Текст книги "Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991"

Автор книги: Аркадий Стругацкий

Соавторы: Борис Стругацкий,Виктор Курильский,Светлана Бондаренко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

– Советское общество вступило сейчас в переломный период своего развития. Как фантастика отражает наш интерес к тому, что происходит в стране?

– По идее, перестройка должна привести прежде всего к революционному преобразованию экономического механизма. Прежде всего. Поскольку экономика – основа всех основ. И пока этого не произойдет, говорить об успехах рано. Другое дело, что перемены в экономике должны сопровождаться переменами в общественных отношениях, в сознании людей. И поскольку литература может способствовать этому процессу, постольку и фантастика может принимать участие в перестройке.

Конечно, перестройка возможна и без фантастики, но, согласитесь, это было бы скучно. Классик говорит: «Человечество смеясь расстается со своим прошлым». Давайте и мы будем, смеясь, расставаться с негодным экономическим механизмом, со всем, что в обществе уродливо.

– Известно, что в Америке в некоторых учебных заведениях фантастику преподают как предмет, развивающий воображение. С другой стороны, существует мнение, что тот же самый предмет способствовал становлению антинаучного мышления…

– Что касается второго – полная чушь! Ученые самого высокого ранга – верные поклонники фантастики. Самый известный пример – Георгий Михайлович Гречко, космонавт, доктор наук, дважды Герой Советского Союза. Он не раз говорил, что фантастика позвала его в космос. Не надо забывать, что фантастика – это разновидность литературы. То, что она используется для развития творческого воображения на курсах изобретателей (это делается и у нас), очень мило, но это вовсе не главное. Главный козырь фантастики тот же, что и у всей остальной литературы, – фантастика создает и поддерживает мировоззрение. Только фантастика «хватает за горло» с самых ранних лет, и поэтому ее влияние может быть особенно велико.

Я вижу одну из задач фантастики еще и в том, чтобы приучать человека к чтению. Любовь к книге начинается ведь со сказок… Если б это зависело от меня, я бы полностью переделал школьный курс литературы: не с Тредиаковского начинал, как мы когда-то (вот, кстати, верный способ отбить охоту к чтению), а со сказок и фантастики; потом переходил к реалистической литературе – к Пушкину, Гоголю, Толстому.

– Что можно сказать о советской фантастике, сравнивая ее с зарубежной?

– Недавно мы с Аркадием Натановичем были в Англии, на съезде всемирной ассоциации любителей фантастики. Точнее, любителей англоязычной фантастики – другие страны их мало интересуют. Вот там я немножечко увидел, что такое фантастика за рубежом. Это громадный самостоятельный кусок культуры, целая страна, целое государство. Свои живопись, кино, музыка, свой пантеон героев и авторов – все, что угодно. На этом фоне советская фантастика, скажем прямо, теряется. И хотя в последнее время целый ряд книг наших писателей появился на западном рынке, вес советской фантастики ничтожен…

– По количеству или по качеству?

– Я имею в виду сейчас очень простую вещь: если какой-нибудь Джон Смит приходит в книжную лавку и хочет купить что-нибудь из фантастики, вероятность, что ему попадется советский автор, очень мала. Хотя я сам видел там один сборник Ивана Ефремова, наши книги, томик Кира Булычева, Еремея Парнова и Михаила Емцева. Вот и все, пожалуй.

Качество? Считаю, что лучшие произведения лучших советских авторов вполне конкурентоспособны.

<…>

Очередной этап перестройки обозначила XIX конференция КПСС, оказавшаяся для правившей семьдесят лет партии последней. Ее решения и резолюции бурно обсуждались в прессе.

29 июля газета «Тюменский комсомолец» публикует подборку «Обсуждаем итоги партконференции», где слово предоставляется и АНу.

Из: АНС. Гласность отточит перья

<…>

– Аркадий Натанович, в чем вы видите, прежде всего, ценность состоявшейся конференции?

– Прежде всего, пример для всех последующих партийных съездов и конференций – как их надо проводить.

– По-вашему, оправдано ли было столь концентрированное внимание конференции на выступлениях Б. Н. Ельцина и Е. К. Лигачева?

– В высшей степени оправдано. Лично я и многие мои товарищи, с которыми имею дело, очень разочарованы выступлением Е. Лигачева. Он ровным счетом ничего не объяснил нам в так называемом «деле Ельцина».

– Кто и за что, по вашему мнению, хотел «согнать с трибуны» Григория Бакланова?

– Совершенно очевидно, что среди делегатов имелось достаточное количество людей, которые были готовы освистать Бакланова. Ведь он говорил чрезвычайно неприятные для них вещи. Я и мои друзья возмущены поведением части делегатов по отношению к писателю Бакланову. Мы ему благодарны за его честность и стойкость.

– Какими вы видите основные моменты Закона о печати?

– Прежде всего, в основе закона должны лежать принципы несомненной гласности. В конечном счете, все возражения против Закона о печати – это возражения тех людей, которым чрезвычайно невыгодно выставление на позорище их «подвигов». Я полагаю, что фундаментом для нового закона должно стать право любого человека выступать в печати по поводу любых фактов борьбы за перестройку. Любому должны быть гарантированы все политические права.

Закон, на мой взгляд, должен основываться на Уголовном кодексе. То есть за зажим выступлений необходимо привлекать ко всем видам ответственности. Вплоть до снятия со всех постов. Вплоть до уголовной.

– По-разному сегодня истолковывают выступление на конференции Юрия Бондарева… Не могли бы вы объяснить «простодушному» тюменскому читателю – в создавшейся ситуации, – что такое хорошо и что такое плохо?

– Высказывания Юрия Бондарева меня страшно разочаровали. Чрезвычайно ретроградные высказывания. Деятельность того же Викулова, главного редактора «Нашего современника», положительно охарактеризованная Бондаревым, меня не радует. Но, с другой стороны, такие обскуранты сталинского времени, как С. Викулов или А. Иванов, главный редактор «Молодой гвардии», являются достойными оселками, на которых наша гласность отточит свои перья…

«Простодушный» писатель Стругацкий для «простодушного» тюменского читателя может сказать вот что: выступление Бондарева является провокационным. Оно, на мой взгляд, основано не на каких бы то ни было идейных или политических позициях, а на горьких обидах бывшего «генерала» Союза писателей, на которого перестали обращать внимание.

– Ваше мнение по поводу фразы Бондарева: «Мы как бы предаем нашу молодежь, опустошаем ее души скальпелем анархической болтовни, пустопорожними сенсациями, всяческими чужими модами, дешево стоящими демагогическими заигрываниями». Кто же эти – «как бы предатели»?

– Бондарев обрушивается на формальные и неформальные объединения молодежи… Если вас интересует мое мнение, то я еще пока не разобрался в этой мешанине, но считаю ее, эту мешанину, бокалом шампанского по сравнению с кружкой протухшего пива брежневских времен.

Вообще, наша молодежь понесла слишком много потерь за последние два десятка лет, чтобы в одночасье во всем определиться. И не Бондареву об этом судить.

– Что вы пожелаете читателям «Тюменского комсомольца»?

– Думать. Читать и думать. И еще учиться. И еще раз думать.

Заканчивая беседу с известным писателем-фантастом, я спросил: «Сколько вам выслать экземпляров газеты?» «Что за вопрос? – удивился Аркадий Натанович. – Вы что, серьезно думаете, что мои ответы напечатают? Я за последнее время дал четыре интервью, и ни одно не напечатали. С какой стати я должен поверить именно в вас?»

В августовском номере журнала «Знание – сила» выходит еще одна глубокая и основательная статья о творчестве АБС. Автор ее – писатель и литературовед Александр Мирер. Без всякого преувеличения статью можно назвать выдающейся. Она блестяще анализирует УНС: рассказывается история опубликования повести, рассматриваются ее структура, литературные связи, проблематика, выделяется «стилистический блеск» повести. Статья приурочена к окончанию первой полной публикации повести в журнале «Смена».

Из: Зеркалов А. За поворотом, в глубине

<…>

Так уже в первых двух главах даются характеристики обоих миров. Лесу нет дела до Управления, Управление зря пытается командовать Лесом – оно не может ничего понимать в лесных делах и лучше бы ему сюда не соваться. Во второй главе наполняется смыслом не очень значительный, на первый взгляд, диалог из первой главы:

«– Когда выйдет приказ, – провозгласил Домарощинер, – мы двинем туда не ваши паршивые бульдозеры и вездеходы, а кое-что настоящее, и за два месяца превратим там все в… э-э… бетонированную площадку, сухую и ровную.

– Ты превратишь, – сказал Тузик. – Тебе если по морде вовремя не дать, ты родного отца в бетонную площадку превратишь. Для ясности».

Сейчас, в конце восьмидесятых годов, этот диалог кажется достаточно заурядным: очередная разработка экологической темы… Хочу, однако, напомнить, что в начале шестидесятых эта тема в нашей литературе не существовала, что едва-едва проходили первые научные публикации. Стругацкие же, изобразив биологическую цивилизацию, сделав своих «аборигенов» полностью зависимыми от живой природы – и столкнув ее с домарощинерами, – сразу, выпукло и отчетливо, раскрыли суть понятия экологической катастрофы: вместе с природой под «кое-чем настоящим» погибнут люди, спасения не будет… если самим себе «по морде вовремя не дать»…

Итак, в первых двух главах «Улитки» читатель знакомится с главными героями и как будто начинает понимать суть происходящего. Но шагом дальше, уже в третьей главе, появляется ощущение, что понять пока не удалось ничего, что суть много страшнее, чем мы заподозрили вначале. Так будет до конца книги, ибо и Перец, и Кандид до самых последних страниц будут рваться к истине, к пониманию – падая, поднимаясь, расшибаясь в кровь… Оба они «больны тоской по пониманию» – вот что делает их столь необычными для фантастико-приключенческой литературы. Они не любят и не хотят атаковать, преследовать, убегать, они ученые, то есть люди мысли, внутреннего действия. Они очень разные – Перец – гуманитарий, мягкий, созерцательный характер; Кандид – полевой биолог, активный исследователь; Перец несколько напоминает заглавного героя «Идиота» Достоевского, Кандид – умных и человеколюбивых героев Фолкнера.

И в финале романа оба они получают возможность влиять на ту часть мира, в которой они живут. Это очень важно и символично: не мускулы супермена, не козни интригана, не воля властителя, а мысль, понимание приводят к успеху, весьма и весьма относительному, правда… Филолог Перец получает право издавать директивы, пользоваться словом; биологу Кандиду попадает в руки предмет, в лесу неведомый: скальпель, хирургический нож. Двойной символ; знаки слова и ножа не просто отвечают профессиям героев, они давно вошли в русскую классику; например, в «Идиоте» оба символа пронизывают все действие. Великолепный пример истинной литературной преемственности и – живой и подвижной! Если у Пушкина и Достоевского слово было символом горнего пророчества, то здесь оно – символ устроения жизни людей. А нож, этот, по Достоевскому и Булгакову, знак черных, разрушительных сил, обернулся спасительным орудием хирурга. Ему возвращен первоначальный, пушкинский смысл: скальпель в руках Кандида – благородный кинжал, орудие рыцаря без страха и упрека.

Итак, два героя продвигаются по роману, глава за главой; снова и снова Управление сменяется Лесом. И мы видим парадоксальную картину. Управление, которое поначалу выглядело организованной системой – пусть устроенной дурно и нелепо, – оказывается хаосом, машиной, которая сама по себе неуправляема. И напротив, сквозь рисунок Леса – хаотический и бессмысленный – постепенно проступают контуры диктатуры, твердо знающей свою жестокую цель.

Лес, воплощение идеи свободного развития, и Управление, раз и навсегда устроенная организация, поменялись местами. Противоположности более чем сошлись; это – знак равных возможностей. То, что происходит в Лесу, могло случиться в Управлении; хаос Управления с легкостью мог завладеть Лесом. Нам как будто демонстрируют два вида ловушек, подстерегающих весь спектр людских организаций и обществ. <…>

Если окинуть книгу взглядом – так сказать, отодвинуть ее на нужную дистанцию, – то окажется, что все подчинено единой цели – возбудить познавательный интерес, заставить нас непрерывно ориентироваться – настороженно оглядываться, выбирать, куда поставить ногу, – воистину, как в тропическом лесу. И читатель, который поддается этому литературному колдовству, пытается – более или менее безнадежно, а потому нескончаемо – разобраться в делах загадочного Управления и таинственного Леса. Это в высшей степени увлекательно, но с какого-то момента читатель незаметно для себя перестает доискиваться, кто такие, скажем, «гиппоцеты» или «рукоеды», почему завгаражом называется менеджером, а сотрудники «инженерной охраны» носят картонные маски, на которых карандашом нацарапаны имена… Мы обживаемся в странном мире «Улитки» и тогда задаем книге и себе главный вопрос – о людях. Почему такие реальные, узнаваемые и в большинстве хорошие люди покорно принимают заданные им правила дурной игры? И в Управлении, и в Лесу? Как эти правила забрали такую силу? Тогда, сменив направление ориентировки, мы и начинаем понимать, что книга рассказывает не о дурных системах управления, а о людях, которые эти системы создали и удерживают их у власти.

<…>

Методично, глава за главой, без нажима нам показывают, что люди везде одинаковы, да так и говорит Алевтина. Все они заслуживают сочувствия – еще одна традиционная идея русской литературы.

Утверждая глобальное единство человечества, Стругацкие как бы ставят этнографический эксперимент: Кандид, подобно Миклухо-Маклаю, помещен в абсолютно чуждую европейцу среду. Такая едва заметная черточка: «аборигены» даже не черные и не желтые, а пятнистые. Но отличает их от типичных европейцев Управления всего лишь более высокая степень гражданской пассивности. Кандид колотится об эту пассивность, как муха о стекло.

«Аборигены» отлично знают дела своей деревни и знакомы с ее ближайшими окрестностями, но дальше ни шагу: остальной мир представляется им ирреальным. Писатели как будто объясняют такую пассивность, задав им райские условия жизни. В самом деле, о чем беспокоиться, если еда и одежда растут под ногами?

Но в Управлении-то ничего подобного нет, а его служащие во многом подобны лесовикам. Они толкуют о «спецобработке» с такою же тупой покорностью, как те о «дрессировке»… <…>

Но картина на деле шире. Рядом с Лесом идет Управление, жесткая структура, казалось бы, не восприимчивая ни к каким новым веяниям; не тирания, а бюрократия. Вспомним, однако, что люди там также заражены пассивностью, что блокнотики Домарощинера уже ведутся – почва для тирании готова… Человеческое сообщество, не устремленное к доброй цели, лишается нравственного иммунитета и может поддаться любой инфекции.

Мир «Улитки на склоне» сущностно диалектичен. Противоположности сливаются в единство; глубинное содержание вступает в диалог с сюжетной поверхностью. Ведь на поверхности мы видим Переца и Кандида, личности, противоборствующие общественному устройству. Но их борьба – во благо, их личности прямо противоположны личностям тиранов, их добрый коллективизм противопоставлен дурному коллективизму «подруг».

Социофилософия Стругацких принадлежит к марксистской диалектической школе во всей ее гармонической сложности. Они не дают рецептов, они как будто ничего не объясняют; их дело – показать, описать, раскрыть неимоверную сложность человеческого бытия. Может быть, предупредить нас об угрозе, скрытой в пассивности и невежестве, а может быть, заодно – о трудах и опасностях, подстерегающих тех, кто берется переделывать людей. Лес жизни – «место опасное, гибельное, куда многие ходили, да не многие назад возвращались, а если возвращались, то сильно напуганные, а бывает, и покалеченные…» В этом смысле «Улитка на склоне» действительно роман-предупреждение. Поразительно, сколь точны бывают в этой философской вещи конкретные предостережения: столько лет назад Стругацкие уже писали: «Демократия нужна, свобода мнений, свобода ругани <…> всех и скажу: ругайте! Ругайте и смейтесь… Да, они будут ругать. Будут ругать долго, с жаром и упоением, поскольку так приказано, будут ругать за плохое снабжение кефиром, за плохую еду в столовой, дворника будут ругать с особенной страстью: улицы-де который год не метены, шофера Тузика ругать будут за систематическое непосещение бани…» Перечитав это место, я вспомнил горькие слова Юрия Власова, знаменитого спортсмена, сказанные им в телевизионном интервью, – его больше всего оскорбляет в нашей сегодняшней жизни то, что все принялись критиковать, по команде, дружно…

В полифоническом романе трудно отыскать центральную тему – это как с лесом, главного дерева в нем не бывает. Тем не менее мне кажется, что, при всей многомерности «Улитки на склоне», в романе есть центральный ствол, классический стержень русской прозы – совесть, сострадательность, нравственность вообще. В конце романа говорится: «Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали!» Вот пробный камень, на котором поверяется все. <…>

В сентябре журнал «Литературное обозрение» публикует обширное интервью с АБС.

Из: АБС. Между прошлым и будущим

<…>

– Опять беседа, – насмешливо произнес Борис.

– Если вы настаиваете… – пожал плечами Аркадий.

<…>

Корр. Да, но попутно, выводя фантастику из резервации, вы ведь решали вопросы самостановления, самоосознания. Насколько зрячим в этом смысле было движение Стругацких?

Б. С. Если вообще говорить на эту тему, то я вам могу сказать только одно: мы старались, чтобы каждая новая наша повесть была непохожа на предыдущие…

Корр. Внешне или внутренне?

Б. С. Чем более непохожа, тем лучше. Между собой мы могли рассуждать на самые разнообразные темы, мы могли смотреть на мир с самых разных точек зрения, в голову нам могли приходить самые непохожие друг на друга фантастические ситуации, но когда мы, наконец, останавливались на чем-то и садились писать, главным критерием – главным! – была непохожесть того, что пишется сейчас, на все предыдущее. И чем больше была эта непохожесть, тем с большей охотой мы садились работать.

А. С. Понимаете, очень страшно написать скучную книгу. Наш любимый Уэллс в конце своего жизненного пути, в последнее двадцатилетие своей писательской деятельности, стал писать страшно скучные книги, хотя и гораздо более глубокие, чем те, что принесли ему известность… У него есть роман, показывающий английского политикана-мещанина, «Бэлпингтон Блэпский». Роман скучнейший. И время от времени, когда у нас что-нибудь не ладится, мы с братом, показывая друг другу палец, говорим: долой бэлпингтонизм-блэпкизм! И начинаем сначала. Читатель должен глотать!..

Б. С. И чтоб нам самим-то при этом интересно было писать!

А. С. Ведь это, может быть, самое тяжелое дело: написать интересно. У нас так долго корили писателей за «дешевую развлекательность», что, кажется, почти совсем отучили их писать интересно.

<…>

Б. С. <…> Но дело в том, что «Жук» не детектив. Это повесть о выборе. И выбор этот читатель должен делать вполне серьезно и вместе с героем. Мы построили повесть таким образом, чтобы в каждый момент времени читатель знал ровно столько же, сколько знает герой. И вот на таком основании изволь делать выбор. Поэтому многое в повести так и осталось нераскрытым – Максим, герой ее, просто не узнал этого по ходу дела.

А. С. Мы когда-то подсчитали, что внимательный читатель по ходу повести наберет к нам одиннадцать вопросов. Ответов на них в повести нет. Их не может знать ни читатель, ни Максим. Нам хотелось заставить читателя таким образом сделать нравственный выбор.

Б. С. Все дело в том, что жизнь каждого реального человека представляет собой непрерывный выбор в условиях нехватки информации. Книги, как правило, дают нам несколько облегченную ситуацию. Если в книге читателя ставят перед проблемой выбора, то в этот момент читатель знает больше, чем герой. Он имеет информацию, достаточную для верного выбора. Так устроена литература. Читатель как бы проверяет героя… Возьмите любое классическое произведение… Да хоть бы судьбу Раскольникова. Мы знаем о нем больше, чем кто бы то ни было из героев. Мы знаем мысли Раскольникова, мы знаем все обстоятельства убийства, поэтому и все моральные и нравственные проблемы, связанные с Раскольниковым, мы имеем возможность решать на основании полной информации. В то время как если б мы встали на точку зрения, скажем, Порфирия Петровича, мы сразу бы обрубили для себя огромный кусок информации. И здесь именно Порфирий Петрович, делающий свой выбор относительно Раскольникова, находится в реалистической ситуации. Он знает только часть из того, что произошло. О чем-то еще догадывается, а о чем-то и догадываться не может.

«Жук» – книжка, оказавшаяся совершенно новой для нас как раз в смысле установления равноправия между читателем и героем. Впрочем, это только наше мнение, не знаю, разделят ли его читатели. Для нас же, повторюсь, это одна из самых главных, поворотных вещей. <…>

Корр. Во что верят братья Стругацкие?

Б. С. Это очень непростой вопрос… Братья Стругацкие, наверное, во что-то верят… потому что человек устроен так, что он без веры существовать не может. Если человек думает, значит, он уже верит, хотя бы потому, что думать, размышлять можно только на основании неких аксиом, а аксиома это всегда вера – утверждение, принимаемое без доказательств.

Но вот во что именно верят братья Стругацкие, сказать очень трудно…

Мы неоднократно беседовали о том, что человеку, который верит в Бога и в соответствующие догматы, скажем, христианской религии, в рай, в ангелов, в дьявола, в ад, – такому человеку жить легче, чем тому, который базируется на строго материалистических представлениях о мире. Потому что, раз мы верим в Бога, значит, мы верим в чью-то защиту, значит, мы предоставлены не самим себе и можем на кого-то надеяться. Если мы верим в рай – это значит, мы верим в вечность, это значит, мы не боимся смерти или, скажем, боимся меньше, чем остальные люди.

Рассуждая о таких вещах, мы неоднократно сетовали друг другу на то, что мы лишены всего этого. Как бы хотелось верить в личное бессмертие. Как бы хотелось верить в переселение душ. Насколько проще и легче, наверное, стало бы жить. Но этой веры нет. Увы. Мы вынуждены жить, прекрасно понимая, что мир, Вселенная, окружающая нас, – нечто равнодушное к человеку. Надеяться не на кого. Кроме себе подобных, никто не поможет. А себе подобные? Может быть, некоторые из них более могущественны, чем мы, но не намного. Так что нас окружает холодный и неприветливый мир. От этого никуда не уйдешь. И в будущем – соответственно: старость, смерть – это все очень неприятные вещи.

Но как-то с этим надо жить. Как-то к этому надо приспосабливаться, потому что веры нет… <…>

Б. С. <…> Я бы сказал, что герои наших последних повестей – это просто повзрослевшие и хлебнувшие лиха герои ранних повестей. Это те же самые люди, только им уже не 20–30, а 50–60. Они всякого повидали и многое поняли в жизни. В частности то, о чем в молодости и не подозревали. Оказалось, что труд, даже любимый, совсем не всегда приносит радость. Это открытие очень серьезное. Если вы помните, один из наших ранних героев, Дауге, говорит, что человеку дано три радости в жизни: работа, дружба и любовь. С любовью у нас все благополучно. Поскольку о ней мы почти не пишем, то и открытий или существенных изменений здесь нет. Что же касается дружбы, то и старые наши герои, и новые одинаково высоко ценят ее.

Корр. Ну, для поздних героев этот вопрос несуществен, поскольку они одиночки… Взять, скажем, Сорокина из «Хромой судьбы».

Б. С. Вы не правы, у него есть друг: его, если помните, Шибзд [зовут]. Только это другая дружба. Это дружба шестидесятилетнего человека. «Хромая судьба» – это повесть о старости, не забывайте… не пропустите эпиграф: «Осень рвется в дом»!

Корр. Я могу только поверить вам на слово. Но даже в этом случае мне хотелось бы возразить против определения ваших поздних героев как «постаревших» ранних. Я не ощущаю у них за плечами той дружбы двадцатилетних, которую вы писали в своих ранних повестях и которой я верил.

Б. С. Может быть, они и подзабыли уже друзей своей юности… <…>

Б. С. Дело здесь, наверное, еще и в том, что в той истории будущего, которую мы пишем последние тридцать лет, нет сквозного героя. Поэтому эволюцию проследить очень трудно. Но, с нашей точки зрения, герои ранних Стругацких – люди очень общительные, очень добрые, очень легкие на знакомства, очень контактные… Герои поздних Стругацких – люди более замкнутые. Это чисто возрастное. Чем старше человек, тем он индивидуалистичней. Так уж он устроен, и это, по-видимому, нормально. Старик всегда существо много раз битое. Это, как правило, человек, который не раз уже раскрывал объятия, а его взамен хлестали по морде. Поэтому старик не очень любит раскрывать их.

Корр. Насколько автобиографичны ваши герои?

А. С. Чтобы далеко не уходить от жизни, мы стараемся придерживаться собственных биографий. Во всяком случае, стремимся не выдумывать героев, а брать их готовенькими из нашего окружения, вытаскивать их из наших друзей, знакомых. <…>

Корр. Отсюда естественно было бы возвратиться к третьему киту ваших героев – к работе.

Б. С. Да, наши герои меняются в этом смысле очень сильно. Для героев ранних Стругацких работа – это высшее наслаждение, высшее счастье. Ничего более интересного они просто не знают. Они везде тащат с собой на развернутых знаменах лозунг: «РАБОТАТЬ ИНТЕРЕСНЕЕ, ЧЕМ РАЗВЛЕКАТЬСЯ!» Потом, со временем, они начинают медленно понимать, что работа прекрасна и интересна только тогда, когда она получается. Иначе из наслаждения она превращается в муку. Здесь есть некоторая аналогия с любовью: любовь прекрасна, когда тебе отвечают взаимностью, но любовь – это неописуемая мука, когда она не разделена.

Герои наших последних повестей зачастую уже относятся к работе как к тяжелому и неприятному труду. Человеку, оказывается, бывает мучительно трудно работать. Вспомните, как пишет тот же Сорокин в «Хромой судьбе». У него ничего не выходит, он себя разогревает, садится – вот сейчас напишу! – опять не выходит. И от этого ему еще горше становится, еще больнее. То есть работа перестала быть абсолютным счастьем, убежищем. Именно это ощущение характерно для героев поздних Стругацких. Так что если вернуться к нашим определениям героев Стругацких, то наиболее емким все-таки будет: постарели.

Корр. Получилось, что все три опоры, на которых держались ваши герои, под нажимом времени как бы съежились, стали занимать гораздо меньше места. Но тогда должна была образоваться некая пустота?

Б. С. Да… это та самая пустота, которая так характерна для старости.

Корр. Она ничем не заполняется?

Б. С. Она заполняется чем-то… Она заполняется, во-первых, вспышками, назовем их вдохновением, хотя я терпеть не могу этого слова. Человек продолжает работать. Работа перестает быть для него источником постоянного наслаждения. Это уже некий рутинный процесс, который иногда вдруг дает вспышку удовольствия. Вот ради этих вспышек имеет смысл месяц за месяцем, год за годом писать формулы, рвать бумагу, писать тексты, рвать тексты, рвать на себе волосы, кричать: «Я уже ни на что не способен! Все кончено!» Но продолжать писать. И вот, через год, через два – вспышка! И ты снова на коне. Нечто аналогичное – в любви. Нечто аналогичное – и в дружбе. Правда, в дружбе с возрастом начинаешь больше всего ценить вспышки нежности, которые возникают к другу. Они прекрасны, и они бывают до глубокой старости – я уверен теперь в этом. Только с годами друга ты ценишь уже скорее за постоянство, за то, что он как бы твое alter ego… как будто на Земле есть еще один экземпляр тебя самого. А наслаждение, которое получаешь от понимания с полуслова? Это великое наслаждение! В молодости мы не способны оценить, как это прекрасно!

И любовь, конечно, с годами меняет свою окраску, все больше превращаясь во что-то подобное дружбе. И ценятся в ней с годами не столько радости соития плоти, сколько – соития духа. Когда для тебя женщина становится прежде всего другом, а уже потом существом противоположного пола… Это просто другое отношение к жизни. Но это тоже естественное отношение к жизни, и нам интересно писать о нем. Если же говорить об оппозиции нынешних героев Стругацких к ранним героям, то степень та же, что и во взаимоотношениях старости и молодости. Это ведь тоже своеобразная оппозиция, хотя и здесь все далеко не так просто, как черное и белое.

<…>

Корр. Ну, что же, тогда последний вопрос. Если бы волею фантастических обстоятельств вам, Борис Натанович Стругацкий, и вам, Аркадий Натанович Стругацкий, случилось бы сейчас повстречаться соответственно с Боренькой и Аркашей Стругацкими, что бы вы им хотели сказать?

Б. С. О-о! Боюсь, я бы ему ничего не сказал… Потому что, пожалуй, все бы ему пошло во вред. Боренька Стругацкий рос и развивался в соответствии с собственной судьбой, то есть в полном соответствии и единении с тем обществом, в котором он жил. И всякая попытка предварить его ошибки обязательно выбила бы его из этой колеи, сделала бы его несчастным… Так мне сейчас кажется. Ведь уберечь мальчика от чего бы то ни было словами – нельзя, а вот сбить с панталыку очень даже можно. Действительно, что бы я ему мог сказать? Что Сталин, перед которым он преклоняется, – кровавый палач, загубивший для многих саму идею коммунизма? Ну и что? В лучшем случае Боренька просто не понял бы этого, в худшем – понял бы и побежал доносить на себя самого. Вот и все.

Корр. А вы, Аркадий Натанович?

А. С. Я бы от Аркаши бежал без задних ног.

В конце августа в 35-м номере газеты «За рубежом» публикуется информация о съемках ТББ.

«Кто боится трудностей, пусть сидит дома…»: о первом опыте совместной кинопостановки СССР, ФРГ, Италии и Франции

Непростое, необычное дело «затеял» западногерманский режиссер Питер Фляйшман, решив однажды во что бы то ни стало экранизировать силами киностудий нескольких стран полюбившийся ему роман братьев Стругацких «Трудно быть богом». И, тем не менее, многолетнее упорство приносит сегодня плоды: несмотря на все сложности, фильм обретает плоть и кровь.

«КОРРЬЕРЕ ДЕЛЛА СЕРА», МИЛАН

Трудно вообразить ту суету, которая царила в номере «люкс» киевского отеля «Днепр», где расположился западногерманский режиссер Питер Фляйшман, автор известного фильма «Охотничьи сцены в Нижней Баварии», сценарист, продюсер, многолетний президент Европейского союза сценаристов-постановщиков. Сегодня он посвятил себя осуществлению кинопостановки совместными силами СССР и Запада, – грандиозного производства, которое финансируют советская, французская, итальянская и западногерманская фирмы.