Текст книги "Двор. Книга 2"

Автор книги: Аркадий Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Больные, которые лежали по соседству, невольно наблюдали за сценой; из палат выходили женщины, мужчины, трое-четверо с утками в руках, и тоже останавливались. Иона Овсеич потребовал, чтобы Орлова немедленно ушла отсюда и больше ее ноги не было здесь, но Ляля, вместо того чтобы сразу подчиниться, наклонилась над кроватью, заправила свисавшие концы простыни, подтянула угол одеяла, мимоходом схватила больного за руку и подержала в своей руке. От слабости Иона Овсеич не мог достаточно противостоять и вынужден был терпеть. Больные все стали на сторону Ляли: теперь такая заботливая жена – это редкость, и надо сказать спасибо судьбе, а не капризничать и ворчать.

Иона Овсеич зажмурил глаза, чтобы не видеть, потому что положение сделалось уже совсем глупое. Ляля немедленно воспользовалась, поцеловала в лоб и громко, как маленькому ребенку, приказала ему слушаться доктора и ни в коем случае не подыматься с постели, а с нянечкой она договорится отдельно.

У Ионы Овсеича на языке вертелись слова из народной поговорки, что услужливый дурак опаснее врага, но приходилось молчать, иначе эта пытка могла продлиться до бесконечности.

Перед уходом Ляля взбила матрац в ногах, чтобы легче оттекала кровь, еще раз просила больного хорошо вести себя, а завтра утром она принесет передачу и проверит. Иона Овсеич по-прежнему лежал с закрытыми глазами, Ляля быстренько перекрестила мелким крестиком и тихонько, на цыпочках, вышла.

Во дворе, когда Ляля забежала на минутку и сообщила новость, возник настоящий переполох: если товарищ Дегтярь сам согласился лечь на койку, значит, дело не шуточное. Историю Граника с подпиской на заем люди хорошо знали с самого начала, но никто не хотел задумываться, чем это может закончиться для товарища Дегтяря. Клава Ивановна качала своей седой головой, как заведенная: за тридцать пять лет все привыкли, что Дегтярь – железный, Дегтярь все вынесет, все выдержит.

Оля Чеперуха и Катерина в один голос твердили, что ответственность за все полностью ложится на Ефима Граника, который из-за каких-то пятидесяти рублей толкнул человека на край могилы, а теперь, наверно, втихомолку радуется. Но, с другой стороны, товарищ Дегтярь сам виноват: если бы пять лет назад, когда Граника выпустили из лагеря, Иона Овсеич настоял на своем и не согласился отрезать для него кусок форпоста, сегодня не пришлось бы расплачиваться такой дорогой ценой. Получилось, как говорят люди: за мое жито ще и мене побито.

– Женщины, – размахивал кулаками старый Чеперуха, – мне стыдно перед соседями за ваши грязные помои!

Оля кричала мужу в ответ, что он несчастный тачечник, родился тачечником, умрет тачечником, а за свою семью, своих внуков ему никакой хворобы нет.

Зиновий в эти дни кончал дипломный проект, дома устроили все, чтобы освободить его от посторонних забот, и старый Чеперуха у себя в семье не имел с кем перекинуться добрым словом, В субботу он хорошо, как в старые времена, выпил и потребовал, чтобы ему дали Гришу с Мишей, он пойдет с ними на Привоз, в зверинец. Бабушка Оля прижала к себе обоих внуков, показала пальцем на деда и ответила, что им не надо идти на Привоз: они имеют дома свой зверинец.

Мальчики сначала стояли смирно и внимательно смотрели, потом неожиданно вырвались, подбежали к деду и уцепились с обеих сторон. Старый Чеперуха положил свои руки с толстыми пальцами им на головы, зажмурил глаза, по щекам текли слезы, и сказал пьяным голосом:

– Дети, если бы вы только знали, как болит душа у вашего деда. Ой, как сильно болит!

Ефим третий день подряд не возвращался домой. Никто особенно не удивлялся, пока не забил тревогу полковник Ланда, который сказал, что при такой неустойчивой психике, как у Граника, можно ожидать всего. Гизелла приказывала ему не вмешиваться в эту историю, но он, мало того, что брал под защиту Граника, готов был еще упрекнуть и обвинить Дегтяря, хотя тот сегодня лежал в больнице с подозрением на инфаркт миокарда.

Степан позвонил на судоремонтный завод, оттуда ответили, что Граника два дня нет на работе. Полковник Ланда посоветовал обратиться в милицию, а по своей линии обещал навести справки в морге. Из морга сообщили, что имеются неопознанные трупы, но по приметам, которые полковник перечислил, ни один не подходил.

В воскресенье утром Дина Варгафтик поехала на Староконный базар, чтобы купить себе какую-нибудь комнатную собачку: в последнее время, особенно по вечерам, она уже просто не могла находиться одна в квартире. Дина долго ходила и присматривалась, как вдруг, возле клетки с зелеными попугайчиками, увидела Ефима. Он был заросший и черный, на голове торчала какая-то зимняя шапка с красноармейской звездой, а глаза, ой, глаза были такие, когда он смотрел на этих птичек, что можно было рехнуться от одного этого. Сначала было даже страшно подойти к нему, но потом она взяла себя в руки, незаметно обогнула сзади и тихонько позвала: «Фимочка!» Он весь задрожал, как будто его ударили палкой по спине. Продавцы и покупатели, которые стояли рядом, засмеялись, а она готова была наложить на себя руки, до того было жалко и больно. И тут, Дина даже сама не знает, как это пришло ей в голову, она решила соврать:

– Фима, если бы вы знали, как плачет ваша Лизочка и каждую минуту спрашивает, где ее папа, вы бы так не поступили. Разве ребенок виноват!

Ефим немножечко постоял рядом, она ждала, что он ответит, но он не произнес ни одного слова, повернулся спиной и пошел к воротам, которые со стороны Дюковского сада.

Дина так расстроилась от этой встречи, что забыла, зачем она здесь, на Староконном базаре, и с чем пришла, с тем и ушла.

Тося Хомицкая, когда узнала все в подробностях, сказала: это не случайно, что Дина именно сегодня пошла на Староконный покупать себе собаку и встретила там Ефима, Собака – это хорошая примета.

– Ой, – отмахнулась Дина и покраснела до самой шеи, – вы такое иногда скажете, Тося, что просто уши вянут.

Люди во дворе теперь успокоились и почти все соглашались с Лялей Орловой, что по-настоящему пострадал один Дегтярь, который чуть не заплатил своей жизнью. Полковник Ланда навестил больного, познакомился с историей болезни, поговорил с лечащим врачом и, в итоге, заявил, что у нашего Овсеича – банальный ангиоспазм, имеется небольшая ишемия; с такими болячками, если не трепать себе и другим нервы, можно тянуть еще двадцать лет.

– Ланда, – вздохнул товарищ Дегтярь, – я тебя слушаю и начинаю подозревать самого себя, что здесь не обходится без притворства.

– Овсеич, – ответил полковник, – не мудри. Я сказал, что надо беречь нервы, а не выдумывать себе лишние трудности и проблемы.

– Лишние трудности и проблемы, – повторил товарищ Дегтярь. – А кто же их выдумывает?

Полковник Ланда засмеялся:

– В данный момент выдумывает их Дегтярь, и я, как медик, запрещаю ему чинить ущерб здоровью советского человека.

– Есть, товарищ полковник медицинской службы! – Иона Овсеич сощурил глаза, в щелках хорошо были видны черные, как яблочко на мишенях, зрачки.

На другое утро дворничку Феню Лебедеву срочно вызвали в милицию, к следователю. Человек в гражданской одежде пристально посмотрел на нее и спросил: известен ли ей такой – Граник Ефим Лазаревич? Вместо того, чтобы сразу ответить, Лебедева сунула пальцы в рот, прикусила зубами и вскрикнула:

– Покончился?

Нет, сказал следователь, живой, и тут же задал новый вопрос: а почему Лебедева думает, что он должен был покончить с собой? Феня ответила, она так не думает, а просто испугалась за человека. Хорошо, кивнул следователь, но все-таки она не предполагала ничего другого, а именно это: что Граник покончил с собой. Почему?

Феня минуту помолчала и ответила: все жильцы и соседи говорят, что Граник был немножко тронутый еще до войны, а она до войны в этом дворе не жила, пусть спрашивают у тех, кто жил. Следователь посмотрел на нее пристально, как вначале, когда она только зашла, и сказал: Граник лежит в больнице, на Слободке, состояние тяжелое, его привезли из Дюковского сада – пытался повеситься.

В тот же день и на следующий милиция вызывала Орлову, Хомицкого, Дину Варгафтик и Клаву Ивановну. Беседа шла с каждым в отдельности, следователь предупреждал, чтобы говорили только правду, за ложные показания будут нести ответственность, однако, с какой стороны ни начинали, все сходились на том, что Ефим Граник всегда, еще с молодых лет, старался в своем поведении выделиться среди обыкновенных нормальных людей. Через день вызвали повторно Лялю Орлову, а потом больше уже никого не тревожили.

Товарища Дегтяря, хотя он чувствовал себя намного лучше и мог теперь самостоятельно двигаться по коридору, про новую выходку Ефима, конечно, не поставили в известность. Наоборот, Ляля сообщила, что весь двор, без исключения, стопроцентно подписался на новый заем, а насчет Ефима позволила себе выдумать небольшую подробность: как старуха Малая взяла Лизочку за руку, вместе зашли к нему, и у Ефима, в конце концов, заговорила гражданская совесть.

Однако, как ни скрывали, товарищ Дегтярь выписался из больницы и узнал всю правду. Дело было так: он зашел к Ланде, чтобы тот помог ему достать новое лекарство пантокрин, на которое пока еще в аптеках был дефицит. Ланда твердо не обещал, но сказал, что свяжется со своими терапевтами, а потом, без всякой связи, вдруг перешел к Ефиму Гранику, как будто Иона Овсеич полностью был в курсе дела. И теперь оставалось обсудить только детали.

Товарищ Дегтярь сказал, что он впервые узнал подлинную правду, но тем красноречивее выглядит вся история со всеми ее участниками. А самое главное здесь, конечно, линия самого Граника: хотел он того или не хотел, в своей подоплеке его поступок не вызывает сомнений.

– Не понял, – сказал полковник Ланда. – Какая подоплека и какие сомнения?

– Sapienti sat, Ланда, – Иона Овсеич привстал, опираясь ладонями на стол. – Разумному достаточно сказанного. В свое время ты учил латынь и должен помнить.

– Овсеич, – командирским голосом обратился полковник Ланда, – прошу говорить со мной по-русски: какая подоплека и какие сомнения, если по нашей вине едва не погиб человек?

Товарищ Дегтярь наклонил вперед голову, глаза смотрели исподлобья, губы по углам сильно опустились, глубокие складки легли до самого подбородка:

– Когда человек переходит трамвайную линию, иногда секунда решает судьбу. Но если человек, которого якобы затравили, накладывает на себя руки, и тут же, через секунду, обязательно находятся спасители, в этом может видеть счастливую случайность лишь тот, у кого аналогичная психология.

– Овсеич, – полковник Ланда сделался бледный, как полотно, – твоя болезнь служит тебе хорошую службу, но не надо злоупотреблять.

– Какая болезнь? – удивился товарищ Дегтярь. – Доктор Ланда поставил свой диагноз: не трепать другим нервы – и он гарантирует мне еще сорок лет.

– Не сорок, а двадцать, – поправил полковник, – но, конечно, я сильно завысил.

– Не вам, – Иона Овсеич провел пальцем дугу в воздухе, – не вам, доктор Ланда, выдавать мне индульгенцию на здоровье и жизнь! Обойдемся без вас.

Через два дня полковник Ланда позвонил товарищу Дегтярю, чтобы тот прямо с работы заехал в военный госпиталь, на улице Чичерина, возле парка Шевченко: там для него приготовлен пантокрин.

Старшая сестра передала Ионе Овсеичу флакон и сказала: пантокрин – сильный препарат, лучше принимать в условиях стационара. Иона Овсеич удивился: что значит лучше или хуже? Если надо в стационаре, значит, в стационаре, а если амбулаторно, значит, амбулаторно.

Сестра пожала плечами, на лице была небольшая растерянность, и взялась за свои дела.

Аня Котляр с Адей через день ездили на Слободку к Ефиму. В палату не пускали, но больной сам мог подойти к окну, спустить веревку, к которой привязывали передачу. Затем постоять и поговорить с посетителями. Правда, с Ефимом большого разговора не получалось, все вопросы были про здоровье, а кончалось тем, что он просто высовывал голову в окно, молча смотрел на Аню, Адю и улыбался, как тронутый.

В выходной день, когда Лизочка уже приготовила все уроки на понедельник, Аня хотела взять ее с собой на Слободку, но Тося не могла решить, хорошо это или нехорошо, и отложили до другого раза. Аня, как обычно, поехала вдвоем со своим Адей. Возле корпуса неожиданно встретили Зиновия, все двери были закрыты, он не знал, откуда начинать, и на каждом шагу возмущался.

Ефим, как только отворил форточку, приветливо махнул рукой Зиновию и сообщил, что недавно приходил старый Чеперуха. Насчет своего здоровья Ефим сказал, ничего, бывает хуже, а больше не удалось вытянуть из него ни слова. Зиновий всячески пытался расшевелить его, призывал Ефима Лазаревича тряхнуть стариной, Аня тоже упрашивала и подбадривала, но все усилия пропадали даром, и на душе делалось только тоскливее.

В город возвращались пятнадцатым трамваем и почти всю дорогу молчали, разговорились уже где-то в Лютеранском переулке, возле кирхи. Аня сказала, что больше всего опасается того момента, когда Ефима выпишут домой. Люди во дворе смотрят по-разному, а Дегтярь, конечно, захочет доказать, что он прав, и заставит всех думать, как он сам. Зиновий, в ответ, привел детскую присказку: кто хочет, тот делает губами. Нет, сказал Адя, тетя Аня здесь абсолютно права. Больше того, добавил он, можно ожидать, что Дегтярь еще будет искать сообщников Граника и наверняка найдет их.

– Ну, – сказал Зиновий, – тогда придется начинать с меня: первый раунд был со мной.

– Что за глупые шутки! – возмутилась Аня. – Ты думаешь, потерял ногу на фронте, так тебе уже все можно, все прощается!

Зиновий хотел немедленно ответить, но Аня схватила его за руку и просила помолчать: они так расшумелись, что пассажиры стали оглядываться. Адя засмеялся: а у наших пассажиров, как показывает статистика компетентных органов, неплохое зрение и неплохой слух.

Аня хлопнула Адю пальцами по губам, Зиновий спешно прикрыл рот ладонями, как будто опасался тоже получить.

– Мальчики, ой, мои мальчики, – тяжело вздохнула Аня, на глаза набежали слезы, она отвернулась к окну. – Я готова десять раз умереть, только бы вам было хорошо.

Адя возмутился, в этот раз не на шутку:

– А мы не хотим счастья, которое стоит кому-то жизни! На Тираспольской площади вышли из трамвая, Зиновий вернулся к прерванному разговору и сказал:

– Между прочим, кроме Ляли Орловой и Дины Варгафтик, в нашем дворе живет еще полковник Ланда.

– А что такое полковник Ланда? – повела плечами Аня. – У себя в госпитале он – большой начальник. Над своими больными.

Насчет визитов к Гранику Иона Овсеич был в курсе дела с первого дня и дал им четкую оценку: достаточно посмотреть, кто ходит, чтобы сделать вывод, который сам собой напрашивается. Степа Хомицкий и старуха Малая держались другого мнения: хорошо, что жильцы помнят своего соседа и заботятся о нем. Товарищ Дегтярь внимательно слушал и мог только удивляться, как охотно люди сами себе завязывают глаза, лишь бы на душе было спокойнее. Казалось бы, у тебя в доме, в твоем собственном дворе, прошли и Лапидис, и Настя Середа, и Котляр, рядом, по соседству, еще сегодня таятся всякие подонки типа Михоэлсов, Кацнельсонов, и все равно люди не хотят видеть дальше своего носа.

В отдельные моменты товарищ Дегтярь терял всякое терпение и готов был сравнить иных, даже из числа наших активистов, с людьми в упряжке, которым нужны плотные шоры, чтобы не глазели по сторонам, а шли прямой дорогой.

В больнице предупредили, что через пару дней Граника выпишут. Тося решила в этот раз поехать с Аней и взять с собой Лизочку. Но в последнюю минуту пришлось все переиграть: Лизочка устроила настоящую истерику и заявила, что не хочет ехать на Слободку, где сумасшедший дом и лежат одни сумасшедшие.

– Лиза, – возмутилась тетя Аня, – ты уже большая девочка, а ведешь себя, как дурочка!

Нет, держалась за свое Лиза, она не дурочка: все во дворе – и Лесик, и Зина, и бабушка Бирюк, и бабушка Оля, и тетя Катя – говорят, что на Слободке сумасшедший дом.

– Они врут! – закричала тетя Аня и топнула ногой. – Твой папа лежит в хирургии, а они гадкие, бессовестные люди!

У Лизочки посинело лицо, сильно дрожали губы, тетя Тося, хотя понимала, что этого нельзя сейчас делать, невольно прижала ее к себе, взяла двумя руками головку и сама прильнула щекой.

В итоге обе женщины отказались от поездки и решили поручить это мужчинам. Поскольку Зиновий был сильно занят, поехали старый Чеперуха и Адя. По дороге Иона спустился в погребок на углу Дегтярной и Тираспольской, выпили с Адей по стаканчику и захватили бутылочку для Ефима. Адя был против, человек только из больницы, но Иона ответил: немножко вина человеку всегда полезно.

На деле получилось, как предвидел старый Чеперуха: едва минули ворота, Ефим сам предложил зайти на Слободской базарчик.

– Фима, – ударил себя кулаками в грудь Иона, – неужели я мог прийти в такой день с пустыми руками! Вот так, ни за что, ни про что, тебя может оскорбить самый близкий друг!

Когда каждый пригубил и отпил свою долю, Ефим с Ионой крепко обнялись, расцеловались, хотели того же с Адей, но он уклонился.

– Аденька, – заплакал Ефим, – с моим Осей ты бегал по камням нашего двора. Кто мог тогда предвидеть: где теперь мой Ося?

Адя в ответ хотел спросить: «Где теперь моя мама, мой папа?» – но старый Чеперуха перебил и потребовал вспоминать только хорошее, потому что от плохого никакого проку, кроме камней на сердце.

С базарчика возвращались в город пешком. На улице Фрунзе, у Матросского спуска, где узкая кривая дорога подымается круто в гору, Ефим вдруг закапризничал и просил повернуть направо, к Дюковскому саду.

Старый Чеперуха удивился: Дюковский сад? Кому нужен этот Дюковский сад: до революции здесь было бандитское место, в катакомбах прятался со своей шайкой знаменитый вор Ванька-ключник! И вообще, почему надо делать такой крюк?

Ефим стоял на одном месте, как вкопанный, и смотрел в землю.

– Адя, – обратился за поддержкой старый Чеперуха, – я прав или неправ?

Да, ответил Адя, прав, но дядю Ефима, который хочет пройти через Дюковский сад, тоже можно понять.

– Это глупая философия! – рассердился Иона. – Я тебя всегда держал за умного парня, а на поверку, оказывается, как раз наоборот.

Ефим больше не хотел слушать перебранку и медленно побрел вдоль сточной канавы, которая тянулась с улицы Фрунзе до самой Пересыпи. Адя шел рядом со старым Чеперухой и объяснял, что человеку обязательно нужно дать клапан, иначе, рано или поздно, котел может взорваться.

– Сынок, – горько улыбнулся Иона, – какой котел способен выдержать столько, сколько выдерживает человек.

В Дюковском саду было пустынно, с заболоченного пруда подымался прозрачный пар, плакучая ива свесила длинные космы над черной водой, ворона одним глазом посматривала на людей с интересом и любопыством, словно ожидала, что они будут делать дальше.

– Ефим, – окликнул Чеперуха, – пора уже быть дома, а мы слоняемся, как нищие бродяги.

На железнодорожной насыпи загромыхал товарняк, возле моста сбавил скорость, по перестуку, казалось, можно посчитать, сколько вагонов. Иона с Адей невольно прислушивались, пока вдруг не заметили, оба в один момент, что Ефим исчез.

– Фима! – закричал старый Чеперуха и схватился за голову. – Фима!

Они побежали вверх, туда, где за оградой лежит полотно железной дороги. В одном месте ограда была проломлена, Адя выскочил наружу, внимательно осмотрелся, но нигде, сколько хватил глаз, не было ни души. Он вернулся назад, вскарабкался на ограду, выпрямился во весь свой рост, встал на цыпочки и, наконец, увидел Ефима. Тот стоял неподвижно, прислонясь лбом к дереву, шапку держал в руке, со стороны можно было подумать, что просто пьяный. Адя сделал знак старому Чеперухе, чтобы соблюдал спокойствие, вроде ничего особенного не произошло, но Иона уже побежал, тяжело, как медведь, на ходу ломая ветви.

– Ефим, – закричал своим биндюжническим голосом Чеперуха, – теперь я могу тебе сказать, что ты просто сукин сын! Мы чуть не получили разрыв сердца, а он себе стоит лбом к дереву, как ни в чем не бывало! Повернись лицом, когда с тобой разговаривают.

Ефим повернулся, глаза были пустые, как у детей, слепых от рождения, брови высоко подняты, желтый лоб весь в складках, и тихо сказал:

– Я не хочу жить на свете. У меня больше нет сил.

– Напиши заявление, – опять расшумелся Иона, – и подай в небесную канцелярию. Он не хочет жить, ему одному трудно, а остальные живут, как у бога за пазухой. Едри твою мать, я тебя задушу своими руками: у меня еще хватит силы на три таких Граника!

Иона подошел к Ефиму вплотную, обнял за плечи, добавил несколько матерных слов и повел по косогору вниз. Адя отставал на пару шагов и, задрав голову, смотрел в небо: одно за другим проплывали огромные, как сказочные звери, белые облака, и все держали путь к морю. Из порта ветер донес густой пароходный бас, тоже, как у сказочного зверя, Чеперуха на минуту остановился, втянул в себя воздух и сказал:

– Надо расстреливать на месте всякого, кто хочет наложить на себя руки. Боже мой, как мы не умеем ценить жизнь!

Вернулись домой, когда уже темнело. Встретили у ворот Степана, он сказал, что по такому случаю требуется беленькая, но Иона предложил перенести на другой раз, поскольку именинник сразу после больницы, сделал прогулку через весь город и сильно устал.

На ночь старый Чеперуха устроился у Зиновия и до самого утра беспрерывно ворочался, прислушиваясь к каждому шороху за стеной у Граника. Перед работой он зашел к нему, вместе выпили по чашке чаю, вместе отправились на Тираспольскую площадь и вторым номером трамвая доехали до Пересыпи. Ионе пришлось возвращаться назад, до улицы Красной Гвардии, а Ефим через пять минут уже был на заводе.

Вечером товарищ Дегтярь предупредил Степана и Лялю, что на субботу, двадцать часов, назначается общее собрание всех жильцов двора. Повестка дня следующая: 1) Итоги подписной кампании, 2) Другие вопросы. Ответственные за явку на собрание – Хомицкий и Орлова.

Для предварительного разговора пригласили мадам Малую, но старуха, вместо того чтобы ясно, недвусмысленно поддержать, начала крутить-вертеть и просила не подымать вопроса о Гранике. Степан, по старой дружбе с Ефимом, готов был поддержать Малую, и товарищу Дегтярю пришлось потратить немало нервов, убеждая, что здесь нет врагов Граника, а все делается только для его собственной пользы: никто не считает Граника больным, несчастненьким, и надо разговаривать с ним в полный голос, как со всяким другим.

Хотя в объявлении фамилии не указывались, люди сами догадывались, кто будет главным героем дня. Ляля ходила со списком по квартирам, в первый вечер особых эксцессов не было, одна лишь Марина Бирюк встала на дыбы и категорически отказалась дать свою подпись. Ляля спросила, как это понимать: Марина вообще против собрания или просто не хочет давать подписи? – но вразумительного ответа не получила. Иона Овсеич сказал: «Не будем настаивать – коза сама придет до хаты».

Однако на другой день, когда о предстоящем собрании узнал полковник Ланда, разразился настоящий конфликт. Полковник не только отказался поставить свою подпись, но при этом забрал у Ляли список и сам отправился к товарищу Дегтярю. Иона Овсеич еще не вернулся с фабрики, поздно вечером полковник Ланда наведался повторно, в этот раз удачно. Ляля Орлова уже сидела здесь и успела обо всем проинформировать.

Первый вопрос у товарища Дегтяря был к доктору Ланде: кто дал ему право на подобный самосуд – забрать официальный документ у представителя общественности? Полковник Ланда не ответил на вопрос, наоборот, выставил контрвопрос: кто дал Овсеичу право заносить Граника в проскрипции и глумиться над больным, несчастным человеком?

– Проскрипции! – громко повторил товарищ Дегтярь, на висках вздулись вены. – Ты не нашел другого примера – только из истории диктаторского Рима! Наши одесские космополиты профессор Розенталь и профессор Зейлигер могут гордиться: их полку прибыло!

– Оставь свои провокации! – ударил кулаком по столу полковник Ланда. – Я врач и не позволю, чтобы у меня на глазах калечили человека, у которого и так все держится на волоске. В сороковом году ты едва не погубил Орлову, которая сейчас стоит здесь, а сегодня…

– Не ваше дело! – перебила Ляля. – Я получила то, что заслуживала. Таких, как я, надо было в тайгу ссылать…

– Перестаньте молоть вздор! – окончательно разошелся полковник Ланда. – А насчет Граника повторяю: это больной человек с больной психикой, и я немедленно извещу Сталинский райком о расправе, которую готовят в моем доме! Пусть пришлют комиссию и увидят своими глазами, а потом будем говорить дальше.

Полковник Ланда бросил на стол список, вышел из комнаты, но через секунду вернулся и предупредил: если Орлова не прекратит свой вояж по квартирам, он пойдет вслед за ней.

– Понятно, – сказал Иона Овсеич, – будем подбирать пациентов себе по вкусу и подобию.

– Овсеич, – полковник весь наклонился вперед, Дегтярь оставался на своем месте, как будто прирос обеими ногами к полу, – ты теряешь чувство меры.

Когда захлопнулась дверь, Ляля подошла, с силой дернула за ручку, словно хотела выместить злобу, и сказала:

– Столько лет живем в одном месте, а я его совсем не знала.

Иона Овсеич включил радио: передавали последние известия. Ляля присела на диван, расстегнула кофточку, чтобы легче было дышать, сдвинула плотно колени, оттянула книзу юбку, Иона Овсеич машинально следил, но все внимание было приковано к радио.

Из Нижнего Тагила сообщали, что уральские металлурги с огромным интересом изучают гениальный труд товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». На очередном семинаре доклад по теме «Базис и надстройка» сделал сталевар Федор Антипов, на личном счету которого сорок два рационализаторских предложения. Семнадцать из них уже внедрены в производство и дали экономический эффект около ста тысяч рублей. С содокладом выступил горновой Харитон Кузякин, его личный вклад в технический прогресс – девять внедренных рационализаторских предложений с экономическим эффектом семьдесят шесть тысяч двести рублей.

Ляля положила голову на валик, одну ногу подняла на диван, другая оставалась на полу. Иона Овсеич сделал знак, чтобы подняла обе, а то неудобно. Гостья отрицательно покачала головой, Иона Овсеич подождал минуту – диктор перешел к сообщениям из мира спорта, – сам взял за лодыжку, нога была большая, с крепкими икрами, немного выступали вены, и уложил рядом с первой. Затем присел сбоку, задумался и произнес:

– Орлова, когда я слушаю радио, невольно берет зависть к нашим уральцам, сибирякам, волжанам. В сравнении с нами, они как три богатыря с картины знаменитого художника Васнецова.

Ляля машинально зевнула, тут же застеснялась, похлопала себя по губам и сказала: нет, она не согласна – чужое, тем более издали, всегда кажется больше. Наоборот, лукаво прищурился Иона Овсеич, как раз издали все предметы выглядят меньше. Но здесь верно другое: мелочи исчезают и на виду остается только крупное.

– А с собранием, – неожиданно закончил Иона Овсеич, – я думаю, немного повременим.

– Из-за Ланды? – удивилась Ляля.

– В том числе из-за Ланды, – подтвердил Иона Овсеич. – Хватит маневрировать с ним в кустах.

– Фу! – содрогнулась Ляля. – Какой он противный, вместе со своей Гизеллой.

Погас свет. Напротив, через дорогу, тоже сделалось темно: дом стоял с черными квадратами рам, как нежилой. Затем стали появляться огоньки – свечи, керосиновые лампы и карманные фонарики, которые быстро, будто сами по себе, сновали взад-вперед по комнатам.

Ляля поправила у себя на груди кофточку, слегка приподнялась и завела руку за спину, видимо, сильно жал лифчик; громко заскрипели пружины, Иона Овсеич сказал, что надо вызвать мастера и все перетянуть заново. Ляля молчала, Иона Овсеич слегка толкнул локтем, попал в бедро, на минуту воцарилась полная тишина, он толкнул вторично и сказал:

– Орлова, тебе завтра рано на работу – пора нах хаузе. Баиньки.

Ляля по-прежнему молчала, Иона Овсеич подождал несколько секунд и повторил, но в этот раз уже безо всякой шутливости:

– Орлова, пора домой. Я хочу спать. Ляля мигом, как будто с силой подбросили, вскочила, сорвала с вешалки пальто и вышла не прощаясь.

– Орлова, – крикнул вдогонку товарищ Дегтярь, – спокойной ночи.

Дома она легла на кровать в одежде, долго не могла заснуть, в темноте перед глазами проплывали разноцветные фигуры – красные, зеленые, фиолетовые, – взгляд невольно следовал за ними, потом захотелось все стереть, чтобы оставалась одна чернота, на душе было пусто и тяжело.

До конца недели Ляля не заходила к Ионе Овсеичу. Вечером иногда ей слышалось, будто в дверь кто-то тихонько стучится, несколько раз она шла открывать, но на площадке никого не было. Накануне выходного она испекла две большие вертуты – одну с творогом, другую с яблоками, добавила ложку вишневого варенья, – решила занести этому вдовцу, который сам о себе никогда не вспомнит и не позаботится. Пока она подымалась на третий этаж, немного подсекались ноги и держалась противная слабость в руках; приходилось изо всех сил сжимать блюдо, чтобы не уронить.

Иона Овсеич встретил радушно, поблагодарил за гостинец, но тут же добавил, что ему придется открыть свой кондитерский ларек: только вчера Дина Варгафтик занесла ему пирог с тыквой. Кстати, довольно удачный, можно попробовать, Ляля отломила кусочек, взяла в рот, пожевала, лицо скривила гримаса, она с трудом заставила себя проглотить и тут же потребовала стакан воды.

– Бабы, бабы, – покачал головой Иона Овсеич, – просто удивительно, как трудно с вами ладить.

Разрезали Лялину вертуту с яблоками, Иона Овсеич взял кусочек, потом еще один и чистосердечно признал: таких вертут он еще никогда не пробовал.

Ляля сильно смутилась, зарумянилась и пожелала товарищу Дегтярю ципун на язык за его насмешки.

– Орлова, – сказал Иона Овсеич, – я смотрю на тебя и любуюсь: с твоим лицом, с твоей фигурой ты еще сегодня можешь найти себе какого-нибудь капитана.

Ляля на секунду задумалась, глаза сделались глубокие, печальные, и ответила: есть один капитан, но он проходит рядом и не замечает.

– Кто же этот слепой осел? – удивился Иона Овсеич. – Может быть, я его знаю.

– Знаете, – мотнула головой Ляля, – конечно, знаете, капитан Дегтярь.

Иона Овсеич засмеялся, поскреб пальцем подбородок и сказал, что вышла неплохая сцена, как в старой оперетке.

Да, ответила Ляля, как в старой веселой оперетке, и тихонько, с грустью запела: «Наша жизнь – это только лишь пьеса, вы давно в ней сыграли уж роль».

Товарищ Дегтярь нахмурился, сказал, что пора переменить пластинку, а то получается чересчур однообразно.