Текст книги "Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991"

Автор книги: Аркадий Стругацкий

Соавторы: Борис Стругацкий,Виктор Курильский,Светлана Бондаренко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 41 страниц)

Ведь что с нами произошло? Мы потеряли будущее. Оно у нас было: серое, суконное, очень скучное, шершавое и неприятное, но совершенно определенное будущее. Мы ясно себе представляли, что ждет нас и через 10 лет, и через 20 лет, и вообще на протяжении всей оставшейся жизни. И вот это представление исчезло. Оно оказалось, к счастью, неправильным. Открылся целый веер возможностей – от кровавой и бессмысленной диктатуры до перспективы шведского социализма со всеми его плюсами и минусами.

Мы растерялись. Мы перестали понимать, что нас ждет через 10, 20 лет. В этом смысле будущее потеряно.

Я все время стараюсь возвратиться к той цитате, с которой мы начали. При всей своей приземленности, при всех атавистических привычках своих и обычаях, Банев – человек, устремленный в будущее. Будущее – это предмет его размышлений, его эмоций, большой кусок его душевной жизни. Безусловно, Банев, оказавшись в нашей сегодняшней ситуации, тоже ощутил бы потерю определенности. Ему стало бы очень странно и в каком-то смысле неуютно…

– На страницах повести ваш герой высказывает две точки зрения по одному, как мне кажется, очень актуальному сейчас вопросу:

«Разрушить старый мир, на его костях построить новый – это очень старая идея. И ни разу пока она не привела к желаемым результатам».

«Старые миры приходилось разрушать потому, что они мешали строить новые, не любили новое, давили его».

Какой точки зрения вы придерживаетесь сегодня?

– Я придерживаюсь, конечно, первой точки зрения. И всегда придерживался. Хотя в словах Банева достаточно резона – безусловно, старый мир будет мешать, будет стараться сразить и задавить новый мир. Но, как правило, у старого мира уже не хватает на это сил. Это подтверждает весь ход истории. Будущее всегда одерживает победу над прошлым – всегда и во всех смыслах.

Когда Банев изрекает свою сентенцию о том, что старый мир будет мешать, он просто хочет сказать: «Ребятки, если вы воображаете, что вам удастся построить новый мир без разрушений и без крови, то вы ошибаетесь. А ошибаетесь вы потому, что вы-то сами славные люди, но те, с кем вы будете иметь дело, люди беспощадные, жесткие и не боящиеся крови».

Заметьте, какой взрыв полемики сопровождает все перестроечные явления последних лет. Газеты раскалены, буквально дымятся. Правые наскакивают с остервенением на левых, левые – на правых, центр тоже, не теряя времени, размахивает словесными кулаками и наносит удары направо-налево. Подавляющее большинство сентенций направлено не на то, чтобы провозгласить свои идеи, а на то, чтобы принизить идеи своего политического идейного соперника, на то, чтобы этого соперника как-нибудь «ущучить», уязвить, сделать ему больно, неприятно…

Очень характерная ситуация для переломных моментов истории. Это свидетельствует о каких-то весьма глубинных свойствах человеческой психики и психологии. А на самом деле это абсолютно бесполезное занятие. Сейчас самое правильное не столько стремиться разоблачить своего противника, сколько последовательно, терпеливо втолковывать свои собственные идеи.

<…>

– Борис Натанович, сейчас, по-видимому, не самое лучшее время для создания художественных произведений?

– Я могу писать только о том, что мне интересно.

У нас есть хорошо продуманный план одной фантастической повести из жизни Максима Каммерера. Мы совершенно точно знаем, какие там будут приключения. Мы знаем, чем это должно кончиться. Мы отдаем себе отчет в том, что это задумано достаточно любопытно, что это может быть не рядовая повесть.

Но это меня сейчас не интересует.

Меня интересует политика, меня интересует экономика, меня интересует социология. Я почти не читаю сейчас художественной литературы и совершенно ничего не перечитываю, что для меня попросту ненормально. Мне интереснее читать… я не знаю… большую статью Лациса, например. Или Егора Гайдара. Причем я читаю ее с наслаждением. Я не читаю – я ее изучаю, я ее впитываю, я обсуждаю ее с женой, с сыном, с друзьями. Мне это все страшно интересно. Поэтому, строго говоря, если что-то писать, то писать мне сейчас надо именно такую социально-политическую публицистику. Но здесь я никакой не профессионал, я дилетант самого низкого пошиба.

Вот такое имеет место противоречие. Как мы выберемся из него, я не знаю. Надежда на то, что Аркадий Натанович (он относится к политике гораздо более холодно и еще не потерял интереса к художественной литературе) как-то будет меня тянуть. Но пока я плохо себе представляю, что будет дальше.

<…>

В дни августовского путча многим припомнился сюжет ЖГП. Позднее зять АНа Егор Гайдар говорил так:

Из: Гайдар Е. Песня «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“» у меня получается особенно хорошо

<…>

Мы с Аркадием Натановичем часто обсуждали общеполитическую ситуацию, экономическую. Он этим интересовался. У него была, на мой взгляд, фантастическая политическая интуиция. Причем есть только один человек из тех, кого я знаю, который обладает такой же странной политической интуицией в российской политике – интуицией, не базирующейся на рациональных аргументах. На том, что мы взвесили, посмотрели социологию, посмотрели экономические данные… А он посмотрел – сказал, что будет так.

Это Борис Николаевич Ельцин и Аркадий Натанович Стругацкий – вот эти два человека. Может быть, есть и другие, но я знаю только двоих таких людей, которые имели такое странное понимание российской политики, не основанное на понятных мне аргументах. Хотя я много книжек читал, хорошо информирован, прилично понимаю, что происходит, мне кажется, что, как правило, я точно оцениваю ситуацию… Но было несколько ситуаций, которые я оценивал неправильно, хотя исходил из всех рациональных соображений, а Аркадий Натанович или Борис Николаевич оценивали точно. Приведу один пример. Аркадий Натанович болел, писал уже тяжело. Они с Борисом Натановичем написали небольшую пьесу примерно в 1989 году, которая называлась «Жиды города Питера». Очень хорошая, хотя не из самых моих любимых вещей, но тем не менее… Там описана некая ситуация, крайне похожая на произошедшие потом события 1991 года. И когда я уезжал в 1991 году утром 19-го с дачи, которую мы снимали в Красновидово, в Москву к себе в институт, чтобы заниматься делами, которыми предполагал заниматься 19–21 августа, я Маше сказал: «Все это страшно похоже на „Жиды города Питера“, но концовки у Стругацких никогда не удаются. Такого хэппи-энда, который там описан, как ты понимаешь, не будет». А он был!

<…>

Прокомментировать итоги августовских событий попросил БНа корреспондент «Литератора» Константин Селиверстов (публикация – в сентябрьском номере теперь уже санкт-петербургской газеты).

Из: БНС. «Нарыв прорвался, но гной не вытек…»

<…>

– На что, по вашему мнению, рассчитывали заговорщики? Были ли у них какие-то шансы?

– На что рассчитывали заговорщики, понятно. Они рассчитывали на застарелый, вполне обоснованный, страх советского человека перед военной силой, перед комитетом госбезопасности – перед вооруженным начальством.

Почему они проиграли? Причин очень много. Главная из них: они побоялись большой крови. У меня такое впечатление, что все странности, которые мы с вами наблюдали, – их удивительная пассивность, нерасторопность, какая-то даже неумелость – поддаются объяснению, если предположить, что они изначально не готовы были идти на большую кровь.

Они надеялись испугать, а испугать не удалось. В этом главная и фундаментальная причина неудачи. Они не сумели испугать, главным образом, молодых людей. Новое поколение, которое выросло за последние десять-пятнадцать лет, уже их не боится. Эти люди пришли на площадь не со страхом, не бледные – они веселые пришли туда. Стало ясно, что можно одержать победу в путче, только залив кровью свои мундиры. К этому они не были готовы.

Какой вывод отсюда следует? Очень страшный. Я отношусь к тем людям, которые эйфории не предаются. Я отношусь к тем людям, которые считают, что нарыв прорвался, но гной не вытек. Страна пропитана гноем. Нужно проделать гигантскую работу для того, чтобы очистить организм. Очень многих людей надо освободить от занимаемых ими до сих пор чрезвычайно важных постов. Речь идет о сотнях генералов, о сотнях полковников. Я уже не говорю о сотнях и сотнях партийных функционеров разного уровня. Сейчас они все обезглавлены. Это чрезвычайно важный фактор. Если бы я был помоложе, я бы сказал, что это решающий фактор. Но я легко могу себе представить, что те, у кого сейчас не осталось никакой надежды (завтра они потеряют свои золоченые кресла и привилегии), в таком состоянии могут пойти на очередной путч. Он будет гораздо хуже организован. Нет времени на его организацию. Но этот путч будут организовывать люди, которые не боятся большой крови. Вот что меня пугает больше всего.

– У меня сложилось впечатление, что те, кто должен был проводить решения ГКЧП на местах, в частности, в Ленинграде, заранее не знали о готовящемся перевороте.

– Заранее о перевороте, конечно, знал очень узкий круг людей.

– Почему же тогда члены ГКЧП были уверены, что их распоряжения на местах будут выполняться?

– Они не могли думать иначе! Более того, я, рядовой обыватель, не мог думать иначе. По моим представлениям, приказ, который отдает министр обороны, неукоснительно должен выполняться всеми военнослужащими страны. То же самое относится к председателю КГБ, к министру внутренних дел. И уж, тем более, во сто крат то же самое относится ко всем партийцам. Как может правоверный партиец не выполнить приказ своего непосредственного партийного начальства? Это же невозможно! Путчисты только на это и должны были рассчитывать. Они не могли себе другого представить.

<…>

Позднее БН рассказывал о памятных днях «люденам».

Из: Беседа БНС с люденами. 1993

<…>

Ю. Флейшман: Борис Натанович, если можно, о ваших ощущениях 19-го августа. Вообще о ваших…

С. Лифанов: Где вы были 19 августа? (Смех.)

Р. Арбитман: В ночь с 18-го на 21-е.

Б. Н.: Это я вам с удовольствием расскажу всё. В 8 часов утра, когда я обычно чрезвычайно крепко сплю, раздался телефонный звонок, и Нина Семеновна Катерли сказала мне зловеще: «Спишь? А между прочим, государственный переворот». Я сказал: «Да брось, ну что ты ерунду…» – «Я тебе говорю – государственный переворот. Кто, что – ничего не знаю. Вот по радио – иди слушай». Я вскочил и побежал слушать. Не по радио, конечно, а по телевидению. Все это время я сидел и слушал примерно до половины 14-го. Мы с женой, уже созвонившись со всеми друзьями, сидели как полумертвые, и было ясно, что все кончено. Ощущение было, что все кончено, все погибло, потому что вот мы глотнули свободы – и всё, больше ничего. В 10 часов было выступление нашего коменданта военного Самсонова, который точки ставил… «Лебединое озеро», прерываемое то одним указом, то другим указом. Ну всё так соответствовало нашим предсказаниям! Я сидел и думал: «Кретин! Идиот!» Я говорил по телефону, я говорил всем, старался, так сказать, ободрить других: ничего, ребята, это на 3–4 года. Через 3–4 года они никуда не денутся, все вернется на круги своя. Вот. А у меня это еще совпало с чрезвычайно неприятным периодом моей жизни, когда я занимался зубами. И в 14 часов я должен был быть у зубодера. Что вообще накладывало определенный отпечаток. И поскольку мы все равно ехали с женой, она меня возила к зубодеру, то подумали… Светлая мысль кому-то, по-моему, жене, в голову пришла: а поехали, посмотрим, что делается вообще у твердыни власти, что там ленсоветчики задрипанные делают… Прогадим, понимаешь, либеральную революцию. Мы тогда поехали, и вот тут сразу… Мы увидели огромную толпу народа, никто ничего не боялся, все несли по кочкам гэкачепистов. На ступенях Ленсовета стояли люди с громадными плакатами «Долой фашистский переворот!» и т. д. Какой-то инвалид выкрикивал в мегафон проклятия в адрес Янаева, Язова и Крючкова в особенности. Были установлены «колокольчики», из которых шла прямая трансляция с заседания Ленсовета, и там спокойный голос Николая Александровича Беляева, нашего председателя Ленсовета, который говорил: «Так. Третий микрофон…» А третий микрофон говорил: «Я считаю, что мы должны немедленно принять обращение… тра-та-та, тра-та-та». В общем, стало ясно. Мы с народом, значит, смешались там, спрашивали – кто, что. Выяснилось, что Ельцин выступил и всех их послал к этакой матери. Что, значит, Собчак сейчас находится… был в Москве, сейчас летит в Ленинград и вот-вот с часу на час должен прибыть сюда. Что дан приказ не подчиняться гэкачепистам. Что вот уже готовятся строить баррикады… Ну, в общем, все стало… Вот эти четыре или пять часов ужаса – они исчезли и больше уже не возвращались. А дальше – что там длинно рассказывать? – все время мы мотались, значит, то к зубодеру, то… Кстати, было очень смешно. У меня рот набит окровавленной ватой, поэтому я не могу с трибуны… (Смех.) Я бы, может быть, и пошел даже, хотя терпеть не могу, конечно, никаких публичных выступлений, но момент был такой, что, может быть, я даже дошел бы вот до такого срама, чтобы залезть на трибуну, особенно когда увидел на Дворцовой площади какого-то молодого дурака, который орал в мегафон, что мы должны все вооружиться и, значит, против бронированных колонн – встречать их охотничьими ружьями… Мне ужасно хотелось вылезти и поставить его на место, но я был бессилен. Я даже не мог с друзьями переговариваться – кругом полно народу. Там, значит, перед этой самой будкой… Какая-то телевизионная будка приехала, громадная, и перед ней прохаживался Андрей Измайлов, который всем своим видом показывал, что вот здесь ГКЧП не пройдет. (Смех.) И все знакомые писатели… Там, ну, господи, полно знакомых. Там, значит, к нам подходили какие-то люди, предъявляли, значит, мандат, подписанный Беляевым, что вот просьба оказывать содействие данному члену Ленсовета, который выполняет его задание, и мы этого члена Ленсовета грузили в машину и куда-то везли, а он нам по дороге рассказывал… Нет, это были очень славные часы! Самый страшный, конечно, момент был… Ну, во-первых, вечером 19-го выступил… прямо из окна Ленсовета выступил Собчак и поставил все уже точки над «и». Стало ясно, что всё! ГКЧП… То есть, я сказал тогда – я, помню, как всегда пророчествовал в кругу друзей… Я сказал, что у гэкачепистов сейчас есть одна ночь. С 19-го на 20-е. Если они в эту ночь не арестуют Ельцина, Собчака, Попова и всех других демократов, то всё: они проиграли. Не может идти и речь уже… О трех-четырех годах уже речи не было, а было ясно, что все это в течение недели-двух должно кончиться. Вот. Но была вот эта вот страшная ночь с 20-го на 21-е. Вот это была действительно страшная ночь, потому что все было сначала очень хорошо. Как сейчас помню, вечером 20-го было устроено заседание «Трибуны». Знаете, есть такая организация «Ленинградская трибуна», объединяющая ленинградскую интеллигенцию. Вот там, конечно, я испытал, ребята, должен сказать, сильный шок. Не будем называть имен, но я увидел там испугавшихся людей. Вот это вот меня потрясло, честно говоря, потому что я чувствовал себя… Я не понимал: чего люди боятся? Все ясно, что провалилась эта операция. Люди боялись. Говорили: «Нет, этого писать нельзя… Зачем это писать?.. Нет, давайте вот напишем так – обтекаемо. Напишем так, чтобы было ясно, что мы с одной стороны и против, но с другой стороны как бы в каком-то смысле и за». Это было так. Потом, значит, мы всей толпой слушали выступление Собчака, выступление нашего писателя Щербакова, который превосходно говорил, товарища Ярова, который говорил непонятно как. Вот. Потом я приехал домой, потом мы сели перед телевизором и стали ждать, когда нам покажут «Невозвращенца» – нам обещали показать… И вот тут раздался телефонный звонок, и наша знакомая сообщила: «Они идут на штурм Белого дома. Включите радио». И мы впервые включили радио и начали слушать две превосходных радиостанции, которые работали, оказывается, круглосуточно. Совершенно молодые мальчишки и девчонки там сидели всю ночь и прямым текстом давали всю информацию. Что танки, которые прибыли со Стрельни, остановились там-то и там-то. Что в районе Белого дома слышна стрельба… И вот тут было действительно несколько страшных часов. «Невозвращенца» оставили – пусть записывается на видеомагнитофон, – а сами сидели около радиоприемника, и жена все время говорила: «Ну чего мы здесь сидим? Нам надо набрать еды и, может быть, поехать в Ленсовет. Там же ребята!» Она была, конечно, совершенно права. Я говорил: «Ну куда мы попремся? Ну, дождь на дворе, холодно. И не пустят нас туда». В этом смысле, кстати говоря, я был прав, потому что к этому моменту Ленсовет уже был охвачен кольцом баррикад из выстроенных друг за другом троллейбусов, обмотанных колючей проволокой.

Ю. Ф.: Это такие баррикады были. Так себе.

Б. Н.: Это они были от моего «Жигуля».

Ю. Ф.: Вот именно, а не от танков.

Б. Н.: От танков – танк просто их не заметит. Вот. Но факт остается фактом. Вот, ну и потом, значит, уже два часа… Вот, кажется, пик страха был в два часа – что они все-таки решатся. Ведь что было страшно? Не тот факт, что они пойдут на Белый дом. Страшно было то, что они кровь прольют. Потому что как только будет пролита кровь, у них уже не будет возможности сдаться. Они должны будут убивать, убивать и убивать. Вот сейчас еще, вот сейчас еще можно им сдаться. Сейчас им еще… ну, грозит суд, посадят их, скорее всего, но они останутся живы. Но если они начнут по-настоящему стрелять, они обрекут себя на смерть. И чтобы спастись от смерти, у них останется только одно: стрелять, стрелять и стрелять. Но вот уже часа в три, по-моему, или даже в четыре стало ясно, что штурма не будет. И все страшное кончилось.

<…>

И все же, как относились АБС к самой идее коммунизма? Геннадий Прашкевич позже вспоминал слова АНа.

Из: Прашкевич Г. «Человек станет игрушкой… опять же в собственных руках»

<…>

– Аркадий Натанович Стругацкий когда-то сказал мне (сразу после путча): «А все равно более красивой идеи люди еще не придумали». Он имел в виду именно коммунизм в классическом его выражении. У вас есть какая-то альтернатива коммунизму?

<…>

И слова БНа из офлайн-интервью от 12 декабря 1999 года.

Из: БНС. Офлайн-интервью, 04.12.99

Считаете ли вы, написавшие «Стажеров» (дискуссия Жилина с барменом), что идея коммунизма как идея мертва? (Сергей, Алма-Ата, Казахстан)

Идея коммунизма – мира чистых, добрых, бескорыстных людей, главной целью и главным наслаждением которых является творческий труд, – эта идея так же бессмертна, как и идея Бога. Другое дело, что между реальными коммунистами XX века и коммунизмом как идеей так же мало общего, как между очковой змеей и интеллигенцией.

В этом году было опубликовано немало основательных литературоведческих статей, посвященных Авторам. Сборник статей Романа Арбитмана вышел в Волгограде. В статье «До и после „Сказки…“» (она цитировалась выше) через призму всего творчества АБС рассматривается СОТ. В статье «Как догнать „Улитку…“» – УНС.

Из: Арбитман Р. Как догнать «Улитку…»

<…>

Стругацкие показывают, что все «прогрессивное» наступление Управления на Лес безнравственно, потому что средства не выбираются (светлое будущее руками зэков, конечно, построить невозможно). Но безнравственны и «амазонки» из Леса, строящие свое гармоническое общество за счет «темных» рядовых обитателей Леса, использующие людей как «материал». Полюса смыкаются: отряды «прогрессивных» сотрудниц Управления, полагающих, что во имя благой цели возможно отлавливать детей «лесовиков» машинами, и отряды деловитых «амазонок» из Леса, для которых все его жители (кроме них самих, конечно) – ошибка природы, по сути, делают одно дело. Потому-то «подвешенное» состояние Кандида, бывшего сотрудника Управления, который заблудился в Лесу и не может найти выход, – единственно нормальное состояние для честного человека в этой безвыходной ситуации (Стругацкие очень часто ставят своих героев именно в безвыходные ситуации, чтобы раскрылся характер людей). Кандид – герой в повести симпатичный и, наверное, даже счастливый, потому что в этой ситуации, между бюрократами из Управления и «амазонками» из Леса, он находит свое место, встав на защиту «исторически обреченных» лесовиков.

Другая проблема – человек и власть – ставится в тех главах повести, где действует внештатный сотрудник Управления Перец. Перец – тоже симпатичный персонаж, умный, тонко чувствующий интеллигент, понимающий все неблагополучие дел в Управлении, ужасающийся, но бессильный что-нибудь предпринять. По логике вещей, это страдательный персонаж, который никогда не научится подчиняться, но никогда, как правило, не допускается к управлению… И вот Стругацкие ставят страшноватый эксперимент, в финале повести вручая Перецу всю полноту власти – он становится директором Управления (а в контексте повести – фактическим диктатором). В его власти – изменить и улучшить все, что он пожелает, осуществить какие угодно реформы, затеять вселенскую перестройку. Но…

<…> Собственно, это одна из «вечных» тем. Одарив властью отнюдь не злопамятного хитреца, одержимого маниакальной подозрительностью, и не азартного простака, привыкшего опираться не на интеллект, а на житейскую сметку, и не тщеславного сибарита, которому блеск наград затмил все остальное (подобное бывало в нашей истории, и чем кончилось, нам известно), а обычного неплохого человека, Стругацкие показывают, как вне зависимости от личных качеств руководителя переход от привычной несвободы к демократии необычайно труден, болезнен и подчас просто проблематичен, невзирая на лучшие намерения. «Демократия нужна, свобода мнений, свобода ругани, соберу всех и скажу: „ругайте!“» – размышляет Перец в кабинете директора и тут же понимает, чем может кончиться его либеральное начинание, спущенное «сверху». «Да, они будут ругать. Будут ругать долго, с жаром и упоением, поскольку так приказано…» И Перец сам уже не замечает, как логика кресла начинает диктовать ему его поступки, и уже в голову не приходит (как несколькими минутами раньше) шальная мысль распустить Управление, поскольку оно бог знает чем занимается. А приходят в голову мысли трезвые, обстоятельные: «В общем, власть имеет свои преимущества… Управление я, конечно, распускать не буду, глупо, зачем распускать готовую, хорошо сколоченную организацию…» В итоге Перец с ужасом понимает, что не может сделать ничего, несмотря на его огромную власть, и его бессмысленная директива, которую он отдает ополоумевшему от верноподданнических чувств Домарощинеру, – просто жест отчаяния. Как мы помним, Перец призвал всех сотрудников Управления… покончить жизнь самоубийством. А мог бы призвать идти штурмовать телевышку в определенной стране, или потребовал бы совмещения поста директора с постом партийного лидера, армии – с милицией, церкви – с государством… Результат подобных реформ был бы примерно одинаковым, как и сами приказы – не более чем дань беспросветному отчаянию несостоявшегося реформатора, исполненного лучших побуждений (сегодня авторы, пожалуй, могли бы повторить фразу булгаковского Мастера: «Как я все угадал!»).

Чем закончится пребывание Переца в повести на посту директора – догадаться нетрудно: найденный им в сейфе пистолет с одним патроном определит все дальнейшие поступки героя… И все же повесть, написанная в 60-е годы, заканчивается не на мрачной, совсем уж безнадежной ноте. В эпилоге Кандид, второй главный герой повести, честно делает то дело, которое считает для себя главным: защищает маленький лесной народ. Кажется, мораль не новая: оставаться самим собой, не переставать быть человеком даже в тех обстоятельствах, которые как будто бы усиленно подталкивают нашего героя к обратному… Но разве этого мало?

<…>

Александр Мирер написал большую статью-предисловие к первому собранию сочинений АБС, которое начало выпускать издательство «Текст». Долгожданному собранию. Желанному. Но даже первый его том АН не успел увидеть…

Из: Зеркалов А. Игра по собственным правилам

<…>

«Попытка к бегству» и «Трудно быть богом» – вещи во всех смыслах пороговые для Стругацких. Из развлекательно-поучительной фантастики они шагнули в философскую литературу. Родились новые писатели, совершенно самостоятельные и ни на кого не похожие. Период ученичества завершился.

В «Попытке…» они как будто не замахивались на многое. Еще раз сказали о средневековой сути фашизма и предупредили, что темная страсть к насилию живуча, что ее с наскока не преодолеть – должны пройти века и века, прежде чем восторжествуют разум и человечность. Не замахнулись – не намекнули, что сталинизм ничем не лучше гитлеризма и его не одолеешь разом – оттепелью или решением партийного съезда. Не посмели? Думается, просто двигались в своей последовательности, как вело сердце. Фашизм они ненавидели с детства, а сталинизм только учились ненавидеть. Они писали о старой боли, о том, что еще ныло, как старые переломы.

О сталинизме они написали в «Трудно быть богом». Тот же формальный прием, что и в «Попытке к бегству»: люди из счастливого коммунистического будущего, делегаты чистой и радостной Земли, оказываются в грязном и кровавом Средневековье. Но здесь под личиной средневекового королевства на сцену выведена сталинская империя. Главному пыточных дел мастеру, «министру охраны короны», дано многозначительное имя: Рэба; в оригинале его звали Рэбия, но редакторы попросили сделать намек не столь явным. Более того, Стругацкие устроили свою империю гибридной, сшитой из реалий средневековых и объединенных, сталинско-гитлеровских, реалий нашего времени. Получился немыслимый тройной ход, обнажились кровное родство двух тоталитарных режимов XX века и их чудовищная средневековая сущность.

Однако не только из-за этого роман произвел впечатление взрыва – да и сейчас поражает всех, кто читает его впервые. Это первоклассная приключенческая вещь, написанная сочно, весело, изобретательно. Средневековый антураж, все эти бои на мечах, ботфорты и кружевные манжеты послужили волшебной палочкой, магически действующей на аудиторию и заставляющей безотрывно читать философский роман, многослойный и не слишком-то легкий для восприятия. И вот, дочитав его до конца, мы – первые читатели «Трудно быть богом» – с изумлением, с оторопью даже, кидались звонить друзьям и требовать, чтобы они немедленно, сию секунду тоже начали его читать.

Напомню, это было четверть века назад; книга попала в руки читателей, приученных произносить слово «революция» с благоговейным придыханием. А Стругацкие объявили, что опасно любое вмешательство в исторический процесс, даже бережное и аккуратное – под наркозом. История должна сама прокрутить свои шестерни, в своей беспощадной последовательности. Нельзя лишать народ его истории – писатели сказали это за четверть века до того, как мы спохватились и начали восстанавливать храмы и зазывать домой эмигрантов.

О бегстве интеллигенции от тоталитарного гнета в романе также говорится, и очень много, но это как бы внешность. Стругацкие указывают на суть, на то, как, по их мнению, должно идти нормальное историческое развитие: его движители суть не революционеры, а ученые, поэты, художники, врачи, учителя.

<…>

Писатели не пытались конструировать коммунизм – и вообще некое общество утопии. Они просто населили Землю хорошими людьми: свободными духом, ответственными, доброжелательными, интеллигентными. Из них, живых душ, и складывается мир будущего. Чистый экологически и духовно, веселый и добрый, во всем противоположный грязному и недоброжелательному миру, в котором реально живут читатели.

На самом деле Стругацкие не пишут о будущем. Они показывают нам, как не нужно жить сейчас.

К их утопическим картинам очень точно подходит определение Виктории Чаликовой: «Утопия враждебна тоталитаризму потому, что она думает о будущем как об альтернативе настоящему». Эту враждебность еще в шестидесятые годы уловили правые критики, верные режиму. Один из них объявил, что Стругацкие «…обесценивают роль наших идей, смысл нашей борьбы, всего того, что дорого народу». Уловили и восприняли на свой лад сотни тысяч «простых» читателей – не такими уж простыми они оказались, сейчас многие из них отчаянно дерутся за новую жизнь… Но есть читатели и критики, даже самые интеллигентные и «левые», которые так ничего и не поняли. Как бы загипнотизированные ярлычками и наклейками, они считают Стругацких едва ли не сталинистами и приписывают им соответствующие грехи.

Крайности сходятся. Что же, это в российской традиции – как и яростные споры о литературе. Она неотторжима от жизни нашего народа, слово художника значит очень много, на него отзываются радостно и гневно, честно и лукаво.

Стругацкие укрепили традицию русской литературы. Они из тех, «кто в годы бесправия… напоминал согражданам о неуничтожимости мысли, совести, смеха» – так сказал о них один, не слишком благожелательный, критик.

Скажу больше: они подтолкнули нас к разрыву со средневековьем, к прыжку в будущее.

Будем читать их книги, надо двигаться дальше.

В октябрьском номере журнала «Пульс» печатается интервью БНа Левону Оганджаняну, взятое еще в мае.

Из: БНС. «Человек – не сорная трава»

<…>

– Борис Натанович, большинство ваших работ написаны в 60–70-е годы, во времена не слишком благоприятные для творчества…

– Наша продуктивность падает вдвое каждые десять лет. Я это связываю с явлениями исключительно возрастными, в самом широком смысле слова. Раньше мы могли съехаться и месяц работать днем и ночью. А сейчас с прежней интенсивностью мы можем работать подряд всего три-четыре дня. Масса всевозможных семейных обстоятельств, которые меняют наш ритм. Здоровье не то. А с другой стороны, имеет место этакое повышение капризности, что ли… Раньше у нас отсев идей был сравнительно небольшой. С возрастом приходит разборчивость, придирчивость, то самое желание лучшего, которое, как известно, враг хорошего.

У меня область интересов переместилась сейчас в экономику, политику, социологию. И, откровенно говоря, сейчас художественную литературу не то что писать – читать не хочется. На первый план вышли газеты, журналы.

– Кажется, вас миновала участь писателей, книги которых не издавали?

– Нет, вы ошибаетесь. С 70-го по 80-й год у нас не вышло ни одной новой книги – пара переизданий и все. Правда, нам время от времени удавалось напечататься в журналах, написать и продать какой-нибудь киносценарий, но книги не было ни одной. У Стругацких была слава скрытых диссидентов, врагов Советской власти. О нас в редакторско-издательских кругах распространяли самые невероятные слухи. В том числе, что Стругацкие уезжают в Израиль, США, ЮАР – куда только нас не отправляли. На нас обрушивался град очень резких статей-доносов в центральной прессе…