Текст книги "Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы"

Автор книги: Август Цесарец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)

– Как? – раскрыл рот Майдак. Да, слышал он о таких случаях, и сейчас ему, поглощенному своими заботами, стало ясно значение воплей Петковича о готовящемся убийстве. – Вероятно, он хотел это сделать с помощью Наполеона. Но я и в мыслях не держал ничего подобного, когда просил устроить сеанс гипноза. Поверьте мне.

– Знаю, – успокоил его Юришич, а сам буквально оторопел от удивления: оттуда от стены, где окно, на него смотрит Петкович, улыбается и идет прямо к нему. Петкович как будто его не замечал после того, как утром при встрече они поздоровались.

– Я понимаю, почему вы так удивились! – сказал он, подойдя и усаживаясь рядом. – Вы думаете, что я вас больше не хочу знать.

– О, нет! – еще сильнее удивился Юришич. – Я этого не думаю. С чего бы вдруг?

– Вы, Юришич, были у меня утром, а я вас обидел.

– Нет, нисколько, случилось просто недоразумение. – Юришич постепенно приспосабливается к неожиданной манере разговора. Быть может, к Петковичу вернулся разум?

Почти так оно и было. Еще в споре с Рашулой, как только охранник скрылся, его поразила одна мысль: кого Петкович так испугался, закричав, что это не он? Охранника? Но вот они уходят, но ни один из них его и пальцем не тронул. Мутавца? Что может сделать ему этот несчастный? Рашулы? Да, единственно его следовало бы опасаться. Но почему? Потому что он хотел смерти Мутавца? Но это смешно, как можно кого-то толкнуть на смерть! Но ведь что-то вроде этого и произошло. Что он говорил Мутавцу и зачем вообще подошел к нему?

Забытье, как облако пепла, окутало все его сегодняшние грезы, и сквозь облако проблескивает в сознании крик: «Это не я!» Почему он так крикнул, он принимал себя за кого-то другого, за кого? Себя, дворянина Марко Петковича из Безни. Ему как будто снился сон, но наступило утро, а он, проснувшись, никак не может вспомнить свой сон. В первое мгновение ему кажется, что разгадка заключается в Мутавце. Он смотрит на него. Нет, там ее не может быть! И он инстинктивно повернулся к окну над тюремной стеной. Здесь, у стены, была раскопана земля. С какой целью? Ах да, добрый Микадо закопал здесь свою канарейку, а потом возвратил ее девочке из соседнего дома. И тотчас всплыло воспоминание: именно здесь, в окне, показалась Регина. Показалась, но это была не Регина, это ему только приснилось. Как она, оскорбившись из-за автомобиля, могла явиться к нему, да еще в этом окне! Как смешон этот сон, но и все вокруг кажется ему странным, как будто все это он видел очень давно, еще до ее появления. Однако все осталось по-прежнему. Смотри-ка, и Юришич здесь, у него есть один-единственный недостаток – он крайне любознателен. Но именно поэтому сегодня утром его не следовало бы называть шпионом, это тяжкое обвинение! Зачем он ему это сказал?

– Недоразумение, вот что! – он с радостью уцепился за такое объяснение. – Зачем мне было вас оскорблять, если я вас люблю? Вы верите, – он стал серьезным, легкий трепет прошел по лицу и исчез, как снежинки в воде, – что я могу любить?

– Верю, почему бы нет? – смутился Юришич. Он почувствовал в нем жуткую напряженность и боялся коснуться ее. Возможен взрыв. У него наступила минута просветления. Но сколько это будет продолжаться?

– А я вам говорю – нет! – с явным наслаждением рассмеялся Петкович и помахал рукой. – Всегда так получается – я человек непостоянный.

– Я думаю, господин Марко, – осмелел Юришич, – что вы даже сверх меры любили, только люди вам мало платили тем же, и от этого вы страдали, скрывая от всех свою боль.

– Сверх меры, ха-ха-ха! Вы имеете в виду Регину? Но знаете ли, откровенно говоря, что я думаю о ней? – он подвинулся ближе и зашептал. – Это актриса, которая в жизни играет свои театральные роли, но не помнит собственную роль, которая предопределена ей жизнью. Вспоминает о ней только в окружении мужчин. А вы могли бы любить, находясь в ее свите?

– Нет, но порой мне кажется, что сильно любить могут только те, кто умеет и сильно ненавидеть.

– Ненавидеть? К чему это? – Петкович вздрогнул и растерянно взглянул на него. Воодушевление его растет, забурлил поток слов, слова текут теплые, улыбчивые, журчащие. – Знаете ли вы старого Тончека? Ну, он еще сегодня утром колол здесь дрова. Видите ли, он должен уплатить богачу-еврею за конюшню, а я думаю отдать ему для этого свою Безню, пусть расплатится ею. Не скажете ли вы ему об этом при встрече?

– Хорошо! – уловил Юришич этот резкий поворот мысли. – Но разве вы сами не увидите его?

– Я? Я уйду.

– Куда?

Краткая пауза. Опять на него находит помрачение, думает Юришич. Уж не шпион ли он все-таки, размышляет Петкович. Но куда он поедет? В Безню? И, забыв, что имение уже обещано Тончеку, он оживляется:

– С доктором Коларом махну в Безню. – Шепчет таинственно, доверительно, с легкой улыбкой, словно захмелевший. – Там я построю новый дворец, желтый, как шафран. Он непременно должен быть желтым, но не из-за ревности, а потому что земля там желтая. И тополями окружим этот дворец, они будут стоять как часовые. Но там никто никого не должен бояться, никому не надо быть инкогнито, всех добрых и несчастных я приглашу туда, и все мы будем братья. Все, и никаких гипнозов, никто никого не будет подговаривать убить Мутавца, как подговаривал меня Рашула. Хотите и вы туда приехать, господин Юришич? И вы, господин Майдак? В Безню, в желтый дворец, не в могилу – во дворец, большой, как Хорватия, ха-ха-ха, в котором все мы будем королями, ха-ха-ха, ха-ха-ха!

Он разразился неудержимым смехом, всплеснул руками, потер их. Все что угодно он видел перед собой, подумал Юришич, но только не сумасшедший дом, в который его отправят.

– Приедем, непременно приедем, – хмурится Юришич: сюда опять идет Рашула, тот самый, вину которого Петкович снова доказал. Может, он затем и идет, чтобы помешать разоблачению его преступлений? С горечью Юришич махнул рукой, чтобы тот не подходил.

– Вы машете рукой! – ужаснулся Петкович. – Вы, наверное, думаете, что я безумен! Все так думают, – усмехнулся он, – и старый Тончек так думал! Безумно только умереть, мудрость – это жизнь! Поэтому я буду строить желтый дворец, а не желтую гробницу… Дворец! – он победоносно выпрямился. Но почему вдруг перед ним стоит палач?

Перед ним стоит Рашула, которому наплевать, что Юришич подавал ему знаки. Розенкранц не выдержал его издевательств и снова скрылся в тюремном корпусе, и Рашула пошел вслед за ним, намереваясь отправить Бурмута за своей женой. Это ему удалось еще до того, как Юришич завел разговор с Майдаком. Бурмут молча последовал через двор. Заглянув на второй этаж, Рашула убедился, что Пайзл и Елена все еще в комнате для свиданий; удобный момент устроить Пайзлу неприятности! Это намерение и привело его опять во двор, хотя он и не предполагал, что Петкович говорил здесь о нем.

– Вы просили доктора Пайзла сообщить вам, когда приедет ваша сестра, – сказал он ему прямо в лицо. – Он, разумеется, не сказал. Ваша сестра пока еще в комнате для свиданий.

Бледный, как смерть, стоит Петкович. Палач говорит про Елену. Неужели уже пришел ответ от императора, и сама Елена осуждена на смерть? Слово «Елена» расплылось перед ним как ароматное облако.

– Елена?

– Да, наверху, в комнате для свиданий! – для убедительности Рашула показывает рукой.

Но в этом не было необходимости. Как будто сама Елена крикнула сверху и позвала его, Петкович огляделся, словно хотел поймать этот крик в воздухе, и кинулся сломя голову в здание тюрьмы.

– Елена, Елена!

– Вы добиваетесь скандала! – надвинулся на Рашулу Юришич, потеряв надежду задержать Петковича. – Об этом и я знал, но остерегался ему говорить.

– Хороший друг! – усмехается Рашула. – Но, кажется, я лучше!

– Вы? – возмущается Юришич. Все, что он слышал о нем от Майдака и Петковича, сконцентрировалось в его сознании, готовое обрушиться на Рашулу. Но не успел он произнести и двух-трех фраз, как Рашула с издевательской усмешкой поклонился ему.

– Сказали и хватит, господин Юришич! Я сыт вашими глупостями! Теперь вы уже на сумасшедших стали ссылаться! Рассуждайте тогда с ними, они падки на сенсации, а меня увольте!

Винтовая лестница, словно упругая спираль, вдруг распрямилась и увлекла его за собой. Петкович быстро очутился наверху, и вот он в коридоре, но охранник уже закрывал перед ним тяжелые, окованные железом двери, из-за которых доносится приглушенный, словно утонувший в бархате, голос Елены: «Да, да».

«Да, да» – эти слова относятся к Пайзлу, который стоит за железной перегородкой поникший, с опущенными руками.

За этот короткий промежуток времени, пока Елена была с ним, разрыв между ними еще более углубился. Елена обозлилась на Пайзла за то, что тот просил принести воды; неужели он мог поверить, что она способна упасть в обморок? Это он нарочно, обвиняла она, а он оправдывался, мол, его испугало выражение ее лица.

Выражение испугало, это возможно, призналась она самой себе. Неожиданно Юришич потряс ее своим прямо высказанным сомнением, будто она тоже виновата в аресте брата. До той минуты она была легкомысленно веселой, была неспособна воспринимать все серьезно. Юришич ее отрезвил. А крик брата, раздавшийся во дворе, напомнил ей ужасную минуту, когда он в прошлом году, оставшись с ней наедине в доме, объяснился в любви, любви страшной и нереальной; придя в себя, он крикнул точно так же, произнес те самые слова. Бедняга, он уже годами был безумен, любил ее, ну так что же, ведь и Пайзл ее любит! Но страшнее всего казалось ей внезапно осознанная опасность, как бы не запятнать перед обществом свою репутацию, как бы ее не обвинили, что она затеяла вместе с мужем мерзкую интригу против брата. Тут надо все расставить по своим местам, Юришич обязан взять назад свое обвинение. Это она сразу же потребовала от Пайзла. А тот отказывается. Почему? Да потому что он виноват, вспыхнула она, и слово за словом между ними началась перепалка, она упрекала его в том, что он своими аферами компрометирует ее, а он говорил, что шел на это ради нее. Бесстыдник – неблагодарная, были произнесены и такие слова, пока снова не разгорелась ссора по поводу развода и ее поездки. Непроходимая пропасть разверзлась между ними, все произошло более жестоко, чем она хотела. Осталась только пустота, развалины, полное крушение. Елена уже собиралась уходить, когда вдруг услышала, как брат зовет ее по имени и, конечно, бежит сюда. Подождать его? Она почувствовала желание и даже высший долг поступить именно так, но когда ей это предложил Пайзл, из упрямства отказалась. Все это ее не касается, сказала она, а про себя решила удовлетворить свое любопытство другим способом: можно взглянуть во двор через окно, о котором говорил Пайзл. Она заторопилась уйти, чтобы избежать встречи, Пайзл проводил ее, но у самого выхода вспомнил о детях: следовательно, он, как гувернантка, пробурчал он по-немецки, останется с детьми один?

– Да, да! – подтвердила она уже за дверью, а Пайзл остановился, оскорбленный и раздосадованный, и в тот же миг на него налетел Петкович, оттолкнул в сторону и накинулся на охранника, вынимавшего ключ из замочной скважины.

– Елена, Елена! Не закрывайте! Не закрывайте!

Охранник, земляк Петковича, смотрит на него удивленно.

– Это моя сестра! Елена! Елена! Откройте!

Охранник вопросительно смотрит на Пайзла. Он знает, что эта госпожа его жена, из их перебранки в комнате для свиданий ему стало ясно, что дело табак. Должно быть, эта госпожа и с братом своим в ссоре.

– Ну да, сестра, но она уже ушла.

Пайзл растерялся. Может, позвать ее обратно? В сущности, он ведь только со зла, чтобы доцент подольше проторчал там, поджидая Елену, предложил ей встретиться с Марко, но она не захотела! Сказать об этом Петковичу? А вдруг она за дверями и все слышит? Уж лучше самому уйти. Он повернулся, но Петкович кинулся к нему и отчаянно закричал:

– Позови ее! Позови!

– Но ты ведь уже звал, наверное, она не слышала. Она торопилась.

– Слышала, слышала! Я сам ее слышал! Елену, ее голос!

– Это была не Елена, – попробовал обмануть Пайзл.

Петкович ошеломлен.

– Это была она! Ты лжешь! Это ты ее уговорил убежать!

– У нее нет причин бежать. Она передала тебе привет, но ей надо домой, дети одни.

Петкович налег на дверь. Руками, ногами, коленями. Зубами вцепился в замок. Охраннику, напрасно дожидавшемуся согласия Пайзла позвать Елену обратно, было жаль ее несчастного брата, но тем не менее он оттеснял его от двери, ласково увещевая:

– Не надо так, господин Марко! Все это ничего не даст. Она ушла, я не могу за ней бежать!

Пайзл воспользовался моментом и скрылся. Потом появился надзиратель для наведения порядка. Но Петкович, забыв про дверь, бросился мимо него, налетел на Пайзла и заломил перед ним руки.

– Почему ты ей не сказал, что я хочу ее видеть? Почему, ты ведь знал об этом?

Не отвечая, Пайзл пробует добраться до своей камеры, но Петкович его не пускает.

– Я забыл, – злорадно, с издевкой усмехнулся Пайзл.

– Это неправда! Ты ей не хотел сказать, боялся!

– Боялся? Чего?

– Того, что я, – шепчет Петкович, – скажу ей все, что здесь толкуют о тебе… – он запнулся, съежился, стараясь не произнести то, что у него вертится на языке. – А ведь не надо было бояться и впредь не бойся, я тебя прощаю, только позови ее!

– Это ложь, Марко, – Пайзл скривил лицо и принялся его отталкивать. – Нас хотят поссорить мерзкие люди. А сейчас уже поздно ее звать, она сама вернется, завтра придет к тебе на свидание, а теперь ей нужно было скорей идти домой к детям.

Он медленно идет к своей камере, а Петкович за ним. Подоспел надзиратель, преградил Петковичу дорогу.

– Завтра! Все завтра! А я хочу сегодня, сразу, сейчас, пока я еще здесь…

За дверью, куда ушла Елена, звякнул колокольчик.

– Вот, может, она все-таки вернулась, что-нибудь забыла, – воспользовался Пайзл этим обстоятельством, чтобы отвязаться от него, а надзирателю дал знак, чтобы тот поскорее запирал его камеру, что и было ловко проделано, когда Петкович на мгновение отвернулся.

– Почему вы его заперли? – крикнул Петкович, оказавшись перед закрытой дверью. – Выпустите его, я его прощаю! – Но тут же он бросился вдоль по коридору к открывающейся двери, за которой должна появиться Елена. – Елена! Елена!

Но это не она. Разочарованный, Петкович остановился. А кто это? Все равно, но только не она!

В сопровождении охранника с допроса возвратился Дроб. Напрасно он подал судье жалобу на начальника тюрьмы, посадившего его в карцер, а заодно на охранников и Рашулу. Судья его еще и выругал; вся эта банда дует в одну дуду! А вот Петкович, хотя все говорят, что он сумасшедший, единственный честный человек в этой тюрьме, во всем Загребе. И только он вознамерился сказать это, как Петкович в страхе отпрянул в сторону. На веревке привели этого человека! Это тот самый, кого утром тащили на казнь, а он его защищал. А вот теперь опять ведут! Может, и ему уготована такая же участь, может, и его так поволокут?

С приглушенным криком он выбежал из коридора и спрятался на лестнице, стал прислушиваться к шагам. Они затихли на третьем этаже. Итак, он пойдет обратно. Во двор. Каждый его нерв дрожит, как спираль, невидимые иглы впиваются в сердце. От ужаса, от мучительного чувства бессмысленной обреченности.

Нежелание Рашулы вести разговор о Мутавце и Петковиче заставило Юришича еще раз хорошенько обдумать все, что произошло. Неужели он в самом деле поступает несправедливо по отношению к Рашуле или Рашула хочет избежать неприятного разговора, боясь разоблачений? Но он словно нарочно сам себя разоблачает. Вот утром перед всеми сказал, что хочет убить Мутавца гипнозом. Неужели он признался бы, если бы в самом деле хотел этого? Ребячески смешным было тогда это намерение, и всего вероятнее, Рашуле просто доставляют удовольствие жестокие и пакостные шуточки, ему нравится исподволь мучить Мутавца. И только от этого в таком случае зависит исполнение желания Рашулы, или, что то же самое, все зависит от того, в такой ли степени Мутавац храбр перед лицом смерти, в какой он труслив перед лицом жизни. Рашула в это верит, но на каком основании? Пожалуй, он жестоко ошибается в этом, точно так же, как ошибался во многом другом, что касается Мутавца.

Так, мучительно размышляя, Юришич еще раз пытается выяснить для себя и помочь Мутавцу разобраться в происходящем. Он хотел, правда, пойти за Петковичем, тем более что Рашула, казалось ему, тоже пойдет за ним. Ну и пусть! Он отказался от своего замысла, увидев, что Рашула остановился под окнами комнаты для свиданий, и сам, вопреки горькому опыту, направился к Мутавцу.

Недалеко от Мутавца, который все еще сидит на козлах возле караульного помещения, Ликотич и Мачек играют в шахматы. Рядом с ними, ничего не понимая, наблюдает за игрой Розенкранц, которого по случаю ухода Бурмута в город вторично прогнали из здания тюрьмы. Не желая говорить в их присутствии, Юришич позвал Мутавца на несколько слов в сторону.

А Мутавац словно не слышит. После той страшной встречи с Петковичем ему стало совершенно ясно, что Петкович ничего не может сказать об Ольге. И все, что он сказал и о чем кричал, не касается ни его, ни Ольги. Поэтому он ощутил сильное облегчение, хотя и ненадолго. Больше того, одна шальная мысль, долго запрятанная в глубоких тайниках, но постоянно тлевшая в нем, теперь вспыхнула, захватила, опьянила его: может быть, у Ольги после того, как она упала сегодня утром, случился выкидыш или начались преждевременные роды, и она вынуждена лечь в постель. Он принялся размышлять, насколько это возможно, и ему стало страшно: может, у нее действительно выкидыш, и она боится сообщить об этом. Но как бы там ни было, она могла с кем-нибудь послать обед; произошло, наверное, самое худшее! А может быть, самое радостное – она родила?

Глубоко врезались ему в душу слова Петковича о том, что Рашула хотел толкнуть его на самоубийство. И именно с помощью Петковича, но каким образом, это ему не ясно. Ему известно желание Рашулы, он чувствует это в каждом его слове, в каждом взгляде. Если бы он покончил с собой, он бы тем самым обрадовал не только Рашулу. Вероятно, и еще кое-кого, но это уже второстепенно. Важно нечто другое: все уверены в его смерти, а почему, если не потому, что он совсем к ней близок из-за болезни. И если ему суждено умереть, то не лучше ли было бы похоронить его где-то поблизости, куда Ольга, если будет на свободе, сможет приходить к нему, а не на позорном кладбище каторжников или под забором, как ему сегодня пели?

Петкович опять говорил о жертве ради жены. И это тоже глубоко врезалось в сознание Мутавца: надо жертвовать собой ради жены и ребенка. Может быть, перед смертью написать письмо, снять с Ольги вину? Он мог бы, разумеется, сказать об этом судье устно, но не останется ли и в этом случае позорное пятно на жене и ребенке только потому, что он осужден, не останется ли реальным весь ужас возможности увидеть Ольгу здесь, в тюрьме, и не может ли он этим умилостивить суд не арестовывать жену, а если ее уже схватили, то выпустить на свободу? Во всяком случае, было бы лучше, если бы его дитя могло сказать, что отец его из-за болезни и несправедливости (да, и несправедливости!) в отчаянии покончил с собой, чем осужден на каторгу.

Так, именно так думает он, но другая мысль подкрадывается незаметно: но может быть, ради Ольги и ребенка и стоит жить? Но как жить? Ясно ему только то, как можно умереть. Округлившимися глазами он тупо глядит в землю. Порой она представляется ему колыбелью, из которой он слышит зов жизни, а порой – могилой и все чаще могилой. И могила эта как холодный и черный глаз, который гипнотизирует его и манит все ближе и ближе к себе.

Мутавац очнулся и, словно распростившись с жизнью, недоуменно взглянул на Юришича: чего опять этому человеку надо? Ах да, кто-то говорил, что у Юришича было свидание. Он видел, значит, людей с воли, может быть, что-нибудь узнал об Ольге? Но если узнал, то, конечно, сказал бы ему прямо, тем более, если вести оказались добрыми, а если нет – то разве может его что-то еще интересовать? Он не сдвинулся с места.

– Неужели это самое приятное место для вас? – недовольно спросил Юришич и, заметив усмешку Мачека, сел рядом. – Вас как магнитом тянет к людям, которые желают вам зла. Вы из тех, кто придумывает несчастья, когда их нет.

– Какое несчастье? – осел в Мутавце вопрос, тяжелый, как свинец, удививший его вначале, потом сделавшийся безразличным.

Мачек хотел что-то возразить, но передумал. Размышляя, чем бы расположить к себе Мутавца, Юришич вспомнил о картинке. Он видел ее у него, значит, Рашула отдал. А записку?

Записку? Зачем Юришич пришел? Мутавац испуганно взглянул на караулку, вдруг какой-нибудь охранник слышал. Но охранники дуются в карты. Могли все-таки услышать. Рашула о ней ничего не говорит, и хорошо, пусть не говорит и Юришич. Мутавац сейчас думает о другой записке, да, о другой, о своей.

– Н-н-н-е-е-т зап… зап…

– Есть, – тихо говорит Юришич. Он ее видел и прочитал. Рассказал, как это произошло, что написано в ней, особо отметив, что Ольга получила его выходное пособие.

– Вы кое-что забыли, – осмелел Мачек; поначалу он думал, что Рашула ушел в тюремный корпус, но, встав, чтобы поднять упавшую фигуру, он сейчас увидел его под окнами комнаты для свиданий. – Рашула и мне записочку показывал (а так оно и было, когда они договаривались о публикации в газете статьи против Пайзла). Ольга пишет еще, что полицейские сыщики вчера угрожали ей арестом.

– Die Reuse Raschulas Frau war auch erwähnt, haben Sie mir gesagt [76]76
  Там еще говорилось о поездке жены Рашулы, как вы мне сказали (нем.).


[Закрыть], – дополнил его Розенкранц, обозленный, что Рашула всем показал записку, но только не ему. Но, сказав это, он как будто был вполне удовлетворен.

Два абсолютно противоположные чувства столкнулись на развалинах сознания Мутавца. Ольга получила деньги, значит, сможет прокормить себя и ребенка. Это уже легче. Но Ольге вчера угрожали арестом. Это гнетет невыносимо. А Юришич, жалея его, хотел это скрыть и утешить его обманом. О, тогда, может быть, лучше такие люди, которые, как Мачек, говорят правду, пусть даже жестокую, беспощадную.

– Ее не должны арестовать, – решительно заявил Юришич. – Не вероятно, а совершенно определенно ваша супруга слегла в постель, время наступило, поэтому она, господин Мутавац, и не приходит.

Сквозь тучу, окутавшую душу Мутавца, не смог проникнуть даже этот проблеск утешения. Но если и проник, то затаился во мраке. Ну конечно, ведь и Ольга ему утром говорила, что скоро родит. Скоро, скоро, облегченно вздохнула она в его объятиях и судорожно стиснула его руку. Это воспоминание еще прежде волновало его душу. Так почему Ольга, когда сказала: «Как у тебя стучит сердце, Пеппи!» – а он ей отозвался, словно эхо: «Скоро ли?» – почему она испугалась: «Что скоро, о чем ты спрашиваешь?» Он думал о родах, а она прежде чем поняла, в чем дело, испугалась, что я спрашиваю, скоро ли перестанет биться мое сердце! Она невольно выдала себя, это абсолютно ясно понимает сейчас Мутавац: она тоже думала о его смерти! Следовательно, его смерть на застала бы ее врасплох, она уже наполовину подготовлена! О, разумеется, она этого не хочет, он сам тоже не хочет. Но если удастся выйти на свободу, не станет ли он, такой изнуренный и беспомощный, обузой для нее, не заставит ли ее разрываться между ним и ребенком, которому она обязана посвятить все свои заботы? Не взглянув больше на Юришича, Мутавац, терзаемый сомнениями, резко отвернулся, храня каменное молчание.

Юришич надеялся хотя бы слово выманить из него, найти щелочку, через которую можно было бы заглянуть в темное нутро его души. Скорее камень растопится, чем этот человек. Юришич чуть было не поддался порыву оставить его в покое. Но другое желание, неумолимое и яростное, охватило его. Он решил любой ценой сломать сопротивление этого человека.

– Вообразите, господин Мутавац, у вас, может быть, уже есть сын или скоро будет. Неужели это вас ничуть не трогает? Вы бы хоть улыбнулись, сказали что-нибудь. Утром вы поставили на место хулиганившего Наполеона. Вот так и надо! Не позволяйте смеяться над вами, позорить вас. Покончите со своим малодушием! Так нельзя жить, надо бороться! Я слышал, что Петкович говорил вам о смерти и жертве ради жены. Он не имел в виду вас, об этом я вам еще утром сказал, а может быть, вы сами слышали, как он обронил, что это к вам не относится. Но знаете, кто вам больше всего желает зла? Рашула. Да, Рашула, говорю это громко, пусть все слышат – он.

– Нет его здесь, – снова привстал Мачек; и действительно, его уже не было во дворе.

– Что с того? – продолжает Юришич, предвидя, что Рашула ушел в здание тюрьмы разузнать, какой оборот примет история с Петковичем. – Я все это сказал ему в лицо, вы ему тоже можете выложить. Да, Мутавац, Рашула вам зла желает, даже смерти. Он подстрекал Наполеона тюкнуть вас топором. Петковича подговаривал загипнотизировать вас и толкнуть на самоубийство. Петкович обвинил его в этом, сообразив, наверное, что Рашула домогается самоубийства от него самого. Вы помните это? Записочку, которую он присвоил, он намеревается использовать против вас на суде. Он готов любое средство пустить в ход против вас, и помощников ему в этом деле не занимать – вот они!

– Это клевета! – вскочил Мачек, а Ликотич, как желтая ладья, поднялся над шахматными фигурами. Именно эту ладью он только что проиграл Мачеку.

– Weiss gar nichts darüber! [77]77
  Я ничего об этом не знаю! (искаж. нем.)


[Закрыть] – вспыхнул Розенкранц, оскорбленный, но безмерно счастливый, что теперь он располагает фактами, которые помогут ему держать Рашулу под шахом.

– Не оправдывайтесь! Знаю я вас! – махнул рукой Юришич, огорченный, однако, что реагируют все, кроме Мутавца. – Я вам говорю об этом, господин Мутавац, не для того, чтобы вас запугать, – я хочу помочь вам, обратить внимание, предупредить о намерениях ваших врагов. Держите с ними ухо востро, сторонитесь их, считайте, что их и нет здесь.

– Мутавац заклятый враг самому себе, – вставил Мачек, которого поддержал Ликотич, и гордо сел.

– S is alles nicht so schwarz! [78]78
  Все не так уж мрачно! ( нем.)


[Закрыть] – Думая больше о себе, чем о Мутавце, зевнул Розенкранц; надо сказать, что после стычек с Рашулой он в его отсутствие узнал от Мачека одну тайну и поэтому сейчас посмелее смотрит на угрозы Рашулы, прозвучавшие в камере Пайзла.

Юришич не обратил на него никакого внимания. Может, прав Мачек – Мутавац сам себе враг? Приверженность отчаянию, упорное желание все видеть в черном свете – вот что губит этого горбуна. А его самоотреченность и оцепенелое молчание? Что это, безнадежность или дикое упрямство?

– Вы должны жить – ради себя, ради жены, ради ребенка, – этим Юришич исчерпал все, чем хотел приободрить Мутавца и оградить от губительного влияния Рашулы. Да, вот еще что. Не хочет ли Мутавац перебраться к нему в камеру, где они будут вдвоем и одни?

Все это время Мутавац теребил бородку, но теперь опустил руки. Он слушал Юришича на удивление внимательно, не пропустил ни одного слова. Однако все в нем хаотически перемешалось, и только отдельные проблески сознания, как острые и холодные мечи, пронзали его сердце. Бьется ли еще это сердце? Да, он чувствует, оно бьется в груди, как будто всю кровь скликает на бунт и битву против бацилл, которые разъедают его легкие. Это его злейшие враги, они убили его отца и братьев, его тоже убьют, сердце не справится с ними. К чему все эти слова Юришича, советы, поддержка? О, все это знал он уже давно, с тех пор, как обивал пороги канцелярий, терпел унижения, еще тогда знал, что надо быть решительным, твердым и смелым, менее чувствительным и более жестким, и он мог бы стать таким, если бы остался с Ольгой. Но жизнь его смяла, даже ей он внушил малодушие; самое большое желание – желание жить – в нем умерло, и он со страхом наблюдает за каждым своим шагом. Да, та отчаянная схватка с Наполеоном была последней судорожной попыткой превзойти самого себя, попыткой, закончившейся щемящим ужасом и страхом перед любой такой попыткой. Рашула его хотел убить. И чтобы защитить его, Юришич приглашает к себе! Зачем ему это? Не станет ли Рашула еще хуже относиться к нему в канцелярии и во дворе? И как отвязаться от Рашулы, как уберечься? Разве сегодня он уже не стоял перед ним на коленях, а он все-таки хочет на суде использовать письмо Ольги против них. Но в сущности все равно, что хочет и что делает Рашула и его дружки. Он и без них знает, что ему надо делать. Но стоит ли убивать себя, чтобы Ольга плакала, а эти будут смеяться, и Рашула, главный его гонитель, будет злорадствовать над его трупом? Отчаянный всплеск гордости, граничащей с ненавистью, необузданное желание жить, граничащее с безумием, согнули, как прут, Мутавца, он весь сжался, с усилием сдерживая себя. Страх совершить ч гото безумное, подчиняясь чужой воле, страх глубокий и далекий от прежней готовности к смерти обрушился на него, комом застрял в горле. Бессознательно, инстинктом животного, которое по дороге на бойню не разбирает, кто его жалеет, а кто нет, даже ласку воспринимает как удар и бодает рогами всех вокруг, почувствовал он в Юришиче своего преследователя. Он резко отталкивает его локтем, даже руки вытянул вперед, как будто хочет вцепиться в горло, хрипит и огрызается глухо, жутко, но без заикания, отчетливо ясно, как будто всю жизнь вкладывает в каждое слово.

– Я не умру, я хочу жить!

«Жить!» Это слово разнеслось протяжно, как вопль, а в караулке кто-то зевнул туза, что вызвало дружный смех.

– И должны жить! Это ваш долг! – шепчет Юришич, не отрываясь глядя на него, как на сфинкса, который вдруг ожил, чтобы криком оповестить о вечном инстинкте самосохранения, присущем даже самому разнесчастному человеку. Радует его этот крик Мутавца. Вся его собственная борьба против Рашулы представляется бессмысленной, потому что не эта ли жажда жизни и страх перед смертью есть главное оружие борьбы для Мутавца? Он добился, чего хотел. Он положил руку Мутавцу на плечо и повторил свое предложение о переселении. Но Мутавац высвободился, слизнул кровь, окрасившую бледные губы, снова съежился на козлах и замолчал, как будто опять на него обрушилось прежнее проклятие. Только взгляд устремился куда-то далеко, выше крыш, в небо, словно в поисках отклика на свой зов.

– Тихо, господа, что это опять? – забеспокоился проходивший мимо охранник, который конвоировал Дроба после допроса. Задержавшись немного в здании тюрьмы, он возвращался во двор.

– Мутавац исповедуется, – с издевкой сказал Мачек.

– Вам самому пора исповедаться! – возмутился Юришич. – Впрочем, нет! Лучше вам помолчать, как молчит Мутавац, тогда кто-нибудь, пожалуй, мог бы вам поверить.