Текст книги "Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы"

Автор книги: Август Цесарец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)

Петкович запутался, заблудился в своих мыслях, сознание помутилось, сверкнула было одна мысль – все это обман и ложь, – но она погасла. Веки у него опускаются, и наступает ночь, ночь, полная привидений, но спокойная, как сон без сновидений.

Он откинулся всем телом назад, голова запрокинулась, Юришич даже видит его лицо. Какое-то слабое, приглушенное клокотание, напоминающее предсмертный хрип, вырывается из горла. Юришич прислушался. Устав за этот день и ночь, Петкович, похоже, заснул. Юришич пугливо осматривает двор в ожидании окрика. Все тихо. Чтобы не разбудить Петковича, Тончек оттаскивает козлы в сторону, потом наклоняется к Юришичу и спрашивает шепотом:

– Извините, сударь, спросить хочу, а кем доводится господин Марко этому адвокату?

– Они родственники, доктор женат на его сестре. – Юришич посмотрел на него с укором и сожалением.

– Ой ли? То-то я думаю, о какой это Елене говорил господин доктор? Да, Елена, так ее звали. Красивая была девочка, но очень своенравная и капризная. Увидел бы сейчас, не узнал, ей-богу!

– Тихо, Тончек!

Тончек умолк и вместе с козлами отодвинулся еще дальше. А Юришич направился прямо к Пайзлу. Он слышал разговор Петковича и Тончека, видел, как они восторгались королевичем Рудольфом. Его потрясло это, оба они представлялись ему жертвой бредовых измышлений. Но кто поддерживает эти слухи и кто использует их жертвы, как не люди, подобные Пайзлу, которые при всем своем здравом разуме десятилетиями распространяют если не эту, то слегка исправленную легенду об императоре, его доброте, его помощи людям? Впрочем, разве Пайзл, подслушав только что чужой разговор, не обменялся с Рашулой насмешливыми взглядами, не с кем-нибудь, а именно с Рашулой? Юришич вскипел и, еле сдерживаясь, сказал:

– Позвольте вас спросить, господин доктор, вы слышали, о чем только что говорил ваш шурин?

Пайзл рассеянно посмотрел на него. В сущности, он ничего не слышал, и насмешливый взгляд, которым он обменялся с Рашулой, относился к самому Рашуле; начав комбинацию с правительством, он, собственно, решил твердо придерживаться решения не иметь больше ничего общего с Рашулой. Но даже не об этом думал он сейчас. Его мысли захватила Елена. То, что через доктора Колара он позвал ее, поначалу наполняло его приятным ощущением, но скоро он почувствовал унижение. Зачем звать, когда так мало шансов, что она откликнется? Лучше, наверное, было разыграть равнодушие… Но как победить в себе тоску и отчаяние, терзавшие его от одной только мысли, что всю жизнь он был ее рабом и что в завершение она его наградила тем, что ушла от него, бросила и его, и детей, как будто никогда их не было и нет? Усталость овладела им. Он видел, что Петкович спит. Он и сам бы лег поспать и направился было в камеру, но опять лицом к лицу сталкивается с этим невыносимым Юришичем.

– Ничего я не слышал, – сурово возражает он. – И не интересует меня все это!

– Вас не интересует? А вот меня весьма, весьма интересует, господин доктор!

– Это ваше дело, – шагает Пайзл дальше.

– Может быть, но оно и вас касается. И вы сейчас не уйдете. Признайтесь, что боитесь правды.

– Что такое правда? – резко остановился Пайзл, злой, полный решимости дать отпор этому назойливому человеку.

– Вы спрашиваете, как Пилат. Что такое правда – об этом, доктор, лучше всего поговорить с глазу на глаз.

– С глазу на глаз? У меня с вами нет никаких тайн.

– Со мной нет. А с другими? Впрочем, как хотите, можем и здесь.

Здесь? Здесь, где столько глаз и ушей? И сейчас уже на них смотрят, а может быть, и слышат! Пайзл насторожился.

– Как вам угодно, дружище. Извольте, можно в моей камере…

Они пошли, но путь к лестнице им преградил коротышка с ведром на голове. Он столкнулся с Пайзлом.

– Пардон, господин доктор, – он скинул ведро и ощерился, – колпак у меня немножко велик, я и не заметил.

От коротышки, прозванного Наполеоном, они узнали, что наверху сейчас моют камеру Пайзла.

– Значит, после обеда, – воспользовался Пайзл подвернувшейся возможностью увильнуть от разговора.

– После обеда вы уже можете оказаться на свободе.

– Неужели это все так необходимо?

– Так же, как и ваша свобода, а может, и больше.

Вертя головой, Пайзл принял позу и с высокомерной усмешкой, вызвав всеобщее внимание, зашагал через двор, сопровождаемый Юришичем. Встрепенулся и Петкович, он взглянул на них, пожалуй, с радостью. Но тут же снова откинул голову, видимо, он проснулся на минуту, посмотрел на них сонными глазами и снова уснул.

Помещение, в котором они оказались, было просторным, с высоким сводчатым потолком, во многих местах затянутым паутиной. Перед входом стояла маленькая тележка, а возле стены – другая, побольше, какими обычно пользуются уличные торговцы. Вдоль другой стены деревянная лестница ведет к тяжелым дверям. Это карцер. Сквозь железные прутья больших ворот виден угол черного, заплесневевшего заднего двора. Здесь Майдак нашел трупик канарейки, потому что недалеко от стены находился балкон, где стояла клетка с канарейкой.

– Ну, – огляделся по сторонам Пайзл, ища место, где можно сесть. – Теперь я у вас в плену. – Он вытер платком поперечный прут на воротах и прислонился к нему спиной.

– Хорошо бы, господин доктор, вы всегда заботились о том, чтобы все, на что вы в жизни опираетесь, было без пыли, чистое.

– Вы, стало быть, начали с гигиены, а я доктор права. Не лучше ли вам избрать другую тему?

– Другую? А мне кажется, что наша тема ничто иное, как своего рода гигиена. Гигиена души, мораль, сударь! Вы, наверное, знаете, что это означает?

– Не кажется ли вам, господин Юришич, что вы слишком молоды, чтобы это знать?

– Слишком молод? Это стародавний упрек. Известен мне еще с того процесса, когда вы нас защищали, изобразив нас наивными детьми. Так вот, представьте, я допускаю, что перед вами стоит наивный молодой человек, дитя, которое ничего не знает. Стремлением к добру и истине руководствуется он в любом деле, так же и вы говорите о своей политической деятельности. Вы один из вождей народа, а ни одному порядочному молодому человеку, полагаю, не безразлично, кто им руководит. Вы же сами спрашивали, что такое правда. Скажите мне правду о себе, обо всем!

– Дорогой мой юноша, – состроив серьезную мину, Пайзл положил ему руку на плечо, – вы требуете очень много и очень мало. Но я всегда уважал молодежь. Ценю ее порыв, ее благородство. Я вам, конечно же, отвечу на все, только извольте задавать более конкретные вопросы.

– Более конкретные? – встрепенулся Юришич. – Тогда бы я вас спросил… – его прервал шум и стук в дверь карцера. Он подошел к двери. Глухим, на целую октаву ниже обычного голосом ругался в карцере Дроб. Спрашивал, пришел ли доктор, и сразу же притих, когда услышал, что он уже был и, наверное, ушел. Наконец он совсем успокоился, а Юришич вернулся к Пайзлу. – Вы, конечно, знаете, кто в карцере. Этот человек просил вас заступиться за него, а вы отвернулись.

– Меня просил? Я не заметил, а впрочем, как бы я мог ему помочь? Я сам здесь обычный арестант, как и все.

– Обычный! Вы очень скромны! Таким вы не казались, когда давали обещания Тончеку, ведь обещали же?

– И я сдержу свои обещания!

– Будете выступать в качестве его защитника и в то же время поддерживать обвинения против него Шварца, вашего клиента? Конечно, политика и личные интересы – разве это совместимо?

– Пожалуй, было бы излишне отвечать на это. Сейчас вы говорите, как мой невменяемый шурин. Шварц, между прочим, не мой клиент. Он только мой верный сторонник. И одного, и другого я буду защищать так, чтобы достичь согласия между ними.

– С точки зрения политики и личных интересов, но вы, таким образом, становитесь соглашателем!

– В данном случае – да! И мне очень жаль, что именно вы представляете меня в черном свете. Я всегда брал в расчет политику и личные интересы. Но мне, например, не было никакой выгоды и никакого интереса защищать вас, однако я вас все-таки защищал. Бесплатно, милостивый государь!

– Я вас не просил, вы сами предложили свои услуги моим сестрам. Тогда я еще не знал то, что знаю сейчас. – Юришич заметно разволновался. – Тогда я еще не мог знать, что вы сами для себя можете заключить такое соглашение – защищать революционную молодежь и одновременно выступать как юридический советник и адвокат стервятников из страховой компании. Однако это произошло. Какое постыдное соглашательство!

– Слушайте, Юришич, – прерывает его Пайзл, улыбаясь иронически, язвительно и нервозно. – Если вас в связи со мной ничего, кроме этого, не беспокоит, то лучше нам прекратить разговор. Чепуха все, что вы говорите. Любой адвокат вам бы сказал: такова наша работа, наш хлеб насущный.

– Но эта работа не соответствует призванию борца за народные интересы, каким вы хотите быть.

– Вот то-то и оно! Потому я вам и не могу ответить, как другие адвокаты. Я всегда руководствовался высшим принципом. – Если прежде Пайзл говорил шепотом, то сейчас он повысил голос. – Он состоит в том, что мое положение юридического советника страхового общества in ultima linea [46]46
  в максимальной степени (лат.).


[Закрыть]полезно для народа.

– Для народа? – остолбенел потрясенный Юришич. – Такого цинизма я не ожидал даже от Рашулы!

– Вы это называете цинизмом? А разве цинизм – завести дружбу с бандой мошенников, чтобы вырвать у них часть награбленного и вернуть народу? Не будь меня, зла было бы еще больше!

– Жаль, что здесь нет Рашулы, вот бы вам все это ему сказать. Я охотно верю, что у Рашулы вы забрали часть награбленного, но, безусловно, не для народа. И извините, вы говорите о воровской банде. Тогда почему вы здесь?

– По доносу одного вора. Это, полагаю, вы и сами знаете.

– Но даже здесь вы изо дня в день общаетесь с этим вором. Он глупец, сказали вы мне утром. Вас же он назвал негодяем. И тогда я вас попросил на несколько слов, а вы увернулись под предлогом, что идете к своему шурину, у которого, конечно, не были.

– Нет, не был, – признался Пайзл. – Я пришел к нему, но он спал. Что же вы все-таки собираетесь мне сказать? Неужели то, что сказали? Это все глупости, мой дорогой юноша. – Пайзл замолкает и идет к выходу. Ему показалось, что сюда заглянул Рашула.

– Нет, это не глупости, доктор! – отрезал Юришич и, не догадываясь о причине ухода Пайзла, забеспокоился, что он уйдет совсем, – Своим уходом вы не докажете свою правоту. Подождите, мы еще не закончили!

– Мне нечего вам доказывать, и я не буду, – возвращаясь, пробормотал Пайзл. Рашулы он не обнаружил. – Продолжайте, если вообще у нас есть о чем говорить. Только тише, здесь мы не одни.

– Итак, будем говорить тихо о вещах, которые уже всем известны, – усмехнулся Юришич. – А вот Колару, например, вы заявили во всеуслышание, что сегодня выйдете на свободу.

– Да! И что из этого следует?

– А то, что ваше намерение выйти на свободу вместе с шурином не исполнится.

– Кто вам сказал? Ну, естественно, я хочу этого. Что удивительного в желании помочь родственнику!

– Странно, что вы заговорили об этом лишь нынче утром, когда уже знали, что ваш родственник сошел с ума.

– Я говорю это с того часа, как оказался здесь.

– А кому вы говорите? Уж не Рашуле ли? – Пайзл протестующе поднял руку. – Конечно, если кому-то и говорили, так только Рашуле, и не всегда. Однако допустим, что вы с самого начала уверяете его в этом, но почему именно Рашулу?

– Спроси вы об этом, я бы вам сказал. Но вы, как вижу, по причинам довольно ничтожным держались от меня подальше, что вам не помешало, однако, подслушивать, с кем и о чем я говорю.

– Ничего я не подсл£шивал. Все, что я знаю, сказал мне сам Рашула.

– Рашула? – взвизгнул Пайзл. Это ему кажется невероятным, но в общем-то возможным. – Вы, значит, в некотором роде его близкий друг!

– Близкий друг! Великолепно! Вы меня называете его близким другом, хотя на самом деле таковым являетесь сами. И я знаю почему. Вы хотите на свободу, но не сможете отсюда выйти, если он не отречется от своих показаний – денунциаций, как вы их называете. А он в свою очередь не уступает, пока не уступите вы.

– Мне не в чем ему уступать. Рашула был обычным осведомителем правительства, и он донес на меня по его указке, чтобы обезвредить меня политически. Разве вы не попытались бы обезоружить своего противника, обработав для этого его союзника?

– И вам это не удалось! Рашула остался при своих показаниях, ни от одного не отказался, а вы все-таки выходите на свободу! Как же вы разоружили противника?

– Аргументами, которыми опроверг показания Рашулы, – едва скрывая раздражение, высокомерно выпятил грудь Пайзл. – Как это трудно угадать! Но все это весьма затянулось, точно так же, как и мое пребывание в тюрьме! Думаю, мы можем закончить наш разговор. – На этот раз Пайзл самым решительным образом повернулся, чтобы уйти.

– Аргументами! – с сомнением, но несколько растерянно воскликнул Юришич. – Это должны были быть очень веские аргументы! – снова начал он атаку, шагая рядом с Пайзлом. – Подождите еще минутку! Но если будете ломаться и захотите улизнуть, я кое-что спрошу вас во дворе открыто, при всех.

– Ну, что еще? – останавливается Пайзл.

– Ответьте коротко и ясно – да или нет: правда ли, что вы в сговоре с полицией, а следовательно, и с правительством, упекли в тюрьму своего шурина и таким образом помогли правительству скомпрометировать своего политического противника, обвинив его в обычном мошенничестве? Да или нет?

– Что? – притворно возмущается Пайзл, хотя именно такого вопроса он ожидал. – Нет! – отрубает он решительно. – Это досужие выдумки бесчестных клеветников! Могу даже предположить, кто это.

– Следовательно, вы об этой клевете не от меня первого слышите. Почему тогда вы на нее не реагировали?

– Кто вам сказал? Впрочем, куда бы это меня завело, если бы я отвечал на все подлости и клеветнические выпады? Их столько, что я вынужден был бы только ими и заниматься.

– Позвольте, есть такая клевета, на которую, исходи она даже от подлецов, надо реагировать хотя бы ради честных людей, вынужденных ее слушать.

– Честный человек сумеет сам дойти до истины и не так легко поверит подлецам.

– А я убежден и утверждаю, что не принадлежу к числу нечестных людей, – решительно заявляет Юришич.

– Было бы наивно ожидать от вас иного. Вы предвзято ко мне относитесь.

– Предвзято? Да все ваши взаимоотношения с шурином и другими, вы весь, каков есть, – доказательство против себя самого. Почему вам понадобилось взять его под опеку?

– Это касается меня и его. Только так можно ему помочь, – ожесточается Пайзл.

– А вам нет? Кто наследовал его имение и кому оно перейдет сейчас? Таковы ваши истинные мотивы, сейчас вам остается только радоваться.

Удар был жесток, чувствовал и сам Юришич. Но, как ему казалось, с софизмами, с помощью которых Пайзл увертывался, можно было бороться только прямыми ударами, бьющими в сердце. И это ему как будто удалось, потому что сдерживающийся до сих пор Пайзл вдруг взорвался.

– Это уж слишком! Вы лжете!

– Ну конечно, я лгу! – прорвалась злость и у Юришича. – А я вам скажу: с ложью вы пришли сюда, с ложью и на свободу выходите. И я догадываюсь, кто вам открыл двери тюрьмы. Петкович! Вот вам вознаграждение от правительства за то, что помогли ему разделаться с одним противником.

– Ложь, ложь! Где доказательство? – прохрипел Пайзл и, как бы защищаясь, замахал рукой.

– Истина и вы сами тому доказательство. И если Рашула хоть однажды сказал правду, то ею было утверждение, что именно вы уничтожили, убили своего шурина. Вы убили его, ему смерть, вам свобода! И он еще вам может простить. И, прощенный своей жертвой, вы выйдете на свободу. Ave, victor Pajzl, miser croaticus eques te salutat! [47]47
  Да здравствует победитель Пайзл, несчастный хорватский всадник приветствует тебя! (лат.)


[Закрыть]

Протестуя жестами, Пайзл подошел к выходу. Рашулы опять не оказалось поблизости. Он вернулся обратно, сел на скамью, опустил голову. К своему удивлению, Юришич заметил на его глазах слезы. Но не заблестела ли у него в глазу слеза и в ту минуту, когда они с Коларом договаривались об отправке Петковича в сумасшедший дом? Неужели это искренне? Или игра? Отвергая первое предположение, Юришич неотрывно смотрит на Пайзла.

А Пайзл в самом деле плачет. Но не из-за Петковича. Правда, когда он увидел, что Юришич плачет из жалости к Петковичу, в нем шевельнулось что-то сходное с сочувствием к человеку, некогда близкому и до сегодняшнего дня еще дружески к нему расположенному. Но это ощущение было легким и преходящим и было скорее мыслью о том, что следовало бы посочувствовать несчастью шурина и самому заплакать. Как лицедей, выдавил он слезу, но сердце его сохраняло спокойствие. А вот сейчас он плачет. Не грызет его совесть, не кается он – он никогда не кается, тем более в том, чему, будь обстоятельства чуточку благоприятнее, он наверняка радовался бы. Но из-за этих обстоятельств что-то созревавшее все последние дни и даже минуты, когда Юришич позвал его на этот ненужный разговор, неотвратимо обрушилось на него. Он согласился поговорить с Юришичем, чтобы забыться, заглушить свои неподдельные, мучительные чувства; отвечая на вопросы Юришича, он был далеко отсюда, его занимало и мучило одно: мысль об Елене. И сейчас эта мысль утвердилась в нем, приняв вид чего-то не пережитого, но крайне болезненного. Почему он должен терпеть, прикрываясь иронией или балагурством и ложью, все горькие истины, оскорбления и унижения, брошенные ему в лицо Юришичем, этим чуждым ему желторотым птенцом?

Ложь была для него спасительной платформой, которая до сих пор, хотя колебалась и уходила у него из-под ног, поддерживала его, позволяла сохранять равновесие с грузом позора – эта платформа теперь окончательно ускользает. Он шел на все ради Елены, и, как сейчас стало очевидным, напрасно. Он много раз попадал в десятку, но главная цель жизни оказалась недостижимой. И будущее пусто, лишено смысла. К чему дальше лгать? Ради кого подвергать себя нападкам? Он устал, измучен. На семь лет старше Елены, он в той поре, когда еще лето, но, хотя на жизнь еще не опустилась осень, листья уже желтеют – седеют волосы. Политика, партия, переговоры с правительством – зачем все это? Неужели только ради удовлетворения амбиций и тщеславия, ради того, чтобы удержаться на плаву, на первых местах? Но и этого почти уже нет. В сравнении с его поражением поражение Петковича равно нулю, как равны нулю все жертвы, все проданные страховым обществом трупы. И сам он труп, значит, Юришич бьет по трупу, по пустому месту. Он не чувствует это, он думает, что бьет по человеку, полному жизни, силы и боевого духа. «Елена, Елена, все это сделала ты!» Слезы текут по его лицу – он еще сохранил некоторое присутствие духа, чтобы не плакать навзрыд. Он смотрит сквозь слезы на Юришича и ненавидит этого человека как нежелательного свидетеля своей слабости, потом поднимается и хватает его обеими руками за локти. Искренне и лживо, идет из глубины чувств и притворно все, что он, моргая, говорит дрожащим голосом.

– Вы меня оскорбили, господин Юришич, жестоко оскорбили. Но я принимаю во внимание вашу молодость и горячность. Я смотрел на вас, когда вы плакали, и знаю, плакали из-за моего несчастного шурина. Из-за него и я сейчас плакал, нам обоим тяжело. Я вижу, вы мне не верите. Он, который знал меня лучше, чем вы, лучше знал и мои несчастья, он бы мне поверил. То, что было сегодня, произошло, к сожалению, из-за его невменяемости. Но он меня любил, и было бы ужасно, если бы я действительно стал причиной его гибели. Это страшная, немыслимая клевета.

Юришич недоумевал. Пайзл несчастен? Об этом и Петкович утром говорил. Из-за жены? Вероятно. Но что все остальное, как не лицемерие?

– Он вас любил, знаю. Говорил, что вы несчастны. Из-за жены, как можно было понять. Ваша жена, по его разумению, была тем крестом, на котором страданиями вы искупали свои грехи. Но я думаю, что жена никогда не может быть крестом столь значительным, чтобы человек мог искупить на нем все грехи, совершенные в жизни. Тем более не для такого человека, как вы; вы распяли своего шурина на кресте. Отмойтесь от этого обвинения, и я сниму перед вами шляпу!

– Как я могу отмыться? Мне не от чего отмываться. – Пайзл трет уже сухие глаза; откровенность Петковича перед другими задела его. – Единственный человек, которого я мог бы призвать в свидетели, к сожалению, безумен. Безумным вздором было все, что он, может быть, говорил о моих семейных обстоятельствах, на которые я не могу пожаловаться.

– В чем же тогда ваше несчастье?

– Оставьте! А на кого я еще могу сослаться? На Рашулу, этого закоренелого клеветника? Он заинтересован в том, чтобы еще больше опорочить меня.

– Я мог бы этому поверить. Но сейчас речь не о Рашуле, потому что всю историю как свершившийся факт принес в тюрьму Мачек, вы, конечно, сами об этом знаете.

– Мачек? – удивился Пайзл, словно впервые услышал об этом. – Теперь мне все ясно. Мачеку выгодно клеветать на меня. Он мой давний политический противник, он свидетельствовал против меня на одном судебном процессе. Я выиграл процесс, а его разоблачил как клеветника. Вы, наверное, помните, если следили за процессом. Это было пять-шесть лет назад. Значит, Мачек! И вы поверили этому человеку? – ужасается Пайзл.

– Я поверил и буду верить ему, пока не увижу, как доктор Пайзл на нынешнем процессе разоблачит Мачека. Впрочем, судебный процесс, о котором вы говорили, насколько я слышал от Мачека, да, кажется, и сам когда-то читал, – этот процесс вы не выиграли, а проиграли, и это обстоятельство, если не ошибаюсь, прибавляет вам оснований призвать Мачека к ответу. Он недалеко.

– Он страшно далеко, потому что мне противно видеть его, – пробормотал Пайзл, почувствовав, что попал в трудное положение.

– А Рашула, с которым вы прогуливаетесь каждый день уже много месяцев, вам не противен? – едко усмехнулся Юришич. Ему захотелось позвать Мачека. Для того чтобы испытать Пайзла, он сделал вид, что идет разыскивать Мачека.

– Вы его позовете? – инстинктивно сжавшись, с тревогой спросил Пайзл. – Зовите! – он выпятил грудь, осмелел, решил припугнуть Мачека, пригрозить ему судом. В решении суда он уверен. К чему в таком случае ему надо было вступать в соглашение с правительством?

Но отпала потребность звать Мачека. И Юришич, и Пайзл одновременно вздрогнули от изумления, у Пайзла даже глаза перестали моргать.

С кислой миной, словно принужденный действовать против своей воли, у входа появился Мачек. И не один. Под руку его вел улыбающийся Рашула. У него маленькие, как у мыши, глаза. Только у этой мыши какой-то кошачий взгляд.

Еще раньше подслушивавший Рашула при звуке шагов Пайзла спрятался за деревом, и естественно, Пайзл не мог его заметить. А в другой раз, когда Пайзл подошел к выходу, Рашула за деревом толковал с Мачеком, уговаривал его вместе с ним вмешаться в спор Пайзла с Юришичем.

Он услышал, что одна из главных, а может быть, и главная тема этого спора – вина, лежащая на Пайзле, за то, что его шурин оказался в тюрьме; что бы сказал ему Юришич, если бы узнал, что он намеревался учинить Мутавцу, используя сумасшествие Петковича? Но эта задумка, один раз уже провалившаяся, а ввиду скорого ухода Петковича и в будущем осужденная на неуспех, уже, не без некоторого, разумеется, сожаления, потеряла для него свою привлекательность. Даже если бы Юришич что-то заподозрил, Рашула мог бы его с легкостью высмеять. Но может быть, в этом споре кроются определенные возможности для него? Что, если вмешаться в него с Мачеком, и пусть бы Мачек отрекся от того, что он прежде говорил о Пайзле? Такой расчет, помимо того, что он забавен, мог бы оказаться и полезным; он мог бы помирить его с Пайзлом. Какой смысл продолжать упрямиться, не соглашаться взять назад свои показания против Пайзла, если, как заявил Колар, даже жена Пайзла говорит о его скором выходе из тюрьмы? Но не поздно ли теперь отказываться от показаний, когда Пайзл уже отослал письмо? Для Пайзла никогда ничего не поздно, решил Рашула и, обмозговав, быстренько приготовил новый план. Для его исполнения ему нужен только Мачек. Поэтому он его и оттащил от Ликотича, с которым тот играл в шахматы, и раскрыл перед ним, насколько считал нужным, свой план. И естественно, встретил сопротивление; Мачек не захотел опровергать обвинений против Пайзла. Впрочем, разве Рашула забыл, как бесстыдно он поступил по отношению к нему, Мачеку, назвав своим агентом? Но когда Рашула обещал, что возьмет свои слова обратно еще до того, как он сам откажется от своих заявлений против Пайзла, Мачек смягчился, тем более что Рашула высказывал готовность признать свое авторство всей версии о виновности Пайзла. Почему бы ему в конечном счете не согласиться? Ведь и ему, не столь уж видному журналисту, было бы приятно иметь лучшие отношения с такой авторитетной личностью, как Пайзл. Да и хорошо бы отчитать Юришича за его утренние оскорбления. И что самое главное, Рашула не подтвердит его связи со страховым обществом. И он позволил Рашуле взять себя под руку и увлечь вперед; разумеется, он еще не настолько доверял ему, чтобы не чувствовать необходимости проявлять осторожность.

Вот так они и шли.

– Господа простят, что мы им мешаем, – начал Рашула, подойдя поближе и отпустив руку Мачека. – Но поскольку здесь прозвучали слова и о нас, мы были вынуждены вмешаться.

– Вы подслушивали? – сразу же решительно напал на него Пайзл; с какой целью подошли эти двое, если не для того, чтобы тоже ополчиться против него?

– Да! – хладнокровно отвечает Рашула. – И хорошо сделали. Может быть, еще не совсем поздно! – добавил он и в упор посмотрел на него.

Но Пайзл поворачивается к Мачеку, который стоял у дерева.

– Господин Мачек! – угрожающе крикнул он. – Вы распространяли обо мне клевету, и за это я подам на вас в суд. Вы меня поняли?

Мачек поглядывает на Рашулу и молчит.

– Что молчите? – раздражается Пайзл. – Осмелились меня оклеветать, так повторите это сейчас мне в лицо! В лицо, чтобы я убедился, что в вас осталась хоть капля смелости! Но, кажется, вам очень неприятно идти на суд.

– Нет, – кричит Мачек, он не решается никому посмотреть в глаза. – Я не боюсь никакого суда!

– Все зависит, какого, – съязвил Рашула и затем обратился скорее к Юришичу, чем к Пайзлу. – Видите ли, господин Мачек оскорблен, так как я сегодня над ним немножко подшутил, назвав его тайным агентом моего страхового общества. Из этого он заключил, что мог бы предстать перед судом, поэтому сейчас он с полным основанием утверждает, что не боится этого суда. Не так ли, господин Мачек?

Мачек удовлетворенно кивнул головой. Юришич, все это время стоявший неподвижно и молча наблюдавший за происходящим, вдруг встрепенулся, хотел что-то сказать, но промолчал.

– Из этого следует, господин доктор, – обратился Рашула непосредственно к Пайзлу, – суд, которого не боится господин Мачек, не тот, которым вы ему угрожали.

– Комментаторы вашего толка здесь совершенно излишни!

– Действительно, я принял на себя неблагодарную роль. Не пора ли вам, господин Мачек, сказать то, что вы хотите сказать? Но подождите! Прежде всего договоримся о следующем: я столь лоялен, что готов взять назад оскорбление, которое вам нанес. Но раз мы затронули эту тему, я бы и господина доктора попросил сделать то же самое в связи с оскорблением, которое он утром нанес Юришичу, назвав его глупцом.

– Если он, – подскочил к нему Юришич, – назвал меня глупцом, кого в таком случае вы назвали негодяем? Это вы друг другу сказали, напрасно вы отпираетесь. Это равнозначно тому, что вы отреклись от слов, сказанных вами утром о Мачеке.

– Это была неправда! – протестует Мачек.

– Я сожалею, – Рашула уставился на Пайзла, – господин Юришич утверждает то, что действительно нельзя назвать правдой. Для таких оскорблений ни у меня, ни у господина доктора не было и нет никакого повода. Я высоко ценю его порядочность и благородство.

– А почему вы по отношению к нему не были благородны?

– Напротив, был и буду.

– Будете? Благородство за благородство, так? Но что вы мне говорили о нем утром, когда мы остались одни?

– Насколько я помню, ничего особенного.

– А то, что вы сказали о Петковиче, для вас, разумеется, ничего не значит.

– Ах, это! И вы поверили? – осклабился Рашула. – Поверили, что господин доктор мог оказаться таким наивным… как вы! Как легко вы попадаете впросак!

– Если бы это было так, то доктор Пайзл или я стояли бы, подобно вам, с исцарапанными лицами. Вы наивны, если думаете меня натравить на него.

– Если бы я этого хотел (можно подумать, мне это никогда не удавалось), то не упустил бы возможности сделать это сейчас. Но должно быть, вы заметили, как я забочусь о Петковиче и хочу, чтобы здесь был мир, чтобы не было ссор, которые могли бы его возбудить! Вам, конечно, на это наплевать!

– Циник! Вы озабочены тем, чтобы Петкович не волновался, но зачем же вам потребовалась эта глупость с гипнозом? И раз уж мы затронули эту тему, почему под так называемый гипноз вместо Майдака вы хотели подставить Мутавца?

– Гипноз – даже это вам сомнительно! – хихикнул Рашула. – Я-то думал натянуть нос только Майдаку, а, выходит, натянул и вам! И вы еще утверждаете, что не попадаете впросак!

– Это вы попали! Только странно, как это вам не пришло на ум, что этой глупостью вы будоражите Петковича! Но мне кажется, я вас понимаю. Мутавац для вас был главной мишенью, мое замечание по поводу ложного обвинения вы как будто пропустили мимо ушей!

– Ничего я не пропустил. Мутавца я хотел гипнозом убить, хи-хи-хи, это же ясно – хотел убить, чтобы дать вам повод поплакать.

– Берегитесь, – крикнул уязвленный Юришич и шагнул вперед, но путь ему преградил Пайзл.

Молча наблюдая за ними, Пайзл сообразил, куда метит Рашула. Мачек, конечно, возьмет обратно свое обвинение, а может быть, и сам Рашула готов пойти на попятную. Но зачем все это перед столькими свидетелями, а особенно первое – готовность Мачека? Понятно, что за всем этим стоит Рашула! Лучше положить конец всей этой сцене и уйти. И Пайзл решился.

– Как вижу, – говорит он, – господа начали рассуждать о вещах, в которых я не разбираюсь. Следовательно, в моем присутствии нет необходимости.

– Простите, господин доктор, – остановил его Рашула, – мы немедленно начнем с того, что вы понимаете. В сущности, речь о Петковиче, а тут ваше присутствие необходимо. Только прежде покончим с господином Юришичем. Скажите, действительно ли между вами и мной сегодня утром возник конфликт, как утверждает он, а я отрицаю?

– Зачем вам это? – попав в затруднительное положение, увильнул от ответа Пайзл.

– Зачем? Я человек уступчивый, господин доктор, очень уступчивый, но здесь уступить не желаю и требую ответа.

– Отвечайте, доктор! – противно нудит Юришич. – Не упустите возможность, пока Рашула такой уступчивый! Услуга за услугу!