Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

(Песня тех, кто ищет забвенья)

 
Чудная лодка, ладная лодка,
Бок оторочен белою пеной.
К ребрам широким и просмоленным
Я приникаю в просьбе смиренной.
 
 
Вечное море, вечною солью
Сердце отмой мне, выкупай в пене.
Если для битвы – лоно земное,
Лоно морское – для утешенья!
 
 
Бедное сердце я пригвоздила
К лодке могучей, к лодке летящей,
Будь осторожна, милая лодка,
С этим сосудом кровоточащим.
 
 
Доброе море, сердце отмой мне,
Вытрави память едкою солью,
Или о днище сердце разбей мне, —
Так надоело жить с этой болью.
 
 
Всю свою жизнь я бросила в лодку.
Дай мне расстаться с прежней судьбою,
Жизнь мою зá сто дней переделай,
И обручусь я, море, с тобою.
 
 
Сотнею вихрей выдуй былое,
Выкупай в пене, выкупай в пене…
Просят иные жемчуг у моря,
Я умоляю: дай мне забвенья!
 

 
Мой попугай, изумрудный и желтый,
Мой попугай, золотой и зеленый,
Клюв сатанинский раскрыл и картавым
Голосом крикнул в лицо мне: «Дурнушка!»
 
 
Но не дурнушка я. Будь я дурнушкой,
То некрасивой была б моя мама,
На некрасивое солнце смотрела б
И некрасивый бы слушала ветер,
И в некрасивом купалась бы море,
И некрасивым бы мир оказался,
Да и создатель его – некрасивым…
 
 
Мой попугай, золотой и зеленый,
Мой попугай, изумрудный и желтый,
Лишь потому мне и крикнул: «Дурнушка!» —
Что основательно проголодался.
Хлеб и вино унесла я из клетки, —
Мне и глядеть на него надоело, —
Вечно болтается в клетке висячей,
Вечно похож на висящий подсолнух!
 

 
Море баюкает тысячи волн
Божественными речами.
Слушая любящие моря,
Родное дитя качаю.
 
 
Ветер-бродяга колышет хлеба,
Баюкает их ночами.
Слушая любящие ветра,
Родное дитя качаю.
 
 
Бог наклонился над люлькой миров,
Отчими смотрит очами.
Чувствуя тень от его руки,
Родное дитя качаю.
 

 
Плотник, сделай люльку
Принцу моему.
Не дождусь я люльки
У себя в дому.
 
 
От сосны, мой плотник,
Ветки отсеки,
Хоть нежны те ветки,
Как мои соски.
 
 
Был ты, рослый плотник,
Тоже малышом,
Вспомни мать и сделай
Люльку хорошо.
 
 
Пусть твой мальчик, плотник,
Спит, смеясь во сне.
Я качаю сына, —
Сделай люльку мне.
 

 
О солнце инков, солнце майа [275]275
  Инки, майа, кечуа, аймара– индейские племена.


[Закрыть],
ты плод американский, спелый,
кечуа, майя обожали
твое сияющее тело;
и кожу старых аймара
ты выкрасило красным мелом;
фазаном красным ты встаешь,
уходишь ты фазаном белым;
художник и татуировщик
из рода тигров и людей,
ты – солнце гор, равнин, пустыни,
ты – солнце рек, теснин, полей.
Ты нас ведешь, и ты идешь
за нами гончей золотою,
ты на земле и в море – знамя,
для братьев всех моих святое.
Мы затеряемся – ищите
в низинах – раскаленных ямах,
на родине деревьев хлебных
и перуанского бальзама.
 
 
Белеешь в Куско над пустыней;
ты – Мексики большая песня,
что в небе над Майябом [276]276
  Майяб– индейское название полуострова Юкатан.


[Закрыть]бродит,
ты – огненный маис чудесный, —
его повсюду жаждут губы,
как манны жаждали небесной.
Бежишь бегом ты по лазури,
летишь над полем голубым,
олень то белый, то кровавый, —
он ранен, но недостижим.
 
 
О солнце Андов, ты – эмблема
людей Америки, их сторож,
ты – пастырь пламенного стада,
земли горящая опора;
не плавишься и нас не плавишь
в жаре сжигающего горна;
кетсаль, весь белый от огня,
создав народы, ты их кормишь;
огонь – на всех путях вожатый
огней блуждающих нагорных.
 
 
Небесный корень, ты – целитель
индейцев, исходящих кровью;
с любовью ты спасаешь их
и убиваешь их с любовью.
 
 
Кетсалькоатль [277]277
  Кетсалькоатль– божество мексиканских индейцев, отождествляемое с планетой Венера.


[Закрыть], отец ремесел
с миндалевидными глазами,
индиго мелешь, скромный хлопок
возделываешь ты руками;
ты красишь пряжу индианок
колибри яркими цветами,
ты головы их вырезаешь,
как будто греческий орнамент;
ты – птица Рок [278]278
  Рок– сказочная птица.


[Закрыть], и твой птенец —
безумный ветер над морями.
Ты кроткий повелитель наш,
так не являлись даже боги;
ты стаей горлинок белеешь,
каскадом мчишься быстроногим.
А что же сделали мы сами
и почему преобразились?
В угодья, залитые солнцем,
болота наши превратились,
и мы, приняв их во владенье,
огню и солнцу поклонились.
 
 
Тебе доверила я мертвых, —
как на углях, они горели,
и спят семьею саламандр,
и видят сны, как на постели;
иль в сумерки они уходят,
как дрока заросли, пылая,
на Западе желтея вдруг,
топазами вдали сгорая.
И если в эти сорок лет
меня ты не вписало в память,
взгляни, признай меня, как манго,
как пирамиды-тезки камень,
как на заре полет фламинго,
как поле с яркими цветами.
 
 
Как наш магей, как наша юкка [279]279
  Юкка– съедобное растение.


[Закрыть]
и как кувшины перуанца,
как тыквенный сосуд индейца,
как флейта древняя и танцы,
тобой дышу, в тебе одном
и раскрываюсь и купаюсь.
Лепи меня, как ты лепил их,
свое дыханье в них вливая;
дай мне средь них и с ними жить
быть изумленной, изумляя.
 
 
Я шла по чужеземной почве,
плоды чужие покупала;
там стол так тверд, бокал не звонок,
там жидок мед, вино устало;
я гимны пела мне чужие,
молитвы смерти повторяла,
спала под мертвою звездою,
драконов мертвых я видала.
 
 
Вернулась я, и ты верни мне
мой облик, данный от рожденья.
Обдай меня фонтаном алым
и вывари в своем кипенье.
Ты выбели и вычерни
меня в твоих растворах едких.
Во мне тупые страхи выжги,
грязь высуши, мечты проветри
и прокали слова и речь,
жги рот, и песню, и дыханье,
очисти слух, омой глаза
и сделай тонким осязанье.
И новой – кровь, и новым – мозг,
и слезы новыми ты сделай.
Пот высуши и вылечи
меня от ран души и тела.
И снова ты меня возьми
в те хороводы, что танцуют
по всей Америке огромной
и славят мощь твою святую.
Мы, люди кечуа и майя,
мы прежней клятвою клянемся.
Ты вечно; к Времени уйдя,
мы к Вечности опять вернемся.
Опав, как золотые листья,
как красного руна шерстинки,
к тебе вернемся после смерти,
как говорили маги-инки.
Придем, как гроздья к виноделу,
бессмертье возвратится с нами;
так золотой косяк всплывает
по воле моря над волнами,
и так гиганты-анаконды
встают по свисту над кустами.
 

В. Мануэл Гарсиа. «Цыганка тропиков». 1922 г.

 
Осорно, камни пращой
в себя самого ты кидаешь.
Ты – старший пастух на равнине,
глава и рода и края.
 
 
Ты словно в прыжке застыл,
морозом скованный сразу, —
огонь, слепивший индейца,
в снегах олень белоглазый.
 
 
Вулкан, покровитель Юга,
чужая, твоей я стала,
чужой, ты мне стал родным
в долине, где свет я узнала.
 
 
Теперь ты везде предо мною,
владеешь душой и телом;
хожу вкруг тебя дозором,
пингвин мой, тюлень мой белый.
 
 
На наших глазах ты сгораешь,
как звезды падучие, светел,
и вот водой Льянкиуэ
твои причащаются дети.
 
 
Мы знаем, что добр огонь,
он в нас, как в тебе, пылает;
огонь индейской земли,
рождаясь, мы получаем.
 
 
Храни этот древний край,
спасай свой народ от горя,
дай сил лесорубам-индейцам,
указывай путь тем, кто в море.
 
 
Указывай путь пастухам,
Осорно, старик величавый;
расправь своим женщинам плечи,
покрой детей своих славой!
 
 
Погонщик белых быков,
расти ячмень и пшеницу,
учи своей щедрости землю!
Пусть голод тебя страшится!
 
 
Огнем раскуй нашу волю
и холод сердец растопи,
сожги поражений отраву,
а то, что мы ждем, – торопи!
 
 
Осорно, каменный выкрик
и окаменевший стих,
гони былое несчастье
и смерть от детей своих!
 

 
Королевами все мы станем, —
а королевства у моря лежат, —
Пфигения, и Росалья,
и Люсила, и Соледад.
 
 
В Эльки, долине, окруженной
сотней гор или больше еще,
встали вершины красного цвета,
цвета шафрана, к плечу плечо.
 
 
Мы говорили друг другу с восторгом,
свято веря, что будет так,
королевами все мы станем
и у моря повесим флаг.
 
 
С косами, в белых ситцевых платьях,
девочки семилетние, мы
по саду бегали за скворцами
там, где тень бросают холмы.
 
 
О четырех королевствах твердили,
веря, как мусульманин в Коран:
будут сказочные и большие
те королевства приморских стран.
 
 
За четырех королей мы выйдем
замуж, как это делалось встарь;
будут царями и будут певцами,
как Давид, иудейский царь.
 
 
Будет у нас, потому что огромны
те королевства приморских стран,
много зеленых морей и ракушек
и сумасшедшая птица – фазан.
 
 
Будет так много плодов и солнца,
в реках будет течь молоко,
и мы леса рубить не станем
и обойдемся без денег легко.
 
 
Знали мы: каждая – королева
дальней, но достоверной земли.
Но королевами мы не стали
ни поблизости, ни вдали.
 
 
Моряка полюбила Росалья,
с морем он был уже обручен,
и за то, что нарушил клятву,
в бурю на дне остался он.
 
 
Братьев своих Соледад воспитала,
хлеб замесила им кровью своей;
темными так глаза и остались,
потому что не знали морей.
 
 
С чистой душой, душой, как пшеница,
трудной судьбы не преодолев,
не отходит от колыбелей
сыновей других королев.
 
 
На пути с незнакомцем встреча
Ифигению кинула в дрожь,
и пошла она с ним покорно,
так как мужчина на море похож.
 
 
А Люсила с рекой говорила,
и с горой, и с ширью полей,
и под луною безумья вправду
королевство досталось ей.
 
 
Облака – ее царство большое,
перед нею – море из слез,
в море мужа она потеряла,
мантию ткали ей отблески гроз.
 
 
Но в долине Эльки – над нею
сотня гор или больше еще —
родились и поют другие,
веря в истину слов горячо:
 
 
«Королевами все мы станем
на достоверной земле, вдали,
королевства будут большие,
королевства приморской земли».
 

 
Ее в себе я убила:
ведь я ее не любила.
 
 
Была она – кактус в горах,
цветущий пламенем алым;
была лишь огонь и сухость;
что значит свежесть, не знала.
 
 
Камень и небо лежали
в ногах у нее, за спиною;
она никогда не склонялась
к глазам воды за водою.
 
 
Там, где она отдыхала,
травы вокруг поникали, —
так жарко было дыханье,
так щеки ее пылали.
 
 
Смолою быстро твердела
ее речь в любую погоду,
чтоб только другим не казаться
отпущенной на свободу.
 
 
Цветок, на горах растущий,
сгибаться она не умела,
и рядом с ней приходилось
сгибаться мне то и дело…
 
 
На смерть ее обрекла я,
украв у нее мою сущность.
Она умерла орлицей,
лишенной пищи насущной.
 
 
Сложила крылья, согнулась,
слабея внезапно и быстро,
и на руку мне упали
уже погасшие искры.
 
 
Но сестры мои и поныне
все стонут по ней и скучают,
и пепел огня былого
они у меня вырывают.
 
 
А я, проходя, говорю им:
– В ущелья вам надо спуститься
и сделать из глины другую,
пылающую орлицу.
 
 
А если не можете, – значит,
и сердце помнить не может.
Ее в себе я убила.
Убейте вы ее тоже!
 

 
Танцовщица сейчас танцует танец
непоправимой роковой потери.
Бросает все, что было у нее:
родных и братьев, сад и луговину,
и шум своей реки, и все дороги,
рассказы очага и детства игры,
черты лица, глаза и даже имя,
как человек, который тяжесть сбросил
и со спины, и с головы, и с сердца.
 
 
Пронизанная светом дня и солнцем,
смеясь, она танцует на обломках.
Весь мир проветривают эти руки:
любовь и зло, улыбку и убийство,
и землю, залитую жатвой крови,
бессонницу пресыщенных и гордых,
и жажду, и тоску, и сон бездомных.
 
 
Без имени, без нации, без веры,
от всех и от себя самой свободна,
полетом ног за жизнь и душу платит.
Дрожа тростинкою под ураганом,
она – его свидетельство живое.
 
 
Не альбатросов взлет она танцует,
обрызганный игрою волн и солью;
не сахарного тростника восстанье,
сраженное кнутами и ножами;
не ветер – подстрекатель парусов —
и не улыбку трав высоких в поле.
 
 
Ее крестили именем другим.
Свободная от тяжестей и тела,
она вложила песню темной крови
в балладу юношества своего.
 
 
Не зная, ей бросаем наши жизни,
как красное отравленное платье.
Танцует, а ее кусают змеи;
они ее возносят и швыряют,
как будто знамя после пораженья,
как будто разоренную гирлянду.
 
 
Что ненавидела, в то превратилась;
танцует и не знает, что чужда нам;
проветривает маски и гримасы
и, нашею одышкой задыхаясь,
глотает воздух – он не освежает, —
сама, как вихрь, одна, дика, чиста.
 
 
Мы виноваты в этой злой одышке,
в бескровной бледности, в немом укоре, —
он обращен на Запад и Восток.
Мы виноваты в том, что душно ей
и что она навек забыла детство.
 

 
Застряло в горле слово, – на свободу
не выпущу его, себе оставлю,
хотя оно во мне как сгусток крови.
А выпустить – сожжет живое поле,
убьет ягненка, птицу кинет наземь.
 
 
Я выплюнуть его должна и спрятать;
найти дыру, прорытую бобрами;
и белой известью залить его,
чтоб, как душа, оно не полетело.
 
 
Я не хочу, чтоб знали, что живу я,
пока оно в крови отравой бродит
то вверх, то вниз – с моим дыханьем диким.
Хотя его, сказал отец мой Иов,
мой бедный рот сказать его не должен:
оно покатится и у реки
запутается в косах женщин или
согнет и подожжет кустарник бедный.
 
 
Я брошу на него такие зерна,
чтоб за ночь выросли и задушили
и не оставили ни букв, ни звуков.
А может быть, прикончу, как гадюку,
когда ей надвое хребет ломают.
 
 
Потом вернуться в дом, войти, заснуть
и знать: оно отрезано бесследно.
Проснуться через много сотен дней,
во сне, в забвенье наново родившись.
 
 
Не знать, что было на губах моих
из йода и квасцов такое слово,
забыть ту ночь, единственную ночь,
забыть тот дом, тот дом в чужой стране,
забыть, как я ждала луча у двери,
не знать, что без души осталось тело!
 

 
Руки твердые похожи
на моллюсков оголенных;
цвета перегноя, цвета
саламандры опаленной,
руки чуткие взлетают
или никнут утомленно.
 
 
Месят глину, тешут камни,
разрыхляют почву сада,
медно-красны в белом хлопке,
треплют лен и гонят стадо,
и никто на них не смотрит,
лишь одна земля им рада.
 
 
То на молоты похожи,
то, как заступы, бесстрастны;
сумасшедшие колеса
иногда их рвут на части,
и рука, что уцелела,
узнает вдовы несчастье.
Слышу, как стучат кувалдой,
вижу – у печей пылают,
и летят над наковальней,
и зерно перебирают.
 
 
Я их видела на шахтах,
в голубых каменоломнях,
за меня гребли на лодках
по воде коварной, темной,
гроб мне сделают по мерке,
хоть меня и не припомнят…
 
 
Каждым летом ткут холстину
свежую, как вздох прибоя,
и прядут они и чешут
хлопок, шерсть – добро чужое,
и поют потом в одеждах
у ребенка и героя.
 
 
Засыпают в ранах, в шрамах,
испещренные металлом.
Свет созвездий в окна льется,
чтобы силу дать усталым.
Но во сне копать и строить,
мыть и сеять продолжают;
и Христос берет их в руки
и к груди их прижимает.
 

 
Много я гримас видала,
в том числе – дверей гримасы.
Долго я на них смотрела:
голые, как кость без мяса,
мне показывали спину
цвета волка и лисицы.
Стоило ли двери делать,
чтоб в плену у них томиться?
 
 
Дом с закрытыми дверями —
плод, покрытый скорлупою;
дом не делится с дорогой
внутреннею теплотою;
двери учат нашу песню
от прохожих запираться,
к радости не приглашают,
выпустить ее боятся.
Молодыми не бывают,
и старухами родятся.
 
 
Двери – грустные ракушки
без песка и без прилива.
Двери – грозовая туча
над большой землей счастливой.
Прямизной они похожи
на прямые складки смерти,
я склоняюсь перед ними,
как тростник, дрожащий в ветре.
«Нет!» – они твердят рассвету,
что над ними нежно блещет.
«Нет!» – твердят морскому ветру,
что над ними рукоплещет,
и дыханью свежих сосен,
и реке, что рядом плещет.
И, как древняя Кассандра,
не спасут, хотя все знают:
потому вошла свободно
в дверь судьба моя больная.
 
 
Я стучу, и вот как будто
ловит дверь меня на слове,
а просвет, сухой и жадный,
словно шпага наготове,
и взлетают створки, словно
настороженные брови.
Я вхожу и будто пятна
на лице своем скрываю;
что мой дом, как плод невскрытый,
мне готовит, я не знаю
и гадаю: избавленье
ждет меня иль гибель злая.
 
 
Я хочу уйти, оставить
все, что землю закрывает,
горизонт, что от печали,
как газели, умирает,
и людские двери – втулки
бочек, где вода – чужая;
чтоб руками не касаться
их ключей, холодно-жгучих,
звона их вовек не слышать,
он как треск змеи гремучей.
 
 
Я в последний раз оставлю
двери за собой без стона,
и умчусь я, торжествуя,
птицею освобожденной
следом за родной толпою
мертвецов моих бессонных.
Наверху они, конечно,
не разделены дверями,
не оскорблены стенами,
слово раненый – бинтами.
 
 
В вечном свете, как при жизни,
будут ласковы со мною.
Вместе запоем мы песню
между небом и землею.
Этой песней дверь за дверью
расшатаем, словно ветер.
Выйдут люди в мир открытый,
как проснувшиеся дети,
услыхав, как злые двери
падают на целом свете.
 

Пабло Пикассо

 
То было когда распахнул я бескрылые веки
и впервые запел разрывая силки расстояний
 
 
Из гнезд вылетали
трескучие флаги
и люди
границы искали в бурьяне
 
 
На серых полях умирала Европа
В мозгах скороспелых горящие крылья кипели
Под тенью биплана в изодранных клочьях окопа
солдаты продрогшие пели
 
 
Тонули в потемках потухшие грады и веси
Последний правитель поплелся в обитель
погасшую лампу на грудь повесив
 
 
Нетопырями
звезды свисали с крыши
Болтались под фонарями
удавленные афиши
Темнота обступала вершину
где седой органист заглушал батареи
 
 
Ветер трепал горизонты
вздернутые на рее
 
 
На радуге пела птица
Раздвиньте горы
 
 
И снова я шел по крыльям
растерзанных птиц и снова
Христос упорхнул
а миру
оставил венец терновый
 
 
Что ж Присядем на край параллели
оглядим наше время
ВЕК РАСПЯТЫЙ НА СТЫКЕ МИРОВ
 
 
По струящейся амальгаме
корабли идут под мостами
и почтовые ангелы греются дымом линкоров
 
 
Паровоз распаленный
бежит задыхаясь от гари
и гудит его след
парой струн на разбитой гитаре
Голый глаз
фитилек горизонта
мотается в танце
Диоген с носогрейкой
бродящий меж чисел и станций
 
 
Рвутся звезды летя по орбитам
 
 
Греет перья мой голос
на солнце с крылом перебитым
 
 
А из божьего рая
самолетик летит
ветвь оливы с борта простирая
Безуспешно
На запад багряный
дни плывут и плывут
вместо якоря крест деревянный
плывут капитаны
на айсберге вместо шезлонга
 
 
Все новые копья вонзаются в Конго
И подобно расклеванной смокве
сердце Африки в розовом соке
 
 
Птахи певчие
только сменившие песни
И снуют гидропланы вокруг маяка
чья агония длится века
 
 
Кто-то грустный
с пустыми зрачками
в воду будни швырнул точно камни
и поднялся по трапу
 
 
Уплыть
И далеко отсюда
слоняться в ночном запустенье
и смотреть на горящие окна
и скользящие в зеркале тени
Как чайки шумят эмигранты
носясь по волнам искривленным
 
 
ЗЕЛЕНОЕ МАРЕВО МОРЕ
от скольких надежд потонувших
ты стало зеленым
 
 
Я любил это море
я доныне тоскую смертельно
по соленым кудрям
по морской старине корабельной
Там мой мир сокровенный
под шипучкою горькой и пенной
где утопленник синий
сплетает венок из актиний
 
 
Позапрошлого ночью
серп луны швартовался в Марселе
изодранный в клочья
И морские бродяги у рубок
оживающий жемчуг
ловили в дыму своих трубок
 
 
Капитан субмарины
потерял гороскоп при аврале
а всплывая узнал что звезду его
с неба украли
 
 
Бродят беженцы старой планеты
вслепую с орбиты
зенитными пушками сбитой
 
 
Три ученые льва за слепцом
ковыляют жуя
Кто-то снес в лазарет
потерявшего слух соловья
 
 
А далёко
далёко
где эхо киркою расколото
на плечах Калифорнию тащат
искатели золота
 
 
Застыли прося Христа ради
немые скелеты
Склоняет деревья молящийся шепот
Уходит за море лето
 
 
Что я только не видел
 
 
Растущий в тумане Лондон
где нищие на перекрестке
по стенам как объявленья
лепились к сырой известке
 
 
Я помню
Это я помню
 
 
Весенний вечер и море
Больная девочка крылья
сняла входя в санаторий
 
 
Тот вечер казался длинным
По удлиненному небу
шли на Париж цеппелины
Охотники на дельфинов
к утру семерых добили
Дышала заря деревней
по городу тучи плыли
 
 
На зеленых часах
стрелка двигалась к цифре
1917
 
 
Шли дожди
Мертвецов
хоронили в воде
 

 
Здесь шелестит
как раскрытая в классе грамматика
дикое поле
темней чем душевная смута
полное влажных сапфиров
упавших с ладони лунатика
полное облачных плачей
бредовых как сон лилипута
поле где ливни
подобны цветам небывалым
которые чайка срывает
скользя над лазоревым валом.
Ненаселенное поле
и населить его надо
голосами сошедшими с неба
и зернами взглядов
смычками играющих радуг
грозой с ее музыкой медной
и топотом стад
перепуганных новой кометой
Ты знаешь волшебный родник посреди медуницы
где вновь оживают погибшие встарь мореходы?
Ты знаешь цветок именуемый вздохом черницы
который ушел лепестками в подземные воды?
Тебе не встречался ребенок
поющий во мраке
ребенок печальноголосый
который прильнул к безутешной собаке
и смотрит в зеркальные слезы?
Скажи не сквозят в поднебесье
видения радуг
чудовищно старых
отцветших еще при Рамзесе?
 
 
Цветы от испуга меняются в красках
В предчувствии божьей кары
выбрасываются звезды с балконов на тротуары
Лишь море лениво влезает на дамбы
уютно ложится и спит на пороге столярной
Мудрое море еще со времен Адама
верить привыкло только звезде Полярной
 
 
Еще ни один из кормчих не встретил морскую розу
на долю которой вся память веков досталась
которая ждать устала
которая жить устала
и в каждом своем изгибе таит усталость
Я знаю цветок рожденный от дочерей Нерея [281]281
  Нерей —морское божество, отец пятидесяти дочерей – нереид.


[Закрыть]
в тот час долгожданный
когда засыпают недра
на дне начинает смеркаться
вода вечереет
и слышно как волны хрустят
под ногами ветра
У ветра пчелиный голос девушки бледной
девушки бледной словно ее надгробье
которую я любил в той дали заветной
где юность моя бродила в матросской робе
где юность моя в надежде достигнуть неба
бросалась от риска к риску
от дали к дали
Тогда-то и видел я розу
которой вы не видали
 
 
Помнишь как гнали волны мертвого альбатроса
с дальних архипелагов к нашему изголовью?
Знаешь как сердце с сердцем
сводит кольцо гипноза
звезду со звездою
вражду с враждою
любовь с любовью?
Видишь в осеннем небе заторопилась чайка
силясь настигнуть время в ужасе безрассудном?
Взгляд ее полон прошлым
а на душе молчанье
траурное как море над потонувшим судном
. . . . .
 
 
Небо страшится ночи
Когда засыпают мачты и реют совы
и смерть пропитанья ищет
и полон вампирами зев тишины свинцовой
тогда среди страхов ночи
перед оракулом мы раздуваем пламя
и молим удар отсрочить
и птиц одиночества кормим своими телами
Тогда на глухих погостах
таинственных как затменья
благоухает воздух
и дикие розы цветут на границе тленья
О древние страхи ночи
Где снежные склоны
пещеры в алмазных кладах?
Где мир отраженный
большими глазами радуг?
Разверзлась могила
и в ней колыхнулось море
Застыло дыханье и рухнула вмиг опора
и вихрем паденья в растущую глубь провала
глаза распахнуло шире
вмещенного в них простора
и рану пространства криком зарубцевало
Разверзлась могила
и в ней запестрело стадо
загинувшее в утесах
Считая следы господни
пастушка поет устало
лоскут ледяного ветра дрожит на косах
Разверзлась могила
и в ней штормовое небо
скользнуло по айсбергам тусклыми прожекторами
В торжественном дрейфе льды проплывают немо
и в их белизне сквозит голубое пламя
Разверзлась могила
и осень на дне могилы
дымна и золотиста
Медленно-медленно небо к земле поплыло
отсветом аметиста
 
 
Разверзлась могила
и в ней как в огромной ране
весеннее эхо тонет
все глубже и все багряней
Разверзлась могила
и лес зашумел в могиле
где феи лесные укрыты зеленой тенью
Завороженные птицы на верхних ветвях застыли
и все цепенеет в магическом круге пенья
и можно найти поляну где слезы свивают гнезда
и кружат по небу дорогами зодиака
Разверзлась могила
и в ней закипают звезды
туманных галактик
и стынут кусками мрака
Аэролит дороги не разбирает
Над пустотою светятся ореолом
головы звезд казненных
и догорает
пляс фейерверка на эшафоте голом
Разверзлась могила и встала девятым валом
и вечная тьма обрызгала черной пеной
Разверзлась могила
и хлынули слезы вселенной
В воронках кораблекрушений кружатся снасти
колокола созвездий исходят звоном
и над полями затопленными ненастьем
хрипит ураган затравленный вечным гоном
Разверзлась могила
и роза во власянице
взошла на костер и страстью дохнуло пламя
Ощупью ищет солнце где бы захорониться
и по лесам мистерий прячется за стволами
Разверзлась могила и в ней колыхалось море
и песня ушедших в море плыла над нею
но застывали рыбы
медленно каменея
 
 
Долго ли ему править
персту молчанья
этой великой бессонницей в мире горнем?
Не пробуждайтесь ночами
нас только сон из земли вырывает с корнем
 
 
Празднуйте утро звоном оконных створок
Чествуйте солнце Шляпой махните гостю
Небо стряхнуло страх
и любой пригорок
птичьи ватаги в лица швыряет горстью
Реют надежды
планерами взмывая
В сердце долготерпенье забитой сваи
 
 
Небо как древний купол над мавзолеем
старое солнце цедит через стекло
Мы окунаем руки и веселеем
Мы омываем веки и нам светло