Текст книги "Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991"

Автор книги: Аркадий Стругацкий

Соавторы: Борис Стругацкий,Виктор Курильский,Светлана Бондаренко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

Стругацкий: Нет, они сохранены в первозданном состоянии. Ну, единственное, что мы могли сделать, это отредактировать отдельные фразы, а по сути никаких изменений нет.

Вопрос: Какое все-таки произведение завязано с «Хромой судьбой» – «Град обреченный» или «Гадкие лебеди»?

Стругацкий: Первоначально, когда мы писали «Хромую судьбу», предполагалось, что туда в качестве Синей Папки будет вставлена первая часть «Града обреченного». Потому что тогда нам казалось, что «Град» вообще никогда не будет опубликован, да и «Хромая судьба» – вряд ли. Так мы и сделали, в первом варианте там была первая часть «Града обреченного». Потом нам стало нестерпимо жалко «Града». Ну, просто жалко раздергивать вещь: зачем, в чем смысл? И мы вставили туда «Гадкие лебеди». Тем более что это очень хорошо получалось, очень ловко: здесь писатель и там писатель. Писатель пишет о писателе. Советский писатель сегодняшнего дня пишет о писателе в некоей стране с очень похожим режимом и очень похожими условиями существования. Очень реалистическая ситуация, она нам понравилась. Но когда мы принесли в таком виде роман в «Неву», – это было самое начало перестройки, самое-самое, – Борис Николаевич Никольский сказал, что «Хромую судьбу» он точно возьмет, а что касается «Гадких лебедей», то он «посоветуется». Он посоветовался там где-то, насколько я понимаю, решение было, в общем, отрицательное, и он сказал: «Вы знаете, давайте опубликуем пока только „Хромую судьбу“, а потом, через некоторое время, если станет немного полегче, отдельно опубликуем и „Гадких лебедей“». Таким образом «Гадкие лебеди» выпали из «Хромой судьбы». Сейчас, если ничего страшного не произойдет, «Хромая судьба» выйдет с «Гадкими лебедями» в качестве Синей Папки в издательстве «Советский писатель».

Вопрос: <…> Не могли бы вы рассказать о своем отношении к персонажу романа Изе Кацману?

Стругацкий: <…> Значит, как я отношусь к Кацману? Люди, которые пытаются обвинить братьев Стругацких в проповеди сионизма, конечно, заблуждаются, а в данном случае ведь был и такой упрек. Смотрите, говорят они, кого Кацман перечисляет: Бенвенуто Челлини у него, значит, вор – представитель итальянской нации; Франсуа Вийон у него висельник – представитель французской нации; Петр Чайковский у него гомосексуалист – представитель русской нации; Хемингуэй у него пьяница – представитель, так сказать, англосаксов. А где хоть какой-нибудь урод из евреев?.. Знаете, существует целая группа людей, у которых сейчас мозги набекрень в этом вопросе, они представляются мне не совсем нормальными, и мне трудно с ними разговаривать. Как известно, трезвому и здравомыслящему человеку очень трудно разговаривать с пьяными и сумасшедшими. Просто разные плоскости и сферы восприятия. Разумеется, когда мы писали Иосифа Кацмана, мы вовсе не имели в виду никакого прославления еврейства. Более того, нам всегда казалось, что мы изобразили Кацмана в достаточно неприглядном виде. Не потому, что мы плохо относимся к евреям, упаси бог, просто Иосифа Кацмана мы писали с совершенно конкретного человека, нашего знакомого. Человека, которого мы, в общем, очень любим, он действительно «имеет несчастье» быть евреем, и он человек очень милый, очень умный, и в то же время он неряшлив, он некрасиво одет, у него всегда расстегнута ширинка, что-нибудь в туалете у него обязательно не в порядке, когда с ним разговаривают, он всегда норовит перебить собеседника – бывают такие люди, малоприятные при первом общении, ну вот он как раз такой. Но мы-то его знаем давно, и он нам мил, вот мы его и взяли в качестве прототипа. Точно так же есть прототип у Андрея Воронина, точно так же есть прототип у дяди Юры и еще у некоторых персонажей… Так вот и получилось, что единственную положительную программу в романе излагает человек еврейской национальности. Ничего тут плохого нет, и это, между прочим, не первый случай в истории человечества, не надо в этом видеть какой-то символ. Абсолютно никакой символики здесь нет. Кстати, внимательный читатель заметит, что авторы вовсе не стоят на стороне Иосифа Кацмана. Положительная программа, которую излагает Иосиф Кацман, оказывается, заметьте, неприемлемой для главного героя… Авторам было важнее всего показать, как происходит перелом в психологии, как происходит перелом в мировоззрении человека, который начинает как верующий раб, потом теряет веру, теряет бога, теряет хозяина и остается в безвоздушном пространстве, без опоры под ногами. И выясняется, что без мировоззренческой опоры жить чудовищно трудно. Вот эта ситуация с Андреем Ворониным нам очень важна, очень ценна. Книга писалась в те годы, когда мы сами потеряли опору под ногами. Мы очень хорошо Воронина понимали. И вот – предложенная Кацманом, по сути дела, надчеловеческая философия: «Что такое человек? Человек – тля, мелкая вошь! Люди приходят, умирают и уходят навсегда, а вот Храм Культуры остается!» Это звучит здорово, красиво, можно представить, как человек себе делает из этого цель жизни, но в этой теории есть некоторая ущербность, некоторая гипертрофированная элитарность, которая не нравится нашему герою, не нравится Андрею Воронину. И он отказывается от нее. Так что те люди, которые хотят сказать, что мы сделали Кацмана проводником собственных идей, заблуждаются. При внимательном чтении можно убедиться, что это не так.

Вопрос: Предполагались ли другие варианты концовки «Града обреченного»?

Стругацкий: Вы знаете, концовка «Града обреченного» построена на самом деле на некоей главной тайне Города. Это та самая главная тайна, которую выбили из Иосифа Кацмана в пыточной камере и которую наш герой не знает. Она нигде не сформулирована в романе, но догадаться, что это такое, теоретически можно. И поскольку все было построено именно на этом главном свойстве Города, то и концовка могла быть только одна, та, которая имеет место на самом деле, и никаких других вариантов не было. Правда, может быть, стоит сказать, что в том варианте, который опубликован, эта концовка сделана более определенно, потому что в ранних вариантах было непонятно, что происходит с героем, а в новом варианте ясно, что он застрелен.

<…>

Третьим апреля датировано предисловие к роману Вячеслава Рыбакова.

Из архива. БНС. Предисловие к «Очагу на башне» В. Рыбакова

Перед вами – фантастический роман о любви.

Не правда ли, совершенно необыкновенное сочетание слов? Ведь мы же привыкли: если о любви, то никак не фантастика, а если уж фантастика, то о чем угодно, но не о любви.

Роман Рыбакова необычаен. Такого еще не было в советской литературе. Да и в мировой, пожалуй, тоже.

К сожалению, фантасты редко пишут о человеческих судьбах, о человеческих чувствах, о борении человеческих страстей, а если и пишут, то в фокусе их внимания оказываются обычно страсти и чувства, так сказать, социально значимые: властолюбие, жажда познания, стремление к славе… Происходит это, видимо, потому, что, представляя себе подробности вторжения фантастической науки в реальную жизнь и вообще вторжение будущего в настоящее, фантаст – вольно или невольно – стремится изобразить макросоциальные последствия, перемены грандиозные, «социотрясения» многобалльные. И тогда если уж ненависть – то классовая, если любовь – то ко всему человечеству, если, скажем, страх – то глобальный…

Между тем, микропотрясения социума, возникающие в «роковые минуты» мира, не только более интересны с чисто психологической (да и с социологической) точки зрения, – они представляют собою гораздо более благодарный материал для создания действительно художественного произведения. Ведь подлинная литература – это всегда отражение общества в судьбе самых малых его (общества) элементов. Вот ахиллесова пята подавляющего большинства писателей-фантастов: они не умеют или не хотят понять, что фантастика только тогда получит шанс стать частью большой литературы, если опустится – наверное, правильнее сказать «поднимется»! – до уровня «малых» судеб, «мелких» страстей, каждодневных забот, – но, разумеется, в мире, искаженном вторжением необычайного.

Будущее может быть грандиозным и фантастичным, но вторгается оно всегда в мир привычный, обжитой, обыкновенный до скуки. Поэтому последствия вторжения (по крайней мере, вначале) всегда кажутся не более чем странноватыми отклонениями от привычного хода вещей. Однако сколько горя, боли, ужаса, недоумения, слез, яда открывается для внимательного наблюдателя за этими «странноватыми отклонениями»!..

В отличие от многих и многих, Вячеслав Рыбаков все это давно знает и умеет. Роман его написан лет десять назад и нисколько не устарел за эти годы. Он и не может устареть – во всяком случае, до тех пор, пока мир вокруг нас населен знакомыми людьми, обуреваемыми знакомыми нам чувствами и вполне обыкновенными страстями и страстишками. Ибо этот роман не только (и не столько) о Молохе прогресса, – это прежде всего роман о нас с вами и для нас с вами.

В апрельском номере «Огонька» (№ 13) публикуется письмо Авторов в редакцию, посвященное уже несколько устаревшей январской новости. В перестроечное время события несутся вскачь…

АБС. Атака против гласности

Если вообще можно говорить о каких-то гарантах перестройки, то первым таким гарантом следует считать гласность. Сама по себе гласность не накормит, не напоит и дома не построит, но если прекратится гласность, то уж точно не будет нам ни еды, ни дома, ни перестройки, – ничего нам не будет, кроме всевластия ведомств да старого, знакомого, застойного болота.

Гласность – единственное пока РЕАЛЬНОЕ достижение перестройки. Страшно подумать, но стоит сейчас сменить редколлегии десятка журналов и газет, и мы моментально окажемся отброшены на десяток лет назад: словно и не было ничего – ни новой оттепели, ни надежд, ни забрезжившей было перспективы. Гласность надо беречь: у нас пока, кроме нее, ничего нет. И она торчит поперек глотки тайных и явных певцов застоя, словно кость, которую они не могут ни выплюнуть, ни проглотить. А как хотелось бы!

Январское «Положение о порядке допуска и пребывания представителей средств массовой информации в местах проведения мероприятий по обеспечению общественного порядка» – это очередная атака против гласности, слегка лишь прикрытая розовым туманом успокаивающих комментариев. От слов по поводу «распоясавшейся прессы» заинтересованные ведомства переходят к делу. Не нужно особенно напрягать фантазию, чтобы представить себе, как теперь будут развиваться события. Ведомства начнут делить журналистов на хороших и плохих (со своей, разумеется, ведомственной, точки зрения). «Хорошие» журналисты получат пропуска, плохие не получат, а если «хороший» позволит себе напечатать лишнее, его пропуска лишат на самом что ни на есть казенно-законном основании…

Впрочем, все это детали. Суть же дела состоит в том, что очередное ведомственное положение НЕ служит расширению гласности, НЕ помогает работе средств массовой информации, оно служит ведомствам, оно им удобно, оно помогает им дозировать информацию, а значит, набрасывает на гласность новую узду.

Поразительна позиция Союза журналистов! Он не просто позволил взнуздать себя ведомствам, он с готовностью помог им это сделать! Конечно, это не может быть позицией всего Союза, конечно, сотни и сотни настоящих журналистов, подлинных бойцов за перестройку, сознающих свой долг и понимающих опасность, поднимут свой голос против этой ведомственной акции. Мы присоединяемся к ним и зовем присоединиться всех, кому дорого свободное слово и дело подлинной перестройки нашего общества.

Вышедшее в Томске издание трилогии Авторов сопровождалось послесловием Геннадия Прашкевича.

Из: Прашкевич Г. Братья по разуму

<…>

Вокруг известных людей всегда роится множество мифов. Не избегли этой участи и братья Стругацкие. Но могу заверить, что, кажется, они все же не людены и, в любом случае, не подкидыши Странников, и, как с каждым здоровым и нормальным человеком, с ними интересно поговорить не только о судьбах мира, но и просто о новом фильме или даже о погоде, если уж так случилось… Помимо всего прочего, они очень внимательны ко всему, что происходит вокруг. Наверное, поэтому их книги так широко наполнены дыханием наших собственных (вечных и не вечных) проблем, наверное, поэтому они так широко и глубоко читались и в конце 60-х, и в 70-е, и в 80-е годы, – ведь их произведения всегда несли в себе истинную мораль, которой чужды и ненависть, и корысть, и национальное чванство, и любая жажда власти или насилия.

<…>

Пятым мая датировано предисловие БНа к сборнику Ильи Варшавского.

Из архива. Из: БНС. Несколько слов об Илье Иосифовиче Варшавском

<…>

По-моему, у него не было врагов. Более того, у него не было даже самых обыкновенных недоброжелателей. Каждый, кто попадал в сферу его обаяния, как бы автоматически становился его другом или хотя бы добрым знакомым.

Он был остроумен и доброжелателен одновременно – сочетание редкостное. Впрочем, характер его вообще был соткан из противоречий. Его мудрый, основанный на большом жизненном опыте и на знакомстве с человеческой историей скептицизм по поводу прошлого, настоящего и будущего замечательно сочетался у него с удивительно радостным и солнечным мироощущением. Он был великим пессимистом и великим оптимистом одновременно. (Он любил слушать, рассказывать и придумывать анекдоты и частенько повторял знаменитое: «Хуже, говорите, быть не может? Экий вы, однако, пессимист. Уверяю вас: может быть и хуже, гораздо хуже!»)

<…>

Я не знаю, сколько всего рассказов написал Илья Иосифович за свою жизнь. Может быть, сотню, а может быть, и больше. Среди них есть замечательные, теперь уже классические, без всякой скидки – мирового класса. А слабых нет совсем. Илья Иосифович не писал слабых рассказов. Каждый его рассказ, даже проходной, был миниатюрным мысленным экспериментом, пристальным и внимательным взглядом, проникающим в хитросплетения нашего интересного мира, неожиданным изыском мудрого и веселого воображения.

И все же я рискну утверждать, что лучшей своей вещи Илья Иосифович так и не написал. Он готовился к ней, он мучился ею, он ждал ее, не раз он говорил мне: «Надоело это все – все эти смехохушки (он употреблял словцо значительно более энергичное и емкое). Хочется сделать что-нибудь настоящее, сильное…» Он считал ненастоящими и недостаточно сильными свои последние рассказы, которыми зачитывались и стар и млад. Которые принесли ему всесоюзную, да и европейскую славу!.. Я, помнится, не соглашался с ним, пытался спорить, но при этом понимал, что мастеру всегда виднее. Истинный Мастер всегда недоволен собой, и Мастер всегда прав. Он искал новые пути, но не успел найти их. Не успел.

<…>

В пятых номерах (поступивших, однако, к подписчикам в июне) передовых, «перестроечных» журналов «Новый мир» и «Знамя» синхронно публикуются две критические статьи, претендующие на анализ всего творчества АБС. Можно сказать, статьи были долгожданными: во времена застоя большинство критических работ о Стругацких носило обвинительный характер. Настали новые времена – вполне логично было бы прочесть АБС спокойно, без заказного шельмования. Но, оказывается, просто поменялся политический ветер, повернулся послушный ему критический флюгер, и Стругацких принялись «бить» с совершенно неожиданной стороны. И для пущего эффекта – залпом.

Вот фрагменты из статьи Ирины Васюченко в «Знамени».

Из: Васюченко И. Отвергнувшие воскресенье: заметки о творчестве А. Стругацкого и Б. Стругацкого

<…>

Математики и историки, геологи и астрономы, врачи и пилоты космических кораблей, персонажи Стругацких прежде всего отличные парни, бесстрашные, находчивые удальцы. Для писателей важно, что любая из этих профессий может потребовать от героев не меньшей доблести, чем требовала от мушкетеров королевская служба или от пиратов – погоня за сокровищами. Историк Антон, представитель грядущей земной цивилизации, проводя Эксперимент на планете, погруженной во мрак средневековья, должен выступать в роли искателя приключений, дуэлянта и обольстителя дона Руматы («Трудно быть богом»). Коллектив НИИ Чародейства и Волшебства от лаборантов до маститых ученых занят утилизацией вурдалаков и джиннов, Змея Горыныча и гекатонхейров, Колеса Фортуны, волшебной палочки и других сказочных и мифических существ, явлений, предметов («Понедельник начинается в субботу»). Астроному Малянову и его друзьям, чтобы продолжить свои мирные кабинетные штудии, нужно проявить неслыханное мужество (повесть «За миллиард лет до конца света»). Железными бицепсами и нервами наделен и Максим Каммерер, который в «Обитаемом острове» пробует совершить на чужой планете государственный переворот, а в повести «Жук в муравейнике» выполнит головоломное спецзадание. Бесстрашны Иван Жилин, по поручению международного разведцентра изучающий нравы одной крайне неблагополучной страны («Хищные вещи века»), и Питер Глебски из повести «Отель „У погибшего альпиниста“», поскольку этот Глебски – полицейский инспектор.

Стругацких интересуют не просто приключения, а приключения профессионалов. Напряженность фабулы, острота конфликтов, обилие загадок – все в их книгах связано с профессией, дающей герою самое для него насущное: ясную цель.

В творческой манере фантастов вольно и причудливо сочетаются элементы самых различных традиций: от восточной литературы до кинобоевика, от русского фольклора до Дюма, от кафкианских фантасмагорий до романов Ильфа и Петрова. Все это создает дразнящее мелькание отражений и отзвуков, по которому безошибочно узнаешь стиль авторов. Между тем, вопреки внешнему разнообразию в их прозе угадывается один, самый главный герой – активный, я бы даже сказала, воинствующий разум. И цель у него одна: рациональное переустройство мира. Это особенно заметно, когда читаешь книги Стругацких подряд. За похождениями героев проступают комбинации идей, и кажется, будто наблюдаешь за серией художественных экспериментов. Пожалуй, это напоминает завораживающие игры, каким предается Малыш – юный инопланетянин из одноименной повести, – раскладывая на песке узоры из камней и палок. Ему они помогают думать, а в души наблюдателей-землян вселяют безотчетную тревогу.

Однако тревога, которую будят в сознании книги Стругацких, не безотчетна. В их вопросах и ответах не забавы ума, а обостренная чуткость к злобе дня. Поэтому немудрено, что бесхитростная картина мира, намеченная в «Стране багровых туч», вскоре усложнится. Даже по таким, на сегодняшний взгляд, наивным повестям, как «Стажеры», «Полдень, XXII век» и т. п., заметно, что недавние иллюзии дают трещину. В повестях «Обитаемый остров», «Трудно быть богом», «Хищные вещи века» трещина эта становится все глубже, болезненней. Героям противостоят уже не трясины и скалы дальних миров, а коварство и тупая свирепость людей.

<…>

Итак, жестокость во имя гуманизма предстает как нравственная норма. Жизнь в книгах Стругацких – всегда борьба, в них действуют законы военного времени. «Между мной и Вечеровским навсегда пролегла дымно-огненная непереходимая черта, – так представляется Малянову из повести „Миллиард лет до конца света“ его расхождение с другом. – Я остановился на всю жизнь, а Вечеровский пошел дальше сквозь разрывы, пыль и грязь неведомых мне боев». Заметим: действие повести происходит в наши дни, и речь в ней не о воинской службе, а о служении науке. Сближение одного с другим не случайно. Ведь идет битва за прогресс, то есть, по Стругацким, за устранение всех препятствий, мешающих людям жить интересами познающего духа.

<…>

Пренебрежение к человеку, если он не боец передовых рубежей, – вот что смущает меня в книгах Стругацких. Не скрою, мне бы хотелось, чтобы это смущало и юных читателей, тех, кто учится у их героев упорству и отваге. Иначе можно научиться и высокомерию, даже вообразить, будто в мире есть сверхлюди, которым все позволено, и просто люди, чей удел подчиняться. Противоречие в творчестве фантастов заключается в том, что они, ненавидя эту агрессивную античеловеческую идею, посылают своих героев на бой с ней, а те в азарте поединка пускают в ход ее же – испытанное боевое средство. По-моему, бесполезно рассуждать о Стругацких, игнорируя это обстоятельство. Но и признать его до недавнего времени было боязно: существовала опасность сыграть на руку тем, кто предпочел бы оградить юношество от противоречивых книжек. Заговор молчания, окружавший Стругацких, был не только враждебным, но порой и оберегающим. В тогдашних условиях было куда как сложно подступиться, скажем, к повести «За миллиард лет до конца света». А между тем эта повесть, своей неоднозначностью обескуражившая многих поклонников фантастики, заслуживает и даже требует анализа.

<…>

Честь земной науки спасена, нашелся титан, которому по плечу небывалый подвиг. Казалось бы, читатель вправе гордиться величием человека, гром победы должен раздаваться в его душе. А ему, напротив, не по себе. Смутная тревога побуждает вдумываться в события, происходящие в книге, где сталкиваются, пусть в фантастическом обличье – такие силы, как мироздание и наука, разыгрываются – пусть не совсем всерьез, но и не одной потехи ради – драмы идей. Может, вся печаль в том, что из четверых ученых трое отступили? Нет, дело куда серьезнее. Если принять предлагаемые условия игры, тогда, значит, опасность грозит не только героям и их родне, но самой жизни планеты. Что делать ученым, понявшим это? Вопрос не из тех, какие решают в зависимости от личной доблести. Но вот курьез: этим-то вопросом герои повести не задаются. Для Вечеровского и его коллег существует выбор лишь между своим благополучием и опять-таки своим открытием, все прочее непостижимым образом выпадает из поля их зрения. Их раздирают противоречивые страсти, жажда борьбы, гордость, страх. Нет только беспокойства о судьбе природы. Похоже, они ее… ненавидят.

<…>

Чтобы понять, что здесь к чему, стоит поискать ответа в книжках Стругацких, пленявших молодежь шестидесятых. Малянов и иже с ним – это те же повзрослевшие персонажи тогдашних повестей. Правда, те казались гораздо привлекательнее. Взять хотя бы Румату. Благодетельный для друзей, грозный для врагов, обладающий пылким сердцем и таинственными знаниями… Верилось, и влюбленная Кира, и мудрый доктор Будах, и коварный Рэба могли его принимать за высшее существо.

Однако вспомним: и мушкетеры двадцать лет спустя уже не те. Дружба поизносилась, одни страсти остыли, другие, не столь романтические, заняли их место, поменялись нравы и времена, так что даже и читатель-подросток дивится перемене, постигшей его любимцев. Задумавшись же серьезно, он, очевидно, не без грусти убедится, что это закономерно: те юные удальцы должны были стать такими, какими стали.

Тем паче взрослый читатель, смолоду безоглядно принимавший бравых героев Стругацких, ныне, перечитывая повести, поражается, сколь многое он тогда проглядел. К примеру, в «Далекой Радуге», где ученые так мужественно встречают смерть на гибнущей планете. Да ведь они сами ее загубили!.. А неподражаемый Румата? Фанфарон, вечно переоценивающий свои силы, ставящий под удар не только себя, на месте Филиппа он бы тоже непременно рискнул мирозданием. Вспомним: когда жертвой его недомыслия становится Кира, Румата не терзается муками совести, что не уберег любимую. Как заправский средневековый дон, герой жаждет мести и, забыв моральные и профессиональные запреты, начинает крошить всех на своем пути. А мечом он орудует впрямь как бог, земная спецподготовка не пустяки.

Итак, посланец победоносного разума не сумел остаться человеком в той мере, какой требовала его миссия. Между тем в повести есть герой, с честью выдерживающий все испытания. Будах выходит из застенков Рэбы, сохранив достоинство горькой, но не ожесточенной мысли. А ведь у него нет обеспеченного тыла инопланетной цивилизации. Трудно быть богом? А легко ли Будаху быть гуманистом в мире, где бесчинства диктатуры даже самонадеянного командировочного бога превратили в озверевшего убийцу? Увы, это тоже вопрос взрослого. Юноша, утверждающий, что многому учится у Стругацких, вряд ли заметит невзрачного Будаха. Румата интереснее: он активно действует, за ним – сила, а мир Стругацких устроен так, что только сила делает героя значительным.

Отсюда и привлекательность героев «Понедельника…». Шутка ли: сверхъестественными силами распоряжаются. Но стоит приглядеться, и становится тошно от бездушия и черствости блистательных кудесников. Мне возразят: книжка юмористическая, зачем ее героям сложный внутренний мир? Нет, помню о законах жанра, но тут дело в другом. Только начисто освободившись от чувствительности, молодцы из НИИЧАВО могут быть теми задорными работягами, что так нравились нам когда-то. Ведь изучаемую природу символизируют томящиеся в виварии живые существа, наделенные речью, но беззащитные перед любознательностью магов, с шутками и прибаутками творящих свои небезболезненные опыты. Не так уж это потешно, что, например, джинна «стегали высоковольтными разрядами», а он «выл, ругался на нескольких мертвых языках» и т. п. После этого легко поверить, что сотрудники НИИЧАВО опасны и для коллег: если в момент творческого горения им помешать, они превращают ближних «в пауков, мокриц, ящериц и других тихих животных».

Жестокость здесь волшебная, невзаправдашняя и потому вроде бы забавная. Она пронизывает атмосферу книжки, придавая ей своеобразную остроту и являясь важным свойством героев, их жизненной позиции. Джиннов-то, положим, не существует, зато безжалостность – вещь реальная и необходимая в мире повести, персонажи которой до того целеустремленны, что для иных человеческих особенностей просто не остается места. Ими жертвуют без колебаний, такой ничтожной кажется эта плата за восхождение к высотам знания.

<…>

Принято считать, что «Понедельник…» – книжка по преимуществу смешная. Нет, думаю, патетики в ней не меньше, чем юмора. Как запальчиво сказано – у Людей с большой буквы, оказывается, нет культурных интересов, нет друзей и любимых. Да что там: нет даже элементарного представления об осмысленном досуге. Жалость берет, как они наивно убеждены, что за стенами НИИ только и можно кутить да приударять за девицами. На то, как им кажется, только и существует этот бесполезный день – воскресенье.

<…>

Главная беда этих адептов цивилизации – недостаток культуры, узость духовного кругозора. Невежды во всем, кроме своих схем, «интегральчиков» и пр., они мечтают быть благодетелями человечества, о котором не имеют понятия. Малянов в трудный час обнаруживает, что не знает даже своей жены: что она за человек, точно ли любит его, захочет ли поддержать? А ведь за плечами годы супружества. Видно, не было времени интересоваться этим. Воскресенья не было.

<…>

Пока очевидно одно. Соглашаясь или споря со Стругацкими, надобно признать, что их творчество накрепко связано с реальностью, эпохой. Читателям старшего возраста, на чьих дорогах если не гремели разрывы, то пыль и грязь скапливались в угрожающих количествах, понять Стругацких просто. Но хочется все же надеяться, что поколениям, подрастающим сегодня, мир героев прозы братьев Стругацких покажется не столь близким.

Однако также важно, чтобы они разглядели в книжках нашей юности не одни приключения, но и упорную работу мысли, ищущей выхода. В ней есть сходство с усилиями узника, роющего подземный ход. Такой труд требует бодрости и мужества, он не знает воскресений, в нем мало доброты, но удивляться этому не стоит. <…>

А это – отрывки из статьи Вячеслава Сербиненко в «Новом мире».

Из: Сербиненко В. Три века скитаний в мире утопии: Читая братьев Стругацких

<…>

Уже не одно поколение подростков успело вырасти, сопереживая страданиям Антона, благородного дона Руматы Эсторского, которому так трудно было быть богом в захлестнутом волной средневекового фашизма королевстве Арканар. Трудно ему было прежде всего не взяться за меч в защиту униженных и оскорбленных арканарских интеллектуалов, преследуемых бандами окончательно озверевшей местной «серой» и «черной» нечисти. И читатели узнали, что колебался он недаром. Когда дон Румата вынужден был все же взяться за дело, пострадал не только мерзкий тиран-фашист дон Рэба – за спиной героя остались горы трупов. Что ж, как благосклонно выразился один из критиков, «здесь его по-человечески понять можно», ибо, идя навстречу ожиданиям юных читателей, он наконец отомстил «злодеям» за все сразу, и в первую очередь за гибель возлюбленной.

Сложнее понять некоторые другие поступки «бога» Руматы… Ему пришлось потрудней классических героев-разведчиков, вынужденных в «тылу врага» постоянно оберегать собственное целомудрие. В арканарском «тылу» аборигены и особенно аборигенки вызывают исключительное отвращение землянина не столько даже своими нравами, сколько физической нечистоплотностью. В отчаянии герой твердит: «Грязь лучше крови, но это гораздо хуже грязи!» Однако долг повелевает ему вступить в непосредственный контакт с «неумытым» средневековьем. И в конце концов несчастный Румата отправляется в альков выведывать государственные секреты, чтобы затем, так и не сумев преодолеть божественную брезгливость и не выполнив задание, сбежать, позабыв и о грязнульке доне Окане, и об ожидающей ее неизбежной гибели от руки ревнивого и могущественного покровителя.

«Новые люди» Стругацких изо всех сил стараются справиться с трудной ролью справедливых и милосердных богов, спасающих немногочисленных местных праведников, носителей «искры разума», тех, кто в будущем сможет способствовать, как мечтает Антон, созданию «Арканарской Коммунистической Республики». Им очень хочется не нарушать гуманистические табу, что так просто в идеальном мире Утопии и так сложно за ее пределами, в мире, об обитателях которого благородный дон Румата говорит, что «все они почти без исключения были еще не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека… Психологически почти все они были рабами – рабами веры, рабами себе подобных, рабами страстишек, рабами корыстолюбия». О том, что сам он в данном случае оказывается рабом двойной морали, делящей мир на своих и чужих, следуя которой «богом» быть легко, а остаться человеком крайне трудно, Антон-Румата не задумывается. И неудивительно, что «в своих горячечных снах землянина, прожившего пять лет в крови и вони, он часто видел себя именно таким вот Аратой (предводитель восставших. – В. С.), прошедшим все ады вселенной и получившим за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей». Романтический герой и не заметил, что, так и не став Аратой, он оказался способным на предательство, не «своих», конечно, а всего лишь «похотливой кошки» – доны Оканы. Право же на убийство ему было предоставлено вполне буднично – высшим земным начальством в лице дона Кондора: «Убить, физически убрать… При чрезвычайных обстоятельствах действенны только чрезвычайные меры».