Текст книги "Двор. Книга 2"
Автор книги: Аркадий Львов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
– Слушайте, Дегтярь, у меня, кроме вас, еще тридцать больных. Хотите делать, поверните свою женю, не хотите – не надо.
– Хочу не хочу, – это не ваше дело, – рассердился Иона Овсеич, – принесите ампулы и здесь открывайте!
– Знаете что, – сказал сестра, – с таким голосом можете сами себе делать уколы.
Иона Овсеич не отвечал, молча смотрел в глаза, несколько секунд сестра выдерживала, вдруг засмеялась, выпустила из шприца струю в воздух и пошла за ампулами. Пока она отсутствовала, больной, чтобы не терять даром времени, спустил кальсоны до колен и лег на живот. Через минуту отворилась дверь, но оказалось, что пришла Малая.
– Что такое, – воскликнула старуха прямо с порога, – почему ты так лежишь: тебе должны ставить клизму?
Какая клизма, сердито ответил Иона Овсеич, он ждет сестру, она должна сделать укол. Малая помогла натянуть кальсоны и сказала: ну, в добрый час, раз в таком неглиже он ждет сестричку с уколом, значит, дело пошло на улучшение. Старуха присела на кровать, кошелку поставила возле ног, вынула кастрюльку с бульоном, только что сварила, еще горячий, надо сейчас же выпить. Иона Овсеич буквально затрясся:
– Что вы меня позорите на всю больницу, то одна, то другая сидят целыми днями, а люди вокруг возмущаются!
– Возмущаются? – удивилась Малая. – Люди просто не знают, кто здесь лежит, надо им объяснить.
– Малая, – Иона Овсеич закрыл глаза, – я прошу тебя, подымись, придешь в посетительский день, как все, с пяти до семи. Дай сюда свой пропуск.
Клава Ивановна не успела спросить, для чего, машинально подала, больной разорвал его на мелкие клочки и снова повторил:
– Иди. До свиданья.
Возле дверей Клава Ивановна на секунду остановилась:
– Ты думаешь, старуха Малая на тебя обиделась за твою грубость? Нет, я счастлива, что ты опять стал похож на Дегтяря.
Сестра принесла анальгин и димедрол, положила ампулы на тумбочку, чтобы Иона Овсеич мог проверить, он отказался, сам послушно лег на бочок, когда игла вонзилась в тело, ойкнул, слегка дернулся, сказал спасибо и на прощание добавил:
– Сестрица, то, что произошло раньше, не принимайте на свой счет. Это по другому адресу.
Остаток дня и вечер Иона Овсеич провел сравнительно неплохо, даже захотелось встать, прогуляться по коридору, конечно, сказывалось и обычное нетерпение больного, которому чуть становится лучше, уже кажется, что выздоровление идет слишком медленно. Иона Овсеич сделал несколько шагов от кровати к окну и обратно, выглянул в коридор, вдоль стены стояли четыре койки, у изголовий – белые табуреточки, не так страшно, как показалось днем, когда об этом слышал от врача, возле мраморной лестницы мужчины играли в домино, двое ударяли по столу с особенной силой, трудно было поверить, что больные, невольно брала зависть, с другой стороны, впору было напомнить этим молодцам, где находятся. Иона Овсеич машинально посмотрел вокруг, к сожалению, из медперсонала никого поблизости не было, от напряжения немного закружилась голова, начало слегка поташнивать, пришлось вернуться на койку.
Часов до двенадцати лежал с открытыми глазами, мысленно перебирал дела, фабричные и дворовые, которые не успел довести до конца, однако фабрика вызывала меньше тревоги, ее взял под свой контроль сам райком, а двор остался, по сути, беспризорным. Бирюк, как ни хорохорится, сегодня еще только гость во дворе. Даже квартиру Ланды, если не направить его как следует, наверняка проворонит, а в итоге Гизеллу все равно выселят и достанется кому-нибудь со стороны, в исполкоме и возле исполкома всегда найдутся охотники. Надо будет завтра же передать Марине, чтобы зашла в больницу, она сразу поймет, что к чему, и сумеет поставить своего майора в оглобли. Ну, а с Чеперухой торопиться, пожалуй, не следует, тут работы не на один день.
– Ой, Чеперуха, Чеперуха, – с болью выговорил вслух Иона Овсеич, – какая тебя муха укусила!
Память возвращалась далеко назад, в двадцатые годы, перескакивала в сороковые, война, после войны, потом опять назад, в тридцатые, приходили на ум какие-то биндюжнические выходки, скандалы с женой, дикие крики на весь двор, пьяные дебоши, наконец, эта дружба с Граником, но кто мог допустить, что на старости лет человек вдруг дойдет до того, до чего он дошел!
– Дегтярь, – сказал себе Иона Овсеич, – тут твоя вина, от этого никуда не денешься.
За окном, на жестяном карнизе, послышалась какая-то возня, вроде кто-то царапался и хотел проникнуть в дом, Иона Овсеич выключил свет, в темноте присмотрелся, похоже было на птичку, хотя в такое время птицы обычно спят, в душе появилось сочувствие и жалость к живому существу, которое не может найти себе места и, наверно, хочет, чтобы его пригрели, приласкали, тихонько позвал переливчатым свистом, возня на несколько секунд прекратилась. Иона Овсеич невольно засмеялся, птица, птица, а понимает, где хорошо, надо будет завтра насыпать побольше хлеба, пусть поклюет, повернулся на левый бок, лицом к стене, и заснул крепким, глубоким сном, как в молодые годы. Во сне губы несколько раз подолгу жевали что-то упругое, чуть солоноватое, сладковатое, будто палец или кусочек живого тела.
Утром проснулся в хорошем настроении, взял утку, чтобы помочиться, но тут же отставил и впервые, с тех пор как слег, самостоятельно прошел в туалет. Пока возвращался в палату, поднялась небольшая одышка, но это было в порядке вещей: скорее следовало бы удивляться, если бы не было одышки. Несколько минут полежал спокойно, все пришло в норму, потрогал ладонями щеки, щетина выросла такая, словно целый месяц бродяжничал в лесу, и первым делом, когда появилась нянечка, спросил насчет парикмахера. Оказалось, парикмахер уже здесь и принимает ходячих больных в ванной комнате, нянечка предложила позвать его сюда, Иона Овсеич поначалу согласился, однако через секунду передумал и крикнул вдогонку, что не надо, он сам пойдет.
На очереди был всего один человек, Иона Овсеич решил подождать здесь, тем более, уже соскучился по свежим людям, взял свободную табуретку, присел, приятно пахло одеколоном, парикмахер, видно, большой любитель поболтать, как все парикмахеры, рассказывал клиенту какую-то глупую историю про женщину, на которой женился один его знакомый, а когда сошлись поближе, оказалось, что эта женщина ко всему еще немножечко мужчина, получилась некрасивая история, теперь тот подает на развод, но, с другой стороны, попался, как назло, приличный человек, и они могли бы вдвоем неплохо жить. В конце концов, какая разница.
Подошла очередь Ионы Овсеича, он пересел в зубоврачебное кресло с подголовником, парикмахер удивился, что не встречались раньше, хотя, судя по бороде, больной здесь уже имеет прописку, пришлось объяснить, что положили с двусторонним воспалением легких, говорят, было тяжелое состояние, сегодня первый раз поднялся. Парикмахер намылил щеки, хорошо взбил пену и сказал, что с тех пор как изобрели пенициллин, пневмония – это уже не та пневмония, когда умирали через одного. Рак, канцер, – это болезнь, а пневмония – это теперь не болезнь. Иона Овсеич сидел с закрытыми глазами, мысленно улыбался, в какую-то секунду было желание растолковать, что такое настоящая пневмония, но одолевала приятная истома, мыло покалывало своими иголочками кожу, в нос ударял запах чистоты, здоровья, а пустая болтовня парикмахера еще больше убаюкивала. Когда закончили бритье, Иона Овсеич сделал движение, чтобы подняться, но мастер остановил, взял ножницы, аккуратно подровнял височки, подчистил машинкой шею, срезал длинные волоски на ушах, отступил на полшага назад и брызнул из пульверизатора. Иона Овсеич зажмурился, во рту появился цветочный привкус одеколона, невольно стал отворачиваться, в груди вдруг кольнуло, отдало в позвоночник, должно быть, устал, но, в целом, было хорошее приподнятое чувство, словно помолодел. Мастер тоже сделал комплимент, теперь видно, что молодой человек, выставил два зеркальца, одно перед глазами, другое сзади, чтобы клиент мог сам осмотреть свой затылок, получил пять рублей, сунул в карман и пожелал, пусть следующая встреча будет где-нибудь возле оперного театра, в кафе у тети Ути.
Когда Иона Овсеич вышел, мастер усадил в кресло нового клиента, сделал очереди знак, чтобы притворили дверь, и покачал головой:
– Он мне не нравится.
На железном столике стоял черный саквояж, кожа местами совсем обтерлась, мастер открыл его, звякнули застежки, клиент пошутил, что там, наверно, спрятана какая-нибудь испанская гаррота, но шутка пропала даром: видимо, никто из присутствующих не знал, что гаррота – это железный ошейник, который в Испании палачи затягивают на шее у приговоренных к смерти.
В палате первое желание было немедленно улечься на койку, однако Иона Овсеич заставил себя посидеть несколько минут возле окна, улица с ее движением, ее голосами и шумом должна прибавить бодрости; и, действительно, приятно было наблюдать, как люди торопятся, спешат, наверно, даже не задумываются, что рядом больница, рука невольно потянулась вперед и чуть-чуть приоткрыла окно, потянуло свежим воздухом, было ощущение, что вместе с кровью доходит до каждой клеточки тела, сердце по-весеннему тревожно ударяло в грудь, хотелось вдыхать еще и еще, но, как говорится, хорошего понемногу. Иона Овсеич прикрыл окно, вернулся на койку, снял пижаму, аккуратно сложил и улегся. Захотелось подремать, хотя только недавно проснулся, закрыл глаза, повернулся лицом к стене, было как-то неудобно, повернулся на другой бок, на спину, все равно получалось не то, лег опять к стене и, кажется, задремал. Перед глазами минуту-другую мелькали разноцветные огни, затем куда-то исчезли, на смену пришла мягкая бархатная чернота, но едва почувствовал облегчение, под сердцем схватила такая адская боль и, вместе с ней, такой страх, что невозможно было ни вдохнуть, ни выдохнуть. К счастью, зашла нянечка, немедленно позвала врача, та взяла за руку, нащупала пульс, велела лежать абсолютно неподвижно, отлучилась на несколько минут, привела заведующего, он прижал пальцами под лопаткой, Иона Овсеич тяжело застонал, было такое чувство, словно изнутри прижигают каленым железом, заведующий сказал, спокойнее, спокойнее, ничего страшного, видимо, небольшая ишемийка, сейчас пришлем электрокардиограф, сделаем кардиограмму и получим исчерпывающую картину, а пока надо ввести кубик морфина и кубик строфантина.
Иона Овсеич отчетливо слышал каждое слово, но голоса звучали сами по себе, будто вокруг беспросветная тьма, непонятно было, от кого исходят, кому адресованы, и даже собственные стоны доносились откуда-то извне как запоздалый отклик на приступы жгучей боли за грудиной и в животе. Сестра принесла ампулы, но, еще не успела набрать в шприц, больной издал клокочущий звук, казалось, захлебывается, и тут же его вырвало. На висках выступили крупные, величиной с горошину, капли пота, лицо стало землистого цвета, губы посинели и набрякли. Ничего, голубчик, успокаивала доктор, ничего, быстро сделали укол морфина, руку перетянули жгутом, чтобы ввести строфантин, сестра щупала то в одном, то в другом месте, наконец, сказала, вена пустая, пришлось вводить внутримышечно, предварительно, для уменьшения боли, дали пять кубиков новокаина, больной открыл глаза, во взгляде было невыразимое страдание, доктор погладила по руке, вытерла со лба капли пота и опять повторила: ничего, голубчик, потерпите, станет легче, должно стать легче.
Санитарка принесла две подушки с кислородом, доктор придерживала маску, больной не успевал как следует вдохнуть, уже следовал выдох, руки лежали словно плети, ноги были похожи на восковые, под икры положили грелки, к стопам – бутылки с горячей водой, доктор сделала сестре знак, чтобы сменила ее, санитарку послала в хозчасть, пусть приготовят баллон с кислородом, а сама пошла в другие палаты: больные уже целый час ждали обхода.
Перед обедом техник принес кардиограф, наложил больному на запястья и грудь электроды, предварительно протер тампоном места контакта, включил аппарат, внутри мерно, чем-то напоминало детский моторчик, застрекотало, наружу выползла узкая лента бумаги с длинным рядом зубцов, то крупных со срезанными вершинами, как у кратера вулкана, то совсем крошечных, на отдельных участках была почти прямая линия, сестра позвала доктора, техник оторвал ленту, сказал, хрестоматия, задняя стенка миокарда, отключил электроды, свернул провода, накрыл ящик крышкой, кардиограмму захватил с собой, кабинет пришлет расшифровку, сегодня шеф до двух, значит, завтра, часиков в десять-одиннадцать, с порога, мельком, бросил взгляд на больного и захлопнул дверь.
Привезли баллон с кислородом, доктор велела пока оставить в коридоре, больные иногда чересчур реагируют. Иона Овсеич то ли услышал, то ли каким-то чудом догадался, сам попросил, чтобы занесли в палату, доктор сказала, особой надобности нет, но дала команду закатить, установили недалеко от изголовья, когда подключили маску, шланг оказался коротковат, пришлось еще придвинуть, больной покорно сносил весь этот шум и возню, наконец, навели порядок, опять наведался завотделением, сам измерил давление, тщательно выслушал, пощупал пульс и громко сказал, что объективно больной должен чувствовать себя лучше.
– Слышите, Дегтярь, – повторил заведующий, обращаясь уже непосредственно к больному, – сейчас вы должны себя чувствовать лучше.
Выйдя из палаты, заведующий незаметно поманил к себе доктора и сказал: надо непременно задержать кого-нибудь из сестер, пусть подежурят возле больного.
Под вечер наступило облегчение, дыхание сделалось ровнее, глубже, сестра разрешила снять маску, хуже не стало, наоборот, было явственное чувство освобождения, от недавнего страха остались лишь глухие отголоски, захотелось обменяться словом, узнать, какая на дворе погода, наверно, во всем уже видны приметы весны, больной вспомнил, что только сегодня утром сам выходил из палаты, побрился у парикмахера, сидел возле открытого окна, любовался улицей, а ощущение было такое, как будто с тех пор минула целая вечность.
Часов в десять пришла доктор, свой неурочный визит мотивировала тем, что надо оформить кой-какие истории болезней, огромная писанина, днем просто физически не успела. Иона Овсеич в ответ грустно улыбнулся, конечно, все прекрасно понимал без дополнительных объяснений, доктор тоже улыбнулась, глаза были добрые, чуть-чуть озабоченные, велела сестре вместо морфина сделать инъекцию промедола, меньше задерживает диурез, пожелала спокойной ночи, еще раз улыбнулась и окончательно попрощалась: до завтра.
Сестра сделала укол, вышла по своим делам, кажется, впервые за целый день Иона Овсеич остался один, в коридоре больные стучали костяшками домино, хлопала дверь женского туалета, чьи-то ноги быстро прошлепали по коридору, загремела металлическая кружка, видимо, набирали из бачка кипяченую воду, хриплый мужской голос закричал, у кого это дрожат руки на самогонку, опять застучали домино, в этот раз целая автоматная очередь, от всех этих звуков складывалась странная картина благополучия, вроде людям наскучило у себя дома и сами решили пересидеть какой-то срок здесь, а потом опять вернуться каждый к себе. Захотелось подремать, вначале что-то внутри сопротивлялось, будто сон – это не просто сон, но в конце концов организм взял свое.
Среди ночи Иона Овсеич несколько раз просыпался, повторялась знакомая реакция, сразу не мог сообразить, где находится, сердце замирало в страхе, проходили мучительные секунды, понемногу успокаивался, на соседней койке спала сестра, слышно было, как похрапывает, однажды подняла голову, спросила, в чем дело, почему больной не спит, он сказал, ничего, пусть спокойно отдыхает, опять послышался негромкий храп молоденькой девушки, звук был приятный, вспомнился, бог знает почему, запах лежалого сена, перед глазами возник пригорок, где-то вдали мирно рокочет трактор, по склонам бродят коровы, у каждой огромное вымя, переполненное, за день, молоком, вечернее солнце посылает прощальные лучи на землю, и вокруг так красиво, так хорошо, как будто нарисовано на картине. Потом, безо всякого перерыва, хотя за окном уже светало, вдруг послышался тревожный голос диктора, назвали имя Сталина и слово за словом стали читать:
– В ночь на второе марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года у Иосифа Виссарионовича Сталина произошло внезапное кровоизлияние в мозг, захватившее важные области мозга, в результате чего наступил паралич правой ноги и правой руки с потерей сознания и речи. Второго и третьего были проведены соответствующие лечебные мероприятия, которые пока не дали существенного перелома. Лечение товарища Сталина проводится под постоянным наблюдением Центрального Комитета КПСС и Советского Правительства.
– Сестра, – окликнул Иона Овсеич, – вы слышали, что передавали по радио!
Никто не отзывался, только теперь Иона Овсеич увидел, что он один в палате, не с кем даже поделиться, машинально сделал движение, чтобы подняться с койки, выйти к людям, но тут же схватился обеими руками за сердце, громко вскрикнул, из коридора заглянул больной, хотел немедленно позвать дежурного врача, Иона Овсеич остановился, поманил пальцем к себе и сказал:
– Вы слышали, что передали по радио!
Человек горько вздохнул, опустил голову и прошептал: не дай бог, не дай бог! Сердце буквально жгло от боли, сверху давило на грудь, как будто наступила своим копытом лошадь, пришлось опять надеть кислородную маску, но облегчения не было, уже хотелось кричать диким криком, слава богу, пришла доктор, сделали какой-то укол, боль немного утихла, однако через минуту поднялась такая дикая тошнота, что стало еще хуже, чем от боли.
– Оой! – застонал Иона Овсеич и сорвал с себя маску. – Ой, мне плохо!
Доктор ласково просила успокоиться, сейчас прежде всего требуется покой, но больной не слышал, тогда она приказала сестре надеть на него маску и закричала грубым голосом:
– Дегтярь, прекратите! Вы здесь не один, кроме вас, здесь еще сто больных.
Иона Овсеич зажмурил глаза, в уголках выступили слезинки, и прошептал:
– Доктор, мне так плохо, почему вы мне не верите.
Доктор поправила маску, немного освободила ремешки, чтобы меньше теснило, увеличила подачу кислорода из баллона, спросила, не сушит ли во рту, взяла больного за руку, в нескольких местах нажала пальцами, и сказала сестре, пусть принесет большую ампулу глюкозы, пятьдесят кубиков, попробуем сделать внутривенно.
Вена скользила под иглой, доктор на секунду застыла, как будто прицеливалась, и быстро подала шприц вперед, на дне появился темно-бурый слой крови, сначала он быстро увеличивался, затем, по мере того, как опускался поршень, постепенно исчезал, осталась одна прозрачная жидкость и медленно, отделения к делению, переходила в организм больного.
В обед раздатчица принесла тарелку манного супа, фрикадельки с картофельным пюре и стакан киселя, у порога замешкалась, сестра велела поставить все на тумбочку, раздатчица попросила чистое полотенце, чтобы накрыть, поискала глазами, ничего не нашла, глянула сбоку на больного, махнула рукой и тихонько вышла.
До вечера состояние держалось на одном уровне, не лучше, не хуже. В пять часов пришла Клава Ивановна, первое, что бросилось в глаза, это баллон с кислородом, на тумбочке стоял нетронутый обед, сестра приложила палец к губам, но старуха уже села на кровать, взяла больного за руку и громко спросила:
– Дегтярь, что с тобой такое? Это я, Малая.
Иона Овсеич в ответ повернул голову, из-под век виднелись узкие, белесые, как бельма, полосочки, Клава Ивановна секунду-другую всматривалась в лицо и сама догадалась:
– Сердце?
Сестра выждала момент, когда больной закрыл глаза, и произнесла одними губами: инфаркт. Старуха вздрогнула, словно от икотки, выпрямилась, застыла в этой позе, чуть-чуть двигалась нижняя челюсть. Иона Овсеич приоткрыл глаза, по взгляду было ясно, что все прекрасно понимает и сознает, поднял руку, видимо хотел снять маску и что-то сказать, но успели остановить.
– Дегтярь, – старуха уже пришла в себя и взяла вожжи в свои руки, – лежи спокойно, теперь я сама будут сидеть возле тебя.
Внезапно распахнулась дверь, на пороге появилась Ляля, глаза были просто безумные, счастье, что больной не мог видеть. Клава Ивановна поднялась навстречу, взяла за руку, как маленького ребенка, вывела в коридор и категорически запретила заходить в палату.
– Ой, мамочка, – завыла Ляля, – он умирает!
– Дура! – рассердилась Клава Ивановна. – Набитая дура!
– Ой, – ничего не хотела слышать Ляля, – он умирает!
– Орлова, – еще больше рассердилась старуха, – иди и не мешай здесь людям работать. Иди по-хорошему, пока я не позвала санитаров.
Ляля спустилась вниз, под лестницей стояли длинные скамьи без спинок, она села, прислонилась к стене, уткнулась взглядом в цементный пол и так просидела до семи часов. Закончилось посетительское время, гардеробщица сказала, пора уходить, Ляля вдруг вскочила, сунула ей в карман рубль и, не говоря ни слова, помчалась наверх, в отделение. У палаты она остановилась, чтобы перевести дыхание, ноги буквально подсекались от страха, наконец, немного овладела собой, но едва отворила дверь и опять увидела этот страшный баллон, эту маску на лице, все внутри перевернулось, как полоумная бросилась на колени, схватила больного за руку и стала покрывать поцелуями. Получилось так неожиданно, что Клава Ивановна не успела реагировать, больной сам вырвал руку и сделал пальцами знак, чтобы немедленно удалили. Старуха с трудом заставила ее подняться с полу, несколько раз повторила, какой позор, в стране такое горе, заболел Сталин, люди, здоровые, хворые, дети, все подряд, из последних сил держат себя в руках, а Ляля Орлова в это самое время позволяет себе распускать нервы и устраивать дикие истерики!
Иона Овсеич громко застонал, наверное, слышал каждое слово. Ляля уже не упиралась, просила только, чтобы ей дали какое-нибудь поручение, она готова пожертвовать своей жизнью, наконец, удалось вывести ее в коридор. Клава Ивановна проводила до главных дверей, Ляля заявила, что будет караулить всю ночь, и звякнул железный засов.
– Вахтер, – сказала Клава Ивановна, – если эта женщина попробует сюда рваться, позовите меня.
На ночь больному сделали два укола, промедол и строфантин, принесло некоторое облегчение, он стал засыпать, Клава Ивановна достала из-под кровати утку и сказала:
– Подожди, не засыпай. Надо сначала пописать, ты уже давно не писал.
Мочи было немного, почти бурого цвета, с пронзительным запахом, буквально ударяло в нос, старуха пошла в туалет, взяла на подоконнике чистую баночку и перелила: завтра надо будет послать на анализ.
Больной снова стал засыпать, она присела у него в ногах, подоткнула концы одеяла, поправила грелочку и тихонько вздохнула:
– Дегтярь, я опять думаю про нашу Орлову. Когда ты выздоровеешь, тебе лишь придется по-настоящему взяться за нее. С Малой тебе было проще.
Ночь выдалась нехорошая, больной часто просыпался, дышал тяжело, как паровоз, вызывали дежурного врача, старуха просила сделать какой-нибудь укол, один раз сделали, пользы от него не было. Лицо больного прямо на глазах осунулось, нос заострился, на лбу проступили кости, словно сзади натягивали кожу, в отдельные минуты уже казалось, что приближается самое худшее, но, слава богу, организм напрягал свои силы, и состояние возвращалось к прежнему. Больной часто просил пить, врач сказал, поменьше жидкости, чтобы не перегружать сердце, Клава Ивановна сначала поила с ложечки, потом смачивала губы влажной тряпочкой и повторяла:
– Раз нельзя, значит, нельзя. Ты сам всегда учил нас.
Под утро стало как будто лучше, больной настоял, чтобы старуха прилегла немного и вздремнула, выключили свет, в палате наступила тишина, с улицы несколько раз доносился голос, вроде кого-то звали, казалось, слышится имя Малой, Дегтяря, а может, просто померещилось. Понемногу забирал сон, точнее, не сон, а какая-то дрема, при закрытых глазах Иона Овсеич отчетливо видел, как за окном постепенно светает, торопятся на работу люди, сначала каждый сам по себе, затем стали быстро сбиваться в кучу, в толпу, отчаянно, заволакивая небо черным дымом, заревели гудки, люди разинули рты, чтобы закричать, но получалось, как в немом кино, рты раскрыты, а крика нет, черный дым оседал на землю, тысячи рук, словно щупальцы, беспорядочно цеплялись друг за друга, хватали за голову, за грудь, за горло, нечем было дышать, наконец, прорвался чей-то безумный голос: «Дыхания! Дыхания!», – он открыл глаза, за стеной тихо, надо было вслушиваться, чтобы услышать, говорил репродуктор:
– В течение ночи на четвертое марта нарушения дыхания и кровообращения продолжались. Наибольшие изменения наблюдались со стороны дыхательной функции: участились явления периодического (так называемого Чейн-Стоксова) дыхания. Увеличилась степень кислородной недостаточности. Систематическое введение кислорода, а также медикаментозных средств постепенно немного улучшили состояние, и утром четвертого марта степень дыхательной недостаточности несколько уменьшилась. В дальнейшем, на протяжении дня четвертого марта, вновь возобновились тяжелые расстройства дыхания. Кровяное давление – 210 максимальное, 110 минимальное. Существенных изменений в легких, а также со стороны органов брюшной полости за истекшие сутки не установлено. В моче обнаружены белок и красные кровяные тельца, при нормальном удельном весе. При исследовании крови отмечено увеличение количества белых кровяных телец (до 17 тысяч). Продолжается вдыхание кислорода, проводится пенициллинотерапия. Больной находится в сопорозном (глубоком бессознательном) состоянии. Нервная регуляция дыхания, а также деятельность сердца остаются резко нарушенными. Министр здравоохранения СССР Третьяков. Начальник лечебно-санитарного управления Кремля Куперин. Главный терапевт Министерства здравоохранения СССР Лукомский. Действительные члены Академии медицинских наук профессор Коновалов, профессор Мясников, профессор Тареев. Член-корреспондент, профессор Филимонов. Профессор Глазунов, профессор Ткачев. Доцент Иванов-Незнамов.
Наступила пауза, тихонько потрескивали разряды, потом раздался щелчок, и диктор перешел к сообщениям по стране.
– Малая, – позвал Иона Овсеич, – ты слышала?
Да, сказала Клава Ивановна, она все слышала, тут глухой услышит: кислород, моча, белок, красные шарики, белые шарики. Кому могло прийти в голову, что такое мы когда-нибудь услышим про Сталина.
– Малая, там были все академики и профессора и один доцент – Иванов-Незнамов. Малая, что это значит: доцент Иванов-Незнамов?
Старуха молча сидела на своей кровати, из-за стены опять послышался голос диктора: тысячи трудящихся побывали за вчерашний день на родине товарища Сталина – в городе Гори.
– Малая, – больной задыхался, сделал знак, чтобы дали кислород, – Сталин – грузин, в Грузии по сто двадцать лет живут.
Больной закрыл глаза, Клава Ивановна присела рядом, помогла надеть маску, слышно было, как шипит газ, руки лежали поверх одеяла, длинные, худые, бледные, кожа да кости, она наклонилась, поцеловала, и первый раз прорвались слезы:
– Ой, Дегтярчик, как я могу все это перенести!
До середины дня больному становилось то хуже, то опять немного лучше, один раз он открыл глаза и смотрел так долго, так пристально, что невозможно было выдержать.
– Дегтярчик, – нежно, ласково прошептала Клава Ивановна, – это я, твоя Малая, ты меня узнаешь? Ты будешь жить.
Иона Овсеич улыбнулся, она хорошо знала эту насмешливую улыбку, сердце разрывалось на куски, она взяла его за руку, вдруг мелькнула безумная мысль, что можно как-то передать ему, вдохнуть в него частицу своей жизни, надо только изо всех сил захотеть, она выпрямилась, крепко сжала его пальцы, он смотрел и улыбался, она еще крепче сжала пальцы и повторила:
– Ты будешь жить.
Мягкие, теплые, похоже на утренний пар земли, волны покачивали туда, сюда, в руках, в ногах, во всем теле было сладковатое, чуть-чуть с тревогой и недоумением, как в детстве, чувство дороги, впереди, будто кружочек солнца через закопченное стекло, виделось в черноте желтое пятно, пятно становилось все меньше и меньше, наконец, совсем исчезло, на миг чернота прорезалась полосой млечного света. Иона Овсеич вздрогнул, раздался сильный хрип, в горле заклокотало, на шее вздулись толстые, как резиновые трубки, вены, один глаз закатился под веко, другой смотрел прямо на Клаву Ивановну, но зрачок уже не реагировал. Она прижалась щекой ко лбу, лоб был теплый, немного влажный от испарины.
Пришла доктор, оттянула веки, пощупала пульс, осмотрела живот, секунду посидела неподвижно и вышла. Минут через пять сестра принесла баночку с иодом, обмакнула кисть, попросила Клаву Ивановну выйти, отбросила одеяло, придвинула поближе к себе ногу покойного и большими цифрами написала на ней номер. Затем опять накрыла одеялом, подтянула кверху, чтобы получилось с головой. Клава Ивановна хотела вернуться, но ее остановили и сказали, что больше нельзя. Через два часа приехала каталка, переложили тело с кровати на носилки, подняли на каталку и увезли.
Хоронили на следующий день, гроб установили во дворе фабрики, военный оркестр играл траурную музыку, рабочие и работницы, инженеры, техники и служащие отдавали последний долг покойному, женщины открыто плакали, мужчины крепились сколько могли, все равно набегали слезы, с прощальным словом выступили товарищи из горкома партии, из Сталинского райкома и райисполкома, потом выступили свои, от дирекции, партийной организации и общественности фабрики, снова заиграл оркестр. Во двор заехал грузовик, дно и борта были обтянуты красной материей, по краям свисали гирлянды вечнозеленой ели и веточек туи, процессия вышла на улицу, впереди несли алые подушечки с орденами и медалями, целый квартал гроб держали на плечах, затем распорядитель дал команду поставить на машину, для желающих провожать приготовили автобусы, и направились в последний раз к дому, где жил покойный.
Ответственные за организацию похорон планировали, как обычно водится, двух-трехминутную остановку, но на деле сложилось по-другому. У ворот ожидала огромная толпа, кроме жильцов двора, пришли сотни людей из соседних домов, Клава Ивановна привела отряд пионеров, школа специально отпустила с уроков. Майор Бирюк, Степа Хомицкий, Зиновий Чеперуха и сама Клава Ивановна надели траурные повязки, Ляля Орлова вся была одета в черное, многие принимали за вдову покойного. Старый Иона Чеперуха, несмотря на сырую мартовскую погоду, вышел в одном костюме, темно-синий шевиот, шили на заказ до войны, Дина Варгафтик набросила на себя кашемировую шаль с бахромой и кистями, туго скрепила на подбородке, лицо получилось как в траурной рамке. Аня Котляр была в обычной своей одежде, демисезонное пальто, рукава оторочены цигейкой, мужская шапка-ушанка, приходилось оберегать раненую челюсть от переохлаждения, единственное, что добавилось, – это косынка из черного шелка вокруг шеи. Рядом стоял Адя, как всегда, без головного убора, руки заложены в карманы, внимательно рассматривал лица, некоторые машинально останавливались, видимо, ожидали вопроса или обращения, он хмурился, глаза темнели, взгляд делался мрачный, злой, с какой-то неприятной искоркой. Тетя Аня дважды дергала за рукав и шепотом делала замечание, в ответ он поворачивался спиной и продолжал свое. Зиновий тоже сделал замечание, но, вместо того, чтобы прислушаться, Адя лишь неудачно прошелся насчет его траурной повязки: пусть Зиновий разрежет пополам, красный цвет отдаст своему старику, а черный оставит себе. Зиновий посмотрел удивленно, глаза были скорбные, чувствовалось, что по-настоящему переживает, Аде стало неловко, поднял голову кверху, открылась худая, с большим кадыком, шея, уставился в небо и сохранял эту глупую позу, пока Зиновий не отошел.
