Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Кто мне купит в утешенье
сочный, яркий, как кармин,
в утешенье кто мне купит
в форме сердца апельсин?
 
 
Жжет мне раны соль морская,
в сердце боль.
Соль морская в моих жилах,
на губах морская соль.
 
 
Кто свои позволит губы
целовать?
Белый колос поцелуя,
не могу тебя сорвать.
 
 
Кто моей напьется крови
допьяна?
Я не ведаю, застыла
иль еще течет она.
 
 
Если спросу нет на сердце, —
горе мне! —
значит, сердце затерялось,
словно тучка в вышине.
 
 
Затерялось, словно лодка
посреди морских пучин.
Кто мне купит в утешенье
яркий сочный апельсин?
 

 
Я ходил дорогами тернистыми
за банановыми листьями.
Радуется море.
 
 
Я ходил, куда манил
повелитель всех ветрил.
Радуется море.
 
 
Ведь луна (а ей пятнадцать лет всего-то) —
серебро, кармин и позолота.
Радуется море.
 
 
Ведь луна над морем, радости полна,
ароматом тубероз напоена.
Радуется море.
 
 
Семь бутонов распустились у дороги
и моей невесте кланяются в ноги.
Радуется море.
 
 
Семь бутонов, а дыхание одно,
голубиною сверкает белизной.
Радуется море.
 
 
Жизнь, сорву я эти белые бутоны,
что возлюбленной моей кладут поклоны.
Радуется море.
 
 
Жизнь, любовь моя чиста и молода,
очернить ее не дам я никогда.
Радуется море.
 

 
«Пусть умрут гачупины [196]196
  Гачупин– так в Латинской Америке презрительно называли выходцев из Испании.


[Закрыть]!»
Отец у меня гачупин.
И учитель глядит в мою сторону злыми глазами.
Нынче он говорит о войне,
о жестоких и подлых испанцах,
они убивали индейцев.
Наш учитель, он тоже индеец.
И мальчишки кричат:
«Пусть умрут!
Пусть умрут гачупины!»
Но я не кричу.
Мне противно.
Пусть умрут гачупины!»
Но я не кричу.
Мне противно.
Какие они дураки!
Да, история так говорит.
Но при чем тут отец
или я?
 

 
В воскресение
Эпифания не вернулась домой.
Я слыхал, говорили соседки,
что какой-то чужой мужчина
увел с собой Эпифанию.
И когда я спросил у служанок:
а куда он ее увел,
мне сказали – в какую-то комнату.
Но никто не мог мне ответить,
где она, эта комната.
Мне она представлялась пустой и холодной;
сырая земля вместо пола;
окон нет, только двери на улицу.
Никого в ней не мог я увидеть,
хотя много думал о ней.
Однажды вечером
Эпифания вернулась домой.
Я бежал за нею по саду
и просил рассказать мне,
кто был он, тот мужчина,
и что он ей сделал,
и почему пустой была комната,
как коробка, оставшаяся без подарка.
Эпифания смеялась и убегала,
а потом распахнула калитку
и впустила улицу в сад.
 

 
Любить – это значит – когда ты со мной,
Робко молчать и ни вздохом не выдать себя,
А когда ты уйдешь, вспоминать твой голос,
И в ладонях хранить теплоту твоих рук.
 
 
Любить – это значит – тебя ожидать,
Будто ты неизбежно придешь, как закат,
Ни раньше, ни позже. И мы будем одни,
В мире игрушек и сказок,
На высохшей за день земле.
 
 
Любить – это значит – когда тебя нет,
Слышать в дыхании ветра запах твоих волос
И глаз не сводить со звезды, на которую ты ушла,
Когда ворота ночи захлопнулись за тобой.
 

 
Ты все теряешь: дни, любовь к отчизне,
страсть к женщине любимой, сон и силы,
и волю к жизни, и права на нежность,
и, обезумев, ты идешь, а рядом —
желанья, мир, огни – и ничего-то
не знаешь ты – ведь сказано однажды,
что людям ничего не должно знать.
 
 
Глухая поступь голода – как ругань,
как ранящие чуткий слух удары
волны порока мутной, как холодный
блеск мраморных надгробий, и как веток
скорбь обнаженная, как дрожь готовой
замерзнуть и оледенеть воды.
 
 
Есть в воздухе река – хрусталь и пламя,
есть море голосов и вопль дикарства,
есть ранящие мысли и предметы,
есть краткий шум рассвета, и предсмертный
крик ночи этой вот, и новой ночи,
и всех ночей вселенной, увлаженных
испариною горьких, скорбных ртов.
 
 
Идешь ты, как по роще кипарисов,
по острым, удлиненным теням страха,
впритык к подножью смерти. И не знаешь
ты ни о чем – ведь сказано однажды,
что ничего никто не должен знать
и говорить – ведь все, что скажут, – это
мольба, прощанье, лозунг и приказ.
 
 
Не замечай сочувственного взгляда,
по дебрям осторожно пробирайся,
ты – не хозяин неба над тобою,
ты по-пспански говоришь – и видишь
угрозу голубых и чуждых глаз.
 
 
Ты – карлик рядом с родом великанов,
сраженный страхом дня, и скорбью ночи,
и фальшью душ – и только падший ангел
поэзии, раскрыв, раскинув крылья,
тебя сумеет, может быть, спасти.
 
 
Идешь навстречу мукам, чтоб пронзили
тебя шипами родины погибшей,
чтоб задушили гомоном отелей,
где все гниет в вонючем море виски.
 
 
Идешь в ничто, забытый целым миром,
и ты не видишь мрамор Хуареса
и лавры, опозоренные смехом
мошенников различного калибра;
преследуют тебя, идут по следу
азалии из штата Алабама,
магнолии с горячей Миссисипи,
спешат политиканы-пеликаны
и розы из садов Луизианы,
ромашки, незабудки и фиалки
из Тéхаса, Миссури, Иллинойса…
И миллионы Библий, что похожи
на миллионы мертвых голубей…
 
 
Ты смотришь на деревья и мечтаешь
о непорочности вещей любимых,
о чистой доброте старинных улиц
с их смехом древним, с молнией, упавшей
на кожу, позлащенную любовью
смеющегося, ласкового солнца…
Друзей ты видишь, а друзья похожи
на тень друзей, на тень герани, розы,
на лавра тень, бескровную, как траур.
 
 
Что за страна, в которой жить пришлось нам?
Где волшебство спокойствия, где чудо
той тишины, где все любви подвластно?
Нас столько миллионов – неужели
нам по-английски надо говорить?
Сам спросишь – сам ответа избегаешь,
как тело – раскаленного гвоздя…
Ведь все горит как будто, все пылает,
а между тем, все – прах, все – куча пепла:
в походке девушек, гармонии лишенной,
надушенного тлена клокотанье,
плач по судьбе на юношеских лицах
и вялая игра с недальней смертью
в померкнувших глазах у пожилых.
 
 
Все будто бы пылает, словно крепость,
огнем и кровью взятая. И сердце
пейзажем этим пахнет. Пахнет воздух
иссохшими телами мертвых мыслей.
Поэты пахнут мрамором и бронзой.
И медленно все это догорает,
как на большом кладбищенском костре.
 
 
Все словно умирает постепенно.
Все – пыль, сто раз истертая ногами.
Отчизна – пыль, хотя она должна быть
живою плотью… Нет ее! Из сердца
ее изъяли, вырвали, а сердце
опустошенное – под каблуком.
 
 
Бежать, бежать от буйволов свирепых,
все растоптавших, от всесильной злобы
тельца златого, карлика-тирана,
республики, все взявшей, все купившей, —
озера, электричество и банки;
бессмысленно уже взывать к Линкольну
и незачем глядеть на Хуареса —
топор врага обоих обезглавил,
нет уваженья ни к какому миру,
нет уваженья ни к какой любви.
 
 
Нет уваженья к воздуху, которым
мы дышим все, ни к женщине любимой,
ни даже к сочиненному тобою
стихотворенью… Это оттого, что
нет милосердья к родине, в которой
течет страдальцев праведная кровь.
 
 
Да, братья, все, все кажется погибшим,
покуда в нашем Мехико – простите,
в Мехико-Сити! – дикари надменно
шагают по проспекту Хуареса:
туристы – знатоки киноискусства,
вздыхатели об «унесенных ветром»,
и гангстеры-убийцы, и «Мисс Тéхас»,
миллионерши-психопатки (сотни
разводов за плечами!) – все поганят
и топчут красоту и пожирают
«Молитву Гетесберга», и страницы
Уитмена, и чаплинские фильмы,
и паспорт Поля Робсона, а после
тебя бросают тут же, на асфальте,
с разорванным английской речью слухом,
с открыткою Чапультепéка, смятой
в ненужный и беспомощный комок…
 

 
Когда еще ветер не был опрокинутым морем
и ночь не облачилась в свое траурное одеянье,
а звезды и луна еще не утвердили на небе
своих сияющих тел…
 
 
Еще до того, как свет, темнота и горы
увидели, как вздымаются их купола,
раньше, чем что-либо начало плыть в воздухе,
чем что-либо началось…
 
 
Когда еще не родилась надежда, и ангелы
не блуждали по своей белой тверди,
когда воды еще не было и в намереньях бога,
еще до того, прежде…
 
 
Когда еще не было на лугах цветов,
ибо лугов еще не было, а цветов тем более,
когда небо не было синим, а муравьи рыжими, —
уже тогда были ты и я.
 

 
Листья запели,
яблоки пляшут, такт отбивая;
кружится роза,
свежего бриза роза живая.
 
 
Двинулись тучи,
рябью погнало воздух бездонный,
круг горизонта
вслед завертелся, как заведенный.
 
 
Нет горизонта;
кружатся маки, бриз обжигая;
девушка в пене
гребнем буруна взмыла нагая.
 
 
Я исчезаю
светом и пеной, телом без плоти;
мир – это ветер,
это лишь воздух на перелете.
 

 
Встретятся два тела,
и порой – как волны
в океане ночи.
 
 
Встретятся два тела,
и порой – как корни,
сросшиеся ночью.
 
 
Но порой два тела —
два холодных камня,
и вся ночь – пустыня.
 
 
По порой два тела —
два ножа холодных,
и вся ночь – их отблеск.
 
 
И порой два тела —
две звезды падучих
в опустелом небе.
 

 
На самом верху, на туго
натянутой нитке звука,
дрожит и звенит пичуга.
 
 
Дрожаньем стрелы крылатой
она расщепила ветку —
и дрожь отдалась руладой.
 
 
Сосновой щепой смолистой
сгорает она, живая,
в пылу золотого свиста.
 
 
Напрасно взгляд поднимаю:
звенит над засохшей веткой
одна тишина немая.
 

 
Махровой розой расцветая,
в ночи взрывается петарда —
взлетает роза золотая.
 
 
И, как петарда, в яркой пене
взлетают волны, рассыпаясь, —
из-под крыла вскипает пенье.
 
 
И, словно роз тугие слитки,
петардой свернуто движенье,
окаменелое в улитке.
 
 
Витки спирали в напряженье
растут и ширятся повсюду —
не унимается движенье.
 
 
Вчера улитка – сгусток тени,
а завтра – свет, волна и ветер,
и эхом – раковина в пене.
 

 
Ночь конского зрачка, тревожного в ночи,
ночь влажного зрачка озерной глубины —
в твоих зрачках тревожного коня,
в твоих зрачках таинственной воды.
 
 
Глаза воды ночной,
глаза ночного дна,
глаза речного сна.
 
 
Сиротство с тишиной
бредут, как два зверька, гонимые луной,
и пьют из этих глаз,
и пьют из этих вод.
 
 
Откроешь ты глаза —
и открывает ночь замшелые врата
в заветную страну неведомой воды,
ключи которой бьют из сердца темноты.
 
 
Закроешь ты глаза —
и тихая река вливается в тебя,
и вновь ты для меня темна и далека:
то омывает ночь края твоей души.
 

 
На бесконечной улице ни звука.
Я спотыкаюсь, падаю впотьмах,
и поднимаюсь, и топчу вслепую
сухие листья и немые камни,
и кто-то за спиной их топчет тоже:
замру – замрет и он, прибавлю шагу —
он тоже. Озираюсь – ни души.
Вокруг темно и выхода не видно,
нет никого, и я кружу, кружу,
а закоулки вновь меня выводят
на улицу, где я крадусь за кем-то,
кто падает впотьмах и, поднимаясь,
глядит в меня и шепчет: – Ни души…
 

 
Я снова вспоминаю наших мертвых.
 
 
Той первой смерти нам не позабыть,
хотя такой была она мгновенной,
что не дала ни лечь, ни причаститься.
Я слышу неуверенную палку,
и шум переводимого дыханья,
и звук шагов. Умерший на пороге.
Недолог путь от лестницы до смерти,
и времени едва хватает сесть,
поднять лицо, найти глазами стрелки
и удержать сознаньем: полвосьмого.
И до сих пор я слышу, как часы
упрямо отбивают шаг на месте,
не уходя и вспять не возвращаясь.
 
 
Я снова вспоминаю наших мертвых.
И ту, что умирала ночь за ночью,
и медленная смерть ее была
как долгое прощание, как поезд,
который все не может отойти.
Все ловят губы ниточку дыханья,
все ширятся зрачки, о чем-то просят,
и, с лампы на меня перебегая,
глаза ее впиваются в мои
так жадно, словно душат их в объятьях,
но взгляд мой, задыхаясь, ускользает,
и прячется, и с берега следит,
как тонет тело, тонет и теряет
соломинку спасительного взгляда.
 
 
Куда она звала меня? С собою?
Наверно, смерть вдвоем – уже не смерть.
Наверно, оттого и умираем,
что с нами умереть никто не хочет,
в глаза нам заглянуть никто не может.
 
 
Я снова вспоминаю наших мертвых.
Того, кто вышел из дому и канул,
и неизвестно, где он заблудился,
куда забрел, в какую тишину.
Но за столом семенным, вечерами,
бесцветные пустоты наших пауз
или порой оборванная фраза,
повисшая в молчанье паутинном,
распахивают двери – перед ним.
Слышны шаги. Идет. Остановился…
И кто-нибудь из нас тогда встает
и двери запирает понадежней.
Но он упрям, он долго протестует.
Он прячется среди зевков и стульев,
в пустых углах и складках занавесок.
Ведь он не мертв, он просто не вернулся.
И протестует, как ни запирай.
 
 
Я снова вспоминаю наших мертвых.
Их лица, повторенные моим,
безглазые и пристальные взгляды, —
не прячется ли в них моя разгадка,
кровавый бог, который движет сердцем,
и ледяной, по капле пьющий кровь?
Их тишиной зеркально отраженный,
я – их смертей живое продолженье,
и – что скрывать – я их последний крах.
 
 
Я снова вспоминаю наших мертвых.
Порочный круг мышления, все тот же
и завершенный там, откуда начат.
Поток слюны, который станет пылью,
неискренние губы, ложь за ложью,
полынный привкус мира, безучастье,
пустых зеркал абстрактные пучины,
все то, что в час кончины остается
и ждет, и все, что кануло навеки, —
все разом поднимается во мне
и хочет жить, и просит корку хлеба
глоток воды, в которой отказали.
Но нет воды, все высохло до дна.
Изглодан хлеб, изжевана любовь,
взамен нее невидимые прутья
и в клетке дрессированная сучка
на пару с рукоблудом павианом,
а что пожрал – тебя же пожирает,
и в жертве обретаешь палача.
Растоптанные дни, газетный мусор
угар ночей, раскупоренных наспех
и галстук поутру скользит удавкой:
«Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…»
 
 
Пустынен мир, и нет конца пустыне
и рай закрыт, и ни души в аду.
 

 
Медлительное, скорбное животное…
Таким живу. И был всегда такой.
Скорбный с тех самых пор, когда схлестнулись
ветер, пыль и вода.
Я с незапамятных времен протягиваю руку богу.
Скорбный, как очертанья этих скорбных гор
в ночи проклятого и злого одиночества,
тяжелого, как забытье.
Оно подкатывает к горлу,
а струпья тишины
сжимают, душат и снова отпускают.
Скорбный, как этот голос скорбный,
как будто он возник еще задолго до того,
как зародилась жизнь.
Который постепенно постигаем…
Скорбный сам по себе, как эта ночь
и до меня и после.
А плоть моя точь-в-точь, как мой язык
с далеких, незапамятных времен
предчувствует, пророчит.
Медлительный из глубины веков, покрытых мглой —
Далекий, дальний, незнакомый голос —
оттуда, где лишь покой небытия немой.
Медлительное, скорбное животное.
Таким живу. И был всегда такой.
 

 
Ты горе тащишь на плечах.
В твоих карманах одна печаль,
а под ногтями горькая земля могил,
и кровоточат ссадины.
Запавшие глаза обведены глубокой тенью —
ее как будто впрыскивает ночь, впиваясь
бесчисленными иглами.
У тебя сердце выздоравливающего —
беспомощное, неуклюжее, как новорожденный,
и нежное, как яблоко.
Идешь по улицам, присматриваясь, наблюдая…
И ширится улыбка на губах.
Ты чувствуешь себя, как первый житель на земле.
Ведь ты воскрес. И для тебя вся эта улица, дома,
деревья, дымка…
И солнце, что вонзается и жжет,
и зябкий вечер, наводящий на мысли
о постели теплой и женщине.
И ночь, которая любовно обнимает
тебя и книгу у тебя в руках.
И утро дымное перед работой.
Грохочущие глотки шумных фабрик.
И распорядок канцелярий – тоскливый, как несварение
желудка. И влажность унавоженных конюшен,
витрины бакалейных лавок,
столпотворенье разноцветных тентов,
приправленная борной кислотой вода контор
и ежедневная карболка мессы.
И мудрость мусорщиков грустная. Все для тебя.
Весь этот город любви, соблазнов, преступлений
и упорядоченных сплошь безумств.
И острая потребность кого-то отыскать,
и одиночество в вечерней толчее…
Библиотеки и бордели,
кино, театры, стадионы,
арены, танцплощадки,
асфальт пустынный на рассвете, – все для тебя.
И эти люди, и призраки людей.
И те, вернувшиеся к жизни, и эти тени —
они едят, передвигаются и веселятся,
страдают, наслаждаются,
болеют, умирают везде, где ты бываешь…
И для тебя все эти сбившиеся в кучу руки,
чтоб ты пожал их своими культями – руками,
которые, конечно, тут же вырастут…
Тебе дано все это, чтобы и ты себя отдал
и чтобы ты оставил свое изношенное тело
там, где лежишь ничком в пыли и плачешь.
И чтобы ты поднялся в твои тридцать три года,
и чтобы ты играл с детьми своими и с народом
во имя отца и святого духа,
во имя горького сиротства и раненого духа,
во имя славы той игры, в которую играет человек.
 

НИКАРАГУА

 
Среди животных дядюшка Койот
не кто иной, как Дон Кихот.
 
 
Как одинокий пес, он не встречал привета,
сын беззащитности, не забегал в стада,
его чужая трогала беда,
он жил прекрасною мечтою, но за это
издевки и пинки терпел всегда.
 
 
Теперь он постоянный странник
на тропах сказок самых странных.
До фруктов он охотник был большой,
притом не признавал в садах калиток,
шкафов закрытых
и собственности, как на грех, чужой.
Глотая запахи из деревенских кухонь,
он угодил в капкан,
и, жертва хитрости скупых крестьян,
в кругу бранчливых злых старух он
чуть не скончался, страхом обуян.
 
 
Так Дон Кихотишкою кухонным прозвали
Кайота, рыцаря печали.
Верша неправый суд,
все были с ним безжалостны и грубы,
ему спалили зад, повыбивали зубы,
и в довершенье бед он прыгнул в пруд,
в котором лунное увидел отраженье
и порешил, что это сыр.
 
 
Тут кончились его мученья:
Койот земной покинул мир
и поселился в мире сказки.
 
 
Был наделен такою же судьбой
китайский
поэт Ли Бо.
 

 
Хороводом ангелов, написанных фра Анжелико [205]205
  Фра Анжелико– известный флорентийский живописец эпохи Кватроченто фра Джованни ди Фьезоле (1387–1455).


[Закрыть],
показались мне эти птички, танцевавшие самозабвенно
вокруг мертвого тела змеи.
Они танцевали, как-будто со смертью чудовища в мире окончилось зло.
Также теперь и народ машет, ликуя, цветами и флагами,
веря, что только один человек был причиною всех его бед.
Люди танцуют под солнцем, на улицах.
А в мрачных расселинах чьих-то сердец
молча свивает гнездо новая тирания.
 

 
Мы слезы прольем на следы бежавших из Акуалинка.
Здесь начался наш исход.
Здесь мы услышали чудища голос глухой.
Отсюда смотрели с деревьев на безголового великана
с горбатой спиной, из горбатой груди извергавшего огненный гнев.
Мы родину нашу покинем и родичей наших оставим,
ибо бесплодия бог этой землей завладел.
Мы увидали воочию гиганта, лишенного разума,
слышали рев страшной Силы, лишенной лица.
Мы не хотим оставаться под властью стихии слепой!
Мы разобьем наши мельницы,
наши тинахи [206]206
  Тинаха —большой глиняный кувшин для воды.


[Закрыть]
и наши комали [207]207
  Комаль– диск из обожженной глины, на котором пекут лепешки.


[Закрыть],
чтоб облегчить себе дальний нерадостный путь.
 
 
Там на земле и на пепле останутся наши следы.
 

 
Девушки архипелага [208]208
  Архипелаг. —Имеется в виду архипелаг Солентинам на озере Никарагуа.


[Закрыть]
гребут, возвращаясь с мессы,
плывут по воде, как гирлянды
ярких, веселых цветов.
Крикни им с берега: «Девушки!
Девушки! До свидания!»
И в воздух тотчас взлетят
вспугнутой птичьей стаей
чистые их голоса.
 

 
Где ты в лодку их посадил?
Отвечай, Томас! Говори!
На каком островке укрыл?
Сучья кровь, Томас! Говори!
Где оружье им раздобыл?
Хочешь жить, Томас? Говори!
 
 
Время тихо ползет в ночи,
а Томас все молчит
и молчит.
Рассвело.
В окнах свет погас.
Навсегда замолчал Томас.
 

Сторож! Сколько ночи?

Сторож! Сколько ночи?

Исайя, 21.II

 
Тропические ночи Центральной Америки:
пики вулканов и глади лагун под луною,
огни президентских дворцов, и казармы,
и резкий удар колокольный,
означающий «дверь на запор до рассвета!».
…«Сколько раз я, куря сигарету, обрекал Человека на смерть, —
признавался Убико [210]210
  Убико– генерал Хорхе Убико – реакционный диктатор Гватемалы, свергнутый в 1944 г.


[Закрыть], диктатор, куря сигарету…
Дворца розоватая груда. Убико болен – простуда.
А снаружи бомбы толпу разогнали. Ночь в Гватемале…
Сан-Сальвадор, погруженный во тьму и шпионство.
Шепотки за дверями семейных домов и дешевых отелей,
крик и стон в полицейских участках. Горе. Ночь в Сальвадоре…
… Со звоном разбилось стекло во дворце президента —
Берегись, Кари́ас [211]211
  Кариас– генерал Кариас Андино, диктатор Гондураса (1933–1949).


[Закрыть]! Народ засыпает тебя камнями!
Полиция. Выстрелы. Стоны. Несчастье. Ночь в Гондурасе…
…Пулеметы целятся в улицы из окон дворца шоколадно-бисквитного,
каски стальные обходят дозором город Манагуа. Ночь в Никарагуа…
Сторож! Сколько ночи?
Сторож! Сколько ночи?
 

* * *

 
. . . . . .
Апрель в Никарагуа… Поля пересохли от зноя.
Это время пожаров в полях, и пастбищ с пожухлой травою,
и как будто обугленных черных холмов,
и горячего ветра, и воздуха с запахом гари,
и сизого дыма вдали,
и корчевателей-тракторов в облаке пыльном;
время высохших рек, уподобленных пыльным дорогам,
время лысых деревьев, чьи ветви похожи на корни;
и расплавленных солнц, ярко-красных, как кровь,
и чудовищных лун, ярко-красных, как солнце,
и далеких пожаров ночных, ярко-красных, как звезды…
 
 
Май в Никарагуа… Вот падают первые капли.
И нежнейшие травы опять возродились из пепла.
И тракторы в сочной грязи бороздят увлажненную землю.
Просыпаются в лужах дороги под мотыльковым лётом,
И ночи наполнены свежестью и жужжаньем,
и дождь не смолкает всю ночь. И в мае расцветают сандалы средь улиц Манагуа.
 
 
Но апрель в Никарагуа – это месяц смерти.
Их убили в апреле.
Я участвовал с ними в апрельском восстанье
и тоже орудовал пулеметом «райзинг»,
и Адольфо Баэе Боне был мне другом и братом.
Его гнали грузовики и самолеты,
прожекторы и бомбы со слезоточивым газом,
его полиция травила собаками;
я помню красные тучи над дворцом президента,
словно хлопья красного хлопка,
и красную луну над дворцом президента.
Подпольное радио говорило: «Он жив, он не умер».
И народ верил, что он не умер.
(И это ведь правда, что он не умер!..)
Ибо родится порой человек на земле,
означающий ту землю,
и земля, что взяла в свое лоно того человека,
означает того человека.
И люди, рожденные позже на той земле,
означают того человека.
И Адольфо Баэс Боне [212]212
  Адольфо Баэс Боне– руководитель подготовки к восстанию против Сомосы. Однако диктатор, предупрежденный провокатором, опередил патриотов. Восстание было разгромлено. Баэс Боне был схвачен и после зверских пыток убит (1954).


[Закрыть]был тем человеком.
«Если б меня заставили выбрать жребий, —
сказал мне Баэе Боне за три дня до смерти, —
быть убитым подобно Сандино [213]213
  Сандино– Агусто Сесар Сандино (1893–1934) – народный герой Никарагуа, руководил партизанской борьбой против североамериканских интервентов. Был приглашен для переговоров в столицу Никарагуа и там предательски убит Сомосой.


[Закрыть]
или быть президентом подобно его убийце,
я выбрал бы жребий Сандино».
И он выбрал жребий Сандино.
Слава – это не то, что записано в книгах Истории,
слава – коршун над полем и зловонье гниющей плоти.
Но когда умирает герой – нету смерти:
есть второе рожденье героя – в его Народе.
. . . . .
Когда в Никарагуа спускается вечер,
во дворце президента собираются тени.
Оживают лица.
Покрытые тьмою лица.
Покрытые кровью лица.
Адольфо Баэе Боне; Пабло Леаль безъязычный;
Луис Габуарди, мой товарищ по классу, что крикнул,
когда его жгли живым: «СМЕРТЬ СОМОСЕ!»
Лицо шестнадцатилетнего телеграфиста
(не сохранилось его имя),
что ночью передавал в Коста-Рику
сообщенья подпольные – телеграммы,
дрожащие сквозь огромность ночи,
из темной Никарагуа Сомосы-сына,
и был раскрыт, и умер, глядя в лицо Тачито [214]214
  Тачито —Анастасио Сомоса-младший, нынешний диктатор Никарагуа (сын Анастасио Сомосы, убитого в 1956 г.).


[Закрыть];
и теперь еще смотрит в лицо Тачито
(а имени нет в исторических книгах).
Лицо другого мальчишки, которого ночью поймали,
когда он клеил плакаты: «СОМОСА – ВОР»,
и несколько полицейских с хохотом потащили куда-то в лес подальше.
Лица, лица еще, тени, другие тени…
Умансор, Эстрада [215]215
  Умансор, Эстрада —генералы Хуан Пабло Умансор и Франсиско Эстрада, соратники Сандино, расстрелянные вместо с ним.


[Закрыть]… Сократес [216]216
  СократесСандино – брат А.-С. Сандино, убитый почти одновременно с ним.


[Закрыть]… другие… другие…
и великая тень Аугусто Сесара Сандино,
и тень его насильственной смерти – тень преступленья…
Каждой ночью в Манагуа дворец президента
заселяют тени.
Но герои рождаются в час смерти,
и зеленые травы встают на земле обожженной.