Текст книги "Двор. Книга 2"
Автор книги: Аркадий Львов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
На столе осталась одна порожняя посуда, Иона предложил прогуляться на Новый базар, в мясном корпусе есть хорошее вино из Молдавии, закрыли двери и пошли. По дороге Ефим рассказывал, как в концлагерь приезжали Гитлер и Риббентроп, они были от него на расстоянии, как сейчас Степа с Ионой, выбрали несколько человек и повели в дуборезку. У Гитлера и Риббентропа сбоку висели кортики, вместо рукоятки был фашистский знак, этими кортиками они срезали у людей кожу, особенно любили с татуировкой, – на портфели, на сумки, на кошельки.
В корпусе взяли по стакану, пошло неплохо, на Баранова, в колхозном ларьке, рядом с кузней, Иона заказал еще по стакану, но Ефим вдруг начал буянить, бросился на землю, цеплялся людям за ноги и орал на всю улицу, пусть его режут на месте, а он больше никогда не встанет. Люди хотели помочь, но Степа с Ионой сами подняли, перенесли на деревянную скамейку, заложили ему два пальца в рот и повернули голову набок, чтобы не попало на одежду.
Когда Ефим пришел в себя и мог сам держаться на ногах, вернулись опять в корпус. Иона вспомнил вино, какое было до войны в погребке на Пушкинской, теперешнее даже нельзя сравнить, Степа сказал, что вообще продукты сильно изменились, а некоторые совсем потеряли вкус: до войны был белый хлеб, два рубля семьдесят за кило, на него можно было сесть, потом все равно подымался. Колька любил делать опыты, Тося давала ему за это полотенцем по шее, а он смеялся.
– Нема моего Кольки! – Степан остановился посреди квартала, заплакал, вытер слезы и пошли дальше.
Насчет перемены продуктов, а также климата, Иона высказал предположение, что от снарядов, бомб и пожаров в воздухе скопилось много газов, которые незаметно пропитывают землю, дома и все остальное.
– Нема моего Кольки, – Степа опять остановился, закрыл лицо руками, Ефим стоял рядом и топал ногами, как заводной.
Дома, когда вернулись, Иона и Степа получили хороший нагоняй, особенно за Ефима, который потерял всякий человеческий вид. Катерина помогла ему подняться на ступеньки, открыла окно и уложила в постель. Солдатские ботинки, на пару номеров больше, чем надо, сами снялись с босых ног. Катерина поставила их возле кровати, вышла и захлопнула за собой окно с такой силой, что можно было удивляться, как не вылетело стекло.
На другой день Иона Овсеич имел деловой разговор со Степаном Хомицким. Не вдаваясь в подробности, поскольку до эксцессов вчера не дошло, Иона Овсеич обратил главное внимание на Ефима Граника, который своим поведением и образом жизни, независимо от того, хочет он или не хочет, создает нездоровую атмосферу. А люди есть люди: одному кажется, что совесть требует помочь Гранику, другой оглядывается на годы, которые прожили вместе, третьему – просто жалко. Но что получается на практике? На практике получается: человек нигде не работает, иначе говоря, тунеядец, а может выпить и погулять с купеческим размахом. За чужие, конечно, деньги.
Степа сказал, купеческого размаха не было, но надо было учесть, что Ефим сильно ослабел, а не учли, и здесь главная вина падает на него и Чеперуху.
– Не надо, – возразил Иона Овсеич, – не надо брать на себя больше, чем есть. Я тебе скажу откровенно: до сих пор для меня вообще остается загадкой, какой ценой еврей мог сохранить жизнь в условиях гитлеровского концлагеря.
Степа напомнил историю, как Ефима приняли за татарина. Иона Овсеич махнул рукой, он уже про это слышал, и поделился мыслями насчет странной психологии бывшего лагерника, которому, с одной стороны, выгодно делать вид, что у него с мозгами не все в порядке, а с другой, хватает ума ловко пользоваться сочувствием окружающих.
Степан сказал, что никакой ловкости не видит, просто человек немножко причисленный от всех своих переживаний.
– Просто, да не просто! – провел пальцем перед собой Иона Овсеич. – Когда у человека сильно хромает совесть и кое-что из прошлого надо забыть, очень удобно такое поведение, как у Ефима Граника.
– Овсеич, – Степан положил руки на стол, ладони сплошь в рыжих и черных мозолях, – а у тебя на его месте, думаешь, другое поведение было бы?
Иона Овсеич немножко обиделся и сказал, что сравнение крайне неудачное, однако попросил Степана хотя бы так, ради голого интереса, присматриваться к Гранику: случайное слово, взгляд, мимика могут дать порой больше, чем автобиография на целый лист. Лишнее время и силы для этого не потребуются, тем более, что Тося берет маленькую Лизу к себе, и Ефим будет заходить к Хомицким регулярно. А тогда сравним и посмотрим, кто был прав.
– Овсеич, – нахмурился Степан, – ты из меня филёра не делай. Я водопроводчик, а не филёр, я не подхожу.
– Филёр? – Иона Овсеич сощурил глаза. – Можно только удивляться, как тебе пришло в голову такое слово.
В следующее воскресенье Тося, Ефим и Лизочка пошли втроем смотреть картину про Тарзана, которую показывали в кино имени Уточкина. Лизочка так громко смеялась, что соседи несколько раз просили угомонить ребенка, а Ефим тут же давал отпор и обещал вызвать контролера, если не прекратят болтовню. Тося шептала ребенку по секрету, что папа сильный, как Тарзан, и можно не бояться. Лизочка одной рукой держалась за тетю Тосю, другой – за папин рукав, и не отпускала до конца картины.
После кино гуляли в Городском саду. Лизочка выпила два стакана сладкой воды кюрасо за четыре рубля сорок копеек, потом пошли на Приморский бульвар, в Воронцовском переулке купили у бабушки кулек семечек и лузгали всю дорогу.
С Потемкинской лестницы хорошо был виден весь порт от Ланжерона до Лузановки, стояло много пароходов, краны поднимали ящики в воздух, на несколько секунд замирали, поворачивались и опускали на землю. Ящики, хотя издали казались маленькими, на самом деле были очень большие: грузовики, когда проезжали рядом, были в два раза меньше.
– Тося, – обратился Ефим, – вы не представляете себе, сколько надо масляной краски, чтобы все это покрасить!
Человек в люльке красил мачту, дул слабый ветерок, иногда в лицо, иногда чуть сбоку, Ефим сказал, такую работу, целый день на свежем воздухе, он бы сам делал с удовольствием. Ради бога, ответила Тося, пусть идет на судоремонтный завод или в порт, там всегда найдут работу.
– Лизочка, – улыбнулся Ефим, – ты бы гордилась, что твой папа красит пароходы?
Лизочка повернулась лицом в сторону Ланжерона, солнце светило прямо в глаза, и сказала, что хочет покататься на пароходе. Тося ответила: когда папа будет сам красить пароходы, она сможет кататься, сколько захочет. Нет, покачала головой Лизочка, она хочет сейчас, потом ей не надо.
Девочка жмурилась от солнца, татарские глаза блестели, как две лакированные полоски, Тося крепко обняла ее, вздохнула и сказала: точь-в-точь папины.
Ефим тихонько запел: «Я не папина, я не мамина, я на улице росла – меня курочка снесла».
– Лизочка, – улыбнулась тетя Тося, – тебя курочка снесла?
Когда вернулись домой, Ефим попросил лучшую, какая сохранилась, Колысину фотографию: он нарисует масляными красками большой портрет.
Аня Котляр сделала Лизочке на день рождения подарок – бумазейное платье, шерстяные рейтузы и красную шапочку. Получилось почти как в сказке. Ефим сделал из картона морду волка, надел на голову, рядом присела со своим вязаньем бабушка Малая, и теперь было уже не почти, а точно. Тося пригласила Лесика и Зиночку Бирюк, Марина дала на весь вечер свой патефон с пластинками из довоенного времени: «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль, пляшут метели в полярных просторах, снится веселая звонкая даль».
Оля Чеперуха поднялась со своими внуками Гришей и Мишей на третий этаж к Тосе, чтобы послушать музыку, от которой щемит сердце, как будто тебе только двадцать лет. Зина и Лизочка не отходили от мальчиков, говорили им «агу, агу!», удивлялись, какие они маленькие, можно подумать, не настоящие, и просили подержать.
– Дети, – обратилась Клава Ивановна, – дорогие мои дети и внуки, бабушка Малая хочет, чтобы вы всегда были счастливые, она желает вам больше, чем самой себе. Лизочка, Зина, подойдите к бабушке, сядьте на колени и обнимите.
Лесик отказался, так и не смогли уговорить, а девочки сделали, как просят, Клава Ивановна закрыла глаза, возле переносицы, с обеих сторон, выступили слезы.
– Лизочка, – сказала бабушка Оля, – правда, у нас в Одессе гораздо интереснее, и ты уже никогда не захочешь обратно в Граденицы?
Все ждали ответа. Лизочка подошла к тете Тосе и спросила, почему папа с мамой так долго не приезжают за ней. Ефим переводил взгляд с одного на другого, на лице застыла улыбка, Клава Ивановна громко вздохнула и велела Ефиму проснуться, а не спать на ходу с открытыми глазами, до ночи еще далеко.
Поставили пластинку с песней из картины «Светлый путь», женщины и мужчины пели так дружно, с таким чувством, что хотелось выйти на улицу, стать в строй и шагать, шагать, шагать, Клава Ивановна не выдержала первая, затопала на одном месте ногами и подхватила припев:
Нам нет преград ни в море, ни на суше,
Нам не страшны ни льды, ни облака!
Пламя души своей, знамя страны своей
Мы пронесем через миры и века!
Пластинка была с трещиной, когда иголка ударялась, получался щелчок, но это никому не мешало, и ставили еще три раза, чтобы дети могли выучить слова и запомнить.
Лесику и Лизочке, когда бабушка Малая начинала петь, делалось так смешно, что не могли выговорить ни слова, Зиночка сердилась на них и громко объясняла, как это некрасиво – смеяться над старенькими. Потом все вместе дали Клаве Ивановне обещание выучить песню, только не сейчас, а в другой раз, потому что сейчас им хочется во двор.
– Дети, – бабушка Малая закрыла лицо от ужаса, – как вам не стыдно!
Когда она пришла в себя, детей в комнате уже не было, Тося Хомицкая смеялась и оправдывалась, что сама не успела заметить.
Оля Чеперуха качала головой:
– Вы смеетесь, Тося, а прежние дети, ваш Колька и наш Зюнчик, были другие: если Клава Ивановна сказала, это был закон.
Мадам Малая тоже качала головой, в глазах была сильная усталость, просила еще раз поставить пластинку «Нам нет преград ни в море, ни на суше», она хочет вспомнить все слова, а когда кончилась, махнула рукой и горько улыбнулась: годы берут свое, и никто не повернет обратно.
Со следующего понедельника Ефим приступил к работе маляром на судоремонтном заводе. Когда в отделе кадров посмотрели паспорт и увидели, что прописка временная, сказали: ничего, придет срок – продлим. Все документы приняли без волокиты и разговоров, вторично пришлось переписывать только автобиографию: просили как можно подробнее, хотя бы на страничку-полторы, расшифровать последние пять лет жизни. Ефим сам хорошо понимал, что так надо, поскольку завод прямо на территории порта, полно иностранцев, люди разные – где лицо, где маска, сразу не разберешь.
Вечером Клава Ивановна два раза заходила к Дегтярю и не заставала, пришлось подняться в третий раз, было уже около одиннадцати. Иона Овсеич сильно устал, конец квартала, а отдел снабжения прошляпил, не сумел своевременно обеспечить сырьем, с утра заседало партбюро, начальнику отдела дали строгача, но раскройный цех фактически весь день был на простое, завтра надо посылать толкачей в Киров и Осташкове.
– Дегтярь, – сказала Клава Ивановна, – зато я принесла тебе сегодня приятное известие. Угадай.
Иона Овсеич не захотел гадать: если угадаешь, будет еще приятнее, а если не угадаешь – может пропасть все удовольствие. Слишком большой риск.
– Ладно, – уступила Клава Ивановна, – я сама скажу: Ефим Граник поступил маляром на судоремонтый завод, и никто не нажимал. Кто же был прав – ты или я?
Иона Овсеич ответил, что в данном случае не важно, кто был прав, важно другое: какие сведения о себе сообщил Ефим Граник в отделе кадров.
– Что значит – какие? – удивилась Клава Ивановна. – Ефим не такой, чтобы выдумать себе новую автобиографию.
Иона Овсеич лукаво прищурил глаз:
– Малая, а ты уверена, что хорошо знаешь его старую автобиографию за последние пять лет, начиная с сорок второго года? Еврей, если ему грозил плен у гитлеровцев, мог иметь только один выход – застрелиться. А если он не застрелился и вышел живой из фашистского концлагеря, так одно из двух: либо сверхъестественное везение, а в сверхъестественное никто из нас не верит, либо милость врага за какие-то особые заслуги.
Особые заслуги, пожала плечами Клава Ивановна, откуда к Ефиму такая хитрость; он еще до войны был со странностями, весь двор любил посмеяться.
– Да, – подтвердил Иона Овсеич, – но с другой стороны, три года подряд простачок выдает себя за татарина, и коварный, лютый враг остается в дурачках. Где же здесь логика? Помогите мне, мадам Малая.
Клава Ивановна ответила, что помочь не может, но чувствует правду сердцем, кроме того, есть еще одно доказательство: Ефима освободили из лагеря, выдали паспорт и разрешили вернуться в Одессу.
– Малая, – сказал Иона Овсеич, – мы еще слишком доверчивы и гуманны. Слишком.
Из первой получки Ефим больше половины отдал на Лизочку. Тося говорила, что столько не надо, дитя кушает, как птичка, но Ефим привел свои объяснения: ему надо не один год работать, чтобы хоть немножко рассчитаться за ребенка.
– Фима, – не на шутку обиделась Тося, – если я еще раз услышу, мы будем смертельные враги.
Вечером, накануне Покрова, Тося одела Лизочку в нарядное платье, сверху легкое пальто с капюшоном, взяла за руку и вместе пошли в Успенскую церковь. У главного входа, с улицы Советской Армии, собрались тысячи людей, пробиться внутрь не было никакой возможности, пришлось обходить через улицу Кирова в Успенский переулок. Тося остановила Лизочку, вынула из-под платьица медный крестик с цепочкой, поднялась по ступенькам к боковой двери и прижалась у стены: здесь меньше толкали и чувствовался свежий воздух с улицы. На большой люстре горели свечи, язычки наклонялись в разные стороны, каждый сам по себе, Лизочка внимательно следила и старалась угадать заранее, куда – один, куда – другой. Иногда получалось правильно, иногда неправильно. Лизочка спросила у тети Тоси, почему язычки все время двигаются, а не горят ровно вверх, как в лампе, тетя Тося сказала, дуют сквозняки. Нет, покачала головой Лизочка, когда сквозняк, – свеча гаснет, а здесь горит. В Беляевке, в церкви, тоже горели, а дома, если откроешь дверь и окно, сразу гаснет. Лизочка немножко подумала и сама объяснила: в церкви пролетают ангелы, машут крылышками, и язычки тянутся за ними.
Старушка, которая стояла рядом и слышала объяснение, назвала Лизочку умницей и погладила по голове, а тетя Тося опять повторила, что с разных сторон дуют сквозняки, и ангелы тут ни при чем.
На другой день Лизочка рассказала бабушке Малой, как ходили вчера в церковь, там летали под потолком ангелы, одного она успела заметить.
– Не болтай глупости, – рассердилась бабушка Малая, – ангелов на свете не бывает.
С Тосей у Клавы Ивановны получился большой и неприятный разговор: во-первых, кто разрешил водить ребенка в церковь, когда рядом живой отец и ничего не знает, во-вторых, если ставить вопрос формально, почему надели крестик и повели девочку в церковь, а не в синагогу, хотя не надо ни туда, ни сюда.
Насчет крестика Тося сообщила, что надели еще в сорок втором году и была только польза, девочка осталась живая, здоровая, а церковь или синагога – разница небольшая, Бог один на всех.
– Дура, – Клава Ивановна затрясла кулаком у Тоси перед носом, – гитлеровцы делали все от имени Бога: убивали от имени Бога, сжигали от имени Бога, душили грудных детей газом – тоже от Бога! А где были его глаза, когда твой сын, который рисковал своей жизнью, чтобы спасти чужого ребенка, должен был погибнуть от пули Гитлера!
Тося не отвечала, опустила голову, Клава Ивановна потребовала, чтобы она смотрела ей прямо в глаза и не пряталась.
– Смотри мне прямо в глаза! – второй раз потребовала Клава Ивановна.
– Что вы хотите? – Тося подняла голову, глаза были желтые, как морской песок. – Что вы хотите от моей души! Я ничего не знаю, ничего не понимаю, мне ничего не надо – отстаньте, ради бога, отстаньте!
Клава Ивановна подошла к окну, на улице гуляли беззаботные люди, весело смеялись и получали полное удовольствие от жизни: октябрь стоял такой теплый, как будто вернулось лето.
Ефим, когда узнал, что Лизочка ходила с Тосей в церковь, проявил полное равнодушие, только сказал, чтобы сняли крестик. Лизочка заупрямилась и не соглашалась ни за что на свете, тетя Тося просила по-хорошему, приказывала, грозила, но без результата.
Ночью, Лизочка крепко спала и не могла слышать, Тося осторожно подняла головку, сняла цепочку и спрятала. Первый день прошел так, а на второй Лизочка подошла к тете Тосе, заплакала и призналась, что потеряла крестик.
– Вспомни, где ты игралась, и поищи, – сказала тетя Тося.
Лизочка целое утро искала по всей комнате, в коридоре, во дворе, возле ворот, но нигде не было. Тетя Тося два раза выходила, помогала искать и говорила, хватит, когда-нибудь сам найдется. Лизочка попросила, чтобы купили другой, а отыщется старый – можно будет продать. Тетя Тося дала обещание, но потом объяснила, что на всю Одессу один мастер и придется долго ждать. Ничего, сказала Лизочка, подождем.
До конца недели у Тоси была тяжесть на сердце, как будто прижали спереди и сзади гирями. Клава Ивановна укоряла, напрасно она так переживает, но от этих укоров делалось только хуже.
– Малая, – сказал Иона Овсеич, – в этот раз ты справилась. Ордена, правда, мы тебе не обещаем, но на доске почета место найдется.
Когда Тося немножко повеселела и опять разговорилась, Клава Ивановна сама почувствовала облегчение, на целый день взяла Лизочку и пошли гулять к морю. В Аркадии съели два пирожка с мясом, выпили по стакану вишневой косточки, все вместе десять рублей, и купили детскую книжку: на следующий год – в школу, пора уже готовиться.
Вечером зашли в гости к Котлярам. Клава Ивановна попросила Адю, который теперь уже студент консерватории, показать Лизочке, как надо играть на пианино.
– Адя, – Иосиф сидел на своем табурете с подпиленными ножками и делал набойки к женским туфлям, – покажи и пусть она сама попробует своими пальцами. Но сначала проверь, какой у нее слух.
Иосиф объяснил Клаве Ивановне, что существуют два совсем разных слуха, абсолютный и музыкальный, но люди всегда путают. Например, можно иметь обыкновенный музыкальный слух и быть первоклассным пианистом и, наоборот, иметь абсолютный слух, но не сыграть самую простую гамму.
– В чем же разница? – спросила Клава Ивановна.
– Пальцы, – сказал Иосиф, – все зависит от того, какие у тебя пальцы. Адя, покажи бабушке Малой, чтобы она видела. С такими пальцами надо родиться, их за деньги не купишь. Малая, я тебе говорю, он еще прославит наш двор на весь мир.
Адя попросил дядю Иосифа успокоиться, слишком много слов, в ответ Котляр горько скривил губы и вздохнул:
– Глупенький, будь здоров, хорошо учись, а мне лично ничего не надо. Все для тебя.
Адя выстукал пальцем несколько тактов, Лизочка повторила за ним, потом попробовали на пианино в четвертой октаве, первой октаве и субконтроктаве. Когда пробовали в субконтроктаве, Лизочка смеялась, потому что звуки были такие, как будто мычит корова или топает в лесу громадный медведь.
Через полчаса пришла из своей больницы Аня. У нее был сегодня на редкость удачный день: один больной с Заставы, которого выписали домой, обещал полтора кило козьего жира, говорят, очень помогает легочникам. Она забежит только на минутку к Полине Исаевне, чтобы сообщить, и вернется.
Адя сыграл «Елочку», «Чижик-пыжик», «Фонарики-сударики», дядя Иосиф подпевал, Клава Ивановна размахивала руками, как дирижер в театре. Лизочка громко смеялась и требовала еще.
Аня вернулась заметно расстроенная. Иосиф спросил, в чем дело, но ответа не получил, и сам догадался, наверно, у Дегтярши опять неважно со здоровьем. Клава Ивановна горько вздохнула, велела Лизочке сказать Аде спасибо, и попрощались.
У Иосифа набралось много заказов, он засиделся до двух часов и вынужден был кончать при керосиновой лампе. После двенадцати, чтобы не тревожить соседей, приходилось работать только иглой, дратвой и резиновым клеем. Швы на латках требовали большой аккуратности, особенно женская обувь, Иосиф сильно напрягал зрение, болели глаза, затылок наливался тяжестью, шея делалась, как будто деревянная.
Иосиф поставил будильник на пять часов, в шесть уже надо выходить на завод, привел в порядок протез, чтобы утром не терять время, выкурил цигарку, немножко удовольствия, хотя на ночь будоражит нервы, и лег.
– Иосиф, – окликнула через минуту Аня, – ты спишь? Иосиф засмеялся и сказал: если ему хотят дать сто рублей, так не спит, а если у него хотят взять, так спит.
– Сегодня вечером, – прошептала Аня, – когда я зашла к Полине Исаевне и обещала достать для нее кило козьего жира, Дегтярь посмотрел на меня такими глазами, что мне стало нехорошо.
– Дальше, – сказал Иосиф.
– Потом он повернулся боком и спросил: терпение советской власти имеет где-нибудь край или Котляр думает, края нет?
– Что ты ответила?
– Я ответила, мы не делаем ничего такого, чтобы надо было об этом думать или ставить вопрос.
– Правильно.
– Потом он сказал: за хлеб-соль для больной Полины Исаевны спасибо, и отдельное спасибо за анекдоты, которые распространяет Иосиф Котляр.
– Какие анекдоты? – Иосиф повернул голову, свет луны бил прямо в глаза, из трубы на крыше, через дорогу, подымались клубы дыма, сначала круглые, пухлые, потом вытягивались в длину и уходили в небо. – Какие анекдоты?
– Боже мой, – застонала Аня, – он еще спрашивает! Сколько раз я просила и повторяла: язык без костей. Болтает, вечные шутки-прибаутки, как будто он один на свете.
– Подожди, – остановил Иосиф, – приведи мне конкретно, что я болтал и где.
– Бедный Адя, – заплакала Аня, – его папочка Ваня имел язык без костей, а теперь этот. Черт с тобой, если тебе не жалко ребенка, без тебя проживем.
– Я еще не в гробу, – сказал Иосиф, – не надевай мне белые тапочки. А на твоего Овсеича я уже один раз положил с прибором и еще десять раз положу.
– Ишак, – горько засмеялась Аня, – старый ишак, он хорохорится перед собственной женой. Иосиф рассердился:
– Я понимаю, тебе нужен был такой муж, как Овсеич, чтобы чахоточной жене круглые сутки читать лекции, а кусочек масла и яичко пусть принесут соседи.
– Вот, – обрадовалась Аня, – повтори еще раз и громче, чтобы вся Одесса услышала, а потом будешь требовать, чтобы я тебе конкретно привела, где ты болтал и что.
– Дура, – опять рассердился! Иосиф, – никто не запрещает человеку пошутить и посмеяться над соседом, от шутки не умирают.
– Боже мой, – застонала Аня, – запрещают, не запрещают, надо же понимать, какое сейчас время и с кем шутить!
– Аня, – засмеялся Иосиф, – я тебе расскажу интересный случай. Сидят в ДОПРе двое, Франц и Шванц, Франц спрашивает: «За что ты сидишь?» А Шванц ему отвечает: «За то, что я плохо бегаю». Франц сильно удивился: «Уж и за это садят?» Шванц ему объясняет: у них с соседом тонкая стена, слышно каждое слово, о чем говорят, и сосед первый прибежал, куда следует. «Дурак, – зареготал Франц, – а ты в это время кушал горох и ждал». Шванц обиделся и сказал, что он не дурак, наоборот, он побежал первый, но сосед лучше бегает и перегнал его.
В Адиной комнате заскрипела кровать, как будто человек сильно ворочается или трясется от смеха. Вот, прошептала Аня, мальчик слышит каждый шорох, хотя стена капитальная и дверь плотно закрыта, соседи, наверное, тоже слышат. Иосиф сказал, ему плевать на соседей, пусть боятся те, кому Советская власть стоит поперек горла, а Котляр отдал за нее все самое дорогое, что имел.
– Иосиф, – Аня перешла на диван к мужу, – поклянись моим здоровьем, что ты больше не будешь болтать языком, где попало.
Нет, категорически ответил Иосиф, если человек дает такую клятву, получается, что есть причина, и он на самом деле болтает лишнее. Аня крепко прижалась, обняла за шею и продолжала настаивать, но Иосиф снова отказал и повторил, что хорошо знает свои права и никто его не запугает. А насчет Вани Лапидиса она привела неудачный пример: во-первых, было десять лет назад, в тридцать седьмом году, во-вторых, нет дыма без огня – даром человека не могли взять.
После Октябрьских Иона Овсеич в разговоре с Малой, Степой Хомицким и другими соседями ненароком обронил: он не будет сильно удивлен, если еще до Нового года партия и правительство примут решение об отмене карточной системы, то есть свободной продаже хлеба и других продовольственных товаров для всего населения.
Иосиф Котляр обсуждал новость со своей Аней и попутно объяснял, что легко принять решение, но реализация требует крепкой материальной базы, а сельское хозяйство еще не успело залечить раны от войны и хромает на обе ноги. Кроме того, выступление Черчилля в американском городе Фултон показывает, как мы должны крепить оборону и быть всегда начеку, а это пожирает столько денег, что хватило бы на два сельских хозяйства.
Аня качала головой: если бы американцы видели хоть четверть того, что видели мы, они бы выгнали этого Черчилля еще до того, как он открыл свой рот. Черчилль, возмутился Иосиф, вроде вся загвоздка в одном Черчилле! А доктрина Трумэна, а план Маршалла, а Уолл-стрит!
Накануне выходного Аня занесла Полине Исаевне крестьянский калачик и стакан сметаны. Пока та отламывала по кусочку и окунала в сметану, гостья сама завела разговор на экономические темы. Иона Овсеич пришел с работы, успел услышать вторую половину дискуссии и поинтересовался, из какого источника Анна Котляр черпает сведения, что все деньги у нас уходят на военный бюджет, если по данным Госплана СССР на оборону расходуется, примерно, одна пятая часть, а львиная доля – на промышленность и сельское хозяйство, причем ежегодный прирост сельского хозяйства в текущей пятилетке запланирован не меньше, чем на семнадцать процентов?
Аня призналась, что даже не имела представления, как много денег уходит у нас на сельское хозяйство и какой быстрый рост предусмотрен пятилетним планом, захотела узнать новые подробности, но Иона Овсеич сказал, что экономучебой займется в другой раз, а сейчас вернемся к вопросу: где тот грязный источник, из которого она почерпнула свои сведения о распределении капиталовложений в нашем народном хозяйстве?
– Что значит грязный? – возмутилась Аня, лицо сильно побледнело, губы сделались синие, как на морозе.
Полина Исаевна объяснила за мужа, что он просто говорит с ней откровенно, как с близким человеком, и ничего плохого в данном случае не думал, напрасно Аня разволновалась, но Иона Овсеич попросил жену не расписываться за грамотного и повторил свой вопрос насчет грязного источника. Больше того, добавил Иона Овсеич, можно только удивляться, какое поразительное единодушие у Котляров с таким лакеем плутократии, как лейборист Клемент Эттли: тот говорит, что Советская Россия все отдает на военные цели, поэтому, дескать, мало уделяет мирной экономике для народа, и наши дворовые экономисты повторяют за ним буквально слово в слово! И это в то время, когда товарищ Сталин лично дал ответ Клементу Эттли: мистер Эттли ничего не смыслит в экономической науке, но зато хорошо набил руку в антисоветской пропаганде.
Иосиф, когда жена передала ему весь разговор и сравнения, хватил своим сапожным молотком по железной лапе с такой силой, что задзеленькали стеклянные трубочки на люстре. Адя сидел в другой комнате, писал конспект по основам марксизма-ленинизма и от этого звука весь передернулся, как будто через тело пропустили ток.
Потом Иосиф поднял крик и стал требовать от жены, чтобы она немедленно пошла к своему Овсеичу и предупредила: Котляр не Лапидис, его на рачка не возьмешь. Котляр потерял ногу в гражданскую войну, когда Советская власть висела на волоске. В сорок четвертом Иосиф Котляр отдал своих сыновей на фронте, больше ему терять нечего, и пусть Дегтярь закроет свой поганый рот, если хочет жить!
Зашел Адя, обнял дядю Иосифа за плечи и просил успокоиться, но от этой просьбы дядя Иосиф раскричался еще громче, кавалерийский голос можно было услышать через все стены, и во дворе наверняка слышали.
– Иосиф, – Аня изо всех сил прижимала ладони к щекам и умоляла взять себя в руки, – Иосиф, не лей воду на мельницу.
– Мне плевать на его мельницу, – заорал в ответ Иосиф, – и пусть лучше твой Овсеич возьмет свои слова обратно, иначе будет такое, что еще мир не видел!
– Ой, какой глупый человек, – Аня сидела на стуле и раскачивалась, – недаром говорят, язык мой – враг мой.
– Жена, – наконец, немного успокоился Иосиф, – четыре года ты воевала на фронте, получила инвалидность на всю жизнь, так объясни мне: откуда в тебе такая осмотрительность и осторожность? Почему ты постоянно должна оглядываться на какого-то Дегтяря?
– При чем здесь оглядываться! – громко сказала Аня. – Просто большое уважение к человеку, который всю свою жизнь отдает другим и ничего не требует взамен.
– Ничего? – удивился Иосиф.
– Ничего, – повторила Аня.
– Значит, – скривился Иосиф, – твое уважение и то, что ты Овсеича слушаешься больше, чем собственного мужа, а его мнение для тебя главнее, чем мое, – это, по-твоему, ровным счетом ничего?
Адя засмеялся и сказал: из дяди Иосифа может выйти софист не хуже самого Сократа, который с таким мужеством стоял за истину, что в конце концов должен был по собственной воле принять смертельный яд.
– Ципун тебе на язык! – схватилась Аня. – Иди в свою комнату, садись делать уроки.
Адя ответил, что сейчас он как раз готовится к практическим занятиям по «Краткому курсу», завтра семинар, а преподаватель требует от студентов, чтобы приводили примеры об антагонистических и неантагонистических противоречиях из окружающей жизни.
– Ты не умничай, – рассердилась Аня. – Тебе дали учебник, дали книжку, а приводить собственные примеры будешь, когда сможешь сам зарабатывать на жизнь и заведешь свою семью.
Нет, покачал головой Адя, преподаватель требует на каждом семинаре факты из конкретной действительности, так что откладывать нельзя.
Иосиф целиком поддержал Адю и сказал, что он прав на тысячу процентов: пусть думают своими мозгами, а не ждут, пока будут пережевывать папа с мамой.
– Так, так, – подтвердила Аня, – давай сбивай мальчика с дороги, тебе недостаточно, что ребенок один раз остался сиротой.
После этих слов Аня спохватилась, Адя наклонил голову, как тот упрямый бычок, и злыми глазами смотрел исподлобья.
– Ребенок! – подмигнул Иосиф. – Какой он ребенок: здоровый буц – ему уже пора скоро своих детей делать. Дитя, подойдите ближе.
Адя подошел, дядя Иосиф крепко обнял, потрепал за чуб и сказал: тут один человечек, живет на Большой Арнаутской, угол Ленина, продает мотоциклетку, немецкая марка «Цундап», надо зайти посмотреть. У студента найдется свободная минута, чтобы заглянуть вместе?
