Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

XI

 
Сквозь блеск неясный и смутный,
сквозь каменный мрак дай мне протянуть руку,
пусть затрепещет во мне, как птица, плененная тысячу лет,
древнее сердце забытого человека!
Дай позабыть мне сегодня счастье, широкое, словно море,
ведь человек шире, чем море со всеми его островами,
нужно упасть в него, как в колодец, и кверху со дна подняться
с ветвью скрытой воды и затонувших истин.
Дай мне забыть широкий камень, мощность пропорций,
огромность размеров, гранитные соты,
квадраты и дай мне скользнуть рукою
по гипотенузе терпкой крови и кремнезема.
Когда словно подковой бурых надкрылий яростный кондор
бьет по вискам моим, налетая,
когда ураган хищных перьев взметает темную пыль
с диагональных лестниц – я не вижу быстрой птицы,
не вижу слепого цикла ее когтей.
Я вижу древнего раба, уснувшего в поле,
я вижу тело одно, тысячу тел, мужчину, тысячу женщин
под черным шквалом, черных от ливня и ночи,
окаменевших тяжко, как статуи:
Хуан Глотающий Холод, сын звезды зеленой,
Хуан Босоногий, внук бирюзового камня,
поднимись родиться со мною, брат мой.
 

XII

 
Восстань, о брат мой, к рожденью со мною.
Протяни мне руку из зоны глубокой
твоего распыленного страданья.
Ты не вернешься из каменной глыбы.
Не вернешься ты из веков подземных.
Не вернется твой голос окаменелый.
Орбиты глаз твоих не вернутся.
Взгляни на меня сквозь толщу земную,
землепашец, ткач, пастух молчаливый,
укротитель ставшей ручною ламы,
каменщик на лесах строительств,
водонос тех слез, что пролили Анды,
ювелир с истертой на пальцах кожей,
земледелец, за свой посев дрожащий,
гончар, погрязший в месиве глины,
несите все к чаше новой жизни
погребенные старые скорби ваши.
Шрамы и кровь вашу мне откройте,
скажите: меня за то покарали,
что в камне нет драгоценного блеска,
что земля не дает ни камней, ни зерен.
Покажите тот камень, где вы упали,
то дерево, где вас распяли когда-то,
искрами древних кремней осветите
старинные ваши лампады и плети,
которыми вас стегали по ранам,
топоры покажите с кровавым их блеском.
Говорить я устами вашими буду.
Через землю всю ко мне протяните
умолкшие ваши, истлевшие губы,
всю долгую ночь говорите из бездны,
как будто к вам якорем я прикован,
обо всем расскажите мне – цепь за цепью,
звено за звеном и шаг за шагом,
наточите ножи, что вы сохранили,
вложите их в сердце мое и в руку,
как реку широкую желтых сверканий,
как реку истлевших давно ягуаров,
дайте оплакать часы, дни, годы,
века слепые, столетья созвездий.
 
 
Дайте молчанье мне, воду, надежду.
 
 
Дайте борьбу мне, железо, вулканы.
 
 
Прильните телами ко мне, как магниты.
 
 
Проникните в губы мои и вены.
 
 
Говорите моими словами и кровью.
 

 
Освободители, за вами шел Хуан,
за вами шел народ, трудился и боролся,
ловил он рыбу, и пахал он землю,
и опускался он в сырые шахты,
и версты всех дорог шагами мерил.
Во всех концах его зарыты кости,
но он живет, вернулся он на землю,
он снова родился растеньем вечным.
Вся ночь нечистая вокруг него сгустилась,
чтоб поглотить его, но вновь сияет
своей непобедимою улыбкой
его лицо сквозь зарево зари.
Его связали – разорвал он путы,
солдат-народ, решительный и смелый.
Его убить хотели – он здоров,
как яблоко налит румяным соком.
Ему рубили руки – больше силы
в руке его, карающей врагов.
Его зарыли – но опять шагает
он рядом с нами с песней на устах.
 
 
Хуан, перед тобою все дороги,
Хуан, тебе открыты все ворота,
земля твоя, и рождена тобою,
твоею кровью, правда на земле.
Враги тебя не могут уничтожить,
ты – древо человеческой свободы,
ты – древо вечности, твоим корням
защитою послужит сталь сегодня,
защитою твое величье ныне
в Советской Родине; ей не страшны
укусы издыхающего волка.
 
 
Ведь из страданья новый строй родился,
а из него свобода родилась.
Так поднимай, народ, свободы знамя,
держи его руками всех погибших,
неси его руками всех живых,
соединенными в одно пожатье,
иди вперед, в решительный, последний,
единый бой, к своей звезде лучистой,
пускай единым светом засияет
лицо непобедимое твое.
 

 
Над морем сумерки…
Вот середина жизни.
На виноградины
похожи волны;
небо одиноко.
Меня все это наполняет,
переполняет:
и море – целиком,
и небо – целиком,
движение,
пространство,
валов отряды
в белых шапках пены,
земля оранжевого цвета,
горящий пояс
умирающего солнца,
все, все
подарки жизни,
и птицы,
летящие поспешно к снам своим,
и море, море,
и запах
изумительный,
и соли звучный голос…
Мы,
люди,
у воды живим
в борьбе,
в надежде;
у моря мы живем
надеждой.
И волны суше повторяют:
«Все, все свершится».
 

 
Почти полвека по дорогам
с тобой, Поэзия, иду.
Вначале
ты мне опутывала ноги,
и падал я ничком на землю
иль в лужу, как в могилу;
тогда глаза я опускал,
чтоб видеть звезды.
Позднее обнимала ты меня
руками женщины влюбленной
и проникала в кровь мою.
Потом
ты превратилась в кубок.
 
 
Великолепно было
идти и расточать тебя
(а ты все неразменна),
идти и одарять водой неистощимой,
идти и видеть, как срывалась капля
и падала в сгорающее сердце,
и возрождалась вновь из пепла.
Но этого мне тоже было мало:
так много я прошел с тобою,
что уваженье потерял к тебе.
Ты больше не была
туманною наядой,
заставил я тебя работать прачкой
и в хлебной лавке хлебом торговать,
и ткать с ткачихами простыми,
и на заводе по металлу бить.
И ты все шла со мной по миру,
но больше не была
цветущей статуей, как в детстве.
Железным голосом
теперь ты говорила,
а руки стали тверже камня,
и сердце стало колоколом звонким.
Ты хлеб пекла и раздавала,
ты помогала мне ничком не падать,
ты мне товарищей искала —
не женщину одну,
не одного мужчину,
а тысячи, мильоны душ.
Поэзия, мы вместе были
в бою и в стачке,
на демонстрациях, и в гаванях, и в шахтах,
и я смеялся,
когда твой лоб был вымазан в угле
или пахучими опилками увенчан.
И больше мы не спали на дорогах.
Нас поджидали группы
рабочих в свежевымытых рубашках
и с красными знаменами.
 
 
Поэзия,
была ты раньше робкой до отчаянья,
теперь
идешь ты во главе процессий.
Привыкли все к тому, что ты одета,
как еженощная звезда.
Хоть молния порою выдавала
твое высокое происхожденье,
но ты свои задачи выполняла,
шагая вровень с шагом всех людей.
Я попросил тебя, чтоб стала ты
полезной и пригодной,
как все металлы, как мука;
чтоб ты была готова плугом стать,
станком и инструментом,
и хлебом, и вином;
чтоб ты была готова
сражаться врукопашную
и обескровленною пасть.
 
 
И вот теперь
благодарю тебя, Поэзия,
жена, сестра, невеста или мать.
Благодарю, волна морская,
цвет апельсиновый и знамя,
рожденье музыки,
мой золотой, мой длинный лепесток,
подводный колокол,
неисчерпаемая житница.
Благодарю тебя,
земля всех дней моих,
головокружительное небо,
кровь моя,
за то, что ты меня сопровождала
от самой разреженной высоты
до бедняков за бедными столами;
за то, что в душу мне вложила
железо и огонь холодный;
за то, что подняла меня
до незначительных и самых трудных
высот простых людей;
за то, что раздаю себя,
а ты по-прежнему неистощима:
ты разливаешь в мире свежесть крепкую
и пылкость чистую свою,
как будто время
меня за шагом шаг уводит в землю,
но позволяет вечно течь потоку
Поэзии моей.
 

 
На фоне лазурного неба
волнуется синее море…
На фоне лазурного неба
горсточка желтых цветов.
 
 
НАСТУПАЕТ ОКТЯБРЬ
И как грозно бы ни было море,
море – миф, воплощенный в пространство,
с его назначеньем высоким
и закваской его штормовой.
 
 
Все равно
на земле золотится
маленькое растение,
и мы уже глаз не отводим
от матери нашей земли.
 
 
Прах мы есмь и останемся прахом.
Пламя, вода или ветер
не наша судьба.
Только землей мы станем,
только сырой землею,
а может быть,
желтым
цветком
на земле.
 

 
Сейчас я хочу покоя.
Считайте, что я отсутствую.
 
 
Я глаза на миг закрываю…
Пять вещей сейчас мне нужны,
пять особо важных корней.
 
 
Во-первых, безбрежность любви.
 
 
Во-вторых, любоваться осенью:
мне не жить, если листья не будут
слетать, сливаться с землей.
 
 
В-третьих, зимние дни,
ливень любимый и нежность
костра на свирепом холоде.
 
 
В-четвертых, спокойное лето,
круглое, как арбуз.
 
 
В-пятых, твои глаза.
 
 
Матильда [289]289
  Матильда. —Имеется в виду Матильда Уррутиа, жена Пабло Неруды, которой посвящена книга «Сто сонетов о любви».


[Закрыть]моя, желанная,
не заснуть мне без глаз твоих,
без взглядов твоих мне не жить,
я с легким сердцем сменяю
весну на взгляды твои.
 
 
Друзья, это все, что мне нужно:
ничто – и почти что все.
 
 
А теперь я вас не держу…
 
 
Я столько прожил, что вскоре
забудут меня поневоле,
стерев с доски мое сердце,
желавшее жить бесконечно.
 
 
Но то, что прошу тишины я,
не значит, что я умру.
Со мною все это иначе:
я буду и дальше жить.
 
 
Я есть и быть продолжаю.
 
 
Просто внутри меня
будет силы копить пшеница,
чтобы зерна, раздвинув землю,
над землей увидали свет,
но земля-праматерь темна,
вот так же темно и во мне:
я похож на колодец, в чьи воды
ночь роняет звезды свои,
чтобы в поле уйти налегке.
Понимаете, прожил я столько,
что хочу прожить еще столько же.
 
 
Никогда я не был так звонок,
так богат поцелуями.
 
 
Как прежде – все еще утро.
Свет летит со своими пчелами.
 
 
Оставьте меня с рассветом.
Позвольте мне снова родиться.
 

 
Лишь только позвали к столу,
как сорвались с места тираны
и случайные их кокотки,
и было смешно смотреть
на этих ос пышногрудых,
спешащих в компании бледных,
несчастных общественных тигров…
 
 
Черствого хлеба кусок
съел пахарь в открытом поле,
в одиночестве, поздним вечером.
Вокруг колосилась пшеница,
но не было больше хлеба,
он ртом голодным смолол его,
глазами голодными съел.
 
 
В синюю пору завтрака,
в час ленивой жаровни
поэт, отстраняя лиру,
нож достает и вилку,
и ставит на стол стакан,
и рыбаков созывает
к мелкому морю тарелки.
В языках горящего масла
картофелины негодуют,
ягненок на углях как золото.
Снимает одежды лук…
Тягостно есть во фраке —
ощущенье, что ешь в гробу.
А есть в монастырских стенах —
все равно что есть под землей.
В одиночестве горько есть,
но не есть – словно в бездну упасть,
словно рухнуть в зеленую пропасть:
будто цепь из крючков рыболовных
протянулась от сердца к желудку,
разрывая тебя изнутри.
 
 
Голод похож на клещи,
на клешни разъяренных крабов.
Он сжигает, но без огня:
голод – пожар холодный.
Так давайте же сядем за стол
со всеми, кто голодает,
и расстелим длинные скатерти,
поставим солонки озер,
и хлебы размером с небо,
и горы клубники со льда,
и лунообразное блюдо,
за которым всем хватит места.
 
 
Я сейчас одного лишь прошу:
справедливости завтрака.
 

 
Предупредили: осторожней,
не поскользнитесь на паркете,
на мокрой глине, на снегу.
 
 
Ну что ж, сказали мы, на льду
мы постараемся не падать.
Но вышло так, что под ногами
все начало внезапно плыть,
и все мы стали кувыркаться.
 
 
А это кровь была.
Она
текла из секретариатов,
с постов, захваченных разбоем,
текла по мраморным ступеням
и затопила поле, город,
редакции газет, театры,
хранилища людского пепла,
полковничьи застенки.
Кровь
окопы с верхом залила,
струилась из войны в войну,
по миллионам мертвых глаз,
которые лишь кровь видали.
 
 
Так было – я могу поклясться.
Возможно, в жизни вы скользили
лишь на снегу или на льду.
Мне выпала другая доля —
оскальзываться на крови.
 

 
Металлические предметы
будут летать между звездами.
Изможденные люди взлетят,
чтобы луну обесчестить
и построить на ней аптеки.
 
 
В пору спелого винограда
между морем и Кордильерами
оживает внезапно вино.
 
 
В Чили пляшут черешни,
распевают смуглые девушки,
на гитарах блестит роса.
 
 
Солнце стучится в двери
и творит чудеса с пшеницей.
 
 
Первое вино – розовое,
словно новорожденный,
второе вино – крепкое,
как словцо моряка,
а третье вино похоже
на топаз, на мак, на пожар.
 
 
Есть земля у меня и море.
У жены большие глаза —
два диких лесных ореха.
Под вечер волна облачается
в зеленый и белый наряд,
и на пене прибоя луна
спит, как морская невеста…
 
 
Я планету менять не хочу.
 

 
Как просят тишины, прощаясь с нами,
когда пора нам возвратиться в землю, —
так я прошу одной минуты, чтобы
все голоса Америки звучали.
Одной минуты задушевной песни
прошу у вас я – в честь Сьерра-Маэстры.
На этот раз забудемте о людях,
на этот раз прославим эту землю,
что в тайнике горы хранит ту искру,
что на лугах пожаром разгорелась.
Я воспеваю заросли густые,
и жесткость твердой каменной постели,
и ночь тревожных и неясных шумов
с дрожанием мерцающих созвездий,
гор тишину нагую и загадку
своих знамен лишенного народа,
пока борьба не вспыхнула повсюду
одним костром всеобщего восстанья.
Спустились бородатые солдаты,
чтоб мир на их отчизне утвердился.
Сейчас все прояснилось, но в то время
туманною была Сьерра-Маэстра [290]290
  Сьерра-Маэстра —гористый район на юге Кубы, где действовала армия Фиделя Кастро.


[Закрыть].
И я прошу минуты общей песни
о Подвиге – единодушным хором.
И вот какими я начну словами,
чтоб вся Америка их повторила:
«Глаза откройте, братские народы,
есть и у вас своя Сьерра-Маэстра!»
 

 
Имя растенья, вина или камня – Матильда.
Имя того, что рождается и существует.
Слово, в чьем росте внезапно рассвет наступает,
слово, в чьем лете взрывается пламя лимонов.
 
 
В имени этом бегут деревянные шхуны
в синем сигнальном огне беспредельного моря,
буквы его – это светлые струи речные,
те, что впадают в мое обызвествленное сердце.
 
 
Имя, которое я под вьюнками нашарил,
словно бы двери подземного тайного хода,
хода, ведущего к благоуханию мира!
 
 
О, затопи меня, ртом обжигающим рухни,
высмотри душу своими ночными глазами,
но разреши в твоем имени плавать и сном забываться.
 

 
Могу ли я забыть, что эти руки
сухие корни розы оживили,
что каждый след твой вспыхнул ноготками,
с природой в полном мире и согласье?
 
 
Мотыга и вода, твои ручные звери,
кусают и облизывают землю,
и с ними ты трудом высвобождаешь
гвоздик обильных пламенную свежесть.
 
 
Любовь и честь рукам твоим, как пчелам!
Землею рождены такие руки,
они мое возделывают сердце,
 
 
и вышло так, что, обожженный камень,
с тобою рядом я пою, вспоенный
лесной водой, – я, дело рук твоих!
 

 
От горя до горя идет островами любовь,
и корни пускает, и их орошает слезами,
и тихое хищное сердце бежит,
и этого бега никто никогда не избегнет.
 
 
Мы ищем с тобою пространства, пристанища, новых планет,
где белая соль на косы твои не легла бы,
где б не был виновен я в том, что печали растут,
где хлебу жилось бы свободно и без агонии.
 
 
Мы ищем планету в далекой дали и в листве,
суровую степь и необитаемый камень,
где можно построить своими руками гнездо.
 
 
Мы просто любили, без слова, без раны, без зла,
и это была не любовь – обезумевший город,
и жители этого города на старых балконах бледнели.
 

 
Думаю, эта эпоха, когда ты любила меня,
минет и сменится новою синею эрой,
новою кожей на этих же самых костях,
новой весною, открывшейся новому взгляду.
 
 
Те, что случайно связаны вместе сейчас,
между собою беседуя высокомерно, —
члены правительств, прохожие и торгаши, —
больше никто их за ниточки дергать не станет.
 
 
Сгинут куда-то жестокие боги в очках,
все лохмачи плотоядные с книгой под мышкой,
всякая-разная мелкая мошка и тля.
 
 
Чтобы увидеть только что вымытый мир,
новые очи откроются, омытые новой водою,
и без страдания новые нивы взойдут.
 

 
Однажды я брел по безмолвной заснеженной шири,
и вот что случилось —
послушай, родная, про случай туманный:
мороз над пустынною степью
развесил ледышки своих ожерелий,
и шкура планеты блестела,
покрыв обнаженное тело России,
а я, раздвигая скелеты берез,
в предвечерье огромном
шагаю, вдыхаю пространство
и слушаю пульс одинокого мира.
 
 
Тогда-то и взмыл
из безмолвия голос земли полуночной,
за голосом голос,
вернее, всемирное многоголосье:
глубокий басовый удар,
неумолчный металл непроглядного мрака,
поток этот медленный – голос таинственный неба.
В округлые выси
взмывал этот вызвон небесного камня
и падал во мглу водопадом серебряной скорби,
вот так я в дороге
и встретился с колоколами России,
с глубинным ознобом их звона
во тьме поднебесной.
 
 
Набаты, набаты огромной вселенной, далекие гулы
в глухом безмятежье зимы,
что трепещет, как знамя,
как белое рваное знамя, вонзенное в полюс.
Набаты сражений, поющие хрипло о битвах,
о крови, сожженных домах, поражениях горьких,
а позже – о стягах победных, увенчанных светом.
 
 
И вот я сказал, обращаясь к метели, к зарницам,
к себе самому, к переулку,
где слякоть припудрена снегом:
война отступила,
похитила нашу любовь, – обгоревшие кости
устлали поля на исходе безжалостной жатвы…
Ответом мне древние были набаты,
гудевшие в сумрачном свете,
как в зеркале мутном,
как в городе, канувшем в озеро, —
так колокол яростный в грозных своих перегудах
вызванивал если не месть,
то печаль обо всех бездыханных героях.
 
 
Был колокол каждый
как ветка, ронявшая гром и напевы,
певучие всплески железа
летели к сиянью луны белоснежной,
мели омертвелые чащи,
где спящие сном беспробудным деревья
вздымали вселявшие страх неподвижные копья.
Над полночью колокол тек,
как река, уносившая корни, молитвы,
невест и могилы, солдат и святых, урожаи,
пожары и ульи, и крики младенцев.
А с царской главы,
с одинокой короны, отлитой в тумане
в кровавых и огненных кузницах
средневековыми мастеровыми,
слетала пыльца изумрудно-кровавого звона;
и как испаренье
над стадом промокшим, дыханье и запах
молящихся в церкви холопов
окутали золотую корону под звон погребальный.
 
 
Но в далях за сиплыми колоколами
уже громыхают раскаты:
пожар революции ало окрасил
березовый саван, облитый росою,
взрывается мак,
лепестками багряными землю усыпав,
и армия молний вторгается в спящие степи.
Внемлите заре, распустившейся в небе,
как роза, и общему гимну
очнувшихся колоколов,
возвестивших Ноябрьское солнце.
 
 
Подруга моя, я бродячий поэт,
воспевающий радость земную,
науку цветенья и хлеб на столе,
необъезженный ветер и мед добросердый,
в напеве своем я приветствую
дом человека, жену человека, мечтаю
о том, чтобы терпкая радость
проникла в сердца всех живущих.
Я все, что творится, вбираю,
как колокол полый, и возвращаю планете
горластыми благовестами колоколен весенних.
 
 
Прости меня, если порою набат невеселый,
который сорвался с души моей мрачной,
колотит руками полночными
в двери пшеничного полдня, – не бойся:
есть время у колокола,
есть веселый напев, ожидающий часа,
когда голубей своих
выпустит в небо и радость, как веер,
раскроет над миром —
всемирную громкую радость.
 
 
Набаты былого, грядущего, горла басовые
в глуби людских сновидений.
набаты пожара и бури, набаты баталий и злобы,
набаты пшеницы и сельских собраний,
набаты всех свадеб на свете и мира на свете,
заплачем, набаты, запляшем, набаты,
споемте, набаты, – восславим
бессмертье любви,
это солнце, луну, океаны и землю, —
осанну споем человеку!
 

 
Городские предместья с гнилыми зубами
и голодными стенами,
заваленные отбросами:
раскиданный мусор,
мертвое тело
облеплено зимними мухами,
и нечистоты.
Сантьяго,
столица родины,
прильнувшая к горной цепи,
к снежной флотилии,
злое наследие
целого века сеньор в корсетах
и кавалеров с холеными бородками
(трости, серебряные брелоки,
когтистые лапы в перчатках).
 
 
Сантьяго, доставшийся нам в наследство,
грязный, кровоточащий, заплеванный,
горький и бездыханный,
таким мы тебя унаследовали
у господ после их господства.
 
 
Как умыть тебя,
город, сердце наше,
проклятый сын,
как
возвратить тебе истинный облик, весну,
благоухание,
жить с тобою живым,
пламенеть твоим пламенем,
зажмурившись, вымести твою смерть,
чтобы ты воскрес и расцвел,
и дать тебе новые руки и новые очи,
человечьи дома, цветы в рассветных лучах!
 

 
Матильда, дни или годы
во сне, в лихорадке,
здесь или там,
пригвожденный,
с перебитым хребтом
я истекал доподлинной кровью,
то погружаясь в небытие,
то пробуждаясь:
больничные койки, чужеземные окна,
белые халаты сиделок,
ноги словно в цепях.
 
 
Потом – эти странствия
и вновь мое море:
твоя голова в изголовье,
 
 
твои руки, как птицы,
в лучах моего света
над моей землей.
 
 
Как это было прекрасно: жить,
когда ты живешь!
 
 
Мир становится самым лазурным и самым земным
по ночам, когда сплю,
огромный, в кольце твоих быстротечных рук.
 

 
Я руки окунаю в воду моей земли.
Вода моих корней железом пахнет, серой,
чтоб борода моя росла густой и твердой,
чтоб грудь моя, как колокол зеленый,
гудела бронзой, гулко и светло.
 
 
Я – капитан полуденного неба.
Внутри меня земля. А я – пастух
деревьев и животных. Навожу я
порядок в красках дня и ароматах
и, вдохновенный, воду поднимаю,
как радуге достойный монумент.
 
 
Меня сжигают золотые сны. И тайна
моих времен во мне пылает жарко,
кипит, цветет, как сейбы древесина,
и корни в ребрах у меня растут.
Меня венчает солнце теплой дланью,
пронизывая радостным стеклом.
 
 
Да, я приду. Хотя мои ступни
еще завязли в глине, из которой
я сотворен. Бежит еще по жилам,
пульсируя, земное молоко.
Я выхожу из глины. У меня
еще болит и ноет пуповина,
меня соединяя с бороздой.
Я выхожу из глубины, как колос.
И в глубине моя любовь и мука.
Я вверх ползу, как чистый виноград.
Вино поет в моей крови. И в корне
я утверждаю самого себя.
Он – Библия моя. Я слышу
его, к своей земле припав.