Текст книги "Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы"

Автор книги: Август Цесарец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)

– Я не нуждаюсь ни в чьей уступчивости, ни в услугах! – процедил Пайзл мрачно. – Если господин Рашула берет назад свое оскорбление…

– Я вам уже сказал, господин доктор, – перебил его Рашула, встав за спину Юришичу, – что господин Юришич ошибся, усмотрев в наших отношениях ненависть, которой между порядочными людьми быть не может.

Юришич резко поворачивается.

– И при этом подмигиваете! – кричит он. – Сговариваетесь за моей спиной! Я все понимаю!

– А я – ничего! – не на шутку рассердился Пайзл. Если Рашула действительно задумал что-то хорошее, например, исправить свой утренний поступок, так почему он демонстрирует это таким странным образом, и к чему все это ему, Пайзлу, тем более сегодня, после того, как он отослал письмо?

В эту минуту из карцера донесся шум; заслышав голос Рашулы, там разбушевался Дроб. Вспомнив и снова убедившись, что Петкович спит, Юришич поспешил к карцеру, чтобы успокоить Дроба. И еще у двери он заметил, как Рашула подошел к Пайзлу и что-то оживленно стал ему доказывать. Юришич быстро возвращается.

– Ну как, договорились?

Воспользовавшись предоставившейся возможностью, Рашула объяснил Пайзлу цель их с Мачеком прихода. Видел, говорит, письмо, которое Пайзл послал представителю правительства. Поэтому верит, что Пайзл выйдет на свободу. Готов ли он помочь и ему освободиться? Рашула тогда откажется на суде от всех своих показаний, а Мачек – здесь. «Согласны?» – «Деньги вперед», – сообразил иронически ответить ему Пайзл, а сейчас повернулся к Юришичу и рассмеялся:

– Что не сумели уладить, оставляем вам, – и он снова собрался уходить.

– Забыли еще, господин доктор, сговориться с Мачеком, – парировал Юришич.

– Зачем со мной? – притворно удивился Мачек, растерянно ловя взгляд Рашулы. Но этот тип как назло уставился на выход, и не известно, смотрит ли он на Пайзла, который там остановился, или на только что появившегося там Розенкранца.

– Зачем с вами… об этом мог бы сказать я, – подмигнув Мачеку, Рашула наконец взглянул на Пайзла, который после выкрика Юришича вернулся на два-три шага назад и остановился. – Если господин доктор не возражает.

– Мне все равно, – гордо усмехнулся Пайзл (в самом деле, смешно: он, доктор Пайзл, ввязался в какие-то объяснения с этими проходимцами), – доктор Пайзл случайно оказался среди вас, – он обвел всех надменным взглядом, – и с теми, кто оклеветал его честное имя, он сумеет расплатиться с той стороны этого дома, – он показал рукой, – на суде. Это особенно вас касается, господин Мачек!

– Нет, пожалуй, вам не все равно! – крикнул Рашула, не зная, что предпринять. Похоже, с предложением отказаться от своих показаний он действительно опоздал. Пайзл снова требует денег. В общем-то, небольшую сумму Рашула готов ему дать. Но почему Пайзл при упоминании о деньгах так издевательски рассмеялся? Может быть, он хотел бы в эту минуту перетащить его, Рашулу, на свою сторону против Юришича, а позже высокомерно и мстительно порвать всякие дальнейшие контакты? Рашула колебался между двумя решениями: пойти навстречу Пайзлу и таким образом оказать ему услугу или пустить в ход другой конец палки и вместо Юришича ударить по Пайзлу. И пока он размышлял, Мачек осмелел, решив, что он тоже может сыграть здесь свою роль. Ведь он добился, что Рашула отказался от обвинений в его адрес, и теперь ему все равно, откажется ли он сам или нет от обвинений в адрес Пайзла, который столь высокомерен, что не пожелает воспользоваться его услугой. Он даже угрожает ему!

– А вот мне все равно, – выскочил он перед Пайзлом и принялся кривляться. – Я суда не боюсь! Говорил то, о чем слышал, а слышал сущую правду!

– Берегитесь, Мачек, – усмехнулся Юришич. – Вы уже один раз проиграли судебный процесс против доктора Пайзла! Вас разоблачили как клеветника!

– Это неправда! Кто вам сказал?

– Доктор Пайзл!

– Вы? – уставился Мачек на Пайзла. – Скажите мне это в лицо!

Пайзл повернулся, издевательски усмехаясь:

– Ни вы, ни я не выиграли его, потому что он остался незаконченным.

– So is, had das a mal gelesen! [48]48
  Да, это так, я об этом как-то читал! (искаж. нем.)


[Закрыть] – вмешался вдруг Розенкранц. Ему было непонятно, чего, собственно, добиваются Рашула с Мачеком от Пайзла и Юришича, и почему его не позвали. Услышав, как Юришич кричал о сговоре Рашулы с Пайзлом, и вспомнив, как Пайзл сегодня отказался с ним разговаривать, он весь задрожал при мысли, что Рашула его опередил, пока он раздумывал, как поступить. Но так ли это? Судя по тому, как эти люди смотрят друг на друга, кажется, что этого не произошло. Ну и замечательно, он пойдет на все, чтобы поладить с Пайзлом. Во что бы то ни стало он должен поговорить с ним. Поэтому, не зная, окаком судебном процессе идет речь, он делает вид, будто бы читал о нем. Хотел угодить ему, и видимо, не без успеха, потому что Пайзл улыбнулся. Розенкранц осмелел.

– Herr Doktor, ich mocht Sie bitten, nur einige Minuten [49]49
  Господин доктор, уделите мне, пожалуйста, несколько минут (нем.).


[Закрыть].

– Sie wollen? – и не слушая возбужденного Мачека, Пайзл полуиронично-полуприветливо посмотрел на Розенкранца. – Wielleicht später? [50]50
  Что вы хотите? Может быть, позже? (нем.)


[Закрыть]

– Wird nicht zuspät? [51]51
  Не будет ли слишком поздно? (нем.)


[Закрыть] – пугается Розенкранц.

Рашула подошел поближе и, обменявшись взглядом с Мачеком, оттолкнул Розенкранца в сторону. Он уже принял решение. Невероятно, чтобы Пайзл пренебрег деньгами! Об этом свидетельствует его очевидная торговля с Розенкранцем. Розенкранц смог, а ему не удастся? Этого не может быть! Он поставит на карту свои деньги. И если Пайзл смоется отсюда, то только потому, что боится, как бы Мачек не подтвердил заявление Юришича, а еще и потому, что ему трудно продолжать разговор о вещах, в которых он плохо разбирается. Придется ему помочь. Он ему поможет, смеется про себя Рашула, довольный, что доставляет Пайзлу неприятности, которые потом может представить как услугу.

– Речь идет, господин доктор, о незавершенном процессе. Этот спор с господином Юришичем вы можете закончить и здесь.

– Нет необходимости! – с презрением и злобой отвернулся от него Пайзл; вот как Мачек под влиянием этого человека отказывается от своих слов! Нельзя связываться с этим идиотом!

– А я так не думаю! – крикнул Юришич. – Моему суду над Пайзлом не страшны никакие угрозы.

– Но если кому-то есть резон предстать за это перед судом, так это мне, – повысил Рашула голос. Все вопросительно посмотрели на него, даже Пайзл, один только Мачек опустил голову. – Вижу, вас это удивляет. Но скажите им, Мачек, вам известно, кто виноват в том, что Петковича посадили в тюрьму?

– Вы меня обвинили в том, что я вас… – Мачек запнулся, но тут же взял себя в руки. Он заранее придумал, как будет отвечать, и сейчас заговорил как по-писаному, – что я натравливал вас на Мутавца. Это неправда. Точно так же и перед доктором Пайзлом я не виноват. О том, как Петкович попал в тюрьму, я ничего не знал, пока здесь не услышал от вас.

– Эту весть принесли вы, – заметил Юришич с брезгливой усмешкой, – давали честное слово, а вот минуту назад хвалились, что ради истины не боитесь идти на суд.

– Мое честное слово касалось того, что я слышал от Рашулы.

Пайзл остановился у выхода. Он не ожидал, что Рашула все возьмет на себя. Сколько глупой наивности в этом показном великодушии! Только где было это великодушие раньше, в делах куда более важных? Пайзл, однако, не упустил подвернувшейся возможности уколоть Рашулу.

– Стало быть, эта подлость – ваша заслуга! – намеренно жестко обратился он к нему. – Но почему, почему?

– Да, я придумал и заставил Мачека пустить слух. Мне удалось его уговорить. Зачем мне это было нужно? Так, без особых причин, пожалуй. Сейчас я все отрицаю. Вы, господин доктор, наверное, будете этим вполне удовлетворены?

– Здесь и речи быть не может о каком-то удовлетворении, – лукаво усмехнулся, глядя на него, Пайзл. – Как раньше вы меня оклеветали, так и сейчас. Только пусть господину Юришичу, – сказал он, едва повернув голову и даже не посмотрев на Юришича, – это послужит доказательством, что доктор Пайзл был жертвой мошенника! – И, отведя взгляд в сторону, он быстрыми шагами удалился, скрылся за стеной.

– Отличное доказательство! – рассмеялся Юришич и обернулся к Рашуле. – Так глупо все подстроили, что в итоге сами оказались мошенником! Вот что осталось от вашего достоинства.

Рашула молча смерил его взглядом, он должен был сделать то, что сделал, то есть оправдаться перед самим собой; может быть, потом он и откажется от всего сказанного. Но разве смел Пайзл уйти как победитель, назвав его мошенником? Услуга, кажется, оказалась напрасной.

– И он, и я, – с намерением, чтобы Юришич его услышал, пробормотал он, проходя мимо, – можем говорить, что хотим, но он все-таки упек в тюрьму своего шурина!

– Слишком поздно вы об этом вспомнили! – хохотнул Юришич, но тут же прикусил язык и даже съежился.

Перед ним молча выходят из ворот, как из дупла, три разбойничьих фигуры – Рашула, Мачек и Розенкранц, которые поссорились между собой, потому что упустили добычу. А чуть дальше, там, за могилкой канарейки, прислонившись к курятнику, стоит Петкович. Он только что появился здесь, шляпа сдвинута на затылок, лицо искажено улыбкой, скорее улыбкой отчаяния, чем радости. Он взмахивает указательным пальцем, словно барабанит в маленький барабан, а потом сжатым кулаком – в большой барабан. И глухо смеется:

– Ха-ха-ха! Трам-тара-рам, трам-тара-рам, бум, бум, бум! Хо-хо-хо! Парадный марш!

Его воображаемый барабанный бой скорее напоминал похоронный, чем парадный марш.

Он окончательно проснулся только после того, как Дроб стал ломиться в дверь карцера. Во сне он бродил со своей принцессой по залам императорского дворца, разыскивая императора, а потом он помирился с ним, после смерти старого императора – его коронация… Но тут он испуганно вскочил и осмотрелся кругом. Кто это там стучит? Только что с принцессой Региной он подошел к трону, началась коронация, мимо маршируют бесчисленные пестрые колонны с музыкой, знаменами, приветственными возгласами… а сейчас вдруг этот стук! Может быть, это барабанят перед казнью? Чьей? Его? Он весь затрясся, замер, хотел крикнуть, потому что стук не прекращался, но, взглянув на ворота тюрьмы, он вдруг улыбнулся.

Оттуда высыпал целый рой женщин, странно безмолвных, как будто это движущиеся куклы. На прогулку вышли женщины-заключенные. Пестрота их одежд вносит в атмосферу тюремного двора больше жизни, чем все остальные краски до сих пор. На одной заключенной надета красная юбка, и эта женщина как будто объята до пояса пламенем. На черных приглаженных волосах славонки, убийцы своего мужа, белым пятном выделялась ажурная косынка. Еще одна одета во все желтое, как будто с головы до ног облита яичным желтком.

Зачем женщин привели к месту казни? Ах! Это они пришли на коронацию, вот-вот заведут медленное коло! Это фрейлины его принцессы, но и сами они падшие принцессы без блеска и драгоценных украшений! Да, да, и они здесь инкогнито! Но униженные, преследуемые, осужденные не быть женщинами, видимо, они все-таки пришли сюда, к месту казни?

Позади всех, сопровождаемая двумя женщинами, тащится, едва переставляя ноги, беременная жена Ферковича. В голубом разорванном платье, будто с хлебной корзинкой под передником, бледная, замученная, усыпанная веснушками, она жмурится и шагает устало, со вздохом опираясь то на одну, то на другую женщину. Обе женщины рядом с ней хмурые, а она, совсем обессилевшая от страха перед операцией, которую доктор уже назначил на сегодняшний вечер, ковыляет и вяло причитает:

– Ах, ах! Когда же этому наступит конец?

Конец! Это слово запечатлелось в сознании Петковича. Женщина, в которой нарождается новая жизнь, говорит уже о конце. В эту минуту для всех принцесс наступит конец. Это сказала она, которую обрекли на муки, она стонала от боли и сейчас стонет. Ну, госпожа Мутавац, хотел бы он ей ответить, не бойтесь, вас помилуют ради ребенка, да. И тогда я вам куплю дрова, столько, сколько здесь, и еще больше. Для аутодафе, хо-хо-хо!

Смешались мысли о казни и коронации, вокруг каштана завертелось коло заключенных женщин, а он уже отвернулся в другую сторону. Сзади слышится голос Пайзла. Пайзл! Неужели и он пришел на коронацию? Дворецкий Хорватии, хо-хо-хо, хотя он и выступил против его бракосочетания с принцессой Региной, но, однако, хочет показать свою верность. Смотри-ка, как он уходит быстро и сердито, скрывается молча, как заговорщик! О, Пайзл, будь мне верен! Разве это храбрость желать мне зла и смерти, когда знаешь, что я тебя прощу? Зачем ты подкапываешься под мой трон, на который я не взошел? Не взошел, потому что твой император пока жив! И это пока не коронация, а только подготовка к ней, это только подготовка к свадьбе. Смотри-ка! Фрейлины пришли и ходят кругом по танцевальному залу, они пока отдыхают. Ждут появления принцессы. Да, случаются веселые свадьбы на месте казни! А может, все подряд они такие; бывают же веселые рождения у самой могилы! Госпожа Феркович, это вас касается. Вы королевство Хорватия, в муках рождающее свободу. Сына, не так ли, которого Хорватия уже давно ждет? Не мертворожденным он будет, это точно! Родится живым, и мы наречем его славным именем – королевич Рудольф. Хорватия пройдет перед ним в парадном строе. Смотри, она уже марширует! Слышен бой барабана, а сейчас загремела музыка – трам-тара-рам, трам-тара-рам, бум, бум, бум.

Он смеется, а мимо него один за другим, действительно как на параде, проходят Рашула, Мачек, Розенкранц. Они смотрят на него с удивлением, потом первый обращается к нему:

– Веселей, господин Петкович!

– Я не Петкович, – он опустил руки и растерянно смотрит ему вслед. – Благородный Марко Петкович из Безни это только псевдоним! А я здесь строго инкогнито. Я принц Рудольф! – зашептал он, но сразу же замолчал, когда рядом прошел Юришич. Уж не выдал ли он себя перед этим шпионом? В ужасе надвинул он шляпу на самые глаза, перешагнул через могилку и сбил крестик. Украдкой прошмыгнул вдоль стены мимо карцера и, сгорбившись, сел на ручку тележки, наполовину скрывшись за стоящим на ней ящиком.

Принц Рудольф! – повторил про себя Юришич. – Бедный хорватский рыцарь! Куда тебя занесло, где ты пал? И рядом с этой жертвой пайзловщины нашего времени прошел ее счастливый родоначальник Пайзл с фарисейским возгласом, что он сам жертва! Дрожа как в лихорадке, Юришич незаметно стал наблюдать за Петковичем. Но из-за опасения, что тот может заметить, пришлось отойти в сторону, кроме того, его внимание привлек Майдак.

Майдак с предельной осторожностью, чтобы не заметил Петкович, наклонился над могилкой канарейки, раскопал ее, вытащил канарейку и медленно, словно недоумевая, пошел с ней к воротам, откуда его уже окликнул охранник, велев поторапливаться.

– Куда вы с этим направились, господин Майдак? – поинтересовался Юришич. Он заметил, как скривилось лицо Майдака, словно он собирался заплакать или рассмеяться радостно.

– Я подумал, – остановился Майдак, а голос у него прерывается, – что следовало бы ее вернуть. Она не наша!

После неудавшегося гипноза, сваливая всю вину на Мачека, Майдак дал повод Юришичу сомневаться в способности Петковича оказывать на него гипнотическое влияние, ввергать в состояние транса. Хотя его собственная вера в этот транс и увлеченность им еще больше возросли. Было прекрасно, когда Петкович здесь сверкнул как ангел правды, но еще прекраснее, когда он отвернулся от всех этих преходящих вещей – людских распрей, пощечин, карцера и засмотрелся на женщину в окне. Во всем, что случилось, и в том, как потом вел себя Петкович, необыкновенным образом проявился его восторг перед воображаемой, бесспорно удивительной женщиной; все это глубоко взволновало Майдака потому, что напомнило ему его собственную судьбу.

Женился он молодым на женщине интеллигентной и фанатично религиозной, но быстро овдовел: его жена, хотя он ее очень любил, в один прекрасный день бросилась в колодец. Так ее потрясла его случайная измена с деревенской девчонкой, с которой она его застала, возвратившись после вечерни. Угрызения совести заставили Майдака поверить в загробную жизнь, в которой он надеялся однажды встретиться и помириться с женой, а также в спиритизм, с помощью которого, по его убеждению, это может произойти, и даже был уверен, что несколько раз уже встречался с ней в этой жизни. И всякий раз она возлагала на него обет отречения от женщин. Это ее требование он выслушивал со страданием и становился еще более влюбчивым. Неудовлетворенная природа находила иные пути: он стал ощущать неодолимое влечение к девочкам. Это была смесь страсти и бегства от страсти: в девчушках он находил что-то несозревшее, что его влекло, но одновременно достаточно женского, чтобы в мыслях могло возместить ему все самоотречения. Цепенея перед ними, он любил брать их к себе на колени, ласкал и целовал их страстно, и все это казалось игрой в любовь к детям. Все было именно так до того несчастного послеполуденного часа, когда девочка наклонилась за упавшим куском сахара и своим телом раздразнила его. Он совратился, самого себя, нечистый и похотливый совратил.

А всегда в его воображении возникал образ женщины прекрасной и чистой, какой была его покойная жена. И что другое представляется взору Петковича, если не такая женщина? Собственно, Майдак слышал, что женщина, которая появилась здесь, в окне, была гулящей девкой, но Петкович, разумеется, не знает этого и не желает знать. Петкович все видит чистым и преображенным в состоянии транса! И может быть, потому, что в Петковиче царит сейчас чистый дух, дух правды и красоты, может быть, именно поэтому ему невозможно поделиться с таким грешным и непросветленным еще духом, как его собственный. Уверяя себя в этом, глубоко переживая и страдая, Майдак, словно замертво, свалился на дрова и лежал в одиночестве все время после неудавшегося гипноза с единственным немым собеседником – солнцем, на которое он смотрел и смотрел сквозь пляшущие в зрачках разноцветные пятна и не переставая думал о своем совершенствовании, о том, как стать более одухотворенным, светлым и чистым, словно луч солнца.

И когда он пребывал в таком состоянии, случилось нечто, что привело Майдака в смятение и крайне встревожило. Только Петкович проснулся (видя, как он спит, хотел заснуть и Майдак), в воротах появился охранник и крикнул Майдаку, чтобы тот вернул канарейку. Вернуть? Майдак ужаснулся, а через полуоткрытые ворота он увидел девочку, черноглазую, черноволосую девочку. Он сполз с дров и подбежал к ней. Девочка много плакала, потому что глаза у нее опухли, сделались еще крупнее, сердито смотрят на него: ее папа еще утром, рассказывает она, видел с балкона здесь, в тюремном дворе, канарейку, мертвую канарейку. Ее сюда, наверное, притащила кошка. И вот сейчас, только что проснувшись, она узнала об этом и сразу же пришла за канарейкой, чтобы закопать ее в своем саду. Мурашки побежали по телу Майдака, когда он смотрел на этого ребенка, слушал, что он говорит. Ноги у него подкосились. Жаль, конечно, но он вернет канарейку, и вот он несет ее нежно на ладони. Ему страшно снова увидеть девочку вблизи, но что-то влечет его, заставляет из рук в руки передать ей птичку. Он приоткрыл ворота, протянул руку, и бог знает что произошло, но рука у него онемела, и канарейка упала на землю. Они оба наклонились за ней, но девочка его опередила, и так случилось, что его лицо склонилось над ее затылком, а его губы прикоснулись к обнаженной шее, они как бы сами упали на нее, как упала канарейка из омертвевшей руки. «Ой!» – вскрикнула девочка и быстро выбежала из проходной, перепуганная, словно она сама выпорхнула из клетки, спасаясь от кошачьих когтей.

Видели это Рашула и Мачек, видели женщины, водившие свое коло. Смеются, усмехаются. Пристыженный Майдак отходит в сторону. Лицо его побледнело, как пергамент, глаза помутнели, страсти как не бывало, остался отчаянный страх. Все ненароком вышло! – хотелось ему оправдаться. Но это было ложью! Я хотел этого! – но и это ложь!

– Если бы она не упала, – бормочет он, садясь рядом с Юришичем и закрывая лицо руками, – если бы канарейка не упала, ничего такого не произошло бы, как не случилось бы и то в лавке, не упади кусок сахара… Вот в чем вся правда! Понимаете ли вы это, Юришич?

– Понимаю, – сочувственно отвечает Юришич, Майдак ему когда-то рассказывал о своих бедах в прошлом. – Но все это не заслуживает жалости! Почему бы вам не пожалеть Петковича в его несчастье? Но вы как будто только воодушевляетесь им!

– С чего вы взяли?

Такое впечатление у Юришича сложилось давно, особенно после утреннего разговора. Ему кажется, что у Майдака все чувства вывернуты наизнанку, печальное ему представляется радостным, гибель – спасением, а смерть – жизнью.

– Всегда так получается, что вы оказываетесь жертвой, как в случае с гипнозом, да и Рашула говорит, что оставил вас с носом.

Майдак слушал, и обида росла в нем. К чему обвинять других, когда сам виноват? Юришич приписывает ему вину, которую он за собой не чувствует! Обязан жалеть Петковича? Да он жалеет его, Петкович потерял разум, но на то воля божья. Почем знать, не проник ли он уже в высший разум и не стал ли ближе к богу?

– Это транс, господин Юришич, – шепчет Майдак грустно, прерывисто и с усилием, словно с трудом сдерживает рыдание. – Мы ближе всего к богу, когда находимся в состоянии транса.

– Транс? – удивляется Юришич и думает, не сошел ли с ума еще и этот. – Майдак, Майдак! – кричит он, но тут же замолкает, потому что Майдак его не слушает.

Сзади появился Петкович, и как раз на него загляделся Майдак. Петкович остановился на некоторое время перед бывшей могилкой канарейки, долго смотрел вниз, потом жестом дал понять: ему ясно, что случилось, и пошел в их сторону. Напевая, он сел на свое старое место и словно не слышит, как писари шутят с женщинами, а жена Ферковича с трудом идет от водопроводной колонки к дереву, часто останавливается, дышит тяжело.

– Уж лучше бы меня в больницу отправили, ох! Но только не под нож, о-о-ох!

– Ничего, бог милостив, сударыня! – утешает ее Тончек, занося топор над чурбаком. – Своей бабе я всегда так говорил. У нас, слава богу, детей уже восемь штук.

А одна такая штука затаилась сейчас в утробе этой женщины и со вчерашнего дня дает о себе знать, предвещает о своем появлении в этом мире, но что-то медлит, точно предчувствует, что окажется в мрачной тюрьме, подобно тому, как сейчас она в мрачной утробе. И все-таки солнце языком света лизнет этого ребенка, как всех тех людей, несчастных и злых. Лизнет ему солнце сморщенную, словно старческую, всю в складках красную кожу, и зальется дитя своим первым плачем. Только здесь, в этом месте, можно понять, почему дитя человеческое рождается с плачем!

С плачем! Смотрит на все это Юришич и спрашивает себя: а сам он разве не плакал? Может, и есть какая-то правда в том, что утверждает Майдак, этот наивный туропольский брамин. Может быть, все вокруг сплошной транс? Но транс, от которого больше страдают те, кто не впадают в него. Юришич зажмурился, чтобы ничего не видеть, упал на дрова и впился зубами в кору полена, стараясь унять стук зубов.

А вокруг каштана вертится пестрое коло женщин. Среди них две молодые девушки: тамбуристка Катица, которая после «соловьиного концерта» в кафане отправилась сыграть «ноктюрн» с кавалером и опустошила его кошелек; кассирша Мица, которая зачала от какого-то мясника и совершила детоубийство. С этими женщинами каждое утро перемигиваются писари, перебрасываются замечаниями. Мачек и Рашула очень живо участвуют в этом ухаживании в присутствии охранников, обыкновенно им во всем подражает хромой Розенкранц, но сегодня он мрачен. Недавно он опять повздорил с Рашулой, который упрекнул его за то, что тот хотел поговорить с Пайзлом. А Катица постоянно бросает взгляды на Юришича. Ей кажется странным, что этот паренек, который ей нравится больше других и который прежде отпускал в ее адрес веселые шуточки, сейчас упрямо молчит.

– Катица! – зовет ее Мачек и запевает: «Катица, Катица от меня не спрячется…»

Катица улыбается, но Мица, да и все остальные, из ревности косятся на нее, ворчливо подгоняют: иди, мол, не останавливайся. Больше всего их огорчает, что им нельзя отвечать на шутки писарей, они обязаны молча шагать по кругу.

Чуть дальше, напротив выхода из следственной тюрьмы в подвале окружного суда находится и окружная тюрьма. Решетки, затянутые частой, как сито, сеткой, едва видны над землей. Сюда обычно только на несколько дней запирают блудниц и бродяг. Этот подвал никогда не пустует, и сейчас здесь сидят три женщины, как три ведьмы из «Макбета», они обнялись перед окном и прижались головами к железной сетке, поэтому кажется, что их лица покрыты густой вуалью. Они увидели, что арестантки из следственной тюрьмы вышли на прогулку, и решили, видимо, из женского тщеславия покрасоваться перед ними. Они поют. Одна из них, огромная, с грудью наподобие волынки подпевает двум другим сильным контральто, более глубоким, чем мужской бас: «Помнишь ли тот час…»

Услышав громовые раскаты, доносившиеся из подвала, Петкович перестал напевать. Мысли о шпионах перестали его мучить, и вообще он воспрял духом с той минуты, когда увидел, как Майдак раскопал могилку и отнес канарейку. Вот так и император своим помилованием выкопает его из могилы, в которую его загнал, живьем похоронил, выкопает его, и снова воскреснет королевич Рудольф. Воскреснет еще при жизни императора, потому что смерть его не нужна ему как цена за собственную жизнь. Не нужны ему ни трон, ни коронование, он отречется от всего этого. Он не будет больше Габсбургом, потому что нет Габсбурга, который не мог бы быть лучше, но всего лучше, когда нет никакого. Гейне будет назван принцем Рудольфом. И он открыто объявит себя республиканцем, красным республиканцем. А потом, потом, ты знаешь, Регина! Где Регина? Петкович ищет ее среди узниц. Не Регина ли та, что вся в желтом, как шафран? Нет, нет, в этом коло нет его принцессы, ее нет и в том подвале, где поют. Она стоит высоко над всеми этими женщинами, несчастными и падшими, стоит все время у какого-то окна, как на балконе мраморного замка. Она не поет и не должна петь, каждый взгляд, жест, слово ее – это песня: «Помнишь ли тот час?» О, помню, помню, звенит в душе Петковича, которая широко распахивается, впитывает воспоминания, как цветок солнечные лучи, и колеблется, трепещет, как стебелек ириса. Он гуляет под балконом своей принцессы, в саду, где полно роз, ананасов, георгин. Вот он сел на обросшую мхом скамью, она сломана, как будто недавно буря пронеслась над этим садом и оставила здесь и там развалины того, что до ее прихода кичилось своей красотой. Но все вокруг прекрасно и будет еще прекраснее. Высокой стеной, крепостью с зубчатыми башнями окружен здесь Петкович, огражден от мира. Он бежал сюда от преследований, скрылся со своей принцессой и вместе с ней ждет примирения с императором. А примирение наступит. Еще сегодня после полудня наступит; в сопровождении роскошной свиты прискачут посланники императора, и затрубят в золотые трубы трубачи, и хор запоет: принц Рудольф и принцесса Регина, выходите! Император вас помиловал, вам дарована свобода! Да, так будет, и сам лекарь императора доктор Колар с поклоном распахнет дверь перед ним, дверь этого замка изгнания. Он выйдет. Но присоединится ли к нему принцесса? Неужели ей больше нравится остаться здесь, в этом замке, в котором поют и плачут, смеются и стонут? Выйдем, выйдем, Регина! Туда, где нет плача и стонов! Почему ты стоишь на балконе, укрывшись от всех, неподвижная, как каменная статуя, с немой улыбкой на лице? Сойди, Регина. «Помнишь ли тот час?» Опять наступил этот час, но теперь настоящий! И вот уже свадебная церемония, мы выйдем отсюда, и жизнь наша будет белой, как твои руки! Спустись ко мне, Регина, уйдем отсюда! Почему ты прячешься, почему тебя нет?

 
Когда ты мне вокруг шеи
Белые руки обвила…
 

Завывают и пищат блудницы в подвале. Грудь у одной надулась, как барабан, и под грохот контральто, как воздух через дырку в барабане, фистулой прорывается голос другой блудницы. Катица и Мица, взбудораженные шуточками Рашулы, громко смеются над воплями своих товарок. Рядом с подвалом у жены Ферковича снова начались схватки; теряя сознание, она стонет, кричит, умоляет отвести ее в камеру.

Весь в поту от пережитых страданий, Петкович вскочил на ноги и заметался по двору, обойдя женщин, он поспешил к воротам, но, сконфузившись от их пристальных взглядов, снова спрятался за курятником. Молча вглядывается он в пустое пространство за стеной, а в душе его роятся слова, целые речи.

Жену Ферковича тащат в здание тюрьмы. У самого входа она дважды вскрикнула. Это Мутавац, возвращаясь от судебного следователя, оттеснил ее в сторону и нечаянно ударил локтем в живот. Почти не осознавая, что делает, он жмется к стене, плетется, опустив руки, высунув язык. Глаза мокрые от слез. Он прошел мимо поленницы, но, увидев перед собой Петковича, вернулся назад и понуро стоит у подвального окна.

Внезапно во дворе появился и господин Ивек, он тоже выглядит совершенно растерянным, испуганным. Ноги в коленях подогнулись, в руках болтаются наручники. Смущенно стреляет взглядом на Мутавца и приближается к воротам.

– Ну, что там было, господин Ивек? – накинулся на него Рашула.

– Ой, худо, боже упаси, – господин Ивек не смотрит на него.

Рашула, а следом и Розенкранц тут же подскочили к Мутавцу. Они встали возле него с двух сторон и принялись резко и грубо требовать, чтобы тот сообщил, зачем его водили на допрос. Мутавац еще больше съежился. Гноящиеся, словно вымазанные куриным пометом, глаза наполнились слезами. Зубы у него стучат, он ничего не отвечает, только локтями отталкивает их от себя. Рашула трясет его за плечо.

– Говори! Опять что-нибудь набрехал! Попробуй только вякни, прибьем намертво, ей-богу! Ну, раскрывай рот, говори!

И Мутавац раскрыл. То ли сказал, то ли не сказал. И опять его рот сжался, словно залитый воском.

– Говори! – ударил его Рашула по горбу.

– Вас бы так огреть поленом по голове! – зарычал на него Юришич. Подумал: спрыгнуть вниз и разнять их? Решил подождать, все-таки интересно, в какой степени замешан в аферу Мутавац. Оцепенев от страха и беспомощности, Мутавац безнадежно смотрит на них. Желтые зубы на бледных слюнявых деснах словно два ряда кукурузных зерен на обглоданном розоватом початке. Только сейчас с его языка сорвались слова, пронизанные болью, отрывистые, одно за другим, казалось, с каждым словом изо рта выпадал зуб, как зерно из початка.

– Нaшли в мо-ей квар-ти-ре ту се-кретную кни-гу.

Розенкранц и Рашула изумленно переглянулись, как терпящие крушение на корабле, который вот-вот пойдет ко дну.