Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Земля, точно море:
у земли есть волны,
пена голубок и скатертей,
кирпичные суда и причалы домов,
моряки, направляющие к хлебам
корабли холмов
и тонущие порой среди маков.
 
 
Волны земли,
где странствуют семена,
зеленочешуйчатые рыбешки зерен,
пена голубок
на деревенском небе
и скатертей на обеденных
столах.
А еще – пена свадебной простыни
среди бури объятий. И снова
кирпичные суда с экипажами каменщиков,
причалы домов, о которые бьются
ночные воды с их влажными
ракушками
и электрическими цветами.
 
 
Моряки крепко держат
руль плуга,
направляемого к плодам и цветам,
и паруса рубах полощутся на ветру.
 
 
Из земли
появляются сети пшеницы
с уловом – это
золотые сардины
колосьев.
 
 
Земля, точно море:
у земли есть волны,
окаменевшие и засохшие волны
и влажные волны зелени,
которой утоляется жажда животных
и жажда умерших.
 

 
Есть человек, который выходит из дому, чтобы
сбивать свои ноги на тротуарах.
Выходит он и не знает – куда
направить уволенные свои кости,
глаза, ослабевшие от старых газет,
что валяются по учрежденьям.
 
 
Полководец, разбитый полчищем улиц,
пленник прокуренной клетки бара,
собиратель глотков и лиц,
сигарет и бланков,
свидетель крошечных происшествий:
у чашки отваливается ручка, —
свидетель грязной и мокрой саркомы,
пожирающей горемычную кожу ботинок.
 
 
Безработный —
как те собаки,
что мочатся на задворках.
 
 
Нередко в его безработную голову
приходят мысли, голодные и лобовые:
столько хлеба на свете, столько хлеба,
и – ни кусочка, чтобы рту его дать работу,
столько на свете учреждений и диктатур,
и – ни винтовки, чтобы дать работу рукам.
 

КОСТА-РИКА

 
Кроткие монашки, тихие старушки,
вы сродни отшельницам, божии игрушки.
 
 
Правда, ваши лица сморщенны и жалки, —
вы как те пригорки, где растут фиалки.
 
 
Вы по жизни бродите – мощи, а не люди,
скорбная пародия умерших иллюзий.
 
 
Ходите, неслышные, легкими шагами,
белые вы матушки, убраны снегами!
 
 
Тихие старушки, кроткие монашки —
сколько раздарили вы радостей, бедняжки!
 
 
Где те ароматы в высохших флаконах,
что пьянили некогда юношей влюбленных?
 
 
Нет в глазах потухших прежнего сиянья,
только губы скорбно шепчут поминанья.
 
 
Сгорбленные бабушки, руки, словно плети,
рухнувшие двери, сорванные с петель.
 
 
Вы ключи забытые, никому не нужные,
без конца вы тянете жалобы недужные.
 
 
До чего же грустно видеть вас под вечер
в уголке у печки, за вязаньем вечным!
 
 
Или, неуверенно нить в иглу вдевая,
шьете да кропаете, и, в дыму вставая,
 
 
дорогих видений пляшет контур зыбкий.
Скорбные старушки с доброю улыбкой…
 
 
В грубошерстных платьях зябнущие тени,
вороха живые вечных опасений.
 
 
Преданные бабушки, и пока вы в силах
удержать работу в этих пальцах хилых —
 
 
все бы наряжать вам ваших кукол милых!
 

 
Пусть ненависть вокруг, и стон, и горе,
пусть стынет в очагах твоих молчанье,
пусть нашу кровь уносят реки в море,
пусть в ужасе дрожат цветы ночами,
 
 
пусть сумерки горьки в просторах пашен,
пусть осыпается пыльца соцветий,
пусть пламень солнц твоих пока погашен,
пусть злоба хмурит брови на рассвете,
 
 
пусть трели птиц умолкли надо много,
пусть ясный взор мой застилают слезы,
пусть жизнь и смерть враждуют меж собою,
 
 
пусть скорбь и горе сильно сердце сжали,
хочу обнять твои, отчизна, розы
назло любому злу, любой печали.
 

1

 
Есть песня у меня в защиту мира.
Сегодня сердце окрыленное мое
полно посланий светлых,
и крик из горла моего взмывает в небо.
Здесь,
в дальнем уголке Америки,
хочу я, чтобы чувства
мне силу сокрушительную дали,
чтоб стал мой клич поистине могучим
и до краев наполнился звучаньем,
и понят был на каждом языке,
и в каждом деревце прошелестел,
чтоб вторили ему напевом светлым
взволнованные реки и ручьи.
 

2

 
В ночи веков встает титан-рабочий,
и речь его, как молния, правдива.
Он рассуждает:
«Наша жизнь
замешана на извести простой,
и эта известь – вера в справедливость.
Вот почему, приветствуя рожденье
и ненавидя смерть,
мы защищаем мир
и проклинаем войны!»
Солдат оглядывает горизонт,
глаза его внезапно стекленеют,
воспоминанья прорастают, как трава,
и он кричит:
«Я слышу шум подземных голосов —
они пощады просят,
они взывают неумолчно к нам,
они оповещают об угрозе,
они предупреждают
о голоде, могилах, нищете —
прислушайтесь к погибшим на войне!»
 

Давид Альфаро Сикейрос. «Жертва фашизма».

Фрагмент росписи «Новая декорация» во дворце изящных искусств

1945 г.

 
Отчизна поэзии – в листьях зеленых,
гневом и смертью удобренных щедро;
кровью сочится земное лоно,
и нужно всего лишь проникнуть в недра —
и сердце горы обнажит лопата,
и можно коснуться тела солдата…
Какая скорбь в колокольных звонах!
Отчизна поэзии – в листьях зеленых.
 
 
Отчизна поэзии – ветер, летящий
дыханием зыбким над шпилем и крышей,
над садом и пашней, над током и чащей,
он будит цветы и флаги колышет;
в веселых порывах бездомного ветра —
грядущие весны и гимны рассвета.
Как звóнок воздух, бурю сулящий!
Отчизна поэзии – ветер летящий.
 
 
Отчизна поэзии – в магии слова,
в пляшущей силе, скрытой, чеканной,
глагол – это мощь отрицанья былого
и сотворение великанов;
явлено слово – мертвые живы,
и жгучий жар освежает жилы.
Как много под спудом огня живого!
Отчизна поэзии – в магии слова.
 
 
Отчизна поэзии – в детстве раннем,
и память о нем, наполняя зори,
пахнет мхами и расстояньем,
спит в колокольном, рождественском звоне,
лоснится сонно испариной влажной
на мордах скотины, кроткой и важной.
Как льнет вильянсико к воспоминаньям!
Отчизна поэзии – в детстве раннем.
 
 
Отчизна поэзии – это предметы,
подчас незаметные. Где душегубы,
способные вытравить быта приметы:
шляпы, столы, водосточные трубы?
Недаром которое тысячелетье
они восхищенье рождают в поэте.
Как скромностью гордой вещи одеты!
Отчизна поэзии – это предметы.
 
 
Отчизна поэзии – в страсти к любимой;
лишь ради любви мы склоняемся к розе
и пламень срезаем ее негасимый;
любовь – бастион, недоступный угрозе,
любовь – это ласка земли, это урна
с теплом, это роза, цветущая бурно.
Какая свобода в тюрьме нерушимой!
Отчизна поэзии – в страсти к любимой.
 
 
Отчизна поэзии – это камень
и тишина, которая мудро
соткана временем и вьюнками,
в ней открывается древность утра,
нежность столетий, чудо мгновенья,
сладость памяти и забвенья.
Какая дрожь сбереглась веками!
Отчизна поэзии – это камень.
 
 
Отчизна поэзии – в сне весеннем
ребенка, живущего в каждом взрослом,
который с добром, чистотой, весельем
народом себе же, народу, послан.
Но нет отчизны ни в звездной выси,
ставшей приютом вздохам напрасным,
ни во влюбленном в себя Нарциссе,
ни в слове, мнящем себя прекрасным.
Отчизна поэзии рухнет, если
кольцо сопричастности потеряем…
Порвав навеки с бесплотным раем,
для человечности мы воскресли.
 

КУБА

I

 
Манит, манит север дальний,
альбатросов крик печальный
над волной.
Там, на сумрачном рассвете,
неустанно плачет ветер
ледяной.
Там хозяйка – непогода,
и слетает с небосвода
белый снег.
Покрывает луг узорный,
заглушает речки горной
бурный бег.
Солнца там лучи бесследно
пропадают в бездне бледной,
в небесах.
Но там звезды в изобилье,
они больше древних лилий
на гербах.
 

II

 
Одного порой хочу я —
по морям бродить, кочуя,
или жить
где-нибудь в стране далекой
и о будущем до срока
не тужить.
Незнакомые мне горы,
реки, рощи и озера
повидать.
Повстречать иную веру,
необычную манеру
размышлять.
Будь закон мое желанье,
я б в Алжир, как на свиданье,
поспешил.
Говорят, что мавританки,
как гвоздики на полянке,
хороши.
Но покой душе несносен,
в даль пустынь меня уносит
караван.
Солнце льет огонь повсюду,
солнце красит шерсть верблюдов
под шафран.
А потом среди равнины
мне палатку бедуины
разобьют.
Будет дуть песчаный ветер,
будет плавать в лунном свете
мой приют.
Парус мой подхватят бури,
землю огненной лазури
кину я.
Во владеньях богдыхана
опиум врачует раны
бытия.
Коротать в тени бамбука
без движения и звука
буду дни.
Чай – напиток мандаринов,
меня горечью старинной
опьянит.
Под луной, как бубен звонкой,
вверх по Хуанхэ нас джонка
понесет.
И полуночной порою
белый лотос предо мною
расцветет.
Что за дивное виденье!
Сок извечный вдохновенья
в нем сокрыт.
Это чудо резчик бедный
на кости в узор волшебный
воплотит.
К музе странствий на поруки
Я хочу от вечной скуки
убежать.
В океан открытый выйти,
возле острова Таити
дрейфовать.
Есть там озеро, я знаю,
в нем волшебница седая
на заре
под тягучие напевы,
чешет кудри королевы
Помаре [149]149
  Помаре– королевская династия, правившая на Таити в XVIII–XIX вв.


[Закрыть].
Мне простор морской позволит
избежать душевной боли
и химер.
Позабуду я, поверьте,
о дыханье близкой смерти,
меры мер.
 

III

 
Мой кораблик – из бумаги,
только грезы – жизнь бродяги,
путь морской.
Ах, когда ж судьбы веленьем
будет мне дано забвенье
и покой!
 

 
Кровоточит зари распоротый живот.
Дымящаяся кровь стекает на холмы,
на плоский бледно-синий небосвод,
на оловянный блеск морской волны.
 
 
Утесы – как собранье мокрых спин,
у пульта вечер – странный дирижер.
Он мачты скрип навязчивый, как сплин,
вплел в плеск волны и в чаек хриплый хор.
 
 
Над морем сумрак поднял серый стяг
и горизонт замкнул стальным кольцом.
На горизонте сумрачном маяк
нам кажется пурпуровым цветком.
 
 
И водоросли – волосы наяд —
колышутся, подхвачены волной.
И горьковатый йода аромат
расплескивает в воздухе прибой.
 
 
Вот, как тюлени, тучи улеглись
и высыпали звезды, как роса.
Тяжелой поступью идет по скалам бриз
и заглушает склянок голоса.
 

 
Я – скиталец с угрюмой душою
возвратился в родные края
и увидел я знамя чужое
над тобою, отчизна моя.
 
 
Почему ты, кубинское знамя,
уступило родной небосклон?
Затуманились очи слезами,
словно вижу я тягостный сон.
 
 
Мне достался нерадостный жребий,
но я верил и верю в одно:
развеваться должно в нашем небе
наше знамя – и только оно.
 
 
По полям, что кладбищами стали,
мы за ним мчались в вихре атак.
И товарищей мы погребали,
завернув их в простреленный флаг.
 
 
Не сверкали на нем украшенья,
и не слышал он льстивых похвал,
но достоин бичей и презрения
тот, кто веру в него потерял.
 
 
Нас морили в темницах, но жалоб
не срывалось с искусанных губ,
знамя родины нас согревало
на чужбине, в холодном снегу.
 
 
Осеняла нам радость и муки
одинокая наша звезда, [152]152
  …одинокая наша звезда. —Имеется в виду звезда, которая изображена на государственном знамени Кубы.


[Закрыть]
и наемника потные руки
не держали наш стяг никогда.
 
 
Где бы ни был я, родины знамя
гордо реяло в песнях моих,
и в изгнанье оно было с нами,
наполняя и душу и стих.
 
 
Пусть же солнце на вольном просторе
и над островом нашим родным
наше знамя на суше и море
освещает лучом золотым.
 
 
Если ветры враждебные, воя,
попытаются флаг наш сорвать,
из могил встанут наши герои
и сумеют его отстоять.
 

 
Вхожу в тебя, святой поток природы,
дай мне покой и сердце ободри,
дай сумеркам моим клочок зари,
чтоб с ним уйти в ребяческие годы.
 
 
От памяти моей отмой невзгоды
и борозды обид с нее сотри:
для ссадин, что кровоточат внутри,
твой поздний свет целительнее йода.
 
 
Как кротко ты и как безгрешно спишь,
и омывает снов твоих излуки
закатного сиянья благодать.
 
 
Как неоглядна даль! Какая тишь!
О, если бы душа имела руки,
чтоб море, горы и поля обнять.
 

 
Опять заря. И снова шум ветвей.
Стихи, роса и терпкий запах рани.
Забытое волнение, навей,
навей душе обман воспоминаний.
 
 
И горечи мне принеси чуть-чуть,
чтоб скуку пресноватую приправить.
Но ты молчишь. Ты не наполнишь грудь
былой тревогой. Что с собой лукавить!
 
 
И я молюсь, молюсь о той заре,
о том объятье – там, на пустыре,
о той дрожавшей на ветру косынке,
 
 
о мятой мальве, о дыханье трав,
о кратком счастье, что, со мной устав,
ушло навеки – вон по той тропинке.
 

 
Своей гранитной гармоничной плотью
скала нагая
взметнулась к бесконечности, в полете
изнемогая.
 
 
Зюйд гонит волны рать за ратью,
дробя их об утесы,
и хриплые ревет проклятья
под стон их тысячеголосый.
 
 
Как черный символ океанской
души, внезапные провалы
зияют на груди гигантской
меж радугой и гребнем вала.
 
 
Даль не прорежут альбатроса крылья,
и парус не мелькнет на водной круче,
не видно ни следа от киля,
ни тучи.
 
 
И лишь под шквалом ураганным
кипит свирепой круговертью
бой между жизнью – океаном —
и камнем – смертью.
 
 
Удары волн ударом встречным
превозмогая,
сама насмешка над быстротечным
скала нагая.
 
 
Проходит жизнь, и постепенно
жар чувств исходит в пепел серый,
а в сердце из песка и пены
слагаются аккорды «Мизерере».
 

 
Вол сопит, а возчик смотрит туча тучей,
тянутся повозки чередой скрипучей.
 
 
Тянутся повозки, и скрипят их оси
посреди широких тростниковых просек.
 
 
И влекут колеса, тяжелы и грубы,
сладкую поклажу – будущее Кубы!
 
 
Землю под кубинским звездным небосводом
янки придавили сахарным заводом.
 
 
Над землею трубы черного колосса:
жалобную песню завели колеса.
 
 
Ах, кортеж судьбины! Бледный призрак рока!
Тростники мерцают, а луна высоко!
 
 
Лунный диск в тумане, бред фантасмагорий,
а надежда спорит с неизбывным горем.
 
 
И волы шагают медленно и важно,
а крестьянин песню затянул протяжно.
 
 
Вы, в клубок любовный спутанные нити,
в песенке креола горестно звените!
 
 
«Гарцевал под твоим окном я,
но ко мне ты не вышла, нет, —
лживо сердце твое, мой свет,
я навек твой обман запомню!»
 
 
И ползут уныло в ночь под лунной пряжей
старые повозки с хрусткою поклажей.
 
 
«Свести счеты хочу с наглецом я,
не страшась бесчисленных бед:
пусть соперник мне даст ответ!
Ну, а мы с тобой в храме божьем
самой тяжкой беде поможем:
ты мне дашь послушанья обет!»
 
 
На ободья слякоть черная ложится,
старые повозки вязнут по ступицу.
 
 
Грузные колеса двигаются еле,
и глаза воловьи явно погрустнели.
 
 
Проклинает возчик – богоматерь, грязь ли?
Все равно – колеса накрепко увязли!
 
 
Вкруг его повозки возчики столпились,
вызволить из плена колымагу силясь.
 
 
В роще ствол тяжелый ненароком добыт:
вот его и надо подложить под обод!
 
 
Общие усилья, яростная ругань,
в слякоти – громада каменного круга!
 
 
Ты кричишь, крестьянин. Ты, как губка, выжат!
А волы вздыхают. Грустно губы лижут.
 
 
Вызволили обод. Возчики-собратья
едут вновь, мешая стоны и проклятья.
 
 
И плывет, сплетаясь с вздохами и смехом,
песенка, что стала тем проклятьям эхом:
 
 
«Не надеялся я, видит бог,
что себя целовать ты позволишь;
ты терзаешь меня я неволишь,
я смирить свою муку не смог!»
 
 
И под эту песню вновь при каждом шаге
горестно вздыхают, плачут колымаги:
 
 
«Пляшешь ты, не жалея ног,
а меня позабыть готова,
а ведь я тобой, право слово,
надышаться никак не в силах,
и сиянью очей твоих милых
эту песнь посвящаю снова!»
 
 
Вновь ползут повозки чередой скрипучей
через топь, и слякоть, и песок зыбучий.
 
 
Всем пора на отдых. На заводе – смена.
Громко загудела хриплая сирена.
 
 
Где дробятся тени ветром океанским,
печь пронзает темень факелом гигантским.
 
 
Пар летит рычащий к небесам родимым,
к ясным звездам – вечным и невозмутимым.
 
 
Тянутся повозки и скрипят их оси
посреди широких тростниковых просек.
 
 
И влекут колеса, тяжелы и грубы,
сладкую поклажу – будущее Кубы!
 
 
Землю под кубинским звездным небосводом
янки придавили сахарным заводом.
 
 
У ворот завода, где фонарь маячит,
плачут втихомолку,
по-кубински стонут, по-кубински плачут
старые двуколки!
 

 
Весь лачужный хаос, мир домишек раскосых,
весь квартал голытьбы, омраченный и бедный,
вдруг омылся сияющей краскою медной,
колыханьем закатных полосок.
 
 
Как дешевый браслет, весь квартал засверкал,
как браслет, что светлей драгоценностей прочих!
Купоросною пылью одели квартал
бесконечные толпы рабочих.
 
 
Солнце медлит убрать свои чудо-лучи,
что мужчин, ребятишек и псов обласкали:
солнце смотрит не так, как глядят богачи
на людей, копошащихся в нижнем квартале!
 
 
Солнце с неба глядит, как игривый сатир,
солнце, как старикашка, девчонок целует,
солнце смотрится в окна квартир,
и слепит, и ревнует.
 
 
Солнце всем свою ласку вечернюю шлет,
даже мухам навозным на смрадной помойке,
даже зелени тусклой стоячих болот!
Солнце ласково смотрит в глаза судомойки,
солнце слабо мерцает на потных плечах, —
загорелая кожа, закатное полымя, —
блики солнца блистают на спинах бродяг
(полуголые, славно играют в бейсбол они!),
проникает в таверну,
собутыльником добрым в сообщество пьяниц,
пьет, как пиво, вечерний
румянец.
 
 
И вдруг, постигая,
что уже запоздало,
льнет полукружьем багряного края
к прохудившимся кровлям квартала.
 
 
Исполнен любовью, мольбою и сплином
ноктюрн. Угасает лазури клочок.
Смычком незаметным по струнам пугливым
проводит сверчок.
 

 
С темного неба, как из ночлежки душной,
сонное и тупое,
смотрит лицо ее с миною злой и скучной
от перепоя.
 
 
По ней стосковались бары,
вакхово стадо млеет, —
сброд салютует дымом дрянной сигары
луне городских окраин, трущобной фее.
 
 
И та не в обиде – как дома в любой подворотне.
И по сердцу каждый бражник
луне городских окраин – бывалой сводне,
искусной в полночных шашнях.
 
 
Трущобный содом хохочет,
ликуют ловцы удачи;
луна воровская, кума непроглядной ночи,
о темных делах судачит.
 
 
А свет фонарей в тумане
сочится, как яд из ампул,
и плачет шарманка, – и тяжко толпу дурманит
таинственный вальс сомнамбул.
 
 
Но кратко веселье плебса, а гаснет фонарь последний —
я вот над трущобным мраком
куда-то на новый шабаш луна улетает ведьмой,
махнув помелом гулякам.
Ищет ночлег оборванец,
стихают шаги за дверями,
полночный патруль выправляет зигзаги пьяниц,
и мостовые стелятся пустырями.
 
 
И, грязный от слез и пудры, один лишь Пьерро с гитарой
слоняется, шут печальный, в ночи пустынной и душной,
спеша для луны исторгнуть какой-то куплетик старый
и никому не нужный.
 

 
Мама, румба, барабаны и труба!
Мамимба-барабан, мабомба-барабан!
 
 
Мама, румба, барабаны и труба!
Мабимба-барабан, мабомба-барабан!
 
 
Эту румбу пляшет черная Томаса!
Эту румбу пляшет Хосе Энкарнасьóн!
 
 
У Томасы ляжки заходили ходуном;
а у негра ноги – живые две пружины,
и живот пружинит, и, весь пружиня,
к ней на каблуках подходит он.
 
 
Каблуки-чаки-чаки-чараки́!
Чаки-чаки-чаки-чараки́!
 
 
Тугие ягодицы девчонки Томасы —
два огромных шара – вокруг оси незримой
в сумасшедшем ритме начали вращаться,
бросая дерзкий вызов дрожью сладострастной,
когда пошел в атаку Че Энкарнасьон;
у Че – марионетки – мускулы крепки,
весь дугой он выгнут, корпус откинут,
руки – недвижны, ноги – в работе,
волны равномерно сотрясают чресла,
и вперед он устремлен.
 
 
Продолжайте пляску-чече-пляску-пляску!
Продолжайте пляску-чече-пляску-пляску!
Продолжайте пляску-чече-пляску-пляску!
 
 
Черная Томаса дразнится упорно, —
ускользают бедра, подбородок вздернут, —
поднимает разом две руки атласных,
в их ладонях гладких – эбеновый затылок, —
предлагает груди: круглые гранаты
колыхнулись влево, колыхнулись вправо,
и на них глазеет Че Энкарнасьон.
 
 
Каблуки-чаки-чаки-чараки!
Чаки-чаки-чаки-чараки!
 
 
Негр неистово ринулся на приступ,
перед нею машет шелковым платком —
будь готова к бою, черная Томаса,
видишь, твой противник взбешен, разъярен!
 
 
«Стой, смуглянка!» – завывает смуглый.
(Из глотки – хрип, а глазшца – угли,
это дьявол или Че Энкарнасьон?)
 
 
Черная Томаса ловко увернулась,
«Нет!» – ему сказала и расхохоталась —
до чего ж обидный тон!
Прямо перед носом задом крутанула —
пусть он знает место, Хосе Энкарнасьон!
 
 
Мама, румба, барабаны и труба!
Мабимба-барабан, мабомба-барабан!
 
 
Взвизгивают флейты,
звякает марака [157]157
  Марака– народный музыкальный инструмент – высушенная тыква, наполненная камешками.


[Закрыть],
трезвонит колокольчик,
грохочет барабан.
 
 
Приседает низко, почти касаясь пола,
в полуповороте Хосе Энкарнасьон.
И девочка Томаса расслабилась невольно,
и пахнет сельвой,
и пахнет полем,
и пахнет самкой,
и пахнет зверем,
и пахнет сельской глушью
и пыльным городским двором.
 
 
Головы танцоров – темных два кокоса,
на которых кто-то начертал известкой
сверху знак вопроса, тире – со всех сторон.
И два тела влажных – два кувшина черных,
И сияет каждый, пóтом окроплен.
 
 
Взвизгивают флейты,
звякает марака,
трезвонит колокольчик,
грохочет барабан.
 
 
Каблуки-чаки-чаки-чараки!
Чаки-чаки-чаки-чараки!
 
 
И дрожат танцоры в бешеном экстазе,
в пароксизме страсти Че Энкарнасьон,
больше не до шуток девочке Томасе,
барабан безумный изрыгает стон.
 
 
Пики-тики-пан, пики-тики-пан!
Пики-тики-пан! Пики-тики-пан!
 
 
Падает на землю девчонка Томаса,
падает на землю Хосе Энкарнасьон;
они в клубке едином завершают пляску,
надорвался в крике большой барабан,
кон-кон-кончилась румба, ко-мабó-бам-бам!
 
 
Па-ка, па-ка, па-ка-пам! Па-ка, па-ка-пам!
Пам! Пам!.. Пам…
 

 
Да, он был молодым, безрассудным и смелым,
и один лишь порыв неизменно владел им, —
он стремился к звезде, озарявшей ночной небосвод,
и, как будто в бреду, напрягаясь всем телом,
он смотрел на нее, повторяя: «Вперед, вперед!»
 
 
И в ужасную ночь, в тюремном подвале,
в час, когда палачи его зверски пытали,
повторял он: «Свобода придет!»
И распухшие губы беззвучно шептали:
«Не сдавайтесь, вперед, вперед!»
 
 
Ни в морях, ни на суше покоя не зная,
он мечтал об одном, чтоб звезда золотая
озарила ночной небосвод,
и в последний свой час он сказал, умирая:
«Не сдавайтесь, вперед, вперед!»
 
 
От глубокого сна не очнуться герою,
и костер его сердца засыпан золою,
но звенит его голос и снова зовет,
над решетками смерти взлетая весною:
«Не сдавайтесь, вперед, вперед!»