Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Из прозрачных глубин
ты выходишь к солнцу, человек,
жажда, дыханье,
безмолвие статуи.
Твой невесомый лик пробуждает
все вокруг.
Бегут молодые твои облака.
Мимо тебя
непрерывно текут века,
недоступно сливаясь
с одинокой далекостью неба.
Кто твой сон раздробил?
Ты проснулся
уже в движенье, и с этих пор
из потока, впадающего в водоем,
ты выходишь – задумчивый и босой.
 
 
Ты идешь не спеша
певучим простором
своей флейты, давая время
и влагу деснам
борозд, чтобы сберечь
зеленые зубы
посевов. Музыка мотыги
шагает рядом
то впадинам эха и прялок.
Тот, кто живет, как ты,
умирает смертью растений
и оставляет землю, сдобренную мечтой.
За тобой гонится марево моря,
но не догонит. О соленом море
нет ничего в твоей истории.
Только о пресных морях.
 
 
Спрессованное одиночество твоего пекла
заставило меня задуматься о тебе.
Стал ли ты статуей моего ожиданья?
Кто придет завтра?
Позволь мне спросить об этом: о твоем сыне,
изменчивом, как музыка реки,
влажном, как ложе озера,
несущем улыбку и бесконечность.
О твоем сыне, индеец!
 

 
Тебя нашли позади твоей тени.
Закат за твоей спиной —
вот причина твоего пораженья.
Если солнце – в твоей груди,
если ноги и голову оно золотит,
ты неподвластен ни людям,
ни богам, ни стихии.
 
 
А поверженный, ты видишь, не глядя,
слышишь, не слушая, чувствуешь, не ощущая,
разговариваешь безмолвно,
осужденный на молчание,
кровь твоих ран – твой вопль.
 
 
Какие травы укрыли
твое дыханье тинахи, наполненной водой?
Ты кладешь свое утро в золу
и ворошишь его среди перьев
окоченевших птиц, что поют
в ожидании твоего смеха. Не гримасы. Смеха.
Ох! Того невозвратного белозубого смеха.
 
 
Солнце опять войдет в твое горло,
в твое сердце, в твое лицо,
прежде чем нависнет ночная мгла
над твоим народом,
и такими человечьими будут крик, прыжок,
сон, любовь и пища.
 
 
Сегодня есть ты, а завтра
тебя сменит такой же, как ты.
Ни торопливости, ни нетерпенья.
Неиссякаем род людской.
Вот тут была долина, а сегодня – гора.
Там был холм, а нынче – ущелье.
Окаменевшее море стало хребтом,
а застывшая молния – озером.
 
 
Пережить все перемены – вот твое назначенье.
Ни торопливости, ни нетерпенья. Неиссякаем род людской.
 

 
Дележ добычи в Гватемале.
Предательство бананового войска.
 
 
К твоей, поэт, груди своим усталым лбом
прижался мой народ,
когда во рту его иссяк
прохладный привкус неба,
когда соленый ливень
его лицо омыл.
 
 
Шел пятьдесят четвертый год
столетья нашего,
и ты, поэт, безмерно чуткий
к страданьям человеческим,
постиг в то лето душу
измученной тропической страны,
залитой кровью
рабочих.
 
 
Сегодня доблесть Чили
затоптана солдатским сапогом.
Погромы, казни.
И сердца благородного
биенье.
Да, сердце бьется – значит, жив Альенде.
Оно стучит – я, значат, жав Неруда!
 
 
Мы не отступим.
Ваш пример
идет от сердца к сердцу
дорогою не траура, а молний.
 
 
Неруда будет петь всегда,
его стихам рождаться бесконечно,
взвиваться ввысь,
как чайкам в клочьях пены.
 
 
Кто утверждать посмеет, что ты умер?
Я говорю,
я снова повторяю,
что ты ЖИВОЙ.
 
 
Твой голос отвечает
зóву Чили.
 

Октябрь 1973

 
Ангелы, скажите мне, ангелы,
сгинули вы куда?
Не встречаются ангелы
на земле никогда.
 
 
Матросы, вы, матросы,
в чьих глазах отразилась
голубизна морей!
Где же те матросы,
что не вернулись с морей?
 
 
Раскройте солдатскую тайну!
Куда солдаты ушли?
Неужто кончились войны?
Ведь мира нет на земле!
 
 
Может быть, есть мечтатели
с челом, озаренным луною,
с жасмином, растерзанным в сердце?
 
 
Может быть, есть влюбленные,
а может быть, у влюбленных
губы – кровавая рана
и на снежном ложе
или на огненном ложе
жертвы они приносят
любви?
 
 
Может быть, есть святые,
сердце в руках несущие,
жгущие себя факелами
безумцы, представляющие
на земле мир иной.
 
 
Разве земля не пустая?
Разве есть надежда!
Где они, дни золотые?
Где он, мир иной?
 
 
Земля вертится, вертится
у ней, пространства пленницы,
ни радости, ни ясности,
земля вертится, вертится,
она пустая – скорлупка,
и что ей мир иной?
 

 
Как мне назвать Гавану?
Смуглой, соленой, славной?
Ах, слова мои – только пена,
и уже не вмещаются краски
в плоды, и цветы, и женщин,
в землю, море и стены.
А гитара под пальцами негра
рассекает закатное небо —
и пейзаж истекает шелком,
солнцем, пальмами, аквамарином.
 
 
Из чистой платины утро
легко, как твое дыхание,
и вокруг разливается ясность,
безмятежная и бескрайняя,
а золотое солнце,
и небосвод высокий,
и город, и твой профиль
врываются в мои строки,
и глаза мои синими стали
от этого неба и моря.
 
 
Жила Клеопатра кубинская,
Аврора в мантилье синей,
Сипанго великой нежности,
золотая жаркая женщина
из пальмовой древесины…
И сквозь оранжевый вечер,
лиловый, лимонный вечер
улицами Гаваны, —
словно в сердце ужаленное,
бродит мое желание.
 
 
Не в цветах возродились – в пальмах
минувших времен плясуньи,
канувшие в забвенье…
Плясали они так лихо,
что юбки взлетали к небу,
обнажая стройные ноги.
…От красного пламени румбы,
от солнца я винограда
даже глубокой ночью
упоенно поет цикада.
 
 
Пенье цикад я звезды
ясную ночь буравят,
в длинные волосы водорослей
одеты сирены,
а еще в лабиринт улыбок
и в ожерелье пены.
Морро глядится в волны,
где изумрудные ноги
сирен неистово рвутся
прочь от морского плена.
 
 
Гитара под пальцами негра
рассекает закатное небо,
и шелком пейзаж сочится,
солнцем, пальмами, аквамарином,
красным пламенем румбы…
Плясали они так лихо,
что юбки взлетали к небу,
обнажая стройные ноги.
Пенье цикад и звезды
царят над высокой ночью.
 

 
Я, право, не знаю, каким мне вас вообразить, мой огромный и ясный друг!
Я вас вижу в саду, среди орхидей, жизнерадостным вижу Юпитером
с охапкою вечности в сильных руках,
лабиринтом вас вижу зеркальным, населенным сиренами,
большой вижу раковиной морской,
великаном, по-детски робким,
гильотиной, срезающей розы,
калейдоскопом безмерной нежности…
Нет, право, не знаю, каким мне вас вообразить.
Чтобы вас лучше увидеть, я закоптил
стекла своих очков.
Звездный ваш стих, исполненный меда и хмеля,
меня ослепляет. Сам Аладдин растерялся бы
в катаклизме ваших чудес,
ибо вы – древнейший пример движения вечного, ибо вы —
современный самый поэт.
Ваши стихи понятны, как рыбы в стеклянном аквариуме.
Все в вас – бескрайнее, океанское,
о невиданный спрут с нежнейшими щупальцами, с крыльями ангела!
Раскрываю я книгу – и боюсь, что стихи ваши
в небо взлетят.
О вашей жизни, простой и проклятой,
Малларме написал пером из крыла жар-птицы.
Шлюзы неба вы отворили —
и оно затопило нас ласковым плачем,
потому что поэзия ваша – бесконечная сфера,
и центр ее – всюду,
как Паскаль говорил о пространствах!
Млечный Путь вашей песни – это грядущее чудо,
это солнце для каждой зари.
Время не существует для вас.
Ваши творения столь велики,
что никогда им не стать до конца актуальными,
и они через годы скользят, точно рыбы.
Вы и в сто лет по-прежнему молоды,
молоды в каждом столетии.
А теперь я хочу вам послать свои книги
и на этом закончить свое затянувшееся
объясненье в любви —
завершать чересчур многословную оду,
что отныне для снов моих будет приманкой,
точно наживка для рыб.
Ах, как прекрасна она, ваша муза,
как прекрасна в своем косоглазии!
Ваши руки, ваш рот и глаза были созданы для жизни иной,
для иных континентов,
вы – Атлантида, Сипанго поэзии…
Так скажите же мне, своему смиренному брату,
для которого вы – неизменно огромный и нежный,
как кормилица для ребенка, —
скажите,
если мечта – это жизнь в измерениях Гонгоры,
то какой же была она, ваша мечта?
 

 
Дитя маиса,
дитя кофе,
в тебя мы верим.
В красное имя твое,
в твой завтрашний день.
Ты будешь счастлив.
Ты будешь свободен.
 
 
Дитя маиса,
дитя кофе.
Потомок древнего нашего
праотца,
общей праматери нашей.
 
 
Мы ждем тебя
в окружении ненависти.
Мы не спим – ожидаем!
Потому что близится
день нашей радости!
 
 
Имя твое священно,
потому что священен народ.
Потому что горек твой хлеб – священно!
Потому что хмуро утро твое священно!
 
 
Дитя маиса,
дитя кофе,
ты дашь нам землю,
чтобы на ней мы посеяли нежность!
 
 
Тогда возвратятся ласточки на маисовые поля,
как птицы, лишенные крыльев,
под ударами ветра.
 
 
В тебе,
только в тебе
скрывается ваша вера,
потому что ты – луч, ты – путь,
ты – и сын и отец наш, ты – песня,
ты – земля, которая ждет наших рук
и обретет их в грядущем.
 

ГОНДУРАС

 
Дни золотого чекана.
На черепице багряной —
солнечный пестрый узор;
в переплетении веток —
зори ярчайших расцветок,
полон цветами весь двор.
 
 
С ясною их белизною
веет мне в сердце отрада,
помнится время иное —
и шелестит надо мною
пена январского сада.
 
 
Только вглядеться в соцветья —
нежно, как после разлуки, —
и на далеком рассвете
снова тряхнуть эти ветви
тянетесь, детские руки!
 
 
Снова стою под лимонной
вздрагивающею кроной,
и замираю, и снова
чую на зорьке погожей
этот скользящий по коже
ласковый дождь лепестковый.
 
 
Как белизною, бывало,
землю кругом укрывало!
Как мне хотелось при этом,
взявши корзины в сарае,
все их наполнить до края
всюду рассыпанным цветом!
 
 
Ливень ли сек по забору —
мне и в ненастную пору
чудилось, как в лихорадке:
это поэт из-за тучи
белые горсти созвучий
сыплет на тропы и грядки…
 
 
Кипень лимонного сада —
в памяти, как за оградой,
не увядаешь с летами,
так же приветно и щедро
сердца покойные недра
переполняя цветами.
 
 
Да не оставишь меня
и до последнего дня
воспоминаньем, что свято, —
и, возвратившийся в прах,
я потону в лепестках,
так шелестевших когда-то…
 

 
Все пройдет… Не будет ни следа
на песке, холодном и остылом.
Все исчезнет: светлая звезда,
золотом прошитая руда,
серый сон и слезы в детстве милом.
 
 
Все пройдет, не будет ни следа
на песке, текучем, как года.
 
 
Все пройдет. Пусть сладко дремлет сон
на щеке моей, в одно мгновенье
с утренней зарей уйдет и он.
Все исчезнет: пробужденья стон
и ночных фантазий сокровенье.
 
 
Все уйдет, и все-таки права
эта непонятная тревога…
Тайна песни, чуткие слова,
ритмы, различимые едва,
жажда счастья – к вечности дорога.
 
 
Все исчезнет. Но уйдет и боль
жизни одинокой, несогретой,
потому что люди мы с тобой,
и тоска по вечности, любовь,
не проходит на планете этой.
 

 
Я мечтаю о песне со звучаньем набата,
о песне свободной,
как гражданская совесть солдата.
Эта песня должна быть народной,
ни на что не похожей,
чтобы ее услышал народ —
он замечательно слышит
и верно поет.
 
 
О песне мечтаю, которую защитят
тридцать тысяч рабочих,
огонь и бетон их прочных
умелых рук,
чтобы повсюду вокруг
звучала она непрестанно
на устах у народов различных стран,
как буря Тихого океана,
как взбунтовавшийся Атлантический океан.
 
 
Мечтаю о лучшей из песен,
водруженной в гуще событий,
как знамя, чей цвет пунцов
от крови кровопролитий,
от красной крови борцов.
Я хочу, чтоб слова этой песни звучали
над просторами улиц и площадей,
где бессмысленно умирают миллионы людей
в рабском одиночестве и печали.
О песне мечтаю, яркой, как солнечный день,
слова которой рабов всколыхнут
и укажут, откуда, падает тень
и в чьих
руках
кнут.
 
 
Чтобы люди закрыли дороги истерике,
хлынувшей с севера мутной волной,
чтоб закрыли живою стеной
будущее индианки Америки,
которая на карте лежит в океане
подобно загнанной лани.
 
 
Мечтаю о песне сильной, как шквал,
если хотите – о песне-тайфуне,
который, разбившись у мола,
вносит на улицы города краснопенный вал
и обрушивается, как молот,
на бронированные авто, где, забившись в угол,
дрожат, пистолеты сжимая,
сеньора с лицами пугал.
Мечтаю о песне, сколоченной грубо,
о песне-стреле, выкованной из металла,
о песне, способной увлечь всякого,
о песне, которая, как народ, многолика,
о песне-птице над морем бунтующих масс,
чтоб ее повторяла Куба
и слушала Гватемала,
чтоб узнали ее в Никарагуа,
чтобы пела ее Коста-Рика,
а подпевал Гондурас.
О смелой песне мечтаю,
о песне, которая пуль не боится,
о песне, похожей на море,
которая только мужает в горе
и не страшится полиции…
 
 
Вот о какой я песне мечтаю,
чтоб вложить ее в уста поколений,
вставших с коленей!
Чтобы светом победы повсюду окрест
был озарен небосклон,
чтобы под натиском
социалистических наших колонн
рухнул призрачный крест
и народы встали стеной,
молот и серп в небеса вздымая,
во славу жизни земной
вечный мир на земле утверждая!
 

 
Бушуют реки, катятся в ночи
с высоких гор, над дымом, над лесами
моей страны обобранной, и в слезы,
в таинственные слезы
преображаются в долинах.
Ты, Днепр широкий,
ты друг простых людей:
ребенка, женщины и старика.
Ты, Днепр, любовью
наполнил грудь мою,
ты подарил мне свет
своих веселых, золотистых лун.
Ты, Днепр могучий,
на юношу прозрачного похож
в одежде волн и голубей.
Просторный Днепр,
ты полевым цветам поешь
бесчисленные песни Украины,
Урала,
Киргизии,
Кавказа.
Поешь ты
цветам
твоих народов радостные песни.
Ты добрый друг и брат
любого, кто зовется
советским человеком.
Ты песнь своей земли
поешь цветам,
земли, где все цветы, все излучает свет:
пшеница,
воздух,
пламя,
и железо,
и даже время,
и будущее даже,
просторный Днепр.
 

ДОМИНИКАНСКАЯ РЕСПУБЛИКА

 
На пригорок трусцой забираясь лениво,
утро долгим «иа-а» наполняя до края,
канув мордой на дно лугового разлива,
ты невинен, как эта трава росяная.
Даже если греховною брагой порыва,
осквернив целомудрие сельского рая,
кровь взыграет в тебе, то струя ключевая
вмиг искупит позор твой – такой немудреный,
ах, любимец ты наш: мой и дона Рамона [130]130
  Дон Рамон– имеется в виду выдающийся испанский поэт Хуан Рамон Хименес (1881–1958).


[Закрыть].
Мой же грех – человечий – смывают иначе:
он смертельною платою будет оплачен —
той, что грудь рассечет, как отточенный лемех,
и под сердце уронит свинцовое семя.
Посмотри же, мохнатый, оттуда, со склона,
как мужчины сойдутся в неистовом споре,
в поединок вмещая единое горе,
ах, любимец ты наш – мой и дона Рамона,
искупляющий в речке свой грех немудреный…
Как хорош ты, невинно жующий цветочек,
словно проголодавшийся вдруг ангелочек!
 

 
В стакане так светла вода:
прозрачный сплав стекла и льда…
Как будто это пустота
в сосуд звенящий налита.
Как будто ничего в нем нет…
Лишь бьет в глаза слепящий свет!
 

 
Соразмерна величью муравья и рассвета,
ты пространство ли? Времени ли средоточье?
Но молчанье твое, как гудящее лето,
глину плоти моей наполняет, пророча.
 
 
Эти очи твои, голубые поляны,
как стихи, добираются до сердцевины
и нескáзанным словом во мне несказáнно
окрыляют порыв оживающей глины.
 

 
По городам и весям с протянутой рукою…
Почтеннейшая обувь – худые башмаки…
Они вросли в мозоли, они срослись судьбою,
наверно, с каждым нервом твоей глухой тоски.
Дырявые обутки не просто просят каши —
сквозь смертные прорехи сочится жизнь в песок…
Два башмака – две раны. И каждый взгляд, и каждый
твой стон исполнен болью мучительных дорог.
По городам и весям с протянутой рукою…
Монетки, словно слезы, блестящие в глазах…
(Америка не знает, что новый день зарею
восходит из прорехи в дырявых башмаках!)
 

 
А знаете, что это значит —
быть господином в Америке?
Не поверите!
Дорого стоит построить дом, и все же
порядок в нем навести при том —
много дороже.
 
 
Господин толстяк, владелец собственного жира, —
не это ли самая взысканная роскошь? —
зачем ты отправился в музей, скажи-ка?
Чем глазеть на индейца из воска,
взгляни на живого,
который весь век проработал,
не окупив ни капли пролитого пота!
 
 
Взгляни на него: он словно поле живое,
возделанное солнцем – древней сохою,
а руки его – как две ветви, с которых
вкушают плоды благороднейшие сеньоры…
Еще бы! Какое древо не будет плодоносить,
если слезами и потом его оросить?
 
 
Господин,
у которого лоснятся ботинки и щеки!
Господин преуспевающий щеголь!
Вслушайся в ропот земли этой горькой:
он одинаков – что здесь, что в Нью-Йорке,
ибо везде животы и уста, сведенные голодом,
разговаривают одинаковым голосом.
 
 
Господин с воротничком накрахмаленным!
В ярком галстуке,
в сюртуке приталенном!
Знай, что ты со всею твоей гигиеною,
с безупречным пробором
и с тросточкой непременною,
будь ты тысячу раз белоснежен и нежен, —
в этом деле нечистом ты тоже замешан!
 
 
Посмотри-ка на негра
и прикинь на досуге: к чему, почему бы
так слепяще сверкают во рту его белые зубы?
Ведь их блеск
королеве бы сделал, наверное, честь!
Ах, не знаешь?
У негра такие чистые зубы,
потому что негру нечего есть!
 
 
В Латинской Америке
не дорого стоит еда.
Да.
Но ты запамятовал, видно, —
как обидно! —
что у нас далеко не каждый
имеет сюртук отглаженный
и носит визитную карточку
в пухленьком портмоне.
 
 
Да что там еда! Даже воду
и ту по капле собирает беднота,
как будто эта самая вода
не пот, который выжимают из народа…
Взгляни на тех, кто приехал сюда не в уюте,
не в первоклассной каюте,
а приплыл к нам на остров в трюме,
зарывшись в вонючую тару,
прибыл подобно скоту и товару,
чтобы пóтом своим поливать поля
(не в этой ли секрет их плодородия?),
не смея сказать: «Вот эта земля
и есть моя родина».
 
 
Сеньор в безукоризненной сорочке,
обладатель немыслимо белых рук!
Оставь свою трость и машину… Впрочем,
я не призываю тебя скинуть сюртук:
одежда – мелочи; рядись во что хочешь…
Но прошу: приложи к земле этой ухо.
Может статься, и твоего достигнет слуха
этот странный звук…
Слышишь? Вот так из столетья в столетье
стонет наша земля – словно тело под плетью.
 
 
Словом, нашему дому, нашей Америке
настоятельно необходимы
метлы и веники,
чтобы именно те,
кто лишен даже собственного имени,
нашу землю печальную начисто вымели,
потому как плесенью затхлых столетий
все пропахло насквозь
в этом Новом Свете,
потонувшем во мгле…
Континент наш поднялся, как колос,
но под тяжестью собственных зерен
склонился к земле.
 
 
И когда мы мечтаем,
не столь тяжело нам мечтания бремя,
сколько трудно мечтою своей
поделиться со всеми:
как одним колоском
накормить миллионное племя?
 
 
И, однако,
ждать нельзя. Надо действовать.
Это необходимо.
Посмотрите на карту! Воистину необозримы
наши земли: нам полполушария вверено…
В этот век скоростей
что пешком, что верхом —
все равно получается медленно.
Пусть же время вскипит?
Пусть докажет оно, что ожило!
Пусть грядущее кровью струится у родины в жилах!
 
 
А пока что
наша карта захватана лапами жирными.
А пока что
эти лапы играют не в карты,
а – нашими жизнями.
А пока что,
изнывая от жажды,
рубят негры тростник до заката с рассвета.
И слезой серебрится медовая капля на остром
мачете.
 
 
А пока что…
Вот такая пока что история.
Все у нашей Америки есть.
Нет лишь голоса, хлеба
да собственной территории.
 

 
Я видел тебя в золотом руднике,
тебя, безземельный негр.
 
 
И в копях алмазных, во тьме-глубине —
с киркой и лопатой, негр.
 
 
Как плоть свою, что чернее недр,
ты уголь рубил, негр!
 
 
Ты эту землю кормил по весне
зерном, безземельный негр!
 
 
Я видел, как землю поил твой пот,
твой пот, безземельный негр.
 
 
Твой горький пот из породы вод,
чище которых нет.
 
 
Твой древний пот, он слез солоней,
он льется рекой, негр!
На тех, кто всю землю скупил кругом,
ни разу ногой не ступив в чернозем,
на них ты работаешь, негр!
 
 
Знать, только земля в могиле твоей
станет твоею, негр!
 

 
Идем по земле, мечтая,
чтоб светом оделась твердь.
Мы – семя; нас разметала
и гонит по ветру смерть.
 
 
Касаемся уст устами,
пьем в поцелуях рассвет,
но сколько б ни рассветало,
света в душе у нас нет.
 
 
Мы – память да плоть простая,
и тщетно солнцу гореть:
в груди моей вырастая,
велит оно умереть.
 
 
Умрут уста твои, знаю,
и голос умрет, и песнь.
Мы – темная персть земная:
свет гаснет, дробясь о персть.
 

 
Проходит полем мальчик. Безлюдно. Вечереет.
Пичуги над рекою уже заводят песни.
Проходит полем мальчик, и синяя рубашка
мелькает в тихих травах, а сверху смотрят звезды.
 
 
И он – не просто мальчик, такой же, как другие:
в глазах его сияют вечерние светила,
в душе его, как в русле, текут речные воды.
Он – мальчик. И похожа на плод поспевший песня,
 
 
и Время длится в песне. А вечер полон света,
закатного свеченья, свеченья апельсинов;
колокола запели, и загрустило Время.
Поет и мальчик. Солнце зажглось под синим ситцем.
 
 
Я – как трава, что Время взрастило и спалило.
Есть у меня початки созревшего маиса,
есть дом в горах высоких, и есть простор зеленый,
где дробно плещут реки и где пасутся кони,
 
 
багряные от солнца, с глазами, как озера.
Люблю я нашу реку, люблю наш дом спокойный:
в его тяжелых бревнах – душа живая леса.
Еще люблю я плуг наш – за щедрость урожая.
 
 
В саду целу́ю щеки румяных круглых яблок,
а на полях певучих шальной целу́ю колос,
и радость полыхает во мне, как пламя в кузне,
для родника придумал я имя, как бубенчик.
 
 
Как только день наступит, его вином крещу я,
рассвет со мною славят резвящиеся кони;
для утра я придумал названье – колокольчик:
скажу – и чистым светом заря оденет горы.
 
 
Я счастлив, как колодец, как воды в быстрой речке,
бегущие по гальке, серебряной и чистой.
Я счастлив, словно ветер, что гриву жеребенка
развеял рыжим стягом во Времени летящем.
 
 
Я – мальчик, Время длится во мне, вокруг. Об этом
ты знаешь, гладь морская, ты знаешь, прах сыпучий.
Мне Время рвет рубашку, шершавит поцелуи,
ты это знаешь, птица, и потому примолкла.
 
 
Моя простая радость – как плод, несомый ветром.
В себя я погружаюсь, как в глубину колодца.
Я – как земля: изранен и кровью истекаю.
Сегодня светом правды горит мой лоб открытый.
 
 
Поля мне плотью стали, дрожат в губах поющих,
что яблоками пахнут и горечью познанья.
Сегодня мне сказала звезда в вечерней небе:
петух поет напрасно – ты не уйдешь от смерти.
 
 
Так мальчик пел, и поле его учило тайнам
и Времени, и жизни, томя его тоской,
глубокой, словно реки, что умирают ночью,
простой, как прах истлевший, как жалкий прах людской.