсвет непомеркшей славы!
 
 
Где былые чинность и великолепье,
роскоши испанской времена, когда
из Державы Солнца лебединой цепью
с золотом тянулись гордые суда?
 
 
Ныне же, забытый бурею жестокой, —
чудом уцелев над бухтой колдовской, —
высится обломок черного флагштока,
стиснутый в кулак трагической рукой.
 
 
О, зубчатый камень стен твоих старинных!
Не сдастся року их застывший строй,
но теперь лишь птицы, приютясь в руинах,
это запустенье оживят порой.
 
 
Давней паутиной затканы бойницы;
отгремев над морем, батареи спят;
ржавым и забытым, им сегодня снится
долгожданный рокот новых канонад.
 
 
По ночам безлунным твой покой унылый
призраки тревожат смутною толпою,
и несется шепот, смешанный с мольбою,
а откуда? – бог весть, из какой могилы…
 
 
А лишь заиграют в полночь новолунья
перламутр и месяц, как метнется эхо
музыки и песен, говора и смеха
на крыле у бриза по твоей лагуне.
 
 
Славный Портобело, древняя твердыня!
Ты стоишь цветущим лавром вековым,
с бухтою зеркальной говоря поныне
обо всем, что вам лишь ведомо двоим.
 
 
Что твоей судьбы алей и несказанней,
жизни твоей краткой горше и пышней! —
городом легенды, и воспоминаний,
и любви ты будешь до скончанья дней!
 

 
Далекая полоска отеческого края,
где солнце горячее и ярче небосвод,—
как в крохотной ракушке шумит волна морская,
напев твой колыбельный в душе моей живет.
 
 
Расставшийся с тобою, к тебе тяну я руки,
страшась, что нет обратной дороги кораблю…
Не испытав судьбою ниспосланной разлуки,
не знал бы я, наверно, что так тебя люблю!
 
 
Отчизна – это память… Осколки от былого,
все, что в тряпицах горя или любви хранят:
дремотный шорох пальмы, напев, звучащий снова,
отцветший, опустелый и облетевший сад…
 
 
Отчизна – это с детства исхоженные склоны,
где что ни день спешил ты петляющей тропой
к тем падубам заветным, чьи вековые кроны
о временах минувших беседуют с тобой.
 
 
Что роскошь здешних башен, где меркнет луч заката
на золоченом шпиле в чужой голубизне, —
мне нужен ствол корявый, где вырезана дата, —
там губ твоих коснулся, там столько снилось мне!
 
 
Мои родные башни со стрелкой обветшалой,
как я теперь тоскую, про вашу вспомнив медь!
Великолепных башен я повидал немало,
и столько надо мною колоколов звучало,
но кто из них сумел бы, как вы, рыдать и петь?!
 
 
Отчизна – это память… Осколки от былого,
все, что в тряпицах горя или любви хранят:
дремотный шорох пальмы, напев, звучащий снова,
отцветший, опустелый и облетевший сад.
 
 
Далекая полоска, земля отчизны милой,
в тени под нашим стягом ты можешь скрыться вся!
Ты так мала, наверно, чтоб грудь тебя вместила,
на долгую разлуку с собою унося!
 

 
По нутру индейцу и метису-чомбо
музыка в трактире у Панчá Манчá.
Здесь мешая звуки ти́мбы [222]222
  Тимба– род барабана.


[Закрыть]и килóмбо [223]223
  Киломбо —разновидность музыкального инструмента.


[Закрыть],
ку́мбия ликует, сердце горяча.
 
 
Изобрел когда-то прадед-африканец
эту полупляску, полуворожбу.
Но никто не пляшет этот знойный танец
лучше, чем Хуана, дочка Каламбу.
 
 
Кумбию [224]224
  Кумбия– негритянский танец.


[Закрыть]умеют станцевать здесь всяко:
так, как в Чепигáнге или как в Чокó.
Весело в таверне у Манча… Однако
плачет барабанщик. Плачет Чимбомбо.
 
 
Чимбомбо пленила Мéме не на шутку.
Чимбомбо удалый черен, смел и прям.
Старый шрам на горле багровеет жутко —
значит, кровь взыграла с хмелем пополам.
 
 
Барабан грохочет! Кумбия в разгаре!
Меме пляшет с гринго [225]225
  Гринго– презрительная кличка, которой называют англичан и американцев в Латинской Америке.


[Закрыть]уж который раз!
И, скрипя зубами, Чимбомбо в ударе —
хочет вызвать гринго он на смертный пляс.
 
 
Клин своей печали вышибая клином,
в барабан он лупит, яростен и пьян…
И чем злее сердце жжет ему кручина,
тем грозней грохочет буйный барабан.
 
 
Но когда вдруг гринго покидает танец,
взяв под ручку Меме, что-то ей шепча,
и уходит с нею, наглый иностранец,
прямо в спальный номер у Панча Манча, —
 
 
Чимбомбо с кинжалом, жаждуя расплаты,
настигает эту парочку, как вихрь…
И в душе ликуют негры и мулаты:
Чимбомбо отважный отомстил за них.
 
 
Барабанщик скрылся… Кумбия в таверне
с той поры уныла и не горяча…
Никогда отныне не бывать, наверно,
кумбии бывалой у Панча Манча.
 
 
Нет мулатки Меме, пылкой Меме нету…
И не тот, что раньше, барабанный бой…
Пусть танцуют пары и звенит монета —
нет веселья, если нету Чимбомбо!
 

 
Негры, негры, негры… Гринго, гринго, гринго…
Магазин. Витрина. Вывеска. Отель.
Чолы [226]226
  Чола– метиска.


[Закрыть]и мулатки. Видно, не в новинку
выходить им каждый вечер на панель.
 
 
Солдатня. Матросы. Янки-пехотинцы.
Европейцы. Гринго. Радость – через край!
Кабаре. Бордели. Пьяные девицы
прямо в панталонах… Вот кому здесь рай!
 
 
Все тут продается. Все тут очень просто.
Щедрая Панама! Нет дешевле цен.
Не столица – рынок. Бойкий перекресток.
Лишь Канал осталось провести сквозь центр!
 
 
Кажется порою: все автомашины,
кабаре, фокстроты, вся на свете грязь,
гринго, проститутки, прощелыги, вина —
все это свалилось, господи, на нас!
 
 
Иностранцы… Чеки… В хмеле круговерти
доживем до третьей, третьей мировой!
Пляшут миллионы черный танец смерти…
Гринго, негры, гринго… Бедный город мой…
 

 
В мареве
душной мглы
углы теснятся.
Углы…
Углы…
 
 
Углы ребят босоногих
и вечных бед и забот.
Углы, где не видят солнца:
оно – из важных господ.
 
 
Полощет свои лохмотья
во дворике беднота.
Вопит из холодных печек
квадратная немота.
 
 
Углы, где кашель и корчи
предсмертного забытья.
Углы, где серые лица.
Углы – вернисаж тряпья.
 
 
Чахоточная у двери…
Чахоточная у двери
Горланит, пьяным-пьяна.
А в доме и горя мало:
кому там нужна она?
 
 
И
в мареве
душной мглы
углы теснятся.
Углы…
Углы…
 
 
Углы ребят босоногих
и вечных бед и забот.
Углы, где не видят солнца:
оно – из важных господ.
 

 
Собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да».
Понурился, не прекословя
и, что ни велят господа,
собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да».
 
 
В ответ на гроши за работу —
да, да, да.
В ответ беспросветному гнету —
да, да, да.
Собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да».
 
 
Скажи, наконец, свое «нет»,
скажи, наконец, свое «нет»
в замену всегдашнего «да».
 
 
Но не говори это «нет»,
когда вырывается «да».
А скажешь ты «да» вместо «нет»
и «нет» вместо должного «да»,
и «да» твое станет как «нет»,
а «нет» твое – попросту «да».
А ну!
 
 
И пускай не судачат,
что чести в тебе ни на грош.
Нет! Нет! Нет!
Что сколько не думаешь «нет»,
а скажешь опять только «да».
Что ты все издевки снесешь.
Нет! Нет! Нет!
Что, мол, по заслугам нужда…
 
 
Но не говори свое «нет»,
когда вырывается «да».
А скажешь ты «да» вместо «нет»
и «нет» вместо должного «да»,
и «да» твое станет как «нет»,
а «нет» твое – попросту «да».
 
 
Твердишь свое вечное «да»,
собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да».
Киваешь в ответ на злословье,
а топчут тебя господа —
собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да»…
 

 
Грязь заводская въелась в эти руки,
пропитанные потом и смолою.
Кователи народов эти руки,
творцы основ непобедимой жизни:
воды и хлеба, ласки и стрелы.
Они плоды душистые взрастили,
высокие костры зажгли во мраке,
они сумели в землю заронить
зерно, они продели нить в иголку
и, мудрые, построили корабль.
 
 
На каждой тропке и на каждом камне
дворца, завода, храма или фермы
следы разумных пальцев, тонких нервов
и капли крови, пролитой когда-то.
 
 
Мозолистые, в шрамах, руки деда,
которые смешали землю с кровью
своей, чтоб вырастить зеленый рис.
Шершавые, коряжливые пальцы,
такие добрые для струн гитары
или во время жалобных прощаний.
Тяжелые запястья, кулаки,
как десять ловчих, бредящих о чем-то
и под вечер однажды – без мачете
и без гитары ласковой – сраженных
и умерших, подобно орхидеям
у изгороди преступлений.
Я помню руки матери, которым
была родной земля гвоздик и роз.
Чтоб хлеб добыть на завтрак, эти руки
работают с рассвета до заката
и раздвигают горизонты дня.
Они безропотны и терпеливы,
всегда добры, всегда нежны и пахнут
мелисой, альбаакой, теплым хлебом.
Простые героини – эти руки.
Со временем их кожа зарастает
морщинками, как нежными ветвями.
 
 
Я воспеваю руки кустарей,
крестьян, рабочих, – руки подневольных,
те, что взрывают вековые стены,
те, что придумали так много песен, —
они мудры, умелы и могучи.
Они открыли землю, сквозь гранит
прорыли шахты, горные тоннели, —
рабочих руки, моряков, солдат,
ткачей искусных и ловцов жемчужин.
 
 
Вас, руки современников моих,
я воспеваю; сжатые в кулак,
вы точно молоты в лучах рассвета.
Вы боритесь, творите; вы – моторы,
которые приводят жизнь в движенье.
Вы, руки масс, стальные кулаки,
вы, грубые, несущие рассвет,
разбейте ненавистные оковы
в Америке и в Азии, в Европе
и в Африке; воспряньте, сбросьте иго,
чтоб в будущем в одном рукопожатье
слились все руки добрые земли
среди веселых песен и колосьев,
среди гвоздик и роз, среди голубок!
 

ПАРАГВАЙ

1

 
Горсть земли —
от недр твоих, от линий,
одиночество твое замкнувших,
и от лика твоего из глины,
налитого зреющим рыданьем.
 
 
Горсть земли
с простою лаской соли
и корней беспомощностью нежной.
 
 
Горсть земли, где на губах застыли
кровь и смех твоих детей умерших.
 
 
Горсть земли, чтобы на лбу горящем
ощутить весь холод часа смерти
и остаток тени тихой рощи,
берегущий сомкнутые веки.
 
 
Ночи апельсинового цвета,
твой меридиан лесной и жаркий,
благость минералов, населивших
лоно твоего большого тела,
лес твоей груди, твои деревья —
это я любил в тебе безмерно —
ты отчизна радости и боли —
это я боготворил в тебе.
 

2

 
Вот я снова, голый и скорбящий,
брошен на скалу воспоминаний,
я затерян средь излучин мрака,
голый и скорбящий, далеко я
от живого тока твоей крови,
далеко.
Мет дальнего жасмина
звезд твоих. Нет ярого, ночного
нападенья сельвы. Ничего нет:
дней твоих с гитарами, с ножами,
ясности небес непостижимой.
 
 
Одинок, как крик или как камень,
имя я твержу твое, и если —
жду, что с этим именем сравняюсь,
знаю я, что камень – это камень,
и что воду изгоняет жесткий
пояс твой, и что находят птицы
свой приют на дереве, с которым
песням и крылам не уцелеть.
 

3

 
Тучи разнолики надо мною,
профили других народов четки —
вдруг тебя я снова обретаю.
В чаще одиночества глухого,
средь слепых дорог полей и песен
вижу я, как ты со мною рядом
расстилаешься – в венце поблекшем,
с памятью святой о гуарани.
 
 
Ты – во мне, в моих шагах идешь ты,
ртом моим глаголешь, мы с тобою
вместе умираем – еженощно.
 
 
Ты – во мне, со знаменем, с руками
маленькими крепкими твоими,
с маленькой луной неотвратимой.
 
 
Непреложно, словно звезд движенье,
все твое ко мне, в меня приходит:
грива ливней, и тоска морская,
и печаль бескрайняя равнины,
жаждущей испить небесной влаги.
 
 
Ты – во мне, а я – в тебе, навечно
с язвами твоими слит. Гляжу я,
как ты, умирая, рассветаешь.
 
 
Я с тобою неразрывно связан,
ненависти вóроны не могут
расклевать, разрушить пуповину;
твой Исток и твой Итог несу я
на плечах, подобно Кордильерам.
 
 
Горсть земли
люблю в тебе, и это
счастье страсти – тоже от тебя.
 

 
Все в зеркале берет качало.
 
 
В озерной глади, равнодушной ко всему на свете,
гнилушка стала радугой, а туча – островком.
Все в зеркале берет начало.
В обманных небесах болота
высиживала ветка лунного птенца,
а птица без иглы и нитки шила паруса.
 
 
Все в зеркале берет начало.
Подмигивала рыбе фальшивая звезда,
и сочиняла музыку беззвучную луна.
 
 
И на рассвете путник в зеркало взглянул
и там себя увидел – призрак страшный:
косые скулы, впалые виски,
глаза – как водянистый студень,
и лоб, похожий на могильную плиту.
Он видел лишь лицо и позабыл про душу.
И стали с той поры подразделять людей
по цвету кожи и волос.
 
 
Влюбленные уже не верили друг другу,
заране ждали смерти старики,
и человек цветной лишился родины и братьев,
и продала красавица свою мечту.
 
 
Все в зеркале берет начало…
 

 
Землей земля – моей земли сыны,
и лица их – мертвей могильной глины —
вовек не дрогнут жилкой ни единой,
лишь грудь кипит виденьями войны.
 
 
Сама земля – моей земли сыны,
от чьих костей трещат ее глубины;
и как на всякой пяди этой глины,
на каждом – несводимый след войны.
 
 
Как поднятая плугом целина —
рубцы на них, и почва этих пашен
корнями изнутри озарена.
 
 
И мощь сама – моей земли сыны:
их крепкий торс в кровавый цвет окрашен,
но мир цветущий бьет из их войны.
 

 
Напрасно звать его. Он не очнется,
он на земле простерт, как черный ствол.
Уже в его отрепья не уткнется
бугристой головой ленивый вол.
 
 
Лишь тишина звенит над ним отныне.
Не расплести ее тугих тенет.
Уже ничто пылающей пустыне
его шагов усталых не вернет.
 
 
Он умер тем, кем был он от рожденья, —
пастух-идальго, облаченный в зной,
он в одиночку постигал уменье
сопротивляться ярости земной.
 
 
Он там, где был. Под ним трава седая…
Иссякла дней похожих череда,
в которых он шагал, одолевая
пустыню, по дорогам в никуда.
 
 
Вот все, чем он владел на свете белом.
Он пил прогорклых сумерек настой.
В пустынных этих далях быть хотел он
лишь тем, чем может быть пастух простой.
 
 
А о другом и не мечтал он даже.
Вся жизнь его зависела от ног.
Теперь ушел он в мертвые пейзажи,
теперь над ним сомкнулась пыль дорог.
 
 
Он рухнул навзничь, не изведав счастья.
Его останки травы оплели…
Живой, он в горизонты не вмещался,
а умер – весь вместился в пядь земли.
 

 
Убрав со лба маисовые прядки,
Лаку́ медоволицый в упоенье
творит святых, скобля ножом поленья.
Рука в поту, как в глянцевой перчатке.
 
 
Змеится стружка цвета золотого.
Лоб старика в тяжелых каплях меда…
И повторяют люди из народа:
«У старика Лаку лицо святого».
 
 
Как пилигримы в призрачной пустыне,
немые пальцы ищут терпеливо
святых – в поленьях лунного отлива,
апостолов – в багровой древесине.
 
 
Когда он злится – и стамеска злится,
а радостен – ликует мастерская.
Когда скорбит – живая скорбь людская
ложится тенью на святые лица.
 
 
Так беспокоен он, так постоянны
его труды, смятенья и заботы,
настолько он ушел в свои работы,
что сам похож на образ деревянный.
 
 
Вы старика Лаку в толпе найдете:
его волнует жизнь простолюдина,
он ловит жесты, чтобы воедино
своих собратьев слить в древесной плоти.
 
 
Настолько зорок он, настолько точен,
что люди узнают в резных фигурах
себя самих – молчащих и понурых,
как старые деревья вдоль обочин.
 
 
Приблизив нож к безликой заготовке,
старик, чье сердце пышет юным жаром,
всю страсть свою передает ударам,
расчетливым, как выстрел из винтовки.
 
 
Творя святого, он и добр и страшен.
Он нож ведет то бережно, то резко.
Порой нежнее льна его стамеска,
порой остра, как плуг на теле пашен.
 
 
Он дев святых дарит земной красою,
как чародей, вселяя жизнь в обрубки:
он алой краской им наводит губки
и окропляет их глаза росою.
 
 
Он дружен с древесиной, и похоже,
что в нем сплелись тугие волоконца
деревьев – этих изваяний солнца
с причудливым тиснением на коже.
 
 
…Змеится стружка цвета золотого.
Лоб старика в тяжелых каплях меда.
И повторяют люди из народа:
«У старика Лаку лицо святого».
 

 
Он ослепляет птиц.
В рассветный час
он видит в дрожи глаз затменье солнца.
Рука его порою так трясется,
как будто он себя лишает глаз.
 
 
Такая уж у старца работенка,
весь день к нему поток людей стремится,
считают люди, что слепая птица
поет особо сладостно и тонко.
 
 
Едва лишь солнце патокой рассвета
зальет испепеленные пригорки,
а он уже сидит в своей каморке,
зажмурившись от солнечного света.
 
 
Кому обязан он своим уменьем
стыдливо ослеплять живую влагу?
В каких краях, кто обучил беднягу
поспешному насилию над зреньем?
 
 
Он прячет свой испуг за жалкой ложью:
у ослепленной птицы чище трели…
Но каждый раз, волнуясь, еле-еле
с предательской справляется он дрожью.
 
 
Ему не сладко в этой гнусной роли,
которую всегда играть готов он.
Как раб, цепями к ремеслу прикован,
он трудится – и корчится от боли.
 
 
Вот начал он…
Рубаха липнет к телу,
едва в его руке забьется птица.
Он жалко улыбается – и злится,
все не привыкнет к этакому делу.
 
 
Он вздрагивает, плоть живую жаля,
не ощущая собственного тела,
рука как будто одеревенела,
морщинистая, дряхлая, чужая…
 
 
А птица и слепая знает песни —
в ее напевах ливень вдохновенья,
здесь каждый звук похож на дуновенье
ветров, носивших птицу в поднебесье!
 
 
А он живет лишь прошлым – теми днями,
когда мальчонкой бегал и смеялся,
когда весь мир волос его касался
лучами солнца, ветром и ветвями…
 
 
Он ослепляет птиц.
В рассветный час
он видит в дрожи глаз затменье солнца.
Рука его порою так трясется,
как будто он себя лишает глаз…