Текст книги "Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы"

Автор книги: Август Цесарец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 47 страниц)

– Ты теряешь мужа и брата одновременно, – говорит он и сообщает, как брат сегодня утром одну даму принял за свою Рендели (Ты помнишь разведенную X?Похоже, сегодня ночью она была в гостях у инженера У; во всяком случае, она вместе с ним появилась в окне, а он здесь рядом живет); сегодня вечером его отправят в сумасшедший дом.

О последнем Елена знает, слышала от следователя. Первое – просто смешно и даже печально. Но что тут можно изменить? Пайзл сказал, что Марко хотел бы с ней поговорить. Но о чем можно говорить с безумным? Вот слышно, как он смеется во дворе. Если она там его застанет, то подойдет к нему и посмотрит на это чудовищное окно, в котором Марко увидел призрак болтуньи Регины. И она действительно встала, пора, условилась с доцентом, он будет ждать ее у тюрьмы. Проглотив и эту пилюлю, Пайзл пробует ее удержать. Компания напротив тоже поднялась и собралась уходить. Теперь он мог бы говорить с Еленой наедине и более свободно.

– Ну еще минуту, – согласилась она только потому, что хотела получше рассмотреть направившихся к выходу дам.

Со двора опять доносится смех Петковича, и компания Юришича, увлеченная разговорами о состоявшемся на прошлой неделе обручении старшей сестры, притихла и снова остановилась.

– Не Наполеон ли это смеется? – спрашивает старшая сестра и тоже смеется, вспомнив, как этот клоун хотел поцеловать ей руку.

– Нет конечно! – мрачно отозвался Юришич. Женский смех заглушал его голос, говорил он в основном шепотом. – Это тот, о котором я вам рассказывал.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает одна из сестер.

Выходили они молча и мимоходом посмотрели на Пайзла и Елену; две дамы, сестры Юришича, даже поздоровались с Пайзлом, но как-то смущенно.

– Кто такие? – спросила Елена, оставшись наедине с Пайзлом.

Он не ответил, Елена снова встала и собралась уходить.

– Не знаю! – сказал он потом, хотя узнал сестер Юришича, приходивших в его канцелярию хлопотать за брата.

– Но тот молодой человек, он здесь, наверное, ты его знаешь!

– Уж не хочешь ли ты и его пригласить к себе в гости? – с дрожью в голосе спросил Пайзл и попытался снова усадить Елену на скамью. – Слушай, Елена, я тебе не разрешаю, не разрешаю.

– Что? – она вырвалась и рассмеялась с явной издевкой. – Да ведь все уже свершилось. Я ухожу, одного мужа теряю, давно он мне не муж, а получаю другого, именно это я хочу тебе сказать на прощание, так что поторопись с оформлением документов на развод.

– Сама оформишь, если тебе так приспичило. Я не буду.

– Но ты же юрист.

– Да, но на себя дело заводить не буду, – уныло прошептал Пайзл. Если бы можно было отложить этот развод! Может быть, во время поездки Елена пресытится этим доцентом?

– Отсрочим до конца моей поездки. Официально разведемся, когда я вернусь.

– Нельзя так, нельзя, Елена! Неужели ты не подумала, что этот шаг убьет в твоем брате остатки разума?

– Ты и это пустил в ход! Знаешь, этот твой номер не пройдет! Он меня тоже не хотел слушаться, когда я его просила не связываться с Региной Рендели. Что бы я ни делала, а разум возвратить ему не могу, ты это прекрасно знаешь.

Но Пайзл еще лучше знает, что она упряма и своенравна, что не откажется от своего намерения даже в том случае, если бы могла таким образом спасти брата, вот как раз это, придя в отчаяние от бессилия, хотел он ей сказать, когда в комнату вошел Юришич и, не взглянув на него, направился прямо к Елене.

Брань Рашулы и поведение Пайзла при разговоре с Еленой свидетельствовали, что между пайщиками страхового общества возник новый конфликт. Кроме того, по некоторым словам Елены Юришич понял: конфликт назрел также между Пайзлом и его женой. Забыв во время встречи с сестрами и их приятельницей о треволнениях сегодняшнего дня, он снова к ним вернулся, его особенно заинтересовало, знает ли Елена об интриге Пайзла против ее брата, и не по этой ли причине они поссорились? Но почему тогда Елена так спокойно реагирует на смех брата? Это его возмутило, потому он и вернулся с тайной надеждой до конца выяснить намерения самого Пайзла.

– Извините за беспокойство, сударыня, – сказал он с явным смущением, – вы только что слышали, наверное, смех во дворе. Это ваш брат.

– Знаю, – сказала Елена, глядя на него с улыбкой. Красивый мальчик, подумала она.

– Мне не известно, – продолжает Юришич, возмущенный ее спокойствием, – говорил ли вам муж, чего хочет ваш брат. Дело в том, что он очень стремился увидеться с вами.

– И это я знаю, – спокойно продолжает она смотреть на него и на Пайзла вдруг взглянула, без цели, просто так, случайно, но Пайзл, обеспокоенный присутствием Юришича, понял этот взгляд как знак, что вместо Елены отвечать надо ему.

– Сударь, – он встал, и в один момент мрачная тень на его лице сменилась выражением сердечности, – мне понятна ваша забота о брате моей супруги, но я сам о нем не забываю. Мы как раз говорили о нем и намеревались позвать его сюда. Вы знаете, как трудно с такими людьми.

– Как бы тяжело не было! – заметил Юришич, крайне недовольный, что говорит Пайзл, а не Елена. – Сударыня, верно, не знает, что ее брат через час-два, а может быть, и раньше, будет отправлен в сумасшедший дом?

– И это я знаю, – не скрывая нетерпения, встала Елена, прежде веселая, а сейчас сердитая. – Я вообще не понимаю, Пайзл, с какой стати я должна оправдываться перед человеком, который даже не представился?

– Это господин Юришич, проходит по делу о покушении, – поспешил разъяснить Пайзл. В сущности, сейчас он в равной мере боится гнева Юришича и своей жены.

– Все равно. – Елена снова садится, она припомнила, что видела его на суде. – Значит, это вы! – улыбнулась она. – Передайте привет моему брату.

– Я передам, – нахмурился Юришич. Откровенность Елены ему приятнее, чем лицемерие Пайзла. Но не кажется ли, что эта откровенность более жестока, чем лицемерие Пайзла? – Жаль мне, однако, что этот привет вы не передадите ему сами.

– Разве вам не нравится быть моим уполномоченным? – кокетливо спросила его Елена.

– И все же вы могли бы это сделать сами. Сознательно или нет, но ваш супруг не имеет права отговаривать вас от встречи с братом. Я уверен, что ничего не случится, о чем бы вы могли пожалеть, если позовете брата. А ему вы доставили бы огромную радость.

– Хочешь, я его позову? – обратился Пайзл к Елене. Он делает это против воли, но ему все время боязно, как бы не ввязаться в ссору с Юришичем в присутствии Елены.

– Нет! – отрезает Елена, перестав улыбаться Юришичу. Она могла бы смягчить, приукрасить это свое «нет», оправдать его какой-нибудь причиной или ложью, но она отказалась упрямо и сжала губы.

Наступило непродолжительное молчание. И во дворе воцарилась необычная тишина, как будто все там, внизу, замерли или исчезли.

– Много искренности, надо полагать, в этом привете, который вы шлете через меня! – едко и грустно заметил Юришич. Что это у нее, страх или ненависть? Он ожесточился. – Ничего не надо бояться, сударыня. Господин Пайзл, о котором все в тюрьме знают, что он – с вашего ведома или без оного, мне это не известно – виновен перед вашим братом, господин Пайзл не имел пока никаких неприятностей, ни разу Петкович не обвинил и даже не упрекнул его.

– Не обвинил? – неожиданно вырвалось у Елены, и она почему-то встревожилась. – Но в чем он перед ним виноват? И вы, должно быть, думаете, я боюсь его позвать, потому что я тоже в чем-то виновата перед ним? Прелестно!

– Прекратите эти глупости, не время сейчас! – спохватился Пайзл. Он приметил, что в дверь заглянул охранник, и загорелся желанием поскорее отвязаться от Юришича.

– Вы, может быть, и не боитесь! – для виду уступил Юришич. – Подозрение в основном падает на вашего супруга. Подозрение, что он в сговоре с правительством упрятал вашего брата в тюрьму. Да, не взыщите, сударь! Похоже, интересы правительства и ваши личные совпадают, поэтому-то он оказался здесь, а вы выходите на свободу.

– Это низко, низко! – глаза у Пайзла сузились, он со страхом и надеждой смотрит на Елену. Ведь и ее Юришич оскорбил!

Елена молча наблюдает за обоими. И это сделал Пайзл? Подобное предположение уже долгое время не давало ей покоя, и она знает, что могло толкнуть Пайзла на этот шаг: так легче добиться опекунства. Но неужели для этого Пайзлу надо было вступать в сговор с правительством? Ведь она прекрасно знает, что такое сговор; сама пошла на него в Вене!

– Вы непочтительны, милый юноша, – ударила она перчатками Юришича по руке. – При других обстоятельствах я бы сказала вам: если у вас есть дело к господину доктору, то решайте его с ним без меня. В данном случае я полагаю, что вы заблуждаетесь.

– Конечно! – с облегчением подтверждает Пайзл. – Все эти гадости распространяет здесь обо мне одна банда.

– С которой вы ведете переговоры и целыми днями ссоритесь. И недавно в коридоре Рашула наверняка кричал на вас, а не на Розенкранца! Так же он кричал на вас и утром. Разве Рашула перестал уже брать на себя ответственность за распространение слухов о вас, ведь сегодня утром он так славно этим занимался?

Пайзл испугался. Юришич представляется ему Мефистотелем, явившимся для того, чтобы сильнее разжечь распри между ним и Еленой.

– От типов, подобных Рашуле, мне ничего не надо! Это навет! Собственно, чего вы хотите? И что это за манера? Это же непристойно, вы, как дикарь, накинулись на человека в присутствии дамы, да и даму не пощадили! Да, вы и на нее обрушились. Стыдитесь! Ни слова больше! Хватит!

Он повернулся к Елене, а та, с недоумением рассматривая их обоих, тихо смеялась про себя. Ей было ясно, что Пайзл и этот юноша запутались в глубоких противоречиях, поводом для которых послужил ее брат и эта банда во главе с Рашулой. И вероятно, Юришич прав. Но тогда и она, по крайней мере, когда речь идет о ее брате, она тоже виновата: не сама ли она отдала его на милость и немилость Пайзлу, который, возможно, превысил свои полномочия! Вот почему определенная вина лежит на ней самой. Но неужели ей надо каяться! Это ее абсолютно не касается! И для Юришича было бы лучше не впутываться в эти дела. Глядя на него, она мысленно рисует пластическую картину, как этот юноша, этот стройный, мускулистый, неуемный человек, не морализует, а лежит у ее ног, а она стряхивает ему на голову пепел с сигареты; милая забава, которая ей представляется символом ее женского самодержавия! И эта картина заставляет ее смеяться в душе, и все ей кажется смешным, ей смешно даже то, что сейчас внизу, у тюремных ворот, ее, наверное, ждет доцент. Однако пора идти, надо собираться в дорогу.

– И я думаю, что хватит. – Она встала. – Все это бессмысленно, господа. Будь здоров, Пайзл, и не беспокойся обо мне! Господин Юришич меня не мог обидеть. Если и намеревались, то это вам не удалось, – обратилась она к нему. – Но спасибо вам за заботу о моем брате. Если вы полагаете, что это его может обрадовать, передайте ему привет от меня, хотя я, к сожалению, в это не верю. В противном случае, знайте, я со спокойной душой позвала бы его сюда.

– Со спокойной душой? – многозначительно переспросил Юришич. Эта женщина, словно глухая, холодная бездна, воплощение всех пороков и абсолютно беспорочное существо, потому что она не размышляет о своих поступках. – Но он вам шлет привет! – шепчет он дрожащим голосом, почувствовав дикое желание уничтожить эту женщину. А как же иначе, если не физически? Он повернулся, весь подчиненный этой мысли, но из глубины двора сюда донесся вопль Петковича, который пронзил его насквозь, заставил окаменеть: «Это не я!»

– Слышите? – Пайзл прервал зловещее молчание, которое было вызвано последними словами Елены, и торжествующе оживился. – Ну конечно, это уже не он! С ним ничего больше не может случиться. Что вам от нас надо? – накинулся он на Юришича.

– Ничего, от вас больше ничего! – вслушиваясь в одинокий крик, выдохнул как при одышке Юришич. – Похоже, что он у вас у обоих на совести! – он поймал взгляд Елены, который ему показался безумным, как взгляд человека, смеющегося над чьей-то погибелью, но не осознающего, что и сам погибает!

– Это смешно! – встрепенувшись, неожиданно крикнула она. И, уходя, уже с порога, Юришич заметил, как вместо того, чтобы броситься за ним, что она, судя по всему, и собиралась сделать, Елена, задыхаясь, опустилась на скамью и замахала руками.

– Воды, воды! – слышится крик Пайзла. Что случилось? Неужели этой каменной женщине стало плохо? Не оглядываясь больше, Юришич поспешил из коридора. Как бальзам подействовали на него первые минуты пребывания в комнате для свиданий, но мало-помалу и теперь, когда он бежал во двор, открылась рана нынешнего дня, гнойная, незаживающая, для нее нет лекарств и бальзама.

Придя в канцелярию начальника тюрьмы с прошением, адресованным императору, Петкович застал там только его помощника из числа заключенных. Это был осужденный за кражу тихий, образованный молодой человек из высокопоставленной чиновничьей семьи. Увидев Петковича и зная, что с ним, он объяснил: начальник спит, но скоро придет. Предложил ему стул, и Петкович сел.

Канцелярия невелика, заставлена мебелью. На стене тикают часы с гирями на цепи. Над столом начальника тюрьмы висит большой, засиженный мухами портрет Франца Иосифа. На шкафу у самых дверей белеют гипсовые бюсты когда-то повешенных разбойников. Именно на них засмотрелся Петкович. Появится ли его бюст здесь, рядом с остальными?

Нет, не появится, убеждает он себя. Вот это прошение, что он держит в руках, непременно спасет его. Император, отец родной, убедится наконец, прочитав прошение, что Регина никакая не блудница, а самая настоящая принцесса (но разве принцессы не могут быть блудницами?), и что его женитьба на ней не мезальянс; император прекратит их преследовать и помилует. А главное, он помилует ее. Поэтому он готов претерпеть все – и виселицу, и желтую могилу. Но разумеется, это может случиться только в том случае, если император не получит это прошение слишком поздно.

Слишком поздно! Нетерпение Петковича растет, он начинает поглядывать на дверь, еще немного, и его взгляд останавливается на большом портрете над столом начальника тюрьмы. Он пристально всмотрелся в него и улыбнулся. Это живой человек, он как бы понуждает встать и поклониться ему. Более того, этому человеку на картине – он живой, гляди-ка, как смотрит на него! – можно вручить свое прошение. Ну да, вот ведь что самое удивительное: он пишет прошение императору, а император уже здесь! Но как он мог прибыть сюда без всяких торжественных церемоний? Или, может быть, он здесь тоже инкогнито? Разумеется, нет, ведь он в полном своем императорском парадном одеянии, надо поэтому передать ему прошение прямо в руки. Но рук вообще нет – только бюст. И странно, почему император заключен в рамку! Неужели и его он видит в каком-то окне? Как Регину. Хо-хо-хо! Может, и Регина стоит за ним?

Петкович собирался уже подняться и сунуть прошение за пазуху императору, но тут в комнату вошел начатьник тюрьмы. Уж не император ли это?

– Ваше Величество! – с этими словами Петкович передал ему прошение. – Заказное, лично! Письмо необходимо послать срочно, спецкурьеру он готов предоставить собственный автомобиль.

– Разумеется, срочно! – начальник растерянно вертит в руках сложенный лист бумаги. – Да, да, непременно, непременно!

– Сверхсрочно, ха-ха-ха! Конечно, если нас не опередит Его Величество и сам не придет сюда! – улыбнулся Петкович и отвесил глубочайший поклон портрету. Какое-то мгновение он стоит в нерешительности, потом поворачивается, кланяется бюстам и, радостный, словно после аудиенции у императора, идет во двор. Потирает руки и смеется. – Я лояльный анархист габсбургской школы. Все в рамках, в рамках!

Обеими руками он чертит в воздухе четырехугольник, огромный, как рама для портрета, который он только что видел, и, все снова и снова повторяя свои слова и смеясь, расхаживает перед воротами. Никто не обращает на него внимания, а вскоре он направляется прямо к писарям и садится среди них рядом с Мутавцем.

– Почему все – четырехугольник? – рассуждает он с усмешкой. – И император, и желтый дворец, и гроб, и могила, ха-ха-ха!

– Чтобы веселее было, Марко! И лотерейные билеты четырехугольные! – замечает Мачек, с известной долей злорадства посмотрев на Рашулу. – С веселым сердцем и кудель прясти!

– А из кудели веревку, ха-ха-ха! Ты это имел в виду? – подозрительно взглянул на него Петкович. – Однажды я выиграл четырнадцать тысяч, но взял и сжег лотерейный билет. Да, столько я выиграл.

– Вот это был выигрыш! – усмехнулся Рашула Мачеку. Вернувшись от Пайзла, он вбил себе в голову непременно выступить против него в газете. Для этой цели ему пригодился бы Мачек, но тот упирается под тем предлогом, что в редакции у него нет такой власти, чтобы без согласия главного редактора дать ход подобной статье. В крайнем случае, пообещал он, попробует тиснуть в газете статью (которую сегодня напишет Рашула) без ведома редактора. Рашула, естественно, пришел в хорошее настроение. Вот и Петкович сел рядом с Мутавцем. Что это опять значит?

Петкович, невинный, как дитя, не подозревал, кого он уколол своей шуткой, потирает руки и размышляет о том, как еще сегодня произойдет его примирение с императором; внезапно он оживляется:

– Итак, господа, уже сегодня, надеюсь, я смогу вас всех выпустить на свободу.

К этим словам прислушался только Мутавац. Свободу даст им этот человек, а еще утром он говорил о смерти! Безумен, впрочем, кто знает, что он выведал у начальника тюрьмы, и уж не время ли сейчас у него спросить, что он хотел сказать об Ольге? Хотя ему говорили, что он не имел в виду Ольгу. Мутавац чуть подвинулся в сторону и смотрит на него пристально, преданно. Захочет ли Петкович повернуться к нему?

И в самом деле повернулся. Но он словно не видит Мутавца, а весело смотрит по сторонам. Задержал взгляд на Рашуле, потом на Майдаке, который тоже подвинулся поближе, улыбнулся. Какой-то далекий, чужой, но чарующий голос становится все ближе, он все больше напоминает его собственный голос, и вдруг он зазвучал неудержимо из его уст.

– С помощью гипноза на свободу, ха-ха-ха! – и он снова повернулся к Мутавцу.

Майдак был уже совсем рядом. Заинтересовало его и одновременно озадачило то обстоятельство, что Петкович так близко сел к Мутавцу, и он забыл обещание, данное Юришичу. После внимания, проявленного к Мутавцу, он чувствовал себя более храбрым и чистым, потому что предстал перед Петковичем в святом волнении ребенка, который исповедался, и теперь, безгрешный, подошел принять причастие. Да ведь сам Петкович внушил ему эту храбрость, и он вполголоса мечтательно произнес:

– Это был бы удивительный транс – гипноз!..

– Отойдите в сторону, Микадо! – оттащил его Рашула. – С вами утром не вышло! Не отвлекайте его! – уж если Петкович сейчас рядом с Мутавцем, полагал он, то присутствие здесь Майдака излишне и опасно.

– Нет, нет! – отчаявшись, заупрямился Майдак. Тщетно просился он подойти к столу. Рашула не пускал.

Их странное препирательство с подозрением наблюдал побледневший Петкович: уж не палач ли это не пускает к нему могильщика, и сейчас они о чем-то никак не могут договориться. Встать бы и незаметно уйти отсюда. Но он останется. Вот опять он пристально смотрит на Мутавца.

– Гипноз… А что бы вы сделали, чтобы нас выпустили на свободу? – пробормотал Мутавац более членораздельно, чем обычно. Но он боится, как бы Петкович не повернулся к нему спиной и не оставил без ответа.

Петкович не отвернулся от Мутавца. Но и не отвечает. Слова Майдака отозвались в нем волнами радости, которые достигли глубин его души. А потом откатились, словно неслышное эхо, и сосредоточились где-то в глазах, да, в глазах: он смотрит. О каком трансе говорит желтый могильщик? Ах, да! Желтый могильщик ни в чем не виноват. Может быть, транс это и есть смерть? Нет, нет, могильщик потому и разругался с палачом, что не верит, как смерть может быть трансом, гипнотическим сном. Но о чем это он думал? Он верит в духов – транс – это дух, высвобождающийся из тела. Да, но где можно спастись? Неясная, но страшная, непреодолимая беда нависла над ним, гнетет. Свой дух, которому угрожает смерть, он перевоплотит, скроет его, вольет в другого живого человека. В кого? Смотрит на Мутавца. Уж не он ли это сам? В самого себя перенесет он свой дух. В того, кто лучше его, кто уходит. Ему он доверится, с ним простится.

– Что такое? – забеспокоился Мутавац. Петкович положил ему руки на плечи и с улыбкой пристально смотрит на него.

Ликотич что-то пробормотал, но Рашула шикнул на него. Майдак в это время изловчился и вплотную приблизился к Петковичу в надежде получить свою порцию гипноза. Петкович будет гипнотизировать Мутавца, это ясно; капля зависти проникла ему в душу, смешавшись с неосознанным восторгом. Пусть хотя бы с Мутавцем получится, может, ему это больше необходимо.

Мутавац хотел сбросить руки Петковича, которые добрались уже до его лба.

– Еще сегодня мы будем свободны! – шепчет с безумной улыбкой Петкович, а руки Мутавца, как плети, безвольно повисли вдоль тела, он затих, замер. Как во сне пробормотал тоже шепотом:

– Как это, еще сегодня?

– Еще сегодня, непременно.

И оба они уставились друг другу прямо в зрачки. Головы их сближаются, короче становятся соединяющие их глаза невидимые мосты, по которым душа Петковича перебирается в Мутавца и находит там, в чужом и родственном мире, и отпор, и прием. Вокруг них воцарилась тишина, как в гробнице. Охранники столпились у окна, но и они заинтересовались и на знак Рашулы умолкли. Рашула, подойдя к Майдаку, склонился над Петковичем и тоже уставился на Мутавца, словно и он гипнотизирует его. Он весь в напряженном внимании. Все стоят вокруг стола, сидят только Петкович и Мутавац. Что-то напевая, приплелся Наполеон. Но Мачек, не оборачиваясь, оттолкнул его ногой, а Рашула строго посмотрел в его сторону. Наполеон примолк и, ничего не понимая, стал следить за происходящим. Наверное, у Мутавца болят глаза или соринка попала, и Петкович ее ищет? Но удивительно, почему все наблюдают за этим в такой тишине? Должно быть, будет еще занятнее, чем вчера с Майдаком. Коротышка ухмыльнулся и осмотрелся вокруг. Не обнаружив Юришича, он потихоньку убежал куда-то. А Петкович, ничего не видя, кроме лица Мутавца перед собой, медленно отнимает руки от его лба, как будто снимает повязку, и еще медленнее прижимает к себе. А глаза его приближаются все ближе и ближе к лицу Мутавца, как будто притягиваемые невидимыми нитями, идущими из глаз этого человека. И, словно вытягивая эти нити из двух маленьких, серых гноящихся коконов с угнездившимися в них зрачками Мутавца, он шепчет, растягивая слова:

– Ты сегодня много думал о могиле, о желтой могиле, не так ли? Если не помилует тебя император, это твое новое пристанище, принц Гейне. Ляжешь в нее, желтая могила будет для тебя и помилованием, и свободой!

От напряжения белки глаз Мутавца покрылись кровавыми жилками, веки отекли, увлажнились.

– Знаю, знаю, – шепчет он глухо. – А что будет с ней? Придет ли она?

– Кто она? – напрягся Петкович и еще глубже впился взглядом в Мутавца. Регина? Та, которая его обманывает, или та, которую преследует император, заточил ее в темницу и не пускает к нему? Ах да, император их обоих отправит в изгнание и заточит в желтом замке! А он на это согласится, согласится и на такое помилование, только бы спасти ее от гнева императора.

– Ольга. Она в тюрьме? – на одном дыхании прошептал Мутавац.

– Ты собой пожертвуешь ради нее, императорские стражники не убьют ее. – Как два черных зерна падают зрачки Петковича в белые и кровавые колодцы глаз Мутавца. И зрачки обоих, как капли ртути, сольются воедино – так близко сомкнулись их лица. – Я говорю не об Ольге, – слились зрачки, но, кажется, тут же отделились друг от друга. Петкович вздрогнул, отстранил лицо, задрожал, сорвался со скамейки и страшно закричал. – Это не я! Это не я!

В этот момент Наполеон, который уже вернулся, держа руки в карманах, вдруг взмахнул сжатым кулаком и бросил опилки прямо в глаза Мутавцу. Он тут же попытался смыться, но Рашула его схватил и удержал.

– Ой, я не виноват, вы же сами мне утром велели! – запищал Наполеон. Рашула закатил ему оплеуху.

Мутавац затрясся, заохал, закрыл глаза руками и как слепой завертелся на одном месте. Он уже не видит Петковича перед собой. Что произошло? Он в ужасе, кажется, кто-то забрасывает его землей – он мертв, его закапывают.

– Ольга! – закричал он и заплакал, утирая глаза руками.

Осыпая Рашулу бранью, Наполеон побежал к охранникам, а Петкович отошел далеко в сторону от Мутавца и исступленно повторял:

– Это не я!

– А кто же? – вырвалось у Рашулы; он закатил оплеуху Наполеону, уверенный, что тот сорвал сеанс гипноза в его кульминации. Однако теперь ему стало ясно, что Петкович все равно бы не довел дело до конца.

– Это вы! Это вы! – победоносно, страстно, в смертельном отчаянии крикнул Петкович. – Вы! – прошептал он и весь затрясся.

Небо стало бледным и прозрачным. Оно далеко, очень далеко и равнодушно.

– Я Рашула и никто другой! – надвинулся Рашула на Петковича. – Не на меня кричите, а вот на того шута! – показал он на Наполеона.

Но до Петковича ничего не доходит. Он увидел в зрачках Мутавца свое лицо, будто в двух выпуклых линзах отразилось оно, искаженное, уродливое, страшное. Это не я, узнал он в наступившем проблеске сознания. Это не Марко Петкович, который лучше, тот, что уходит, да, да… Все перед ним потемнело, он не различает даже Мутавца. Все в нем переворачивается, переиначивается, болит, болит. И в него самого вселился кто-то другой, завладел им, мучает, давит, пожирает, как демон, совращает, внушает зло. Да, это тот самый, что тащил его утром на казнь, а теперь все сваливает на своего подручного, на шута-коротышку!

– Это вы! – кричит он Рашуле в лицо. – Почему бы вам самому не броситься вниз головой с поленницы и не повеситься, чего вы добивались от меня? Вы, вы!

– Да, именно этого я хотел от вас! – с презрением процедил Рашула и повернулся, чтобы уйти. И впервые за сегодняшний день он побледнел, хоть почувствовал это лишь сам: он увидел Юришича.

Юришич возвратился из комнаты для свиданий. Он внимательно всматривается в окружающих, все примечает, видит: Мутавац плачет, в глазах у него опилки, Майдак поник, хмурится. Петкович кричит Рашуле, что тот утром говорил о самоубийстве. О чьем самоубийстве? И почему именно сейчас, когда пришел он, Рашула собрался уходить?

– Заварили кашу, как вижу! – бросил он Рашуле, воспользовавшись моментом, когда Петкович притих. А произошло это быстро, стоило только во дворе появиться охранникам. – О ком вы говорили Петковичу, чтобы повесился?

Рашула с вызовом, молча смотрит на него. Все бы это случилось, убежден он, если бы он утром ничего не говорил Петковичу. Ибо что Петкович мог сказать Мутавцу, как не то, что, по всей видимости, мучает его самого. Скажи он это Юришичу, тот был бы разбит наголову. Но это означало бы признать свои планы, в необходимости которых он сейчас еще больше убедился. Петкович, правда, развел водой свой тяжелый, ядовитый напиток, упомянув, что говорит не об Ольге, но яд, который он вливает в Мутавца, по-прежнему такой же густой и, кто знает, может быть, и в самом деле смертельный. А не глупости ли все это? Все равно. То, что начал Петкович, он обязан теперь продолжить сам. Наперекор Юришичу!

– Он сам заварил кашу, а я расхлебываю! – оскалился он на ходу. – Поэтому в безумии своем он набросился на меня.

– Палач! Что значит расхлебываете?

– Спросите Майдака! – наобум ответил Рашула.

Поискав взглядом и обнаружив Майдака, Юришич почувствовал необходимость подойти к нему. Тот стоял неподалеку, прислонившись к углу тюремной кухни, в глазах у него были слезы.

– Что с вами, господин Майдак?

Майдак устыдился, он нарушил обещание. Но еще больше тронуло его кое-что другое. Несмотря на выходки Петковича, в продолжении всего дня он был убежден, что транс Петковича прекрасен, лишен всякого страдания, радостно возвышен, и что все это, если удастся склонить Петковича к гипнозу, будет доступно и ему. Но Петкович больше любил Мутавца. И что же вышло? Оказывается, оба они, а Петкович прежде всего, переживают страшные душевные муки из-за женщины. Но если мучаются, значит, достойны жалости, а Петкович просто адски страдает, незаслуженно. И как это ужасно, что Петкович мог, пусть только на минуту, подменить себя каким-то Мутавцем. Страшное разочарование пережил Майдак, ему больно, слезы не удержать, он плачет над судьбой своей, Петковича и Мутавца, всех несчастных людей. Есть ли смысл так жить?

– А что бы вы сказали, господин Юришич, – произнес он тихо и почти с детским выражением на лице, – если бы я захотел покончить с собой?

– И вы тоже? – недоумевает Юришич.

– А кто еще? – жалобно спросил Майдак.

Вместо ответа Юришич увлек его за собой. Поблизости от них остановился Розенкранц, который только что вышел из тюремного корпуса, где он до сих пор прятался от Рашулы и где бы остался, если бы его не прогнал Бурмут. Не обращая внимания на окрики и ядовитые замечания Рашулы, он напевал своим скверным голосом: «О, Izabella, du bist mein Ideal!» [75]75
  «О, Изабелла, ты мой идеал!» (нем.)


[Закрыть]

– С чего это вам пришло в голову? – продолжает Юришич. усаживаясь с Майдаком на дрова.

Тихо, смущенно и по-детски искренне рассказал Майдак обо всем, что произошло во дворе в отсутствии Юришича: и о гипнозе, и о том, что его томило. Не преминул заметить, что лавку его, наверное, продадут с молотка и что еще не успел ответить на письмо из дому, в котором ему об этом сообщили.

– Я вижу, господин Юришич, вы правы. Непозволительно человеку витать в облаках, надо твердо стоять на земле! Если это еще возможно для меня! – добавил он уныло, но с явным облегчением.

– Возможно, должно быть возможно! – не вникнув в его горести, приободрил его Юришич и задумался: неужели действительно Рашула хотел убить Мутавца с помощью гипноза Петковича? Или это бред сумасшедшего? Но что тогда утром Рашула говорил Петковичу? И веря, и не веря, и стараясь найти подтверждение своим мыслям, Юришич обводит вопрошающим взором двор, лица вокруг себя. Чуть поодаль Рашула пристает к Розенкранцу, уж не пробует ли тот симулировать, щеголяя своим гнусавым тенорком, а Розенкранц, тихо рыча, отталкивает его. А на другой стороне, до недавнего времени упорно наблюдавший за Мутавцем, стоит Петкович. Неужели и этот человек пережил такую огромную любовь, что она довела его до безумия, и теперь он причиняет мучения мученикам, таким же, как он сам? И неужели Мутавац способен на самоубийство? Этот вопрос не дает покоя Юришичу, ясно ему только одно, что Рашула. лучше зная Мутавца, верит в это и поэтому плетет интриги. – Вы, может быть, и сами не подозреваете, – обращается он к Майдаку, – какое несчастье могли принести Мутавцу этим гипнозом, если бы он удался. По словам Петковича, Рашула его подговаривал с помощью гипноза заставить Мутавца наложить на себя руки.