Текст книги "Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991"

Автор книги: Аркадий Стругацкий

Соавторы: Борис Стругацкий,Виктор Курильский,Светлана Бондаренко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

Б. Н.: Этого я не помню, ребята.

М. Ш.: Вот, и послали туда Александра Привалова с выправленными документами, но когда он туда приехал, оказалось, что документы у него на имя Великого Спрута.

Б. Н.: Нет, этого я ничего не помню. Это один из, вероятно, многочисленных… одна из многочисленных попыток написать продолжение «Сказки о Тройке».

С. Л.: «Сказки» уже, да?

Б. Н.: Да, конечно.

Ю. Ф.: Многочисленных и неудавшихся.

Б. Н.: Да… Несостоявшихся, скажем так. По разным причинам они не состоялись.

М. Ш.: То есть у вас обдуманного ни одного варианта не было?

Б. Н.: До конца обдуманного нет ни одного.

В. К.: А вот Аркадий Натанович говорил, что был где-то вариант, что Привалова собираются запустить эмиссаром для установления контактов с преисподней.

Б. Н.: Был такой вариант, конечно. Обязательно. Был вариант. У нас был вариант, где… Вот это уже совсем сравнительно недавно там – два-три года тому назад – был вариант, где рассказ ведется от имени сына Александра Привалова и ведьмочки Стеллочки. Да… Все уже старики стали, эти самые магистры матерые. А он молодой со всеми вытекающими… Там какие-то проблемы национальные, не помню… Ну, нет, это все как-то не получается.

<…>

B. К.: Борис Натанович, вот год назад, когда мы вот здесь сидели, разговаривали, я насколько помню, вы достаточно нелестно в общем-то отозвались о Ельцине. Ваша точка зрения претерпела какое-то изменение за этот год?

Б. Н.: Ну, я не помню, что я вам говорил. Я могу вам сказать то, что я сейчас о нем думаю. Я считаю, что Ельцин хорош только как антипод Горбачева. Я молю бога о том, чтобы никто из них не победил. Вот моя позиция. До тех пор, когда существует вот этот вот… тандем – неправильно сказать, а вот эти два противовеса в нашей стране, – до тех пор у нас будет… Меня ведь мало интересуют… э-э… проблемы там куска хлеба там, голод… Это все – ничего, это меня мало пугает. Меня больше всего беспокоит гибель демократии и гласности. Вот две вещи. Потому что если сохранить демократию и гласность, в конце концов появится все остальное. Если мы утратим демократию и гласность, то мы снова погрузимся вот в пучину… в болото опять залезем. Поэтому для того, чтобы сохранить какую-то перспективу, нужно равновесие двух мощных сил. Как только кто-то из них победит, я думаю, – нам карачун. Плохо будет в любом случае. Горбачев Ельцина сожрет – плохо будет, это всем ясно. Ельцин Горбачева сожрет – тоже будет плохо, хотя это многим непонятно. Все думают, что Ельцин – такой демократ вообще, свободолюбец. Ничего подобного! Он из той же породы. Это такой же человек, только более грубый, я думаю, чем Горбачев, более жесткий, чем Горбачев. И он тоже закрутит гайки, и он тоже завинтит винты. Все, которые можно. Вот мое отношение к Ельцину, Вадим, не знаю, удовлетворил ли я вас?

<…>

C. Б.: Борис Натанович, а кого вы видите вот в более-менее высших эшелонах власти, кто наиболее бы отвечал вашим представлениям об идеальном, так сказать, нашем руководителе?

Б. Н.: Ну, Светочка, ну что за вопрос? Я не могу… Я не хочу даже на него отвечать, потому что… Что значит – кого я вижу? Ну, скажу я вам… там… не знаю.

Ю. Ф.: Яковлев.

Б. Н.: Да, Яковлев. Это все бессмысленно. Это все равно, что говорить, что было бы, если бы генсеком стал Бухарин. Да не мог Бухарин стать генсеком! И Яковлев не может во главе страны… Во главе нашей страны может стоять только крокодил. Понимаете?

<…>

С. Л.: Хорошо. Тогда адресую вопрос не как фантасту, а просто: вот тот коммунизм, который, значит, XXII век обрисовывает… Ну, пускай, не так придет, не так нарисован, но все-таки вы верите, что нечто такое будет?

Б. Н.: Вы знаете, ребята, верите, не верите – не та постановка вопроса опять же. Что значит «верю – не верю»? Тут считать надо, а не верить.

С. Л.: Ну вот да – как считаете?

Б. Н.: Но для расчета не хватает данных. Вот у меня сейчас на склоне жизни создалось впечатление, что если человек Хомо Сапиенс Сапиенс останется таким, какой он есть – вот с тем же генным набором, с теми же потенциями, – то не будет такого коммунизма никогда. И если вы меня спросите: «В принципе он вообще при каких-то условиях достижим?» – я отвечу: да. Но единственный способ его достижения – это создание Теории Воспитания. То есть…

С. Л.: То есть это работа над человеком?

Б. Н.: Да. То есть вот старая идея, которая была так близка Марксу-Энгельсу и к которой пристали большевики, – идея о том, что можно изменить человека, изменяя социальные условия – вот это… это ошибочная точка зрения. Понимаете? В этом есть какой-то лысенковизм. Неоламаркизм в этом какой-то есть. Что если вот собаке из поколения в поколение рубить хвост, в конце концов родится бесхвостая собака. Не родится! Никогда! Хоть тысячу поколений руби. Точно так же – в какие условия ты человеческое общество ни ставь, оно всегда будет разделяться по такому спектру всевозможных свойств от люмпена до Эйнштейна. Понимаете, всегда это будет. И единственное… Для того, чтобы достичь вот общества, в котором хорошо жить… Ведь о чем идет речь? Речь идет не о том, чтобы создать общество, в котором жить хорошо всем. Такое общество невозможно. Всегда кому-то будет плохо. Кто-то будет недоволен. Но может идти речь об обществе, которое устроено справедливо. Что это значит? Это значит, что тот, кто больше делает для общества, тот автоматически больше получает от общества. Вот это вот справедливость. Не уравнительность – всем поровну, а справедливость – больше сделал, больше получил. Вот такое общество, мне кажется, теоретически возможно. Но тут возникает сразу же вопрос: ну, а как быть с людьми, которые обделены от природы? Ведь у нас на глазах вот просто погибают замечательные ребятишки, из которых могли бы выйти конструкторы, писатели, танцоры, опытные слесаря… я не знаю… программисты, профессионалы высокого класса, полезные для общества и осчастливленные, потому что высшее счастье, какое только есть у человека, – это иметь возможность быть в каком-то отношении лучше других. Вот я лучше всех пишу фантастику. А я лучше всех программирую там, скажем, на «Паскале», а я лучше всех делаю, я не знаю, унитазы, елки-палки! А я лучше всех эти унитазы конструирую. В каждом человеке талант. Надо вытащить… Не в каждом, наверное, но в подавляющем большинстве людей талант. Вот – вытащить этот талант, сделать – это и означает сделать человека счастливым. Вот Теория Воспитания как раз и нужна для того, чтобы справедливое общество было действительно справедливым. Сначала из маленького человека извлекают самый его… самые его главные способности, а потом открывают ему дорогу – вот, давай, действуй, вот тебе никто не помешает, вот ты лучше всего будешь работать в этой области. То есть – если ты не хочешь – нет, это пожалуйста. Но вот мы тебе говорим, что лучше всего тебе будет вот здесь. Вот здесь ты применишь себя на сто процентов. Ты будешь полезен, ты будешь нужен, ты будешь уважаем, ты будешь много давать обществу и будешь много от него получать. Это единственная надежда, которая у нас есть. Создание такой вот теории (и практики, естественно) воспитания. Тогда можно будет, мне кажется, создать общество, похожее на общество «Полудня», хотя и там будут свои Скляровы. Помните, в «Далекой Радуге»?

М. Ш.: Бесталанный.

Б. Н.: Да. То есть он не бесталанный. У него… дело не в том. У него есть какой-то… У него есть талант, но он не хочет. Он хочет быть физиком. Вот это будет трагедия. Ну, никуда не денешься. Но согласитесь, что это будет… это более трагедия, так сказать, более высокого плана и более благородная трагедия, чем, значит, ситуация, когда человек мог бы стать, я не знаю, столпом общества, а он – пьяный люмпен – валяется под забором, потому что вовремя его способности не были открыты. Вот. Вот единственная возможность. Единственная, которую я еще, так сказать, не вычеркнул из своих представлений.

С. Л.: Борис Натанович! В эту, так сказать, идеальную схему все равно вмешается не то чтобы реальная жизнь, а те люди, которые уже отягощены злом.

Б. Н.: Мы все, ребята, отягощены злом.

С. Л.: Нет. Ну, я имею в виду тех, которые вот… Ну, те самые люмпены… Они же будут мешать. Чистоты эксперимента, то есть, не будет. Это опять надо лепрозорий.

Б. Н.: Значит, что делать с люмпенами – это вопрос. Я не знаю, что с ними делать. Но я не уверен, что существует такое свойство человека генетическое – быть люмпеном. Я не уверен в этом. Все-таки люмпен – это, как правило, результат того, что человек не смог устроиться при данном устройстве общества. Ведь люмпеном не обязательно будет бездарность и тупица. Люмпеном может стать талантливый человек. Я их сколько видел! Талантливые люди, которые не нашли применения своему таланту. Они спиваются, уходят в наркотики, перестают чем бы то ни было интересоваться, занимаются ерундой, там, в спекуляцию уходят. Это вот и есть люмпенизация – когда человек не нашел себя. Значит, вот задача – к минимуму свести число этих людей. Но всех, конечно, никуда не уведешь. Что-нибудь… Это будет проблема. А вы хотите общество без проблем? Нет такого. Вот «Полдень» – там же тоже есть свои проблемы. Там есть, например, Прогрессоры. Мы, я не знаю, достаточно ли ясно показываем, что Прогрессоры – это, по сути дела, люмпены этого общества. Это люди, которых боятся, люди, с которыми стараются не поддерживать отношения. Сын стыдится отца, жена стыдится мужа, как с Корнеем Яшмаа это происходит. Понимаете? То есть, там…

С. Л.: С другой же стороны получается… Ведь либо нам, так сказать, не иметь Прогрессоров, либо нам не соваться в межпланетные дела?

Б. Н.: Правильно. Ну, правильно.

С. Л.: Значит, надо тогда эту, так сказать, часть деятельности отсечь?

Б. Н.: Ну, правильно, но вот не надо ничего отсекать. В справедливом обществе ничего отсекать не будут. Вот это один из признаков справедливого общества. Там будут как-то искать компромиссы. Конечно, всегда будут вот один мир и второй мир. И эти миры не будут пересекаться, но у них будут границы. На границах будут трения. Ничего не поделаешь! Ничего не поделаешь…

С. Л.: Вопрос не в качестве трений, а, так сказать, в качестве решения этой проблемы.

Б. Н.: Ну, вы много от меня хотите, Сережа. Я это…

<…>

В. Б.: Вот, там приводит он [К. Рублев], например, Толкина, там у него просто кривая, где или преобладает добро, или преобладает зло, но это все типично повторяется. У Ефремова же это – это такая вот диагональ – зло уходит, уходит, уходит и, наконец, остается одно добро.

Б. Н.: Так.

В. Б.: А Стругацких он нарисовал – вот такую вот экспоненту, по которой добро увеличивается, увеличивается, но никогда зло не сходит на нуль. Вам самому такая трактовка как?

Б. Н.: Конечно, никогда… зло-то… Дело в том, что, мне кажется, постановка вопроса вообще совершенно неправильная. Потому что понятия добра и зла – они просто меняются, как и все нравственные понятия, они меняются от эпохи к эпохе. Они меняются от культуры к культуре, от расы к расе, от эпохи к эпохе, и поэтому говорить о том, что количество зла уменьшается или не уменьшается, бессмысленно, потому что если, например, для древних евреев, например, добиблейских, так сказать, убить врага считалось просто подвигом, то в Евангелии уже появляется «не убий». Заметьте, без всяких оговорок – «НЕ УБИЙ», никого не убий. То есть, если там, я не знаю, за тысячу лет до Рождества Христова понятие «убить» не было эквивалентно понятию «зло», то после Рождества Христова убить – это значит совершить зло. И сейчас, когда я спорю с, так сказать, правоверными, что ли, христианами, когда я им говорю, что существует сколько угодно людей, которые убивают легко и считают это как бы даже подвигом в каком-то смысле, мне на это отвечают, что да, они убивают легко и считают это подвигом, но в глубине души своей они знают, что это зло. И таким образом мне пытаются доказать, что понятие зла, вот, убийство – это абсолютное зло, которое идет, так сказать… которое закреплено в генах. Что, конечно, неверно. И поэтому говорить, строить вот такого рода графики я просто не понимаю как. Надо брать… График надо как строить? Вот взять какое-то явление. Ну, скажем, отношение к понятию «не убий». И смотреть, как меняется отношение от культуры к культуре, от религии к религии и от эпохи к эпохе. А вообще говорить о зле, по-моему, бессмысленно. По-моему, если уж на то пошло, зло и добро во все времена присутствуют примерно в одинаковых пропорциях. Во все времена, независимо от социального устройства, независимо от культуры и независимо от времени. Другое дело, что те понятия, которые вчера считались злом, сегодня могут перейти в понятие нейтральное, а те понятия, которые вчера считались добром, сегодня считаются злом. Это другое дело. Но вот в каждый момент существует некая совокупность поступков, считающихся злыми, и некоторая совокупность поступков, считающихся добрыми. Их относительный вес, по-моему, примерно одинаков. Вот бы как я ответил на этот вопрос, Володя.

B. Б.: Сережа Битюцкий из Ростова предложил закон сохранения.

Б. Н.: Очень может быть.

C. Л.: Закон сохранения добра и зла?

Б. Н.: Очень может быть, потому что, вообще говоря, добро и зло – это некие изначальные понятия нравственности. Они вообще должны находиться в равновесии, потому что как только одно начинает перевешивать другое, это означает какую-то… какую-то ненормальность в обществе, мне кажется.

С. Л.: Борис Натанович, но все же преобладает добро.

Б. Н.: Вот добро преобладать, по-моему, никогда не преобладало. Ни при каких. А вот так, чтобы зло преобладало – такое бывало. И это всегда означало непорядок, ненормальность, отклонение от нормы. Всегда. Это значит, какое-то равновесие должно быть обязательно.

С. Б.: Если добро начало преобладать, значит, ты в чем-то заблуждаешься.

Б. Н.: Правильно, Светочка. Да, так оно и есть. Да, значит, ты что-то не то считаешь… Что-то ты не то называешь добром. Что-то у тебя его слишком много.

С. Б.: А значит, уже зло.

Б. Н.: Да. На самом деле это никакое не добро. Ты просто ошибаешься. Это очень правильно сказано. Очень правильно.

<…>

С тех пор много лет подряд группа «Людены» встречалась с БНом, приезжая на «Интерпрессконы», – то на самих конвентах, куда еще приезжал БН каждый год, то у него дома – после очередного «Интерпресскона». Люденские посиделки с БНом прекратились только после его второго инфаркта, когда он максимально сократил встречи с кем-либо. Однако он делал исключение для Юрия Флейшмана, беседы с которым длились вплоть до октября 2012 года. Темы их были разнообразными, но в основном об архивах АБС, о текстах, фотографиях, о будущем тридцатитомнике.

26 февраля в газете «Невское время» публикуется интервью БНа Алле Борисовой.

Из: БНС. «Экспедиция в град обреченный»

<…>

– Роман «Хищные вещи века» стал таким романом, к которому приглядывались и придирались. Он когда-то поразил многих. Мне, читателю, передался этот страх перед сытым обществом, которое я ассоциировала с коммунистическим. Но сегодня мы как никогда далеки от сытости. А для вас сытость по-прежнему означает бездуховность? Или что-то изменилось в вашем мироощущении?

– Вы знаете, ничего не изменилось. Роман был написан под впечатлением многообразных дискуссий об основных угрозах, стоящих перед человечеством, причем одновременно существовали и угроза перенаселения и голода, и угроза цивилизации досуга. Ничего удивительного. В развитых странах шел процесс обогащения, а в Индии, в странах Африки люди умирали от голода. Помню, как в середине 50-х годов было совершенно точно предсказано, что в Индии должно умереть от голода в каком-то году столько-то миллионов человек. Это предсказание было сделано специалистами, и оно носило характер непререкаемого пророчества, потому что путей спасения не было: никакие фонды, никакая помощь и благотворительность не могли спасти полумиллиардное население страны от этой катастрофы. И тем не менее трагедии не произошло, потому что вмешалась наука, в Индии произошла «зеленая революция», которая позволила резко поднять урожайность, и миллионы людей остались живы. Все произошло буквально на наших глазах. Это казалось чудом. И вот эти две угрозы: перенаселение и голод, с одной стороны, и изобилие и сытость – с другой, играли огромную роль в наших тогдашних представлениях о будущем. Да, и сытость тоже. Человека создал труд. Что станется с человеком, лишенным необходимости трудиться?

– А противоположную ситуацию вы не пробовали себе представить?

– Да мы другой ситуации просто никогда не видели в своей жизни, не забывайте об этом! Наша семья всегда существовала на уровне приличной бедности. От голода мы не умирали (если не считать блокадной зимы сорок первого – сорок второго), но проблема новых штанов была всегда практически неразрешима.

– Сегодня мы идем к тому же…

– Главное для нас – организовать экономику так, чтобы сотни тысяч людей перестали производить продукцию, никому не нужную. Я все время вспоминаю анекдот, помните, когда по улице идет человек и в поте лица копает ямы. А следом идет другой человек и в поте лица закапывает их. Оба работают, как волы, на износ. Но работа их лишена какого бы то ни было смысла, т. к. из этой цепи выпал третий человек, который должен в выкопанные ямы сажать деревья… И так во всем. Я уже не говорю об аппарате надзора, контроля, учета и т. д. У нас не бедное, а чудовищно нерационально устроенное общество.

<…>

– Марк Захаров поразил меня недавно тем, что привел такой пример: диктатура Пиночета за три года превратила Чили в страну рыночной экономики. Значит, наша интеллигенция уже задумывается о необходимости «твердой руки»?

– Вы так это поняли? Я его понял иначе. Мне кажется, он хотел сказать, что даже в условиях диктатуры (правда, умеренной) рыночная экономика способна обеспечить процветание общества.

– Может быть, наш сегодняшний страх перед диктатурой заставляет меня вздрагивать от таких примеров. По-моему, та же тема звучит и в вашей пьесе «Жиды города Питера», где вы предвосхитили эти настроения.

– Предвосхитить такого рода настроения ничего не стоит. Все люди моего поколения с апреля 85 года ждут поворота к диктатуре. Совершенно ясно, что такая мощная политическая структура, которая отлаживалась и совершенствовалась в течение 70 лет и стоит на трех китах: партаппарат, военно-промышленный комплекс и тайные службы, такая структура не может легко и просто отдать власть.

– Вы уверены в летальном исходе тоталитарной системы?

– Абсолютно уверен. Вот если бы вы меня в 84 году спросили об этом, я бы ответил: «Нет, эта власть – надолго, мы конца не увидим, дети тоже, вот, может быть, внуки… И даже когда эта система развалится, она развалится только от ударов извне. А внутри просто нет силы, которая способна ее свалить». Но оказалось, что внутри этой несокрушимой пирамиды живет-таки червячок, подтачивающий ее.

Сейчас я уже понимаю, что система была обречена изначально. Страна с таким экономическим, творческим и культурным потенциалом не могла остаться в закостенелом состоянии. Мы обязательно выйдем на магистраль исторического развития. Вопрос – когда?

– Я так давно не разговаривала с политическим оптимистом…

– Да все наши пессимисты – пессимисты на день. Они говорят: «Вот как завернут гайки! Как введут танки!» А я и не спорю. Но дальше-то что? Экономику это не поправит и угрозу голода не устранит.

В романе «Хищные вещи века» есть, конечно, свой вечный вопрос. Я уверен, что рано или поздно, пусть даже через поколения, но мы придем к высокому уровню благосостояния и вот… что будет дальше? Вопрос этот кажется сегодня таким неактуальным, но он никуда не делся. Духовная недостаточность не исчезает по мере достижения достаточности материальной.

<…>

В четвертом номере журнала «Филателия СССР» печатается интервью БНа Е. Обухову.

Из: БНС: «Нам далеко до „золотой эры“»

<…>

– Со сколькими филателистами встречаюсь – и всем задаю один и тот же вопрос: почему все-таки марки так прочно удерживают внимание собирателей?

– Эта тайна «велика есть». Видимо, существуют на то глубочайшие психологические причины. Разумеется, филателия – занятие небесполезное, благодаря ей я, например, хорошо знаю политическую географию. Точнее, знал в те времена, когда собирал марки по образцам (по одной от каждой страны). Мой сын тоже этим увлекся, помнится, – и стал географом. Случайно? Вряд ли. От коллекционирования он позже отошел, но знания-то у него остались.

Конечно, большинство ребятишек бросают собирать марки, и только процентов пять сохраняют им верность до седых волос. Это люди особенного типа, и среди них есть великие знатоки, перед которыми хочется снять шляпу. Как, впрочем, и перед любым настоящим знатоком. Конечно, смешно говорить о каком-то прикладном значении филателии и тем более вести споры – наука она или не наука. Но не будем забывать, что разнообразных человеческих занятий, подобно филателии, существующих только для самих себя и замкнутых в себе, довольно много. Например, литературная критика.

Для меня марки – это прежде всего отдых. Когда голова гудит от усталости, а нервы натянуты до предела, просто необходимо бывает уйти в этот своеобразный и тихий мир. Перебирать марки, компоновать страницы альбомов, искать разновидности, изучать штемпеля гашений… Потом встаешь из-за стола посвежевший, готовый к новым боям. Так что марки – это умственная зарядка (или разрядка, если угодно – думаю, оба понятия правомерны).

<…>

В четвертом номере «ЛГ-досье», приложения к «Литературной газете», публикуется предисловие к рассказу Мариана Ткачева, переводчика, друга АНа.

АНС. [Предисловие к рассказу М. Ткачева «Всеобщий порыв смеха»]

Чтение как чистую усладу души отвергаю. Часто и запоминаю прочитанное в «блоке» с ассоциациями и поворотами мысли. Рассказы Мариана Ткачева – именно такое будоражащее чтение. Волею случая став когда-то их первым читателем, считаю себя причастным к судьбе их. И думаю, друзья, вправе предварить публикацию эту обращенным к вам доверительным словом.

Прежде, в годы, изящно именуемые ныне «застойными», сатирическая фантастика почиталась чуть ли не прерогативой авторов зарубежных, чтоб было сразу ясно: это – «про них». Сегодня, когда на дворе у нас гласность и демократия, сатира вроде должна быть обласкана как никогда, ведь именно ей, согласно любимому мною М. Е. Салтыкову-Щедрину, положено провожать «в царство теней все отжившее».

Но нет, наше Прошлое – в котором столько мучительно пережито, многими отринуто, осмеяно, – наше Прошлое не торопится сойти в Аид. Цепкий перевертыш, жаждет оно стать Настоящим и обернуться Будущим. Доморощенные «зодчие коммунизма» рвутся перестроить восходящую спираль истории в замкнутый круг. Вот мы задаемся вопросом: тесно ли связана футурология с политикой? Какой политикой? Той – ирреальной, под знаком коей мы существуем, футурология как серьезная наука, воспользуюсь медицинским термином, противопоказана. Ей показаны заклинания, догмы, запреты.

Вариант логического (сиречь абсурдного!) итога этой ирреальной политики – отдаленный во времени, – как раз и представлен в рассказе «Всеобщий порыв смеха». Именно Смех (воспользуюсь нынешней нашей политической лексикой: смех – регламентированный, санкционированный, декретированный) – главная авторская материя; но мне, читателю, не до смеха. И я сокрушаюсь: Господи, отчего сатира наделена обличительной, а не исполнительной властью! Тут я, убежденный демократ, голосую за соединение властей.

Позвольте вернуться напоследок к нашему автору. Во всем, что он написал, меня особенно привлекает ирония. Впрочем, в Одессе, где Ткачев родился и вырос, ирония – черта всеобщая. Причина ль тому южное солнце, жгучее и лукавое? Винноцветное море? Или – длящееся который уже век здесь, на благодатном прибрежье, смешение разных кровей, наречий, нравов – реакция, рождающая самые острые, легковоспламенимые свойства человеческой натуры. Помнится, сам автор как-то в запальчивости утверждал, будто Вавилонскую башню строили поначалу в Одессе…

Нет-нет, я отношусь к иронии вполне серьезно. Когда-то даже, пытаясь дознаться, в чем суть этого феномена, заполнил целый блокнот выписками, «восходящими» к эллинской мудрости. Любимейшей моей дефиницией стала фраза непреклонного идеалиста и романтика Фридриха Шлегеля. «Она (ирония. – А. С.), – говорит высокоученый немец, – самая свободная из всех вольностей, ибо благодаря ей можно возвыситься над самим собой, и в то же время самая закономерная, ибо она, безусловно, необходима».

Что ж, возвысимся и проследуем в Царство закономерностей.

10 апреля печатается интервью БНа корреспонденту «Литературной газеты» Татьяне Путренко.

Из: БНС: Жить интереснее, чем писать

<…>

– И все-таки не могу не спросить у вас как у писателя-фантаста о том, что нас ждет.

– Если говорить в исторической перспективе, возврата к прошлому быть не может, времена подконвойной экономики миновали навсегда, такая экономика оказалась неконкурентоспособной и окончательно превратила СССР в третьеразрядное (хотя и огромное) государство с второразрядной (хотя и огромной) армией. Такое положение вещей является нетерпимым с точки зрения любого социального слоя, а значит, это положение вещей будет изменено. Изменение экономических отношений неизбежно приведет к изменению отношений политических. На месте вчерашней империи («военно-мужицкой державы») возникнет совокупность суверенных государств, объединенных системой экономических и политических соглашений, ибо времена империй, скрепленных огнем и мечом, навсегда миновали. Мы – последние. Человечество вступило уже в новую фазу межгосударственных отношений, когда ценность политики определяется ценностью полученных экономических результатов, и в этом смысле война перестает быть «продолжением политики иными средствами», ибо экономические результаты войны в наше время ничтожны и не идут ни в какое сравнение с результатами умелого, скажем, варьирования торговыми пошлинами. Любопытно, что Империя как особая форма существования государства не имеет сейчас под собой никакой материальной опоры – она держится исключительно на фундаменте идеальном; имперское сознание, исторически сложившееся, чрезвычайно все еще популярное представление о том, что превыше всего – держава, а все остальное уж как получится, государство выше человека, государство выше истины!.. Империя существует лишь постольку, поскольку идея ее существует в массовом сознании – это не может продолжаться долго. Сколько же можно твердить, что «нам нужна Великая Россия», в то время как совершенно ясно, что «нам нужна» Россия прежде всего Счастливая, Богатая, цивилизованная – именно этим и прежде всего в этом великая…

<…>

Если же говорить о «литературном вакууме», то он, видимо, действительно имеет место, хотя бы в том смысле, что вот свободы наступили, а потока шедевров нет и нет. Я читал и слышал множество объяснений этому явлению и со всеми согласен. Все они сводятся к тому, что «читать интереснее, чем жить», а жить интереснее, чем писать. Вполне возможно. Я, откровенно говоря, последнее время очень мало читаю (беллетристику) и почти совсем не перечитываю. Я обнаружил, что беллетристика стала мне неинтересна и мне на нее не хватает времени. Я читаю статьи и книги по экономике, социологии, политике, я прочитываю ежедневную груду газет и ежемесячно – груду журналов (без или почти без беллетристики). Всю жизнь я писал только о том, что мне лично интересно. Сегодня мне интересны экономика, социология, политика, но писать об этом сколько-нибудь профессионально я не в состоянии. Ужасное положение. Я был бы, наверное, в отчаянии, если бы жизнь не была такой захватывающе интересной. Жить интереснее, чем писать, пяток лет назад такая сентенция поразила бы меня своей нелепостью, а сегодня я готов ее принять и даже нахожу в ней определенное глубокомыслие. Впрочем, брат мой и соавтор придерживается несколько иных взглядов. И слава Богу! «Спорим, следовательно, существуем».

Печально, но фраза этого интервью «брат мой и соавтор придерживается несколько иных взглядов» (относительно сентенции «Жить интереснее, чем писать») стала понятной очень скоро… АНу оставалось жить всего-то полгода. И именно в эти апрельские дни он закончил свою последнюю повесть – ДСЛ. Лебединую свою песню…

В июне в ленинградской писательской газете «Литератор» публикуется беседа БНа с Константином Селиверстовым.

Из: БНС: Мы были уверены, что так и сгинем в мире несвободы…

<…>

– Борис Натанович, разрешите напомнить вам небольшой фрагмент вашей повести «Гадкие лебеди» (1966 г.): «В этом мире все слишком уж хорошо понимают, что должно быть, что есть и что будет. И большая нехватка в людях, которые не понимают… Передо мной разворачивают перспективы – а я говорю: нет, непонятно. Меня оболванивают теориями, предельно простыми, – а я говорю: нет, ничего не понимаю. Вот поэтому я нужен».

Это размышления героя повести – писателя Виктора Банева. Интересно, что бы сказал ваш герой, оказавшись в сегодняшней политической ситуации?

<…>

Вы помните, Банев говорит, что очень хорошо жить для будущего, но очень страшно в нем оказаться. В какой-то степени с нашим поколением, поколением Банева, произошло что-то в этом роде. Нельзя сказать, конечно, что мы попали в будущее. Но, во всяком случае, мы попали в тот мир, возможность которого представлялась нам исключительно маловероятной. Большинство из нас было уверено, что мы так и сгнием в мире несвободы, не увидев ничего другого. На самом деле, при всех крупных и мелких неприятностях, схлопотанных нами в новом мире, все-таки, на мой взгляд (и на взгляд Банева, я думаю), этот мир гораздо лучше того, в котором мы жили 10 лет тому назад. На порядок лучше!

Я говорю с точки зрения людей, для которых возможность не только думать, но и свободно говорить то, что ты думаешь, является первоопределяющей в жизни. Если такой возможности нет, то жизнь может быть сытой, спокойной, не лишенной приятностей, но это обязательно будет неполноценная, вечно-инвалидная жизнь, в то время как возможность говорить то, что ты думаешь, способна скрасить уйму самых разнообразных неприятностей.

Так что, с одной стороны, Виктор Банев, оказавшись в этом мире, испытал бы, безусловно, прилив счастья, смог бы расправить плечи, глубоко вздохнуть. Но с другой стороны, ощутив полную свободу, он оказался бы в положении того героя Владимира Высоцкого, который сказал: «Мне вчера дали свободу. Что я с ней делать буду?» У Высоцкого, правда, речь идет, судя по контексту, не о творческой личности, а, скорее, о приблатненной. Но сам по себе вопрос поставлен вполне точно и очень ясно. Над этим вопросом сейчас бьются многие представители нашей творческой интеллигенции. И я думаю, что Виктор Банев тоже бился бы над этим вопросом. Я думаю, что Виктор Банев тоже бы сейчас замолчал. Может быть, спел бы несколько сатирических песен, а потом понял бы, что хотя эти веселые песенки и развлекают почтеннейшую публику, но они не определяют сути происходящего и не дают понимания будущего.