Текст книги "Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991"

Автор книги: Аркадий Стругацкий

Соавторы: Борис Стругацкий,Виктор Курильский,Светлана Бондаренко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

В одном возражу вам, и не ради пререкания, а потому, что для Вас, раз уж Вы занимаетесь Стругацкими, это может оказаться небесполезным. Разделываясь с моей концепцией, Вы весьма решительно противопоставляете моим заблуждениям свои единственно верные выводы. Подобный метод, и вообще не самый плодотворный, по отношению к Стругацким особенно неоправдан – должна сказать, что письма их почитателей доказывают это лучше, чем сумела бы сделать я. Двойственность этой прозы феноменальна, разные люди с пеной у рта превозносят ее за разные, зачастую взаимоисключающие идеологические тенденции. Среди этих поклонников попадаются прямо-таки неистовые сталинисты (если иметь в виду не слабость к известной персоне, а тип мироощущения). Вы скажете, что здесь недоразумение? Однако не с каждым писателем может произойти недоразумение подобного рода – скажем, Ю. Домбровского никогда не примет за „своего“ человек тоталитарного склада… У меня свое толкование этой двойственности, Вам вольно считать его несправедливым, однако двойственность налицо – занимаясь Стругацкими, право, грех это отрицать. А что Вы скажете о недавнем огоньковском интервью? Все вроде бы так разумно, культурно, и вдруг – этот чудовищный пассаж насчет „физического отвращения“ к панкам и т. п. А ведь брезгливость к человеку – одно из самых антикультурных, низменных и опасных чувств, по нынешним временам не понимать этого, кажется, невозможно…

Извините, я не собиралась спорить, да и теперь не хочу. И вполне осознаю, что пишу сумбурно и длинно; не взыщите, это от усталости и спешки. Что до Стругацких, они все же чтение по преимуществу молодежное. В юности я и сама глотала эти повести с аппетитом, не обращая внимания на то, что (и тогда) раздражало и настораживало. Казалось, только зануда может придираться к таким занимательным книжкам. В сущности, и Вы меня в том же обвиняете. Но критик, он ведь и есть зануда, его дело – высовываться и каркать, что, мол, невеста „чуточку беременна“. Как отнестись к подобному сообщению – это уж добрая воля жениха, то бишь читателя. Вы свой выбор сделали: просто не поверили. Если Вы при этом не ошиблись – тем лучше». Пожелание успехов. Подпись.

В том, что И. Васюченко не пыталась оспорить по существу ни один наш конкретный аргумент, не видим ничего странного. Нас, говоря честно, ее объяснения задним числом и не интересовали бы. А вот то, что письмо лучше помогает понять логику и пристрастия самой И. Васюченко, интересно для понимания умонастроений всех критиков подобного рода, печатающих в прогрессивных журналах поклеп на прогрессивных же писателей. Все оказалось достаточно тривиально. Да, имеет место литературный снобизм. Да, налицо примитивное, неглубокое прочтение Стругацких. Да, перед нами непонимание (искреннее или нарочитое) специфики «фантастического реализма».

Профессиональному литературному работнику не пристало тратить красноречие, обличая огоньковское интервью Стругацких «Прогноз». Ему, профессионалу, следовало бы знать разницу между личным мнением писателя и миром его произведений. А словеса насчет «отвращения» – уже и вовсе демагогия. Иная брезгливость куда нравственнее, чем поведение критика, «холодно разбирающегося» в «сомнительном литературном явлении» посредством его фальсификации.

Профессионалу не следовало бы, даже в полемическом задоре, разбрасывать уничижительные оценки творчества Белова и Распутина. В конце концов, можно иметь одиозную общественную позицию и быть не просто хорошим, но и великим писателем (первый приходящий в голову пример – Достоевский). Для демонстрации «левых» убеждений И. Васюченко надо бы поискать более приемлемую форму.

Что касается «недоразумений» разного рода, то профессионалу, следящему за текущей периодикой, в голову бы не пришло упоминать имя Юрия Домбровского. В то, что И. Васюченко ничего не знает о погромных мемуарах Кузьмина в «Молодой гвардии», нам верить не хочется. Разумеется, за лже-соратников и лже-единомышленников покойный писатель ответственности не несет, как не несут ее за недобросовестных «интерпретаторов» и все прочие авторы, в том числе и Стругацкие.

Что касается «двойственного» восприятия книг Стругацких, то И. Васюченко попросту приписала нам собственные заблуждения. Это в ее работе, а не в нашем письме, на любой странице прослеживается стремление к «единственно верным выводам». И это в нашем письме, а не в ее работе, «двойственное восприятие» оценивалось как нормальное явление, более того – как заслуга Стругацких.

И еще кое-что об акушерско-гинекологических аналогиях, венчающих письмо Васюченко. Нам решительно непонятно, с какой стати «жених» должен принимать за чистую монету мнение совершенно постороннего человека, заявившегося откуда-то с улицы на чужую свадьбу и даже не знающего толком, кто «невеста». Если такому доброжелателю с максимальной настойчивостью будет указано на дверь – не видим в этом ничего удивительного.

Обещанный Ириной Васюченко ответ на читательские письма появился в мартовском «Знамени» (1990 г.) под названием «Аннигиляция». Неожиданным для нас он не был: после письма Васюченко нам стало ясно, что ошибки критиком признаваться не будут и дело спустят на тормозах.

И. Васюченко, мудро решив, что лучший вид обороны – наступление, сама перешла в атаку на читателей. Ей, как выяснилось, обидно, что ее аналитические способности не вызвали восторга части корреспондентов. Между прочим, в разряд неприятных для себя «ошеломляющих посланий» критик отнесла и письмо Казакова с Арбитманом. Более того: даже немножко поцитировала или пересказала. Естественно, вне контекста и без нашей аргументации.

Общий смысл сетований: ее, дескать, шельмуют за «невосторженный образ мыслей» фанатичные поклонники Стругацких, испугавшиеся «малейшего критического замечания в адрес любимых авторов». А ведь речь-то шла (по крайней мере, в нашем письме) не о «невосторженности», а об элементарной профессиональной недобросовестности автора статьи.

Но оправдываться И. Васюченко не хочется, и она решает в два счета закруглить нежелательную полемику. На счет «раз» заявляет, что «я бы охотно и поспорила, и кое в чем согласилась со своими оппонентами». Да вот беда – не нравится Ирине Николаевне неуважительный тон читательских писем. Правда, О. Лацис в свое время писал: «Если один автор вежливо распространяет недостоверную информацию, а другой грубо называет это враньем – кто из них заслуживает модного упрека в недостаточной культуре дискуссий?» Между прочим, суждение это было напечатано в одном номере «Знамени» со статьей И. Васюченко…

На счет «два» критик скорбит о недостатке печатной площади и вместо себя предлагает «авторам писем послушать друг друга». Далее идет подборка цитат, отобранных так, чтобы показать, что «разногласия в понимании идей и конфликтов прозы Стругацких встречаются в письмах поминутно», а значит – нечего пенять на особое мнение И. Васюченко. О том, что отправной точкой писем было именно несогласие корреспондентов «Знамени» с критиком Васюченко, – тихо забывается. Читателям предлагается выяснить отношения между собой. При этом И. Васюченко громко ужасается, что «при их встрече произойдет катастрофа. Аннигиляция», и с безопасного расстояния призывает враждующие стороны к спокойствию и смирению. Таким образом, во всем оказываются виноваты читатели, имеющие наглость столь по-разному воспринимать Стругацких. Стругацкие, в свою очередь, виноваты, что пишут прозу, вызывающую неоднозначные мнения. А где же критик? Критик, убоявшись аннигиляции, покинул поле боя. От греха подальше…

Трюк состоит в том, что никто из читателей «аннигилировать» не собирается. Аннигилизм нужен критику лишь затем, чтобы напустить читателей друг на друга и на самих Стругацких. Предполагается, очевидно, что мнение Ирины Васюченко и есть та золотая середина, которая уцелеет, когда поле боя очистят от трупов и обломков оружия.

Несомненно, в числе высказываний корреспондентов «Знамени» есть спорные или вовсе, с нашей точки зрения, ошибочные. Но, во-первых, некорректно судить о целостной концепции по произвольным отрывкам. Во-вторых, даже будучи неправыми, корреспонденты «Знамени» имеют неоценимое преимущество перед Ириной Васюченко: они не желают «холодно разбираться», а бескорыстно отстаивают свою позицию.

Известно, что АБС активно способствовали росту публикаций фантастов «четвертой волны», «пробивали» новые имена в журналах и издательствах. Но порой было необходимо почтить память и маститых авторов. Одной из первых книг, которые выпустил кооператив «Текст», созданный при активном участии АНа, стал сборник Лазаря Лагина. Предисловие к нему написал АН.

Из: АНС. О Лазаре Лагине

<…>

Одна за другой выходили из-под его пера, выскакивали, как из обоймы, по выражению Леонида Леонова, крепкие книги, в которых острый, захватывающий сюжет удивительным образом сочетался с остротой политической: «Патент АВ», «Остров разочарования», «Атавия Проксима», «Съеденный архипелаг»… И над калейдоскопом ярких фигур ученых и пролетариев, убийц в мундирах и убийц во фраках, борцов и обывателей вырос вдруг, словно в противоположность милому и доброму Хоттабычу, жуткий, почти сатанинский в своей обнаженной пошлости чемпион предателей майор Велл Эндъю – воплощение всей гнусности человеческой истории от античных времен до наших дней, мастерски вылепленный Лазарем Лагиным образ человека, предавшего само человечество…

Вероятно, эти фантастические романы-памфлеты после «Хоттабыча» наиболее известны нашему читателю. Гораздо менее известна – не по вине автора, конечно, – его серия коротких и острых сатирических притчей, объединенных в своеобразный цикл «Обидные сказки». Сатирическое жало этих сказок направлено, если можно так выразиться, вовнутрь, что и объясняет, в известной мере, крайнюю их непопулярность у издателей доперестроечного периода. Над «Обидными сказками» Лагин работал с начала тридцатых годов и едва ли не до самой своей кончины. Наконец, был у Лагина и своеобразный цикл рассказов автобиографического толка, названный им «Жизнь тому назад». Лишь один рассказ этого цикла увидел свет до выхода настоящей книжки.

Умер Лазарь Иосифович в 1979 году.

Как младший его коллега я решаюсь добавить к сказанному, что всегда восхищался работой Лагина – и не только смелостью его фантазии, не только сюжетным мастерством, но и превосходной стилистикой, умением пользоваться словом, своеобразной интонацией, по которой узнавал автора с первых же строк, что, как известно, можно сказать далеко не о каждом писателе.

<…>

О создании издательства «Текст» и о своей работе с АНом рассказывает писатель и редактор Михаил Гуревич (литературный псевдоним – Кривич).

Гуревич М. Академический час Аркадия Натановича Стругацкого: Воспоминания

В 1987 году у Виталия Бабенко и Кира Булычева возникла мысль создать писательский кооператив. В стране подул, простите за банальность, ветер перемен, и то, что казалось немыслимым, вдруг могло стать реальным. Идею они стали обсуждать с теми, с кем были связаны человеческими и профессиональными отношениями: с членами Московского семинара молодых фантастов Валерием Генкиным, Владимиром Гопманом, переводчиком Андреем Гавриловым, сотрудниками журнала «Химия и жизнь» Михаилом Гуревичем и Ольгертом Либкиным. Кроме того, согласие на участие в проекте дали писатели старшего поколения Аркадий и Борис Стругацкие и Евгений Войскунский. Наконец, художником издательства согласился стать Владимир Любаров, замечательный книжный график.

К лету 1988 года идея не только созрела, но и была готова претвориться в реальность. Мы подготовили проект Устава и вышли на разрешительную инстанцию, которой оказалась комиссия по делам кооперативов, – ее возглавлял Ю. М. Лужков. Заседала она в каком-то офисе (слова этого, впрочем, тогда еще не было в нашем обиходе), на улице Мархлевского, нынешнем Милютинском переулке.

В начале августа 1988 года нам назначили день приема. Назначили на ночное время, днем Лужков, наверное, решал более серьезные вопросы. Пошли мы втроем: Кир Булычев, Гера Либкин и я (Бабенко и Гопман были в Венгрии на какой-то конференции фантастов). Понятное дело, не обошлось без очереди. Впереди нас толпились шашлычники, шиномонтажники и металлоремонтники, так что у двери лужковской приемной мы очутились только в начале второго ночи.

Происходившее смахивало на райкомовскую комиссию, дававшую в давние времена разрешение на выезд за границу: несколько убеленных сединами ветеранов с орденскими планками, несколько шустрых комсомольцев, а во главе стола сам будущий столичный мэр. Просмотрев наши документы, Лужков удивленно хмыкнул и не так чтобы очень доброжелательно сказал: «Значит, собираетесь издавать книги… А как быть с идеологией? Кто за ней смотреть будет?» Кто-то из нас ответил: «Среди нас такие известные писатели, как братья Стругацкие и Кир Булычев, кому, как не им…» – «М-да, – пожевал губами Лужков, – писатели они, что и говорить, известные, но только сами нуждаются в идеологическом контроле… Книгоиздание в целом – дело хорошее, но лучше все-таки вам работать с каким-нибудь надежным издательством. Оно будет осуществлять идеологический надзор, вы же будет заниматься редактурой и другими техническими проблемами. Так что перепишите Устав и приходите на следующее заседание комиссии». Наверное, мы представлялись ему каким-то подобием кооперативного машинописного бюро.

С этим мы ушли. И вскоре нашли идеологическое пристанище, сейчас бы сказали «крышу», – издательство «Юридическая литература», которому мы и по сию пору признательны за доброе «крышевание». Переписав Устав, через неделю пришли на новый прием к Юрию Михайловичу. На сей раз без Кира Булычева, но с Валерием Генкиным и Александром Кацурой. Увидев, что страшного словосочетания «издательский кооператив» в наших документах нет, а есть безобидный эпитет «редакторский», надзиратели за кооперативами дали нам «добро», и мы вышли в теплую августовскую ночь, довольные, что мечта сбылась, но перепуганные своим новым статусом – кооперативщики, кооператоры! Неужто не прихлопнут! Не прихлопнули, и в середине августа мы получили долгожданное разрешение на открытие кооператива «Текст».

Первое время, пока не обзавелись собственным помещением, мы собирались у меня, – обсуждали в первую очередь наши издательские планы. На одну из таких встреч пришел Аркадий Натанович. Пробыл недолго, говорил о том, что надо издавать книги, которые в страну десятилетиями не пускала цензура, то, что жило у нас в статусе самиздата, издавать Войновича, Владимова и других наших писателей, выброшенных советской властью за рубеж; тогда же впервые прозвучала мысль об издании сборника «Метрополь».

Обсуждали и издание книг Стругацких. Аркадий Натанович рассказал о бесчисленных главлитовских купюрах, о том, что изъятое из Стругацких по сомнительным идеологическим соображениям необходимо вернуть читателям. Для восстановления авторских текстов он готов поработать с толковым редактором, которому можно доверять. На это дело и отрядили меня, полагаю, прежде всего потому, что я жил в пешей доступности от Аркадия Натановича.

И вот в день и час, которые были обговорены заранее, я пришел к АН, по известному многим любителям фантастики адресу: проспект Вернадского, дом 119. От меня до этого дома, если по прямой, было метров 800. Поднялся на лифте. Дверь открыл сам АН.

Надо сказать, что фантастику я до того времени не очень любил. Читать ее читал, но немного: вся советская фантастика представлялась мне некоей фигой в кармане – это в лучшем случае; чаще же меня отталкивала вымученность, какая-то убогость этого жанра в Союзе, сам в соавторстве с Герой Либкиным, признаюсь, пописывал фантастические рассказики, два-три из которых напечатала родная «Химия и жизнь».

Творчество Стругацких, к стыду своему, я знал плохо. Поскольку Аркадий Натанович восстановление изуродованных текстов Стругацких решил начать с «Отеля „У погибшего альпиниста“», я ночью перед первым визитом к АН прочел повесть и понял, сколько я потерял, упустив мощную прозу этих авторов, и не стал скрывать перед АН свое восхищение «Отелем». Он смущенным жестом остановил мои восторги, но видно было, что ему приятно. «Ладно вам, давайте работать…»

Я незаметно осматривался – как-никак впервые в жилище такого известного писателя. Поразило, что была квартира обычной, типовой – с крохотной прихожей, где мог поместиться только один такой крупный мужчина, как АН. Мы прошли в комнату, очевидно, кабинет АН. Письменный стол, пара стульев, тахта, книжный шкаф, как я мог понять, с отечественными и зарубежными изданиями АБС. Меня удивила спартанская скромность обстановки, боюсь сказать, обычная советская нищета, хотя сам дом по проспекту Вернадского считался по тем временам вполне престижным.

АН был в домашнем: спортивные брюки, попросту говоря треники, причем изрядно растянутые, клетчатая рубашка темно-красных тонов, домашние тапочки, скорее шлепанцы, довольно стоптанные, поношенные. И при этом весь облик АН можно было охарактеризовать одним словом: величественный. Высокий, двигавшийся, несмотря на грузность, сравнительно легко. Богатырский разворот плеч, гордая посадка головы, густая седая шевелюра. Низкий красивый голос, в котором слышались и властность, и доброта.

До редакторской работы с АН у меня за плечами были только годы службы в журнале «Химия и жизнь». Там был принят авторитарный стиль редактирования: наши авторы в большинстве своем были прекрасными специалистами в разных отраслях знаний, но писали, прямо скажем, так себе. Понимая это, они редко спорили с редактором. И вот впервые в жизни я столкнулся с совершенно иным автором.

Разумеется, я понимал, что здесь неуместны даже мелкие редакторские придирки, но мой карандаш то и дело шкодливо лез в текст классиков. Не на того напал! Аркадий Натанович отметал все мои замечания по тексту и даже не хотел их обсуждать. Только раз, кажется, скрепя сердце он принял какую-то мою малозначительную правку.

Прошло 45 минут работы, когда АН вдруг сказал: «Перерыв» – и достал из шкафа початую бутылку коньяка, два классических граненых стакана и кулек каких-то конфет, вроде помадки. Налил ровно по полстакана и сказал: «За успех нашей работы!» Мы выпили, заели конфеткой, перекурили. И продолжили работать. Через 45 минут процедура повторилась: полстакана, конфетка, перекур. После часов четырех работы я почувствовал, что все вокруг плывет. АН, напротив, был бодр и вполне работоспособен, но понял, что его редактор уже далек от своей лучшей формы и великодушно предложил на сегодня работу завершить. И я на неверных ногах побрел домой.

Работа над «Отелем», а потом после ее завершения над «Тучей» продолжалась дней десять – и все в том же ритме. Утром я приходил к АН, мы 45 минут вкалывали, потом опорожняли свои граненые стаканы – и продолжали редактировать. Однажды перед очередным коньяк-брейком, когда классик полез в шкаф за бутылкой, я спросил: «АН, а почему вы делаете перерывы ровно по истечении академического часа?» Он ненадолго задумался, потом на лице его появилось удивление. «Ты говоришь, 45 минут? – задумчиво спросил он, разливая очередную дозу. – Интересно…» И поднял стакан.

Ой как не хочу быть отнесенным к породе «воспоминальщиков», которые вытаскивают тот или иной эпизод своего общения с великим человеком, выпячивают близкие отношения с ним. В общем, моя короткая редакторская работа с Аркадием Натановичем для него и впрямь была малозначительным эпизодом, для меня же осталась дорогим воспоминанием. И когда я рассказываю о наших с ним коньяк-брейках, не делаю никаких обобщений – пил ли АН или не пил, много или мало. Не знаю. Думаю, просто ему в то время надо было держать себя в тонусе, что он и делал каждый академический час…

А вообще более жесткого и неуступчивого автора, дорожащего каждой буквой своего текста, мне как редактору встречать не приходилось. Аркадий Натанович управлял мною, командовал мною, можно сказать, дирижировал процессом редактирования, с непередаваемой интонацией произнося или выкрикивая мое имя. Его «М-и-ш-ш-ш-а!» выражало весь спектр чувств: протест, несогласие, упрямство, порой раздражение, а то – крайне редко – лестную для меня похвалу. В работе АН не позволял никаких отвлечений, но после нее становился старомодно учтив и политесен. Трогательно провожал меня до лифта, желал всего хорошего.

При каждой новой встрече он поражал меня, как и в первый раз, своим величием – трудно подобрать другое слово, чтобы определить впечатление от его облика, в котором доминировала какая-то, я бы сказал, грозная доброта, хотя в повседневном бытовом общении он был застенчив, даже как-то беззащитен, абсолютно лишен малейшего пафоса, поразительно скромен, непритязателен. Перед глазами стоптанные домашние тапочки, в которых ходил один из самых значительных русских писателей второй половины XX века.

Изданию «Опоздавших к лету» Андрея Лазарчука предшествует предисловие АБС.

АБС. [предисловие]

Война отвратительна. Любая война, ибо это есть противоестественное состояние человеческих отношений.

Даже война справедливая – за свободу и независимость страны, против жестокого и бесчестного врага, – даже такая война остается страшным слепым Молохом, пожирающим жизни и души, убивающим в людях разум и справедливость. Это потом – в газетах и бездарных романах – война предстает красивой, героической, привлекательной и увлекательной. В натуре же она всегда – вонь, страх, хроническое недосыпание, грязь, озлобление и – смерть, каждый день чья-нибудь смерть, и первыми гибнут самые лучшие, самые добрые, самые чистые и благородные…

«Война есть продолжение политики иными средствами». Увы. Но правильнее было бы добавить: «грязной политики», «подлой политики», «бездарной и бездушной политики». Ибо честная и разумная политика войны не порождает.

Андрей Лазарчук написал о войне, которой никогда не было. И в то же самое время он написал о всех войнах сразу, но в первую очередь о войнах второй половины XX века со всеми их онерами – особенной лживостью и жестокостью, богатой идеологической оснащенностью, повышенной бессмысленностью и бездарностью. Корея, Вьетнам, Афганистан, Ближний Восток, Индостанский полуостров, Персидский залив… Сколько крови, сколько горя, сколько красивых слов, зовущих убивать; могилы, руины городов, руины человеческих душ – и для чего? Кто-нибудь стал счастливее после этого? Лучше? Добрее? Умнее? Хоть кому-нибудь стало после этого легче жить?.. Кто победил? И кого?

Герои Лазарчука, обливаясь потом и кровью, строят мост, дабы одержать победу – над кем? Или, может быть, над чем? Над разумом. Над жизнью. Но ведь победа над разумом – это безумие. А победа над жизнью – это смерть.

Кажется, на склоне века мы стали понимать эти простые и горькие истины. Кажется, герои Лазарчука готовы превратить мост войны в мост мира…

Очень хотелось бы, чтобы Андрей Лазарчук опоздал со своей повестью. Очень хотелось бы, чтобы уроки его героев никому больше не понадобились бы. Очень хотелось бы верить, что в наше время война уже невозможна – возможен только ядерный коллапс цивилизации, который назвать войной, собственно, уже нельзя, как умирание нельзя назвать болезнью.

К сожалению, в этом мире редко происходит то, что нам хотелось бы…

20-м марта датирована рекомендация БНа в СП Евгению и Любови Лукиным.

Из архива. БНС. Рекомендация в СП Е. и Л. Лукиным

Евгений и Любовь Лукины принадлежат к новому, четвертому поколению советских фантастов, – поколению 80-х. Читатель заметил их сразу и давно. Прирожденный юмор, свежесть и лаконичность стиля, нечасто встречающаяся замечательная способность сочетать высокую достоверность описания окружающего мира с самой безудержной фантазией – все эти качества быстро вывели Лукиных в число признанных и наиболее популярных писателей своего поколения. Их рассказы регулярно становятся призерами самых различных опросов читательского мнения. Сейчас, наверное, невозможно найти любителя фантастики, которому их произведения были бы незнакомы.

Мне кажется, Лукины уже давно достигли профессионального уровня работы, я подумал об этом несколько лет назад, прочитав их блестящую повесть «Вторжение», – несомненно одну из лучших повестей, опубликованных в советской фантастике за последние десять лет.

Они молоды, энергичны, интеллигентны, трудолюбивы, у них впереди, не сомневаюсь, еще множество ярких и самобытных произведений. Уверен, что такой коллективный автор способен украсить собою любую писательскую организацию нашей страны, и с радостью рекомендую Евгения и Любовь Лукиных в члены Союза писателей.

23 марта в ленинградском «Литераторе» публикуется изложение выступления БНа на недавней встрече писателей-фантастов «Антиутопия сегодня».

Из: БНС. Арьергардные бои феодализма

<…>

Я отношусь к людям, которые считают, что между утопией и антиутопией общего чрезвычайно мало. Это противопоставление, я бы сказал, совершенно случайное, чисто терминологическое, не содержащее, как мне кажется, никакой рациональной информации. Правда, я не великий знаток этих вещей, но, судя по тому, что известно, скажем так, дилетантам, утопия возникла как стремление описать мир, который должен быть. Это попытка спланировать рациональное будущее. Все ранние, классические утопии построены именно по этому принципу и проистекали именно из этого желания: нынешний мир плох, неустроен, как сделать так, чтобы мир был хорош и устроен!

С таким представлением об утопии, насколько я понимаю, человечество рассталось в XX веке. Потому что в XX веке я не знаю ни одного сколько-нибудь значительного произведения, построенного по этому принципу. Вероятно, последней утопией человеческой, получившей достаточно широкую известность и распространение, была «Туманность Андромеды». Это была попытка Ивана Антоновича все-таки сконструировать мир, каким он должен быть. Что же касается антиутопии, то это литературное течение возникло совершенно из других соображений. Слово «должен» никогда не присутствовало, мне кажется, в психологии творца антиутопий. Это мир, которого я не хочу. Мир, который может произойти, если все пойдет дальше так, как идет сегодня, и которого я не хочу. Вот так возникли первые антиутопии. И заметьте, если утопии умерли в XX веке, то антиутопии в XX веке как раз родились. Начал, видимо, Уэллс, и, по-моему, первая самая знаменитая антиутопия – это «Машина времени». Причем она в своем роде замечательна и очень непохожа на все антиутопии, которые писал впоследствии тот же самый Уэллс. Это, если угодно, некая романтическая антиутопия. Это прощание с XIX веком, так бы я определил «Машину времени» Уэллса. Ему очень нравился XIX век, и его очень пугал XX, пугал, видимо, не зря. Дальнейшие антиутопии следовало бы называть иначе, все-таки роман-предостережение – гораздо более точное название для литературы такого рода. Скажем, произведения Олдоса Хаксли и Замятина – это никакие не антиутопии. Это романы-предостережения. Люди пишут: вот, смотрите, если будете плохо себя вести, то вот что с вами случится через 20, 30, 40 лет…

Но только представив, что такое антиутопия вчера, можно попытаться сделать какие-то выводы о ее сегодняшнем дне. Прежде всего спросим себя: а удалось ли авторам антиутопий предостеречь нас от чего-то? Ответим сразу же: нет, не удалось. А удалось ли авторам антиутопии начала века угадать действительно важные тенденции в развитии человечества в XX веке? На мой взгляд, не удалось. Такие великие люди, как Уэллс, Хаксли и Замятин, в конечном итоге оказались не столько мыслителями, сколько сверхчувствующими. Они почуяли страшную угрозу, почуяли трупный запах из будущего, но в чем причина, кто будет гореть на кострах и почему, мне кажется, они все-таки не поняли. Ибо заметьте, о чем они предупреждали нас в начале века, все, кого я знаю. Они ведь, по сути дела, предупреждали нас, что наука таит в себе огромную угрозу. Им казалось, что мир XX века будет страшен, так как человек еще не созрел для использования неописуемых возможностей развивающейся науки. И самое ужасное в будущем, по их представлению, – человек теряет индивидуальность, превращается в ходячие номера, пресловутые «винтики», люди становятся одинаковыми. Вот что пугало их больше всего, их пугало массовое производство человекоподобных роботов. Вот во что, по их мнению, должно было превратиться человечество.

Но давайте себе признаемся: реальность оказалась гораздо страшнее, чем превращение людей в «винтики» и в роботов. Опыт самых гнусных тоталитарных режимов нашего века говорит о том, что человек в этих условиях не превращается в робота. Дело обстоит хуже. Он остается человеком, он просто делается плохим человеком. И чем чудовищней режим, тем хуже массовый человек. Он становится злобным, невежественным, трусливым, подлым и т. д. Все отрицательные категории, какие только можно придумать, становятся характерны для массового человека. Мы знаем это по опыту нашей страны, все, кто был в сознательном возрасте где-то в сороковые-пятидесятые годы, видели, во что превращались люди. Нет, они превращались не в роботов, они превращались в монстров, если угодно. Это были люди, но это были страшные люди, с которыми жутко находиться рядом. И этого, по-моему, тоже не уловили самые высочайшие умы XIX века, вернее, они это уловили, почувствовали, но не сумели сформулировать в тех терминах, в которых могли бы действительно нас предупредить.

Для того, чтобы идти вперед, мы должны все-таки сопоставить, что нам сказали антиутопии и что мы получили. Что же такое XX век, если поглядеть на него с определенной точки зрения? Ведь это век, в котором окончательно умер феодализм. Феодализм, получивший первый удар в XVIII веке, умер ведь только в XX. Все тоталитарные режимы, по крайней мере которые я знаю, это была вовсе не «реакция на социалистическую революцию», как нам говорили. Ничего подобного. Все тоталитарные режимы являлись попытками свергнуть капитализм, отбиться от него, от капиталистических отношений, вернуться к старым добрым временам. К патернализму, когда во главе стоит царь, когда у царя есть холопы и когда холопы управляют крепостными. Вот эта идеальная схема отрабатывалась абсолютно во всех тоталитарных государствах, это была попытка феодализма вернуться обратно. Антиисторическая, с точки зрения марксизма, но, с другой стороны, такой бой феодализм должен был дать, и он его дал.

<…>

Антиутопия XX века – это был ужас мыслящего, интеллектуально независимого человека, писателя, перед потерей свободы. Крепостной никогда не боялся потерять свободу, ее у него не было, и он ее не хотел. Но подавляющее большинство писателей – люди интеллектуально свободные, и самое страшное, что они видели в будущем, – это потерю людьми свободы. Ничего более ужасного они представить не могли. Я, может быть, сейчас предстану, скажем, таким неосновательным оптимистом, но мне кажется, что в XXI веке потеря интеллектуальной свободы, в том смысле как мы ее понимаем сегодня, человечеству уже не грозит. То есть каждый человек, особенно массовый, безусловно, будет несвободен, но это будет несвобода скрытая, незаметная, это будет несвобода, проистекающая от невежества, от недостатка знаний, от недостатка воспитания, от могучего воздействия средств массовой информации. Каждому человеку будет казаться, что он абсолютно волен в своих действиях, хотя на самом деле он будет легко управляем. Но это уже совершенно другое качество, совершенно другое – это необременительная несвобода, немучительная, это приятная несвобода. Вот об этом, вероятно, будут все основные антиутопические произведения ближайшего времени. Именно об этом. О сладком рабстве, которое ожидает массового человека в XXI веке. О тупике, в который упрется человечество, если не научится делать из своих членов – в школах, в гимназиях, в лицеях – действительно интеллектуально свободных людей.