355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Август Цесарец » Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы » Текст книги (страница 10)
Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 21:37

Текст книги "Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы"


Автор книги: Август Цесарец



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 47 страниц)

И в эту лирику утра вдруг неторопливо, но потом все учащеннее вторгается резкий скрежет, скрежет напильника, затачивающего пилу. Облако серым покрывалом затянуло солнце, и весь двор на какое-то время потемнел, сделался мглистым, как осенняя безлюдная поляна. А на высоком оголенном каштане, кажется, закаркал одинокий ворон, призывая сородичей.

Сверху, со второго этажа, оттуда, где следственная канцелярия, позвали Мутавца, а вместе с ним и охранника, который должен сопроводить его к следователю. В то же время в воротах появился Бурмут, заинтересовавшись, в чем дело, он наклонился к окну караулки и окликнул охранника.

– Ивек, идите вы! А ты, черт, – обернулся он к Мутавцу, который от страха еще глубже забился в угол, словно пытаясь спрятаться здесь от всех, – рано же тебя нынче кличут, это неспроста.

– Was soll das bedeuten? [32]32
  Что это значит? (нем.)


[Закрыть]
 – завертелся Розенкранц вокруг Рашулы. Да и самому Рашуле удивительно, что Мутавца вызывают на допрос.

– В моем ботинке больше ума… – бормочет он, зловеще, с угрозой наблюдая за Мутавцем.

Не спеша, на полусогнутых ногах во двор неуклюже вышел охранник, маленький, краснорожий, в истрепанной куртке и такой крошечной фуражке, что она едва прикрывала ему темя. Предлинная сабля смешно висит на боку, кажется, что кто-то надругался над этим старичком и ради потехи сделал его охранником. Недавно произошел уже третий случай, когда во время конвоирования воров на допрос один из них стукнул его в живот и убежал. Поэтому должность охранника ему в тягость. И вот сейчас, держа в руках наручники, он подозрительно смотрит на Мутавца.

– Пойдем, сударь, не бойся, ничего плохого не будет.

Но Мутавац захныкал, как мальчишка при виде розги, весь втянулся под свой горб, свернулся клубком, как ежик.

– Ну, что оп-п-п-пять? – встает он наконец и идет беспомощно, неуверенно, как на виселицу. За ним ковыляет Ивек. Перед этим неизбывным страхом Мутавца он перестал опасаться, что тот сбежит, и сунул наручники в карман. За ними, покрикивая на заключенных, чтобы вели себя тихо, – а они и так притихли, – большими шагами мерил землю Бурмут. Он доложил начальнику тюрьмы о случившемся с Петковичем, а сам, не совладав с искушением, заскочил в трактирчик перехватить стопку ракии. Но теперь у него опять сухо во рту.

– Маn sollte ihn warnen, warnen, Herr [33]33
  Его следовало бы предостеречь, предостеречь, господин ( нем.).


[Закрыть]
Рашула!

– Мутавац! – поднялся Рашула и оттолкнул от себя Розенкранца. Мутавац, собираясь повернуть за угол, оглянулся.

– Что тебе нужно от Мутавца? – скривился Бурмут.

– Хотел ему сказать, чтобы не терял ума, – спокойно ответил Рашула и пронзил Мутавца острым взглядом насквозь.

– Л-л-ладно, – закашлялся тот, поняв его.

– К чертям тебя и следствие! – сердится Бурмут. – С вами и сам бог не совладал бы, обо всем вы заранее договоритесь!

Рашула рассмеялся и сел. Договаривался он сегодня с Бурмутом, но о другом, и сейчас он для этого хотел было пойти за ним, но передумал. Для предстоящего дела Бурмут кажется ему сейчас чересчур не в духе. Дело в том, что он предложил отметить его день рождения – так, как недавно отметили и его собственный: ночью, в камере писарей, за вином, закуской и картами. Только Бурмут упирается: в ту ночь они чуть было не попались – среди ночи черт принес тюремного инспектора, он услышал шум, и им с грехом пополам удалось замести следы. Все затихли, как мыши, и приперли изнутри незапертую дверь, так что инспектор не смог войти и ни с чем удалился, решив, очевидно, что шум ему послышался. На следующее утро Бурмут был призван к ответу за то, что не оказался на месте, потому он и слышать теперь не хочет о повторении подобных авантюр. Слышать не хочет! И все-таки он не откажется от угощения, уверяет себя Рашула, уверенность дополняется надеждой, ради чего он, в сущности, и начал переговоры с Бурмутом: завтра ночью тайком провести в камеру свою жену. Так уже было три раза, и никто об этом не знает, кроме Бурмута и охранника у ворот. Писари, разумеется, всегда, как только он переселяется в свою камеру в углу коридора (с писарями он спит только потому, что одному ему скучно), не сомневаются, что Бурмут приводит к нему какую-нибудь заключенную, но никто даже предположить не может, что это его собственная жена.

Со своей женой, Зорой, бывшей кассиршей, он вступил в брак еще до первого ареста, и с того времени, тем более сейчас, он убежден в ее неверности. Бурмут, например, постоянно ее видит в обществе офицеров. Но это не так бы волновало Рашулу, если бы не другие заботы: все нажитые капиталы спрятаны у одной жениной родственницы. Конечно, жена бесконтрольно тратит деньги на пьянки и пикники. Знает он, как это бывает, сам ее приучил к такой жизни! Только этим объясняется и то, что вот уже три дня она, прикинувшись больной, не готовит сама, а присылает ему еду из ресторана. Сомневается Рашула в ее болезни, он уже твердо решил перевести деньги в более надежное место – своему родственнику в провинцию. Он хотел, чтобы жена пришла к нему для решения этого вопроса. (Ну, разумеется, не только с этой целью, иначе визит можно было организовать и днем.) Только захочет ли она прийти? Должна, стискивает Рашула кулаки, а сам время от времени ловит угрюмый и злобный взгляд портного Дроба. Он не знает этого смешного долговязого человека. Что ему надо? Может быть, он просто так на него смотрит, или у него косят глаза? А Рашула решил присмотреться к Розенкранцу, принялся подсчитывать морщины на его лбу, он помнит точно, что Розенкранц в тюрьму попал с тремя морщинами, сейчас у него их четыре. Зачем Розенкранц, когда он с Мачеком и Юришичем затеяли перебранку, воспользовался случаем и улизнул? Рашула подозревает, что Розенкранц был у Пайзла; достаточно веский предлог, чтобы за него уцепиться, тем более сейчас они здесь, у стола одни.

– Ja, ja, Sie waren beim Pajzl, ich hab Sie gesehen… [34]34
  Да, да, вы были у Пайзла, я вас видел… (нем.)


[Закрыть]

– Но, но, – юлит Розенкранц, покраснев до ушей, так как он действительно был у Пайзла и хотел сообщить ему о своем окончательном решении, но Пайзл со злорадством извинился и сказал, что поговорит с ним позже. Почему позже? – I war beim alten Burmut, a Guldn hab i ihm gegebn. Und a reines Taschentuch hab i notwendig ghabt [35]35
  Я был у старого Бурмута, дал ему гульден. Кроме того, мне понадобился чистый носовой платок (нем.).


[Закрыть]
.

A из кармана y него торчит грязный конец носового платка. Заметив это, Рашула пристает к Розенкранцу, но напрасно. И чем меньше узнаёт, тем больше озлобляется. Вспомнил он и того мертвеца на льду – случай, который не дает покоя Розенкранцу.

– S war nur a Spass, nicht der ârgste welche wir zusammen gemacht haben, Sie wissen das sowie ich [36]36
  Это была лишь шутка и не самая плохая из тех, которые мы проделывали, вы знаете это так же, как и я (нем.).


[Закрыть]
.

– Schöner Spass dass durch ihn ailes entdeckt wurde – ein Judenspass – Das erste Zeichen Eurer Geistes-störung [37]37
  Хороша шутка, из-за нее все и раскрылось – еврейская шутка – первый признак того, что у вас расстроена психика (нем.).


[Закрыть]
.

– Was für eine Geistesstörung? Ich bin gesund und so bleibe ich [38]38
  Какое расстройство? Я здоров и таким останусь (нем.).


[Закрыть]
, – встрепенулся Розенкранц.

– Ja, gesund, bis der Pajzl anders entscheidet. Habe ich Sie getroffen? [39]39
  Да, здоров до тех пор, пока Пайлз не изменит решение. Я вас обидел? (нем.)


[Закрыть]
 – оживляется Рашула, a Розенкранц злится, отвергает инсинуации, будто бы они с Пайзлом договорились о какой-то симуляции. Ерунда. Разве у Рашулы нет других забот, как только обижать его? А вот Мутавца позвали на допрос. Пусть лучше скажет, что он об этом думает.

По мнению Рашулы, между Мутавцем и Розенкранцем нет никакой разницы, оба глупы. Оба, повторяет он громко, а сам прислушивается к Майдаку, который, сидя на дровах с Юришичем, произнес, как ему показалось, его имя.

Так оно и было. Майдак пожаловался Юришичу на Мачека, а Юришич его укорил за то, что он возбуждает Петковича какими-то глупыми гипнозами. Майдак обиделся и сослался на Рашулу, который в гипноз верит. Это удивило Юришича еще и потому, что именно Рашула, как он выпытал у Майдака, уговаривал его дать себя загипнотизировать. Зачем это Рашуле? И зачем в таком случае он хотел, чтобы был загипнотизирован Мутавац? Майдак не сумел объяснить. Он оскорблен предательством Рашулы, но, испугавшись дальнейшего разговора на эту тему, стал смотреть на небо, с которого исчезли облака. В голубом ясном небе, грезилось ему, искрятся и сверкают звезды. Майдак стал размышлять о вселенской гармонии и вдруг оживился.

– Я об этом однажды слышал. Ночью. Стояла осень. Виноград убрали, и сусло уже бродило. Долго смотрел я на звезды, считал их, считал до усталости, и вдруг из далекой тишины до меня донеслось сладкое жужжание, как будто все звезды – пчелы, а небо – улей. И мерещилось, что далеко, далеко пел невидимый хор душ.

– А виноградное сусло, говорите, бродило, – с горечью хмурится Юришич и пристально смотрит на Рашулу. – Безусловно, это не был хор человеческих душ, иначе не было бы гармонии.

– Может быть, это души не тех людей, какими они бывают на земле, а чистые, благородные. Поют души в астральном мире. Я всегда себе ночью представлял звезды как спиритический сеанс душ, а луну – их медиумом.

– Лучше было бы, господин Майдак, чтобы вместо фантазий лунатика вы больше заботились о ваших повседневных делах, не отдавали реальность на откуп тем спекулянтам, что толкутся у стола.

– Человек рождается для свершения своего предназначения, но души людей никогда не вольются в общий хор и не зададут тон вселенской гармонии. А может, вы и правы, – пригорюнился вдруг Майдак. На днях он получил отчаянное письмо (на которое каждый день мучительно собирался ответить), в котором сообщалось, что налоговая инспекция грозится пустить с молотка его лавку.

– Да, вселенская гармония! – отзывается Петкович, вскинув голову и с вызовом глядя на них снизу, со своего места. – Это анархолирика вселенной, и не будет в жизни добра, пока всё не будет анархолирическим. Жизнь должна стать подобной романсу, ха-ха-ха!

Со второго этажа, из женской камеры в конце коридора в эту минуту во двор упал маленький сверток. Упал как раз перед Ферковичем, а тот быстро наклонился, намереваясь тайком сунуть его в карман. Но охранник заметил и пристал к нему: «А ну, покажи!» Отпирается Феркович, ничего, мол, не поднимал. Но охранник силой его обыскал и нашел требуемое – письмо от жены Ферковича. С трудом читает охранник, смеется: «Ха-ха-ха, Ферковичка во что бы то ни стало хочет родить сына, а не дочь!»

– Пусть она идет, куда надо, и с сыном, и с дочерью! – бранится раздраженный Феркович.

– Болтай, да не забалтывайся! – смеется над ним охранник. – Суд предоставит ей право: будешь за ребенка платить алименты. Только успевай платить!

– Ой-ой! Где ты! Ой-ой! – еще громче, может быть, намеренно, поскольку слышала снизу перебранку, запричитала жена Ферковича, словно ее колесовали инквизиторы.

Но прежде этих воплей, как только охранник пристал к Ферковичу, Петкович вздрогнул, захлопнул книгу, вскочил на ноги. Прошелся нервозно. А сейчас, когда охранник умолк, он реагировал на вопли темпераментно и горячо:

– Долой пытки!

Но вопли и стоны быстро прекратились, охранник смущенно пожал плечами, а заколебавшийся было круг заключенных успокоился, что и на Петковича подействовало успокаивающе. Он походил немного, снова сел на свое место и открыл книгу.

Но хотя внешне в круге все кажется тихо, есть там люди, которых ярость рвет на части. Первый среди них Феркович, который силится не обращать внимания на визг жены, но каждый ее крик переворачивает все у него внутри, как раскаленная кочерга. Недалеко перед ним, опять заложив руки за спину, дергается портной Дроб, словно его колют сотни раскаленных игл. Он злится на Рашулу, потому что тот избегает его взгляда. Ты виноват, мошенник, думает он, боишься посмотреть мне в глаза. А если бы ты вернул мне деньги, которые я, честный человек, веря в твою порядочность, вложил в твою страховую компанию, не оказался бы я здесь. Может быть, мне бы и в голову не пришло писать анонимное письмо. А допек меня, обвинив, что спекулирую мертвецами, этот голопузый правительственный подхалим, который уже с раннего утра заглядывает в мою комнату. Ворюга эдакий! Какая к черту спекуляция, когда я потерял даже то, на что застраховал себя, жену и брата? И членские взносы, и отчисления в страховой фонд – все тебе, мошенник, пошло в карман, а другим – ни пятачка.

Дроб едва сдерживал желание выйти из круга, подойти к Рашуле и залепить ему оплеуху – уже третий день с тех пор, как он здесь, и с тех пор, как увидел Рашулу, он собирается это сделать. И всякий раз в нем побеждает благоразумие и страх перед охранниками. Тем более сейчас, после случая с Ферковичем. Вот и вынужден он терпеть унижения и не смеет призвать к порядку преступника – здесь он сам считается преступником, уравнен с обществом воров и убийц, он, хорватский мастер, член ремесленнической артели, человек женатый, отец сына-живописца, который уже так прославился, что ему доверили рисование звезд на своде жупской церкви в родном краю.

Вот так горюет портной Дроб. Время, отведенное для прогулки, еще не кончилось, но охранник уже гонит их в камеры! Опять урезали несколько минут. Похоже, здесь экономят даже на воздухе! И снова надо идти в душную камеру к цыганам и разбойникам! А он болен.

По знаку охранника круг заключенных действительно разомкнулся, и опять колонна потекла по двору, как дождевой поток по оврагу. Хромая, ее замыкает портной Дроб. Вот он приближается к Рашуле. Чувствует, как у него руки чешутся, а крепкие слова готовы сорваться с языка. Но за спиной у него охранник, и с чего это он сегодня прилип к нему? Дроб почти прошел мимо Рашулы, и снова он не влепит ему заслуженное. В бессильном бешенстве он надумал хотя бы показать ему язык, – что-то же делать надо.

А у стола Рашула и Розенкранц в это время дерзко уставились друг на друга, как драчливые петухи. После продолжительной перебранки первым оскорбился Розенкранц, потому что Рашула сравнил его с Мутавцем; это оскорбление вдруг показалось ему ужасным не только потому, что он не может и мысли допустить о возможности своего предательства, как это сделал Мутавац, но и потому, что ему Мутавац физически невероятно гадок, а сам он считает себя красавцем. Возмутительно равнять его с Мутавцем. Все-таки Рашула обязан проявлять больше уважения. И Розенкранц осмелился выложить все свои сомнения и упреки: и то, что тот хотел его обмануть в случае с Пайзлом, но обманул себя, и то, что он сам Мутавац; à la Mutavac dumm [40]40
  На манер Мутаваца глупо (фр., нем.).


[Закрыть]
все, что Рашула говорит и делает. А Рашула холодно усмехается, подтрунивает над ним, называет еврейским фарисеем.

– Ich war immer ehrlich, immer [41]41
  Я всегда был честен, всегда (нем.).


[Закрыть]
, – трескуче пролаял Розенкранц, тщетно пытаясь приглушить голос; он решительно не может говорить тихо, когда волнуется. А Рашула сохраняет хладнокровие, только глаза его щурятся.

– Ehrlich, ja. Lauter Betrüge, das heissen Sie Ehre? [42]42
  Честным, да. Одни обманы, и это вы называете честью? (нем.)


[Закрыть]
 – Но что это? Почему этот долговязый показывает ему язык? Что он, сумасшедший? – Что с вами? – кричит он и смотрит на Дроба.

А длинное тело Дроба как будто еще удлинилось, оно просто растет и склоняется к Рашуле. Дроб понимает по-немецки, разобрал, о чем эти воры говорят. Ах, так! Эта немчура хочет утаить от других, что они друг про друга думают. Сейчас это не просто обманутый член «кружка» страхового общества, но и гражданин-патриот, который вдруг повернулся, быстро обошел охранника и в два прыжка подскочил к Рашуле и Розенкранцу.

– Оба вы воры! Мошенники! Обманули меня! Повесить бы вас следовало, тогда наверняка заверещали бы по-хорватски!

Рашула не растерялся. Встав, он отошел в сторону, решив поставить Розенкранца под удар. Розенкранц, растерявшись, продолжал сидеть на скамье. Но Дроб повернулся к Рашуле, который натянуто улыбался.

– Я вас не знаю, сударь.

– Не знаешь меня! – с растопыренными пальцами кинулся на него Дроб. – Сейчас узнаешь! А я тебя знаю. Ты мертвец на льду!

– Это к нему! – показывает Рашула на Розенкранца. – А кто вы такой? Сумасшедший! – заорал он, потому что Дроб, не видя перед собой ничего, кроме этой оскаленной физиономии, всаживает в нее свои тонкие, как иглы, пальцы. И орет, что эти воры держали покойников на льду, как гусей перед пасхой, должно быть, чтобы они не протухли.

– Вы могильщики народа! Мошенники!

Охранник в душе согласен с Дробом, но как лицо официальное не может допустить беспорядка и мордобития. Кроме того, Рашула и Розенкранц уже несколько раз давали ему на чай кое за какие услуги. Естественно, он кидается на Дроба, орет на него, толкает, тащит. Заключенные вернулись, сбились в кучу, им всем явно по душе этот скандальчик.

– Распорет он ему своими шильями лицо за милую душу, хи-хи-хи! – смеется кто-то.

А Рашула, увернувшись от ногтей Дроба, так звонко стукнул его, что тот разъярился и укусил Рашулу за палец и, еще сильнее обозленный окриками охранников, зарычал сквозь зубы, что эта плюха обойдется Рашуле в пять форинтов штрафа. Он бешено размахивает руками. Этот портной, покорно и равнодушно принимавший удары и уколы судьбы, как сам он равнодушно прокалывал иглой сукно, бывал жесток и беспощаден в ярости и уже несколько раз за драки имел дело с полицией. А сейчас, потеряв голову от оплеухи, он в бешенстве ударил ногой и охранника, тащившего его сзади, а охранник разозлился и в ответ стукнул его прикладом, так что ребра у Дроба согнулись как спираль. Дроб сник. Сбежались другие охранники, накинулись на него, оттащили от Рашулы. Приковылял и начальник тюрьмы, а Рашула с исцарапанным лицом немедленно пристал к нему, стал требовать удовлетворения, раздул все дело, утверждая, что этот совершенно неизвестный ему разбойник угрожал ножом. Испугался начальник. Что? Неужели в тюрьме совершаются преступления, ведь ответственность падет на него! Красные царапины на лице Рашулы ему кажутся еще краснее, он видит даже кровь и кровавые раны, как от ножа. В нем взяла верх неистовая, суровая сторона его характера, он ничего не выясняет, факт налицо. Срываясь на визг, он закричал на Дроба.

– В карцер этого осла! Немедленно! В карцер!

Дроб отпихивает ногами охранников, которые его вяжут, и орет как помешанный. Он уже слышал об этом карцере, и мерещится ему темная камера без окон в конце двора, в подвале – эта вонючая могила, кишащая вшами. Туда хотят его посадить? Его, гражданина, мастера! Он вращает глазами, скрежещет зубами – увидел Пайзла, доктора Пайзла, с которым несколько раз хотел поздороваться сегодня во время прогулки, а Пайзл как нарочно не смотрел в его сторону или просто отворачивался. Говорят, что и он здесь по делу страхового общества. Но тут непременной причиной православно-сербская ложь. Дроб его хорошо знает, это руководитель его партии, за которую он голосовал на всех выборах в Сабор {12} и городскую управу. За него отдавал он свой голос и на демонстрацию шел всегда мимо его дома, участвовал в овациях под его окнами. Однажды после победы на выборах он стоял под этими окнами с лампионом, окрашенным в цвета национального флага {13} , держал его в руках и поднимал высоко, как только мог: «Да здравствует Пайзл! Да здравствует Пайзл!» Да, доктор Пайзл его спасет, защитит.

– Господин доктор, господин доктор! На помощь хорвату!

Пайзл стоял недалеко от группы заключенных и наблюдал эту сцену. Когда обиженный на Петковича, отказавшегося вдруг написать сестре письмо, Пайзл спустился во двор, он стал прогуливаться в его задней части, чтобы не встречаться с Петковичем. Скучно ему наверху одному в камере. В сущности, он не знает, из-за чего этот долговязый повздорил с Рашулой, но по некоторым выкрикам догадывается, что взбунтовалась одна из жертв страхового общества. Помочь такому человеку, тем более в пику Рашуле, значит самому влипнуть в скверную историю. В ответ на призыв Дроба он чуть заметно усмехается и поворачивает назад. Торопливо вытаскивает записную книжку и раскрывает ее, делая вид, что углублен в чтение.

– Ты не слышишь, Пайзл? – крикнул ему странным глухим голосом Петкович; до сих пор он как загипнотизированный смотрел на потасовку в углу. А сейчас не поймешь, на кого он бросится – на Пайзла или охранников.

– Этих негодяев надо в карцер! Обманщики народа! – отчаянно завопил Дроб, почувствовав себя одиноким, брошенным, потому что Пайзл от него отвернулся. Изо всех сил он пытается освободиться. – На помощь! Люди! Здесь защищают душителей народа! А честных граждан бьют! На пом-м-м…

Один охранник зажал ему рот. Другие согнули его как прут. Подняли – один за ноги, другой за шею, третий за руки, стиснули крепко, награждают тумаками и тащат, кряхтя и ругаясь. В самом деле кажется, что отчаянно защищающегося человека несут в могилу. И унесут.

Но дорогу им преградил Петкович, он размахивает томиком стихов Гейне. Все в нем кипит. Много раз на свободе он выступал с речами перед массой людей и умел их зажечь, взбудоражить, поднять на действие. Но и здесь сейчас масса людей, все они – писари, заключенные, охранники – столпились вокруг него. Вся тюрьма превратилась для него в толпу, поднявшуюся против насилия. Одного человека жандармы вырвали из толпы и избивают. Он тоже выскочил из толпы, встал перед ней, кричит: «Не дадим нашего человека арестовать и бить!» Так было когда-то, но и сейчас он напирает на охранников и бросает им в лицо:

– Звери! В какой карцер? Вы сами все из карцера! Долой карцер! Свободы! Света! Свободы, а не карцера! – Один охранник толкнул его, но в ответ разразилась еще более страшная буря: – Я буду жаловаться Его Величеству, вот что творят в Хорватии с народом!

Шум и суматоха нарастали. Начальник тюрьмы в этой сутолоке выпустил из рук бразды правления.

– Это настоящий Стеневац {14} , – кричит Мачек, отталкивая напиравших на него и Ликотича людей.

Заметались и заключенные, бешено ругаясь, охранники принялись разгонять их, тащить в здание тюрьмы. Заключенные сбились в группы и, чтобы позлить охранников, смеются. Только Феркович хрипит, будто горло у него забито песком, требует равенства для всех, настаивает, чтобы его жену поместили в больницу.

– Марш, – рявкает на него охранник, – марш, зараза ты эдакая!

Из окна третьего этажа рычит Бурмут:

– Лупи его, подонка! Гкхрраа!

Не зная, что делать, Юришич подступил к начальнику тюрьмы и стал его умолять ради успокоения Петковича не заключать в карцер Дроба. Хотя этот доносчик ему неприятен, но сейчас он в его глазах только несчастная жертва. Он попробовал утихомирить Петковича, но быстро убедился, что это невозможно. Дрожа от возбуждения, он беспомощно отошел в сторону. Безмолвно слушал он Майдака, который вмиг отрешился от своей вселенской гармонии и всю эту свалку назвал адом, а Петковича огненным ангелом. Непроизвольно Юришич поискал глазами Пайзла.

Поначалу Пайзл с усмешкой наблюдал из-за угла за происходящим. Но минуту назад, убедившись, что как родственник Петковича он должен принять какие-то меры, подошел к начальнику и принялся что-то оживленно ему доказывать. К ним приблизился Юришич.

– А что я могу, господин доктор? – беспомощно разводит руками начальник тюрьмы. – Вы ему это скажите, вас он скорее послушается! Господин Петкович, – под напором Пайзла принимается он уговаривать, – ваша сестра Елена ждет вас в комнате для свиданий.

– Ну как, доктор, вы не передумали ставить свое освобождение в зависимость от этого сумасшедшего? – неслышно подойдя сзади, спросил Рашула.

– Поздно! – резко повернулся Пайзл и шагнул к Петковичу. – Да, Марко, Елена тебя ждет.

Он надеялся, что эта выдумка подействует на Петковича. А тот в окружении охранников действительно присмирел, повернул голову, затаил дыхание, подобно тому, как человек, застигнутый бурей, прислушивается к далекому обманчивому звуку. Тем временем охранники уже подтащили Дроба к карцеру. Крича, что он записан к доктору, он судорожно схватил Петковича за пальто. Казалось, Петкович снова впадет в буйство. Но тот вырвался, лицо его прояснилось, и он мечтательно прошептал:

– Елена!

И замер. Неужели это имя его так заворожило, что он даже с места не может сдвинуться? И куда он смотрит? Уж не сестру ли, словно призрак, увидел он в воздухе?

Вдруг стремительно, так что его не успели задержать, он рванулся, побежал и как вкопанный остановился у стены, зачарованно глядя на окно соседнего дома.

Это окно расположено на лестничной клетке, оно открыто и за минуту до этого было еще пусто. А сейчас стоит перед ним дама. Серьги, ожерелье, кольца, золотые зубы – все сверкает на ней, как в витрине ювелирного магазина. И вся она, улыбающаяся, в полутени, отбрасываемой на лицо полями широкой шляпы шафранового цвета, в обрамлении окна, похожа на картину в раме. Но картина эта живая, потому что вот рука шевельнулась и сейчас окно закроется.

– Регина! – разнесся крик Петковича, умоляющий, испуганный и восторженный. Рука замерла, окно осталось открытым, только дама чуть отступила назад. Петкович выпучил глаза, ошалел от восторга. – Вот она! Вот! – бурно ликует он, восторг клокочет и пенится во всем его существе. О, как он долго ее не видел, а теперь она здесь, красивая как никогда! Это голубь, как просфора белый голубь прилетел к ней и принес его привет, и она тотчас пришла. Она его любит, любит, любит!

А дама смотрит на него молча. И, словно сию минуту поняла, что этот крик обращен к ней, она прижала руки к груди, как бы спрашивая: «Вы мне?», и только сейчас обнаружилось, что в руке у нее букет пурпурных осенних георгинов.

Женщину заметил начальник тюрьмы. Его внимание обратил на нее Рашула, который вроде бы знает эту даму, только вот не помнит, где встречал. Это не Регина.

– Всем известная загребская Тайс {15} , – подскочил к нему на помощь Мачек, гордясь своей осведомленностью, – а он думает, что это Регина. Хи-хи-хи! – Но и он не мог объяснить Рашуле, который наконец вспомнил, как однажды развлекался с ней в певческом клубе, что же привело ее сюда. Вероятно, пришла кого-то навестить или с кем-то провела ночь в этом доме.

Начальник тюрьмы подавал ей рукой знаки, чтобы она закрыла окно и удалилась.

– Идите к следователю, Регина, скажите ему, что император разрешил вам свидание, – крикнул Петкович и, смеясь, принялся быстро крутить рукой в воздухе, как бы изображая крутящееся колесо. – Еще сегодня или завтра, ж-ж-ж, бип-бип…

Женщина не поняла, что он имеет в виду езду на автомобиле – когда-то он катался с Региной. Но ей, естественно, забавно неожиданное происшествие, и Мачек наверняка сказал о ней правду, потому что она держалась независимо и, несмотря на замечание, ничуть не смутилась, напротив, вся эта авантюра ее как будто веселила. Она рассмеялась и обернулась, словно подзывая кого-то. И в самом деле внутри дома послышался голос мужчины. Не дождавшись его появления, она высунулась из окна.

– Завтра, завтра! – рассмеялась она и протянула руку, чтобы закрыть окно. Некоторое время она еще стоит за окном, солнце блестит на стекле и закатным багрянцем окрашивает шафран шляпы. Чье-то лицо, неясное в тени, но видно, что мужское, появилось за ее плечом. Это лицо привело Петковича в замешательство, заставило оцепенеть. С кем это Регина? Да она ли это? Ну конечно, она, вот улыбнулась, завтра она непременно придет.

– Но обязательно завтра, Регина! – кричит он, печально и разочарованно глядя в опустевшее окно. Со смехом (столь странным, но который, кажется ему, так много обещает) исчезла Регина, картины не стало. Только стекла блестят, как будто солнце растворило в них свои лучи, и в этом ослепительном сиянии растаяли прекрасные образы, как сновидения перед пробуждением.

Исчезнув из окна, она осталась в его душе, благоухает, как цветок, пьянит его. Он оглядывается вокруг, словно не понимает, куда попал.

Тем временем Дроба, который после выхода из боя Петковича понял, должно быть, тщетность своего сопротивления и прекратил упрямиться, охранники заперли в карцер. Посмеиваясь над проклятиями Дроба, они без промедления окружили Петковича, вопросительно поглядывая на начальника, что, мол, с этим-то делать. Заколебался начальник тюрьмы, он видит – Петкович спокойно возвращается, собирается сесть на дрова. Махнул рукой начальник, пусть оставят его в покое, а сам думает уже о том, как пойти и доложить о случившемся в суд. Но решил отложить до рапорта и подождать, когда придет врач, который может появиться в любую минуту. Итак, он уходит к себе, уходят и охранники. Все во дворе вернулось к изначальному состоянию, как фантастический сон к повседневности. Тихо, Петкович сидит на поленьях, смотрит в сторону ворот вслед начальнику тюрьмы. Что-то он хотел спросить этого человека. Но что? Книгу стихов Гейне он положил на колени, но не открывает ее.

Совсем другая книга открывается перед ним, с белыми, странно исписанными страницами – собственная его душа. И на всех ее страницах оттиснута фотография Регины. Какие-то темные видения беснуются вокруг него. Что это такое? Ах, да, это охранники императора хотели не пустить Регину, а он их разогнал. Смотри-ка, их больше нет, но нет и ее! Где она?

Уж не сама ли она окружила себя этими мрачными призраками, и не по ее ли желанию они перекрыли дорогу к ней? Да, такой ты часто бывала, Регина! Всегда актриса, только актриса, окруженная обожателями в жизни, как на сцене – рукоплещующей публикой. Жизнь была для тебя сценой. И со всеми тебя связывали лишь непрочные, шаткие мостики, часто иллюзорные, недолговечные, без опор, как водяные растения без корней. Все неглубоко, поверхностно! Наслаждение, сладострастие, смех и игра, фейерверк, но не огонь, ничего серьезного, ничего серьезного. А мне хотелось чего-то более глубокого, прочного моста, каким бывает любовь до смерти, прочного моста, переброшенного между тобой и мной. Ты этого не хотела! Не хотела быть моей отрадой, дающей успокоение и мир. Ты не хотела этого?

А я? Регина, Регина! Я этого не хотел, я, в сущности, никогда не говорил, чего от тебя хочу. Ибо меня пугала сама мысль, что я чего-то хочу от тебя. Передо мной был пример несчастного Пайзла, его злоключений с Еленой. Ты была бы такой же. Такой же, как и она, игрушкой, не способной к супружеству. Ты и сама об этом часто говорила, а я смеялся, с болью сознавая, что и сам я такой. Я чувствовал себя мушкой, лежащей у твоих ног, а ты – паук, паук мой. О, как сладок твой укус, как мед твой взор! Ты и сейчас там, правда? Стоишь за окном и ждешь, когда я перестану на него смотреть, чтобы потом появиться и опять исподтишка подсматривать за мной. Хо-хо-хо! Ты будешь до утра там стоять, а потом придешь, придешь! Завтра, вечное это завтра! А я еще сегодня, еще сегодня – на свободу! Послушай, я хотел спросить начальника тюрьмы, пришел ли ответ из дворцовой канцелярии, но забыл. Но ответ придет, день только начался, до вечера еще далеко. Когда меня выпустят, я сразу же нагряну к тебе, неожиданно! И мы все забудем, улетучатся все наши колебания, наступит час великого свидания навсегда. Ты согласна, Регина?

Непрерывно бросает Петкович взгляды туда, вверх, в сторону окна. Окно действительно закрыто. Пусто. Но Петкович восторженно улыбается, словно все еще видит там Регину. И переливается, плещется в нем хмель, нечто такое, что все меняет вокруг, словно во сне. Будто шелковая пелена упала ему на глаза, и он смотрит, зачарованный, сквозь нее.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю