Текст книги "Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы"

Автор книги: Август Цесарец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц)

Но, может, еще более основательной причиной его актерства была жена. Будучи молодым адвокатом, Пайзл взял в жены сестру Петковича Елену. Объединить две славы – у него слава политического вождя, у нее – оперной певицы – таков был девиз этого брака; девиз, который ее, такую своенравную, ничуть не связывал, и своими авантюрами она постоянно нарушала этот брак. Между ними разгорелись скандалы, особенно когда Елена хотела отправиться в гастрольную поездку за границу, а он из ревности к одному кавалеру, заподозренному в намерении ее сопровождать, не хотел ее отпускать. Все-таки она уехала и в Германии гастролировала с огромным успехом. После возвращения раздоры усиливались по мере увеличения числа ее любовников.

Для Пайзла семейные неурядицы были терзаниями раба. Жена закабалила его, как демон, влекла к себе тем больше, чем дальше сама от него удалялась, стояла над ним как возмездие над преступником. Расплачиваясь сотней унижений за один миг радости, Пайзл тщетно пытался взять верх над этой женщиной, тщетно убеждал одуматься ради детей – двух дочерей – и грозил разводом. В ответ она только смеялась, потому что на самом деле о разводе помышляла она одна, но когда она прямо об этом заявляла, он страшно пугался и категорически протестовал.

Эта женщина стояла за всей его политической деятельностью как притягательное ядро, по которому Пайзл выверял свои действия. Когда он говорил, что любит Хорватию и работает ради нее, это означало, что он любит свою жену и трудится для ее блага. Из-за нее он так артистично играл, чтобы удержаться на первых позициях в партии и не отстать хотя бы в политическом плане от жены, блиставшей на оперной сцене; из-за нее и политику свою он превратил в предмет спекуляции и наживы, чтобы хоть этим удержать ее при себе, удовлетворить все ее желания, обеспечить удобную и беззаботную жизнь. Таким образом, получалось, что Пайзл своей политикой постоянно покупал собственную жену с ее ни с чем не сравнимым расточительством.

Так, сделавшись за солидное жалованье юрис-консультом страхового общества «Хорватская стража», он пустился в тайные сделки с Рашулой. Это не было для него падением и не грозило опасностью. Только, по его мнению, страховые дела надо вести таким образом, чтобы балансировать на той тонкой грани, когда дела выходят за рамки законности, но нарушения доказать невозможно. Но Рашула этому правилу не следовал, и Пайзл его упрекнул, тем более что он сам подвергался нападкам за вскрытые скандальные делишки, даже жена и товарищи по партии от него отвернулись.

Она не могла понять, что со всем этим он связался ради нее. Понятнее для нее было, однако, другое, что, впрочем, тоже было затеяно ради нее, – дело касалось ее брата Марко. Когда-то Марко был в партии ее мужа. Потом из-за разногласий он вышел из партии, что Пайзл, считая его своим политическим воспитанником, не мог ему простить. Поведение Марко становилось все более дерзким. Он связался с анархистами, чем осложнил политическое положение самого Пайзла, компрометируя его перед властями. Следовало что-то предпринять, чтобы обуздать его. Более веской причиной для таких мер было расточительство и легкомыслие Марко, что вело к растранжириванью наследства. Тем, кому уже нет спасения, лучше пожертвовать ради близких, а не чужих людей, размышлял Пайзл. Зная страсть жены к мотовству, неплохо было бы завладеть оставшимся наследством. Поэтому-то он и задумал взять Марко под свою опеку. Возражавшая поначалу Елена согласилась с его решением. Эта опереточная субретка Регина Рендели, по которой с ума сходил ее брат, была ее соперницей в театре, и отношения между ними были далеко не дружелюбные, как это обычно бывает в театрах. Например, она слышала, как сама Рендели похвалялась, будто ее брат просил у нее руки, а она отказала. Отказала ему, потому что – прямо в лицо бросила она – «подобные отношения слишком театральны, чтобы быть жизненными, и слишком жизненны, чтобы быть театральными». Однако она приняла от него кольцо и перчатки, каталась с ним в автомобиле, а после его ареста присвоила этот автомобиль, заявив, что это его подарок.

Видя всю нелепость таких отношений, Елена темпераментно обрушилась на брата, но, не совладав с ним, опустила руки, вверив его судьбу юридическому крючкотворству своего мужа. После того как попытка Пайзла убедить Марко согласиться на опекунство провалилась, в ход были пущены юридические приемы, в результате которых Марко не без помощи полиции и Пайзла оказался в тюрьме. Тюрьма, по плану Пайзла, должна сделать его более сговорчивым, а Пайзлу предоставить на суде необходимые обоснования для установления опеки.

Успех был близок, но Пайзл вдруг остыл к своему замыслу, стал его считать опасным и вредным. Причина опять заключалась в Елене. Нет, дело не в том, что она возражала против установления опеки над братом. Напротив, она сама стремилась ускорить такое решение. Случай с автомобилем брата стал камнем преткновения, поэтому и Елена, и Рендели – одна с целью удержать автомобиль у себя, другая – отнять его – пришли на свидание к Марко. В результате соломонового решения Петковича отдать автомобиль во владение обеим претенденткам все закончилось тем, что Елена обманом забрала его у Регины, и обе они отказались от каких-либо встреч с Марко в будущем. А Елена вдобавок возненавидела брата еще сильнее, чем сам Пайзл. Взять его под опеку сделалось для нее своеобразным актом удовлетворения личных амбиций, но в том, в чем он не соответствовал плану Пайзла, заключалась одновременно и причина, по которой ко всему этому плану Пайзл почувствовал омерзение: Елена якобы ради общественного мнения воспротивилась тому, чтобы опекуном Марко стал ее муж. У нее оказался свой кандидат – молодой и богатый доцент университета с великолепными видами на карьеру, вместе с тем это был тот мужчина, из-за которого сильнее, чем когда-либо прежде, поколебались в те же самые дни основы их брака: Елена решительно заявила, что ради него бросит Пайзла.

Таким образом, стало ясно, что добиваться опекунства и дальше – значит обогатить и благоустроить жизнь Елены, но на сей раз с другим человеком в качестве мужа, – одна мысль об этом приводила Пайзла в ужас. Вместо того чтобы покорить Петковича, ему пришлось собрать все силы, чтобы воспрепятствовать решению Елены, победить гордыню и блажь жены, по его определению. Одна за другой последовали семейные сцены, призраком маячил на горизонте развод. И как раз в то время, когда важнее всего для него была свобода, без которой и жизнь немыслима, Пайзл неожиданно оказался за решеткой.

Неожиданно, потому что даже вступление в своего рода секретный оборонительный союз с Рашулой он рассматривал лишь как меру предосторожности перед судом общественности; в настоящий суд, а тем более тюремное заключение Пайзл, полагаясь на свои надежные связи, ни минуты не верил. Тот факт, что в сговоре с полицией он засадил за решетку своего шурина, мог только усилить его самоуверенность. Однако ему пришлось разочароваться. Оказалось, что правительство пошло на уловку ради привлечения его на свою сторону. Соответствующее предложение было передано правительством через надежного посредника, но Пайзл дал решительный отказ. Поскольку он и без того имел в партии серьезную оппозицию, Пайзл для завоевания популярности попытался дипломатически ослабить впечатление от своего отказа. Но своим несогласием он ни в малой степени не помешал правительству осуществить свои намерения другим способом, а именно – оказать на него нажим, используя следственные показания Рашулы. Пайзлу это было достоверно известно, что и стало поводом для всех его сделок с Рашулой и Розенкранцем. Ведь ясно же: как только они откажутся от своих показаний, правительство будет разоружено и его выпустят. Он, правда, мог бы нейтрализовать уловку правительства и другим образом – раскрыть перед общественностью всю постыдность его махинаций. Но в таком случае правительство могло предать огласке его собственную махинацию против шурина. Отбросив эту мысль и не добившись успеха с Рашулой и Розенкранцем, все надежды Пайзл возложил на влияние своей партии, когда и с этой стороны он получил неожиданный удар: несомненно из-за интриг оппозиции партия публично отреклась от него. Кусая губы от бессилия, страдая от затаенного горя, непрестанно преследуемый томительными мыслями о Елене, которая ни разу не навестила его в тюрьме, и о доценте, с которым она наверняка проводила все свое время, Пайзл больше всего терзался неизвестностью и нетерпением, как вдруг произошло то, чего он совсем не ожидал: его посетила жена.

Случилось это вчера, и это было не обычное посещение. К его великому изумлению Елена пришла сообщить, что по его делам ездила в Вену, хлопотала за него через своих знакомых и привезла с собой письмо правительству, в котором выражено пожелание близких ко двору кругов, чтобы Пайзл был немедленно реабилитирован и освобожден из тюрьмы.

С откровенным цинизмом Елена рассказала, как добилась успеха: вероятно, он помнит, что еще во время гастролей в Вене она познакомилась с бароном фон Райнером, тайным советником? Ну так вот, именно к нему она и обратилась; дело шло быстро, она получила, что хотела, в буквальном смысле слова за одну ночь, веселую, роскошную ночь, проведенную в квартире тайного советника. Почему она решилась на такое, даже не сообщила ему об отъезде в Вену? Боже мой, да все вышло случайно – нашелся удобный сопровождающий в лице доцента, направлявшегося туда на какой-то конгресс, и поскольку она там побывала, то оказала ему эту услугу! Теперь и он должен поступить с ней как настоящий кавалер и добровольно дать согласие на развод. Кому нужно, чтобы она ушла от него без развода и переселилась к доценту, это же скандал!

За услугу надо было платить дорогой ценой. Пайзл воспротивился. Говорил он шепотом: в комнате для свиданий они были одни, но их мог услышать стоявший за дверью охранник. Развод! Это невозможно! А как же дети? И в обществе будут говорить, что она бросила его из-за того, что он скомпрометирован в афере страхового общества. Неужели она не видит, что выбрала самый неподходящий момент? Развестись сейчас – значит подтвердить всю клевету против него, распространяемую в последнее время. И что же, в сущности, ее хлопоты в Вене? Gnadenstoss [25]25
  Последний удар (прекращающий страдания раненого животного или человека) (нем.).


[Закрыть] – вот что это такое, и он его не заслужил! О, это ничто иное, как желание перед всеми показать себя милосердной самаритянкой – вот, смотрите, не она, а он виноват. В последнюю минуту она сделала ему добро, спасла его от тюрьмы.

Все было бесполезно. Елена, это улыбающееся лукавое существо, умеющее дерзости сочетать с простодушием, выругала его, назвала неблагодарным эгоистом, наконец рассмеялась и встала, но перед расставанием выразила надежду, что Пайзл образумится и передумает. Пайзл был сокрушен окончательно, у него осталась единственная надежда, что, выйдя на свободу, он все уладит и, может быть, сможет достигнуть какого-нибудь компромисса с Еленой.

Весь вчерашний день он ждал, что его вот-вот выпустят. Елена в столь оптимистических красках изобразила свое заступничество в Вене, что письмо барона фон Райнера представлялось Пайзлу полной гарантией того, что правительство пойдет на попятную даже без отказа Рашулы от показаний. Но он ошибся в расчетах. Оставалось только, чтобы следователь вызвал его и сообщил о прекращении против него следствия. Следователь действительно пригласил его вчера, но лишь для того, чтобы вручить письмо правительственного порученца, с которым Пайзл уже однажды вел переговоры. И этот господин сообщил, что пожелание барона фон Райнера временно не может быть выполнено без известных встречных гарантий со стороны Пайзла. Временно, но каждый час драгоценен для Пайзла! Встречные гарантии! Продаться правительству, разумеется! В то время, когда по отношению к незаконному правительству вся оппозиция выступает крайне непримиримо, такой шаг равносилен политической смерти!

Политическая смерть! Пайзл усмехнулся. Разве тот, кто в Хорватии становится Иудой, умирал политически? Такой смерти Хорватия не знает! Тайная перебежка на сторону правительства могла бы в худшем случае, когда бы это стало явным, несколько усилить оппозицию в партии. Но не сама ли эта оппозиция шла или позволяла руководству партии идти на соглашательство с правительством? Всю жизнь связал он с этой партией, а она в самый трудный момент от него отреклась. Почему бы и ему, хотя бы временно, пока партия проводит нынешний оппозиционный курс (который ее ослабил, о чем убедительно свидетельствует тот факт, что правительство осмеливается противиться воле венских властей), – почему бы ему, если потребуется, не отречься от партии? Это ему диктует глубочайший жизненный интерес – Елена. Ее попытаться спасти для себя и детей!

Но приемлемо ли это с точки зрения Елены? Она, правда, разбирается в политике как дилетант. Но в этой женщине укоренились непомерные патриотические страсти, поэтому она ненавидит нынешнее правительство. Не окажется ли он сам предметом ее ненависти? Но и без того все между ними рушится. Есть ли в таком случае смысл считаться с Еленой? Это лишь означало бы продлевать тюремное заключение, которое вовсе не доставляло ему удовольствия, не говоря уже о том, какие неотложные дела ждали его на свободе. В конце концов Елена и не обязана сразу узнать о его сделке с правительством, иными словами, в зависимости от обстоятельств он может пренебречь этой сделкой. Итак, вчера Пайзл написал ответ порученцу правительства, но не отослал его, имея в виду еще одну комбинацию, и с этой целью спустился во двор и сейчас расхаживает по нему из конца в конец. Мелковат он и довольно слаб телом, лоб узкий и делается еще уже, когда Пайзл хмурится, а хмурится он постоянно. Серые глаза его холодны и стеклянисты, однако могут оживляться, в них даже мелькает порой печальная смешинка, особенно в левом глазу, из которого Пайзл способен в случае необходимости выдавить слезу. Часто они прикрыты, точно его клонит в сон, и тогда Пайзл похож на человека, который делает вид, что засыпает, а сам прислушивается. И вообще лицо его измученное, костлявое, как у схимника; когда он улыбается – улыбка у него неприятная, не поймешь – насмешливая или сочувственная, а чаще всего фарисейски фальшивая. Он заложил руки за спину, плечи опустил и в такой позе с вызывающей усмешкой ждет, когда подойдет Рашула. Пайзлу это необходимо. Потому-то и поздоровался он с Рашулой сердечно и предупредительно, словно вызывая его на разговор.

Хотя вчера Пайзл не требовал, чтобы Рашула отказался от показаний, сегодня ситуация переменилась, теперь этот отказ мог освободить Пайзла от необходимости идти на поклон к правительству. Основательно рассерженный на самого себя за то, что вчера изменил свое первоначальное решение, требуя от Рашулы только деньги, сегодня он охотнее пренебрег бы ими, лишь бы Рашула отрекся от показаний. Но согласится ли на это Рашула? Пайзл сомневается и заранее предвидит свою неудачу. Впрочем, все может быть. Очевидно, вчера он произвел сильное впечатление на Рашулу своим заявлением, что выйдет на свободу и без этого отречения. Но если Рашула не примет условий, то Пайзлу ясно, как поступить – послать письмо, которое у него в кармане.

Прикидывает он, как Рашулу оставить с носом, а мысли возвращаются к Елене, иногда к Розенкранцу (будь показания этого балбеса более основательными, с ним еще можно было бы сговориться!), потом к Петковичу. Сегодня ночью слышал его вопли, обидно: этот чокнутый сошел с ума в самый неподходящий момент. И без опекунства Елене достанется имущество, она сделается еще более независимой, еще яростнее будет требовать развода. Может быть. Пожалуй, поэтому у нее и не нашлось для брата ни слова сожаления, когда вчера он сообщил, что с ним происходит.

Безумный брат, безумная сестра. Вот если бы таким оказался Рашула. В мыслях перебирает Пайзл все разговоры с этим человеком. Вспоминает, как заверял, что вытащит его из тюрьмы и как не выполнил своего обещания – да и не мог этого сделать, а так, как хотел Рашула, то есть под залог, вообще никогда не сможет. Несмотря на все эти мучительные заботы, смешно ему, однако, что Рашула, который столько бахвалится своей сообразительностью, все еще торгуется с ним по поводу абсолютно неосуществимого дела: глупость действительно грандиозная, тем более, если она будет совершена. И наказана. Так кто главный виновник всех его нынешних забот, как не этот кандидат лепоглавской тюрьмы? И какого черта этот глупец проходит мимо и бросает на него исподлобья взгляды? Он дал ему знак, чтобы подошел. Почему не подходит? Наверное, ждет этого от меня? Того же ждет и Пайзл от Рашулы и сейчас снова усмехается приветливо и удовлетворенно, еле скрывая, впрочем, свое нетерпение.

Словно сообразив, чего они ждут, Пайзл и Рашула одновременно шагнули навстречу друг другу. Случилось это в самом углу меньшей части двора, вдали от всех.

– Стало быть, господин доктор, вы последний день здесь? Меня только удивляет, что это не случилось еще вчера, – начинает Рашула, приняв надменную позу перед Пайзлом, а его крупное, грузное тело кажется легким, словно оно из бумаги. Есть что-то звериное в его облике. Глаза испытующе впиваются в Пайзла. На лице усмешка.

– О, я мог еще вчера уйти, господин директор, – тоже усмехается Пайзл. И хотя он держится свободно, какая-то напряженность чувствуется в его позе и взгляде. – Мне было это предложено следователем, но я отказался, пока не получу удовлетворения.

– Удовлетворения? Это, видимо, означает, достопочтенный доктор, – льстиво замечает Рашула, а первая капля сомнения зародилась в нем и все разрастается, – что вы могли бы еще на несколько дней задержаться здесь, пока не получите удовлетворения. А позволительно ли узнать, в чем оно состоит?

– О, надолго не задержусь! Вы многого хотите, господин директор! Это моя и не столько моя, сколько политическая тайна моей партии. И это ничуть не связано с вашими делами.

– Так уж и не связано? А может быть, чуть связано? Видите ли, зная, чего вы требуете от правительства, я могу оценить, сколь вы сильны перед ним. Ибо мне вы можете помочь как раз настолько, насколько хватит у вас сил противостоять правительству.

Пайзл зажмурил левый глаз, точно его клонило ко сну: это он проделывал всякий раз, когда хотел предупредить чье-то нападение со стороны – смотрите, мол, мне вовсе не до вас.

– Что до меня, здесь наши мнения совпадают. Весьма приятно, что в данном случае мы согласны друг с другом.

– Да, да, согласны, – подтверждает Рашула, а сам уже начинает сомневаться, ломать голову, что означает удовлетворение, о сути которого Пайзл не желает с ним говорить. – Но кое в чем мы никогда с вами не сойдемся, доктор. Я не намерен вам платить вперед…

Пайзл радушно улыбнулся и опустил руку на плечо Рашуле.

– У нас, адвокатов, всегда так делается, дорогой директор. Но расстанемся приятелями, знаете, я уже передумал. И не претендую ни на какие задатки.

– Не претендуете? – удивляется Рашула и вопросительно, не веря своим ушам, смотрит на Пайзла. – Ну тогда нам нет нужды много рассуждать. Дело ясное. Вы мне устраиваете выход на свободу под залог, а как только я окажусь на воле, заплачу вам. Мы можем заключить письменное соглашение.

Пайзл смеется весело, дружески, смех у него воркующий и на удивление жидкий, словно размоченный в слюне. Стеклянные глаза подернулись влагой, они тоже смеются и прячутся под веками. Одной рукой он ощупывает письмо в кармане, а другой похлопывает Рашулу по плечу.

– Ну хорошо, директор. Следовательно, и здесь у нас полное согласие.

– Только в этом мы и должны были достичь согласия. Остались детали…

– О, это легко!

Рашуле как раз не кажется, что это будет легко: он бы с этими деталями хотел увязать много такого, чем Пайзла, в случае если тот опять обманет, мог бы, по крайней мере, скомпрометировать перед общественностью. И хотя ему кажется странным, почему у него так гладко выходит сегодня с Пайзлом, он чувствует необходимость проявить больше дружелюбия и приветливости.

– Где есть доверие, там все легко. А на меня вы можете положиться, доктор. Вы слышали что-нибудь прошлой ночью?

– Что, что я должен был слышать? – тревожится Пайзл и перестает смеяться. – Ах, да! – опечалился он, сделал плаксивое лицо и выдавил из глаза слезу. – Вы имеете в виду моего несчастного шурина? Да, слышал! Это страшное несчастье!

– Жалко человека! – прищурился Рашула. – И зачем ему здесь мучиться? Не лучше ли поскорей отправить его в сумасшедший дом? Я уже принял меры, говорил с начальником тюрьмы. Не беспокойтесь, я понимаю, каково вам!

– Это вы хорошо сделали, в самом деле, так будет лучше! – состроил еще более плаксивую мину Пайзл. Быть может, Рашула и не должен был этого делать, а может, и не сделал, но несомненно, что эта его предупредительность только притворство и ирония. И что последует за этим притворством, преследующим далеко идущие цели? Пайзл фиксирует зародившуюся тайную мысль, которая со вчерашнего дня всякий раз, когда он принимается думать, как заставить Рашулу отказаться от показаний, не дает ему покоя, но чем дальше, тем больше кажется неубедительной. – А не находите ли вы, что помещение в больницу было бы преждевременным? Один-два таких эксцесса еще ни о чем не говорят.

– Думаете, он симулирует?

– Симулирует? – непритворно изумился Пайзл. – Об этом я не подумал. Но, очевидно, и для вас лучше отделаться от него. Мы ведь говорим искренне.

– И я, в сущности, должен вас поздравить.

– С чем поздравить?

– Да с тем, что вы снимаете с себя заботы, вам уже не нужно будет мучиться с опекунством. А потом – наследство.

– Ах, оставьте! Об этом я никогда не думал, – хмурится Пайзл, покоробленный его прямолинейностью, и вздыхает. – Непорядочно было бы даже думать об этом, тем более сейчас!

– Да, да, понимаю, я и не имел в виду ничего плохого. – Рашула делает серьезное лицо и задумывается. – Однако, господин доктор, неужели вы мне так и не можете раскрыть тайну, в чем состоит ваше удовлетворение? – В эту минуту на третьем этаже на площадке тюремной лестницы открылось окно. – Вы не видели, доктор, кто там был?

– Не видел! – Пайзл тоже взглянул вверх и заговорил тише. – Раз вы столь упорны, бог с вами, скажу вам только две вещи – всего я вам открыть не могу: первое, да, я настаиваю, чтобы правительство реабилитировало меня, опубликовав в официальной газете сообщение, и второе… второе уже касается моего шурина.

– Как? – встрепенулся Рашула, продолжавший поглядывать в сторону окна, где в хорошую погоду, как вспомнилось ему, любит греться на солнце Юришич. – Неужели вы для своего шурина требуете удовлетворения? От правительства?

– Да, для него! – твердо сказал Пайзл. – Вы же знаете, сами мне сказали, какую клевету распространили против меня в связи с его арестом. Думаю, я ее опровергну, не прибегая к неприятным объяснениям с клеветниками, если добьюсь, чтобы и его выпустили на свободу.

– Сейчас? – крепко засомневался Рашула, и что-то похожее на язвительную усмешку пробежало по его лицу, но моментально оно снова превратилось в ледяную маску. – Сейчас, когда он сошел с ума?

– Говорю вам, вероятно, это случайность. – Пайзл вплотную приблизился к Рашуле и ухватился за пуговицу его пиджака. Он возбужденно начинает ее теребить, говорит быстро, взволнованно, готовый разрыдаться. – Вам кажется это странным! А таким он часто бывает. И только поэтому… – он обрывает себя на полуслове и неожиданно перескакивает на другую тему. – Если бы вы лучше знали наши отношения, вы бы поняли, что существенная причина его нынешнего душевного расстройства в том, что он страдает из-за моего ареста, потому что сильно любит меня. Я полагаю, его спасение в уверенности, что я вышел чистым из этой аферы.

Словно заглотив комок слов, Пайзл поперхнулся. Лицо его некрасиво. По щеке сползает слеза, тяжелая, крупная. Желая освободиться от Пайзла, Рашула поднял руку, и слеза капнула прямо на нее. Он делает шаг назад и как грязь вытирает ее о пиджак. Придает лицу невиннейшее выражение, с трудом сдерживаясь, чтобы не прыснуть, не расхохотаться.

– Вы очень сентиментальны, доктор! Ну, а как вы думаете выйти из аферы совершенно чистым?

– То-то и оно, – сонно взглянул на него Пайзл, на самом деле пытливо изучая каждую черточку на лице собеседника. – Ему нужны более убедительные доказательства, нежели мои утверждения, что все обвинения ложны.

– Более убедительные? Что вы имеете в виду? – усмехается Рашула, выходя из себя, ему совершенно ясно, куда метит Пайзл, – Да, в этом мы его можем убедить! Легко убедим, хоть все это неправда. Если хотите, я перед ним сотню раз подряд откажусь от всех своих показаний против вас. Ведь речь идет об этом, не так ли, доктор?

– Слушайте, директор! – Пайзл подчеркнуто ласков. – Мы об этом уже много раз говорили, а сейчас совершенно иная ситуация. Это важно не только для спасения шурина, но и для вас. Видите, у вас сложилось ложное представление, что несчастье шурина в моих интересах. Точно так же вы постоянно были в заблуждении другого свойства. Но с сегодняшнего дня, нет, уже со вчерашнего, это заблуждение может более чем когда-либо вам навредить. Скажу вам по секрету, моя свобода не зависит больше ни от вас, ни от нашего национального правительства, а от Вены.

Со вчерашнего дня Рашула допускает возможность такой высокой протекции, но в нем просыпаются новые сомнения:

– Речь идет о том, чтобы я отказался от показаний перед судом, так? Вы этого хотите? Но как объяснить, что сегодня вам вдруг понадобился мой отказ от прежних показаний, а вчера вы заявляли, что это вам не нужно? Неужели вчера вы не думали о Петковиче?

– Думал. Я всегда о нем думаю. Но чего я не мог раньше, со вчерашнего дня могу, могу с того часа, как в Вене стали здраво смотреть на вещи. И только вчера мне стало известно, что есть возможность и его вытащить из тюрьмы. Но имеет ли смысл его вытаскивать, если при этом, хотя бы ради моей жены, я не располагаю даже крошечной надеждой, что приступы у него прекратятся? Я говорил вам…

– Знаю, – Рашула нетерпеливо махнул рукой. – Если бы вы его любили, это было бы заметно не только теперь. Но у меня нет намерения упрекать вас, ибо меня волнует исключительно мое дело. Если вы сейчас снова требуете отказа, то мне совершенно ясно – это нужно не для Петковича, а для вас.

– Совсем не для меня. Я заинтересован в отказе, не скрою, и причину вам сообщил. Ваше дело – верить или нет. Внакладе останетесь только вы. Так уже было. Вы полагаете, что в Вене ничуть не возмущены тем, что вы скомпрометировали лидера партии, на которую в Хорватии только и может опереться двор и монархия? Знайте, это главная помеха, чтобы вы уже сегодня покинули тюрьму.

У Пайзла таинственно сверкнули глаза, в них уже были не слезы, а угроза. Рашула скрещивает руки на груди, отступает шаг назад и вперяет взор в Пайзла. Смех и ненависть борются в нем.

– Вы это слышали? Должно быть, от своей супруги? (Значит, это она была в Вене? – подумал он.) Мне бы это должно льстить, да, видите ли, не льстит. Я допускаю, что Вена вам хочет помочь выйти на свободу, и, может быть, неприятность состоит лишь в том, что от вас отреклась партия. Именно это вам ставят в упрек, вас считают скомпрометированным, и в этом все дело, в этом, а не в вашем сентиментальном отношении к Петковичу. Потому-то вы и хотите выйти чистым из аферы. А для этого мне надо взять свои показания обратно! Вы настаиваете на этом?

– Слушайте, директор! – протянул руку Пайзл, но Рашула отступил.

– Нет, хватит об этом, доктор. Я думаю, не настолько вам дорог шурин, чтобы вы требовали для него удовлетворения; если сумеете, найдете способ выбраться отсюда один! Меня интересует другое: не отказываетесь ли вы в таком случае от нашего договора, согласно которому я не иду ни на какие отказы от прежних показаний?

– В таком случае, – Пайзл тоже отступил назад, – я, к сожалению, не могу принять этого условия.

– Не можете? – Рашула сделал паузу. – Значит, вы предпочитаете и сами оставаться здесь?

– Вы так полагаете? – усмехнулся Пайзл, инстинктивно прижав руку к карману, в котором было письмо. – Спросите это лучше у себя. Вам нести ответственность! Одумайтесь, пока есть время!

Сказал, смерил его взглядом и отвернулся. Уходит. Рашула стоит и смотрит ему вслед.

– Подождите, доктор! – сдавленно произносит он и догоняет его у самого входа в тюрьму.

– Что еще? – раздраженно, но с улыбкой бросает Пайзл.

– Ничего, пожалуй, так только, – тихо и почти неосознанно шепчет Рашула. Ему показалось, что из-за угла, оттуда, где стоит стол, высунулась и сразу же скрылась голова Розенкранца. – Но на чем основывается ваша уверенность, доктор, что вы будете выпущены на свободу даже в том случае, если я не откажусь от прежних показаний? Я понимаю это так: вы отказываетесь от всяких удовлетворений и идете на соглашательство, скажем, с правительством, или что-то в этом роде.

– С правительством? – настораживается Пайзл. – Опять вы за свое! Говорю вам: никогда! Доктор Пайзл не Иуда, чтобы идти на сделку с правительством, угнетающим его народ. Доктор Пайзл выйдет на свободу по воле высочайших факторов, но тогда, как я уже сказал, ответственность за последствия ложится на вас. Я буду настолько силен, что вместо освобождения надолго задержу вас в тюрьме.

– Даже в том случае, – в Рашуле глухо закипело неодолимое желание дать сдачи Пайзлу, – даже в том случае, если я выплачу вам половину суммы вперед?

Пайзл помолчал и зажмурился. Он наклонился к Рашуле, словно прислушиваясь к чему-то.

– Даже в том случае, по всей видимости. Вы будто нарочно добиваетесь, чтобы вас наказали, однако я вас жалею. Но сначала отказ от показаний и только потом уговор.

– Нет, спасибо! – хмыкнул Рашула. – Я думал не так. По-моему, сперва ваша свобода, а потом уж отказ от показаний. Впрочем, я могу отказаться, но только при условии письменной гарантии, что буду выпущен на свободу. Гарантии не с вашей стороны, а со стороны правительства или ваших высочайших кругов. Выбирайте, если можете.

Пайзл сделал шаг и сухо рассмеялся.

– Какие гарантии! Как будто речь идет о межгосударственном соглашении!

– Не между государствами, а между людьми, в равной степени обвиненных, – не отступает Рашула.

– Вот если бы вы были следователем! – смеется Пайзл.

– Берегитесь! Возможно, вы выкрутитесь, но я со скамьи подсудимых громко крикну: «Где Пайзл? Сюда его! Он совершил больше преступлений, чем мы! Да!» – Рашула вплотную придвигается к Пайзлу и с дикой злобой шипит ему прямо в лицо, а Пайзл уже в здании тюрьмы, пятится к лестнице. – Мы никого не убили, все умерли своей смертью. Они нам были никто, никакие не родственники. А вот вы своего шурина погубили! Напрасно отрицаете это, приукрашиваете. Это вы упрятали его в тюрьму, вы его убили!