Текст книги "Двор. Книга 2"

Автор книги: Аркадий Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Когда гость ушел, Иона Овсеич опять прочитал письмо, мысленно представил себе все сцены, все разговоры за минувший вечер, и возникло отчетливое чувство, что слишком увлеклись и обсуждали такое, чего не следует, ибо, раз обсуждают, выходит, есть сомнения и есть необходимость.

На другой день Иона Овсеич так закрутился по предвыборным делам, что поневоле забыл про Чеперуху с его письмом. Однако поздно вечером, воротясь домой, он нашел у себя в замочной скважине записку от майора Бирюка, который просил позвать его, как только хозяин вернется. Первое ощущение, когда прочитал бумажку, было такое, как будто кто-то подстерегал за углом и с размаху хлопнул по затылку, от неожиданности екнуло сердце, а потом стало досадно и стыдно, что испугался из-за какого-то пустяка.

Было еще довольно рано, начало одиннадцатого, Иона Овсеич снял шапку, пальто, кашне, немного пригладил ладонями волосы с боков и направился к двери, чтобы идти за майором Бирюком. В коридоре, однако, приостановился, несколько секунд потоптался на одном месте, поворачиваясь то туда, то сюда, пока, наконец, не решил, что нечего в такое время бежать к соседу по первому зову.

В квартире за хлопотами по хозяйству – поставил на плитку чайник, нарезал хлеба, колбасы, почистил головку лука, присыпал солью, чтобы успел пропитаться, – окончательно прошло это неприятное дерганье изнутри. Иона Овсеич уже рассчитал, что через десять-пятнадцать минут опять сможет сесть за свои конспекты и выписки, но не успел отужинать, как заявился майор Бирюк. Первым делом гость поздоровался, привел восточную мудрость – если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе – и сообщил, что один раз уже приходил, оставил в дверях записку.

После небольшой паузы товарищ Дегтярь кивнул головой: да, оставил. Андрей Петрович нахмурился: значит, прочитал, почему же не зашел?

– Ну, – хозяин налил гостю чаю, придвинул поближе сахарницу, – по-моему, это надо было понимать как просьбу, а не в приказном порядке.

– Знаешь что, – с ходу повысил голос майор, – я этих ваших местечковых хитростей не люблю: по-моему, по-вашему, по-ихнему! В эмвэдэ заходил?

Хозяин неторопливо отрезал кусок хлеба, намазал маслом, сверху посыпал сахаром, положил на блюдечко и подал гостю:

– Кушай, Андрей Петрович, это очень вкусно: меня научила моя покойная мама.

– Так, – забарабанил майор двумя пальцами по столу, – в эмвэдэ не заходил, ясно.

Хозяин намазал себе точно такой же ломоть, как гостю, отломил уголок, хорошо разжевал, по выражению лица было видно, что очень вкусно, запил глотком чаю и сказал:

– А из чего ты делаешь такой уверенный вывод, что не заходил?

– Слушай, – по-настоящему начинал сердиться майор, – ты можешь прямо ответить – был, не был – или будешь разводить эту жвачку!

– А зачем же я буду тебе отвечать, – удивился Иона Овсеич, – коли ты сам уже наперед все знаешь.

– Я ничего не знаю наперед, – сказал Андрей Петрович, – я просто делаю предположение.

Иона Овсеич потер пальцами подбородок и задумчиво произнес:

– Предположение – это гипотеза, а гипотезы не строятся на голом песке.

Майор Бирюк расставил локти на столе, подпер голову ладонями, маленькие глазки смотрели в упор, пухлые веки от напряжения еще сильнее набрякли, у Ионы Овсеича опять возникло впечатление, даже не впечатление, а скорее какое-то воспоминание, что эти пухлые веки, эти маленькие зеленые глаза, этот недобрый взгляд он уже встречал где-то в конце двадцатых – начале тридцатых годов, когда посылали по коллективизации на село.

– Слушай, Андрей Петрович, – неожиданно перешел на другую тему товарищ Дегтярь, – откуда ты сам будешь родом?

Гость по-прежнему молча смотрел, словно не к нему обращаются, Иона Овсеич чувствовал, как под этим взглядом растет внутри что-то враждебное, причем невозможно было объяснить, откуда и почему. Но тут же на ум сама собой лезла всякая чепуха, вплоть до того, что вспомнилась одна кулацкая семья из Цебрикова, обрусевшие немцы, где кроме отца было трое сыновей, все здоровые, как бугаи.

– Овсеич, – наконец заговорил гость, – ты у меня в ширинку не заглядывай, а то я могу тоже заглянуть. Понятно? Или требуется крупным планом?

Иона Овсеич вздрогнул, вроде через все тело прошел озноб, но быстро справился и попросил гостя, чтобы дал крупным планом, а то получается непонятно. Майор переменил позу, сел вполоборота, теперь перед глазами было окно, под ветром раскачивался фонарь, сверху, на тарелке, целая шапка снега, удивительно, как могла столько времени удерживаться, громко вздохнул и сказал:

– Не ладится у нас с тобой. А кто виноват?

– Майор Бирюк, – осипшим голосом произнес хозяин, – я прошу уточнить насчет ширинки: что ты имел в виду?

Андрей Петрович опять повернулся лицом к хозяину, развел руками, улыбнулся и объяснил, что ничего не имел в виду, а сказал просто так.

– Просто так? – переспросил товарищ Дегтярь. – Ну, хорошо, просто так, значит, просто так.

Гость посидел еще несколько минут, поерзал на своем стуле, приподнял рукав над часами и спохватился, что так поздно засиделись.

– Ничего, – успокоил хозяин, – зато большое дело с тобой сделали.

Майор хотел напоследок еще раз спросить насчет письма, но Иона Овсеич буквально перехватил мысль и первый обратился:

– Ну, как, Андрей Петрович, так будем наводить справки в органах, заходил Дегтярь или не заходил?

– Овсеич, – всерьез обиделся гость, – ты из меня дурака не делай: я тебе верю, как самому себе.

Товарищ Дегтярь поблагодарил на теплом слове и миролюбиво, в голосе появилась дружеская нота, сказал: значит, коли есть обоюдное желание, можно найти общий язык.

Когда захлопнулась дверь и на чугунной лестнице послышались шаги, Иона Овсеич вернулся в комнату, остановился в задумчивости возле книжной этажерки, на первой и второй полках стояла политическая и философская литература, покачал головой и громко произнес:

– Ах, сукин сын!

Ночь прошла неважно: со стороны сердца вроде бы ничего особенного, один раз взял кусочек сахара, пять-шесть капель валидола, но во всем теле держалось чувство какого-то неудобства – куда ни повернешься, все не так. Уж лучше бы где-нибудь в одном месте болело.

Под стать самочувствию, в мыслях тоже была какая-то неразбериха – то искал примирения с Бирюком, хотя особенно и не ссорились, то, наоборот, хотелось довести до высшей точки, чтобы можно было, наконец, точно указать пальцем: здесь и здесь плохо, а здесь, допустим, неплохо.

Лишь под утро, когда встал, чтобы умыться, и для разминки прошелся по комнате, отчетливо появилась досада на самого себя из-за того, что мармеладничал с Бирюком и позволил ему, по сути, контролировать поступки и поведение Дегтяря.

Иона Овсеич опять вспомнил всю перепалку насчет эмвэдэ, и прибавилась новая досада: получилось, вроде он испугался, смалодушничал перед Бирюком, ибо тот чуть не учинил ему настоящий допрос, а он петлял и увиливал от ответа. А на самом деле надо было вообще не отвечать и сразу одернуть: не ваше дело, гражданин Бирюк, не вам указывать и не вам нас контролировать!

У ворот подкарауливал Чеперуха, получилось немного неожиданно: можно было предполагать, что у него хватит терпения дотянуть до вечера. Товарищ Дегтярь прошел мимо, не останавливаясь, Иона на секунду замешкался, но тут же догнал и сразу – ни доброго утра, ни здрасте – потребовал свое письмо. Товарищ Дегтярь продолжал идти, однако биндюжник есть биндюжник, схватил за рукав и стал орать на всю улицу, что это низкий обман – забрать у человека письмо и распоряжаться как будто своя личная собственность. Люди вокруг оглядывались, некоторые останавливались и наблюдали, Иона Овсеич тихо, сквозь зубы, предупреждал Чеперуху по-хорошему, чтобы прекратил этот уличный балаган, а тот еще сильнее разошелся и закончил прямо хулиганскими выкриками, угрожая свернуть шею, как паршивой курице. Был момент, когда Иона Овсеич уже засунул руку в карман, чтобы вынуть письмо и швырнуть в лицо этому смутьяну, лишь бы положить конец омерзительной сцене, но, к счастью, не успел: Чеперуха как раз израсходовал полностью свой заряд, харкнул на снег, слюна была красноватая, с кровью, видно, из десен, и заявил, что отсюда прямым ходом он идет в эмвэдэ, сам все расскажет, а наши чекисты хорошо умеют разбираться, где настоящие враги и где настоящие друзья.

– Иди, иди, – в сердцах крикнул Иона Овсеич, – пока за тобой не пришли!

На фабрике плотники, наконец, раскачались по-настоящему, и в помещении агитпункта уже стоял целиком готовый каркас на все шесть кабин для избирателей. Бригадир заявил, что деревянные работы можно было бы сегодня закончить, если бы кладовщик не тянул с фанерой.

– Фанера будет, – сказал товарищ Дегтярь, немедленно вызвал кладовщика, дал ему хороший нагоняй, затем пригласил к себе председателя фабкома и поручил ему лично проследить, чтобы строители в агитпункте были своевременно обеспечены всеми необходимыми материалами.

После обеда плотники опять пришли с жалобой: красной материи для обивки дали в обрез, чуть возьмешь на гвоздь, от сильной натяжки сразу лопается. Получается, плотникам надо больше, чем всем, а остальным это дело до одного места.

Товарищ Дегтярь вторично вызвал к себе председателя фабкома и в присутствии людей устроил ему такую баню, что тот выскочил буквально ошпаренный и на ходу искал по всем своим карманам носовой платок, чтобы вытереться. Людям понравилось, они полностью поддержали товарища Дегтяря, потому что этим фабкомовским начальникам дай только почувствовать, где послабее, как они забывают, кто для кого: рабочие для них или они для рабочих.

В сутолоке дня Чеперуха отодвинулся далеко на задний план, но к вечеру, когда напряжение пошло на спад, Иона Овсеич вспомнил его угрозу: самому зайти в эмвэдэ и все рассказать. Вообще, получилось не совсем хорошо: письмо, конечно, надо было оставить у себя, это правильно, но все-таки следовало поговорить с человеком по-другому. А теперь, если он действительно осуществил свою угрозу, может завариться целая каша. Несомненно, раньше или позже все станет на свое место, но надо было найти ключ, тем более что Чеперуха – это далеко не доктор Ланда, которого он готов так рьяно защищать. Просто у человека на секунду повернуло мозги набекрень.

Иона Овсеич решил, что сегодня же наведается к Зиновию, и, если старик еще не успел напороть горячку, можно будет обсудить и договориться. А что касается Бирюка, надо раз и навсегда ему указать: вот здесь, пан майор, имение, а здесь – вода.

Наконец, стало спокойнее, прекратилась эта дурная свистопляска, когда все, как в комнате смеха, выглядит наоборот: большое кажется маленьким, а маленькое – большим. В проходной Иона Овсеич пощупал радиаторы, хорошо ли прогреты, натянул на руки вахтерские рукавицы, несколько раз с силой хлопнул, вернул хозяину и на прощание пошутил: теплынь такая – как бы не разморило в сон.

На улице Ленина зашел в гастроном, взял двести граммов колбасы, сливочного масла не было, продавщица сказала, есть чудесный смалец, сегодня только получили, Иона Овсеич поблагодарил, но отказался и объяснил, что у него побаливает справа, наверно, печень, а при печени жирное не рекомендуется. Продавщица махнула рукой: не надо обращать внимания, кому суждено, тому суждено, а вечно оберегаться – только себе и другим портить жизнь. Хорошо, сказал Иона Овсеич, пусть взвесит сто граммов. Продавщица посоветовала взять двести, а жена дома поджарит с луком, и будет не хуже коровьего масла. Иона Овсеич прикрыл глаза, немного поднялись брови, на лбу собрались морщины, и покачал головой: не надо двести, сто граммов достаточно. Продавщица посмотрела налево, направо, наклонилась вперед и произнесла скороговоркой, шепотом:

– Приходите завтра, я вам оставлю полкило масла.

У продавщицы были красивые белые руки, чистые ногти, просто приятно посмотреть, в ушах небольшие сережки, золотые с красными камешками, видимо, рубин, на шее две-три складки, свежий, хорошо накрахмаленный халат, плотно облегавший бюст, и приятная, добрая улыбка. Иона Овсеич поблагодарил, не хотелось выходить на холодную улицу, но кассирша уже начала поглядывать в их сторону, становилось чересчур заметно, он попросил еще кусочек бумаги, чтобы получше завернуть смалец, продавщица велела положить на прилавок, она сама, и в одну секунду упаковала. Забирая сверток, Иона Овсеич невольно обратил внимание на свои руки, местами следы чернил, какие-то пятна, давно пора остричь ногти, побыстрее, как будто школьник, втянул пальцы в рукава, сделал строгое лицо и быстро вышел из магазина. На улице он остановился возле витрины, со стороны можно было подумать, что человек рассматривает оформление или изучает ассортимент, а на самом деле просто захотелось еще раз поглядеть на эту женщину, которая всем своим видом давала почувствовать домашнее тепло и уют.

Подымаясь по улице Розы Люксембург, Иона Овсеич невольно возвращался в мыслях к магазину, но впереди ожидали насущные дела, и они быстро взяли верх над пустыми грезами.

Дома, едва Иона Овсеич отворил дверь, раздался телефонный звонок. Трудно было даже представить себе, откуда в такое время могут звонить, однако тут же, подняв трубку, он услышал голос Ляли Орловой. По ее словам, она уже целый час пытается связаться с фабрикой, с квартирой, но ни оттуда, ни оттуда никто не отвечает, и вот, наконец, ей повезло.

– Короче, – перебил Иона Овсеич, – в чем дело?

Ляля ответила, что это разговор не для телефона, и через пятнадцать минут она зайдет. Нет, возразил товарищ Дегтярь, через пятнадцать минут она не зайдет, потому что сию минуту он спускается к Чеперухе, а когда освободится, предсказать трудно. В ответ Ляля вскрикнула:

– Так вы уже все знаете!

У Ионы Овсеича неприятно екнуло сердце – значит, старый дурак успел напороть горячку, – но отреагировал внешне спокойно: ладно, пусть Орлова заходит, он будет ждать.

Дальше медлить нельзя было, следовало тут же конкретно наметить линию и план действий в ответ на глупости, которые наделал со страху этот бравый биндюжник. Однако на деле все оказалось так, что даже в голову не могло прийти: мало того, что старик не сидел тихонько у себя дома, как всякий нормальный человек, пока никто не трогает, мало того, что не побежал, как можно было ожидать после его угрозы, на улицу Бебеля, он еще стал ходить самолично по квартирам и собирать подписи среди жильцов в пользу Ланды! Тут уже одно из двух: либо человек окончательно рехнулся, либо получается, что действительно Бирюк прав и надо было немедленно принять меры, а Дегтярь прошляпил. Правда, ни один жилец не дал своей подписи, и это, конечно, большой плюс, но, с другой стороны, никто, кроме Дины Варгафтик, не прибежал к Орловой, Малой, Дегтярю или просто к соседу, чтобы вместе возмутиться и дать отпор гнусному шантажу и провокации.

Иона Овсеич быстро шагал вокруг стола, лицо такое изможденное, что просто больно смотреть, Ляля в душе ругала себя за спешку, надо было дать человеку хотя бы спокойно поспать ночь, наконец он остановился и спросил, знает ли об этой истории майор Бирюк. Ляля пожала плечами, мол, не все ли равно, а товарищ Дегтярь вдруг набросился на нее и закричал, что нечего сидеть на печке и греть свой толстый зад, а надо быть в курсе дела и заглядывать в каждый угол.

Ляля чуть не заплакала от обиды, в ответ хотелось тоже причинить боль., но сумела взять себя в руки и сказала: если надо, она узнает. Иона Овсеич опять зашагал вокруг стола, по глазам было видно, что напряженно работают мысли, Ляля тихонько сидела на своем стуле и боялась шелохнуться.

– Орлова, – обратился товарищ Дегтярь, – ты не в курсе дела, какая квартира у сестры Гизеллы, куда она ходит ночевать?

Ляля ответила, что не знает, но можно позвать Дину Варгафтик: она там была один или два раза. Хорошо, сказал товарищ Дегтярь, пусть зайдет.

Еще не было десяти часов, но Дина со своей Альфочкой уже укладывались спать. Орлова просила поторопиться, а то Иона Овсеич зря ждет. Дина поверх ночной рубашки набросила халатик, поверх халатика – пальто, сказала Альфочке, чтобы хорошо вела себя, она скоро вернется, и вышли. В коридоре Ляля обратила внимание, что халат застегнут на одну верхнюю пуговицу, Дина взяла еще на среднюю, обеими руками подтянула бортики пальто, но ниже талии от быстрой ходьбы халат все равно распахивался. Ляля сказала, пусть хорошо застегнется, а то получается вульгарный вид, Дина ответила, что при ее образе жизни она может совсем голая ходить, и то ни один человек не посмеет показывать пальцем. Орлова брезгливо скривила губы и сама схватила пальто за полу, чтобы хоть немного прикрыть этот срам. Дина, без всякого предупреждения, больно ущипнула Лялину руку и сказала, что ей противно, когда к ней кто-нибудь прикасается, тем более некоторые женщины. Орлова почувствовала, как хлынула в лицо кровь, другая за такие слова дала бы просто по физиономии, но сейчас лишь не хватало зайти к товарищу Дегтярю со своим бабьим скандалом.

Иона Овсеич, увидя Варгафтик, тоже невольно обратил внимание на ее одежду, но ничего не сказал, а только молча поглядывал, причем надо было иметь Динину глупость, чтобы не замечать, сколько насмешки и презрения в его глазах. Усевшись на кушетке, она раздвинула свои толстые и короткие, как у карлика, ноги и через каждые два слова хлопала себя по ляжкам, от зависти или восторга, трудно было понять, какую барскую комнату, потолки с падугой, по углам женские головки с роскошным бюстом, занимает Гизеллина сестра. Из такой комнаты можно сделать две, но муж и сын погибли на фронте, мать осталась одна с дочкой, и больше им не надо. Товарищ Дегтярь спросил, имеются ли в доме удобства. Дина сладко зажмурила глаза и ответила, что там есть все, чего только человек может пожелать: паровое отопление, центральный газ, ванная с горячей водой и антресоли, такие, дай бог нам с вами четверть.

– Дина, – вдруг перебила Ляля, – закройте свои голые ноги: вы не у себя дома.

– Орлова, – нахмурился Иона Овсеич, – по-моему, здесь есть хозяин и есть кому делать замечание.

Дина успела немного покраснеть, но после такой поддержки быстро воспрянула духом и сказала, кивая в Лялину сторону: недаром люди говорят, нахальство – это второе счастье. Ляля вся напряглась, как цирковая лошадь. Иона Овсеич поглядел на одну, на другую и предложил перенести дебаты на выходной день, а сейчас – спокойной ночи. Получилось так неожиданно, что обе раскрыли рты, однако продолжали сидеть на месте, и хозяин должен был вторично пожелать им спокойной ночи, чтобы, наконец, поднялись и вышли.

У лестничной площадки Дина приостановилась, горько засмеялась и сказала Орловой:

– Ляля, мы с вами – две большие старые дуры.

На втором этаже было темно, перегорела лампочка, Дина попросила подать ей руку, потому что без очков совсем слепая, Ляля взяла выше локтя, почти под мышкой, и удивилась, как Дина может терпеть прикосновение такой женщины.

– Ой, Ляля, – вздохнула Дина Варгафтик, – какая вы злопамятная. Завтра обещали привезти керосин. Я встану в пять часов и займу для вас тоже очередь. Будете стоять впереди.

Через четверть часа Орлова вернулась к товарищу Дегтярю и принесла с собой подарок, который приготовила ему на день Красной Армии: муслиновый галстук в зеленую горошину, мужской одеколон «Шипр» и книгу грузинского поэта Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Иона Овсеич с трудом сдержал себя, чтобы не рассердиться: во-первых, еще не двадцать третье февраля, во-вторых, галстук и одеколон – это лишнее. Зато книгу, тем более, великого классика грузинской литературы, принял с удовольствием и тут же прочитал наизусть: «Каждый мнит себя стратегом, коль глядит со стороны». Потом немного задумался, в глазах появилось напряжение, держалось полминуты-минуту, наконец, вспомнил и радостно воскликнул:

 
Лучше смерть в бою со славой,
Чем позор бесславных дней!
 

Ляля сказала: такие умные и красивые стихи, просто не верится, что сочинили восемьсот лет назад.

– Знаешь что, Орлова, – перебил Иона Овсеич, – уж коль в такой поздний час ты навестила одинокого холостяка, давай-ка пройдемся с тобой на бульвар.

Ляля хлопнула в ладоши и радостно засмеялась, попросила десять минут, чтобы привести себя в порядок, но Иона Овсеич ответил, не надо, она и так будет достаточно заметная, хотя на дворе уже ночь. Ляля немного надулась, сказала, что другому не позволила бы подобные шутки, хозяин пропустил мимо ушей и поднял руку, вроде хочет хлопнуть по одному месту.

– Ах, – вскрикнула Ляля и закрылась сзади ладонями, – не надо! Я вас прошу, не надо.

Иона Овсеич пожал плечами: когда так сильно уверяют, что не надо, можно подумать как раз наоборот.

С моря дул холодный ветер, но пока шли по Бебеля заметно чувствовалось только на перекрестках, зато на Пушкинской всю дорогу дуло прямо в лицо, хотелось заслониться воротником. Ляля озорничала и каждый раз закрывала Ионе Овсеичу щеки своей рукой в перчатке, которая не по-зимнему пахла сиренью, он сердился, просил прекратить неуместные шутки, однако Ляля уже завелась и не могла остановиться. У Ланжероновского спуска внезапно задуло со всех сторон, как будто схватились между собой полдюжины ветров. Ляля невольно прижалась к Ионе Овсеичу всем телом, он расстегнул пальто, чтобы получше прикрыть ее, и так, хотя было довольно неудобно, прошли чуть не до памятника Пушкина. Со стороны оперного театра спускались одинокие прохожие, возле горсовета не было ни души, дежурный милиционер, видимо, находился внутри, неподвижно, как в музее, маячила пушка с английского корабля «Тигр», черное дуло смотрело в море, Иона Овсеич с Лялей прошли вперед и остановились подле ограды над обрывом.

Несмотря на зимнее время, конец февраля, порт жил своей обычной жизнью. Долетали разные звуки – лязг железа, рожок стрелочника, шипение электросварки, торопливый перезвон на судне, а порою просто человеческий голос, до того явственный, что можно было различить каждое слово, – несколько минут стояли молча и смотрели, потом Иона Овсеич провел рукой в сторону Пересыпи и сказал, что до девятьсот пятого года здесь проходила огромная эстакада, которая сгорела в потемкинские дни. Повстанческие дружины, в основном рабочие завода Гена, соорудили на Московской и возле моста баррикады, а портовые босяки бросились грабить склады, выкатили бочки с вином и упились до такой степени, что многие тонули прямо в этих бочках. В картине «Броненосец Потемкин» Сергей Эйзенштейн показывает, как казаки расстреливают людей на лестнице, но это художественный вымысел: в действительности к бульвару, он тогда назывался Николаевский, нельзя было даже подойти, поскольку конные белогвардейцы стояли повсюду шпалерами, а расстреливали в нижней части города, на Приморской улице. Камни мостовой буквально были залиты кровью, среди убитых было много детей, мальчиков двенадцати-тринадцати лет. Потом царские власти устроили суд, в числе арестованных было человек сто пятьдесят подростков, он сам тогда прятался у родственников на Коблевской улице и чудом избежал ареста.

Ляля взяла Иону Овсеича под руку, подошли к фуникулеру, постояли немного – рельсы засыпало снегом, чернели только две узкие полосы, которые посредине слева и справа выгибались дугой, а в самом низу будто уходили куда-то в подземелье, на самом же деле скрывались под большим навесом, где находилась конечная станция, – затем миновали памятник Ришелье и Потемкинскую лестницу. Ляля сняла перчатки, растерла в своих ладонях пальцы Ионы Овсеича, на морозе совсем закоченели, поднесла к губам и подула теплым воздухом изо рта. Иона Овсеич грустно улыбнулся и сказал, что так, когда он был еще совсем маленький мальчик и в студеную погоду замерзали пальцы, руки обогревала ему мама. Эх, мама-мамочка!

– Боже, – прошептала Ляля, – какой вы бываете нежный и ласковый.

– Орлова, – дружелюбно, хотя с перчинкой в голосе, воскликнул Иона Овсеич, – я смотрю, еще миг, и ты сделаешь мне предложение.

Ляля не ответила, лишь расстегнула на груди пальто, хотела запрятать руку Ионы Овсеича, но навстречу шли какие-то люди, он осторожно высвободил и сказал, что будет держать в карманах.

– Господи, – с досадой произнесла Ляля, – ну, какое нам дело до них!

У колоннады дворца Воронцова выбрали удобную позицию, теперь ветер задувал в спину, далеко впереди, на Шкодовой горе, подымался в небо огромный столб огня: это, день и ночь напролет, горели газовые отходы на нефтеперегонном крекинг-заводе. Ляля спросила, неужели нельзя придумать, чтобы людям была от них польза. Иона Овсеич внимательно заглянул в глаза, совсем черные, остались одни зрачки, и спросил в ответ:

– Орлова, а как по-твоему: если бы можно было, мы позволили бы зря отапливать небо?

Ляля стояла неподвижная, казалось, чего-то ждет, Иона Овсеич повернулся вполоборота, показал пальцем в направлении судоремонтного завода, затем очертил дугой большой кусок побережья – военная гавань, карантин, Платоновский мол, Австрийский пляж, все вплоть до Ланжерона, – и сказал: эти Воронцовы были не дураки, знали, где выбрать место для своего дворца. Ляля вдруг схватила его за плечи, рывком повернула к себе и прерывающимся голосом, как будто сильная одышка, зашептала:

– Ну, скажите хоть слово о чем-нибудь другом! Неужели нельзя говорить о чем-нибудь другом!

Не ожидая ответа, она тут же взяла обеими руками голову Ионы Овсеича, притянула вплотную к себе и впилась губами с такой силой, что во рту появился солоноватый привкус крови, Иона Овсеич пытался оторваться, но поначалу никак не удавалось. Освободясь, он первым делом сплюнул, чтобы опорожнить рот, иначе нельзя было вымолвить ни слова, машинально провел ладонью по губам, сделал шаг назад и сердитым голосом закричал:

– Орлова, ты что, совсем взбесилась!

Ляля стояла с опущенной головой, чуть-чуть вздрагивали плечи. Иона Овсеич не мог успокоиться, повторил свой упрек и добавил: ведет себя, как будто ей семнадцать лет, а не три раза семнадцать. Немного постояли друг против друга молча, без слов, Ляля повернулась и быстро пошла в сторону бульвара.

– Правильно, – крикнул вдогонку Иона Овсеич, – но давай бегом, чтоб было как в настоящем театре!

Ляля остановилась, сложила руки на груди, ладонь к ладони, и чуть не заплакала:

– Ну, зачем вы кричите на меня? Ради бога, не кричите на меня.

В город возвращались по Воронцовскому переулку, всю дорогу до площади Карла Маркса было довольно темно, у ворот горели небольшие лампочки под жестяными абажурами, из подъезда, казалось, вот-вот кто-то выскочит. Ляля несколько раз машинально цеплялась за рукав Ионы Овсеича, он ускорял шаг, будто ему в тягость или неприятно, в конце концов она не выдержала, призналась, что боится, и взяла его под руку. Сначала пальцы едва прикасались, затем все сильнее, судорожно впиваясь при каждом звуке и случайной тени в подворотне, хорошо чувствовалось даже через плотный драп мужского пальто. Иона Овсеич укоризненно покачал головой и спросил насмешливо: интересно, откуда это мы такие нервные и пугливые? Ляля не ответила, два-три раза, вроде ненароком, прижалась к Ионе Овсеичу, он воспринял без протеста, тогда она подняла голову, немного отвернулась в сторону и сказала:

– Не надо злиться. Я сама виновата, что так все получилось, но я не могу иначе.

Иона Овсеич молчал, пересекли площадь, дальше выбрали дорогу через Сабанеев мост, еще раз взглянули на море – виднелись огромные краны в порту, силуэты судов, на мачтах красные и белые огоньки, и все это как будто в конце длинного коридора, с обеих сторон уставленного домами в два, три, четыре этажа, – Ляля вздохнула, опять прижалась и тихо произнесла:

– Вы какой-то особенный. Вы совсем не похожи на других.

Прощаясь, возле парадного, Иона Овсеич сильно раскашлялся, сказал, что в левом боку чего-то покалывает. Ляля забеспокоилась, предложила поставить банки, не дай бог, начинается плеврит или воспаление легких, но он махнул рукой – женщине обязательно нужно, чтобы у нее был свой собственный пациент! – пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по домам.

На следующий вечер Иона Овсеич заглянул к Бирюкам, авось, подадут одинокому путнику чашку чаю с малиной, говорят, хорошо помогает от простуды. Андрей Петрович насупился, сказал, что самим есть нечего, но тут же открыл буфет, Марина принесла горку посуды, и на столе появилось столько всякой всячины, словно приехал важный генерал с целой свитой.

– Ну, – гость склонил голову, лукаво прищурился, – нетрудно быть хозяйкой в доме, где такой хозяин.

Марина пожала плечами: вернее, наоборот, нетрудно быть хозяином в доме, где есть такая хозяйка. Андрей Петрович расшифровал, что это шутка бухгалтера из общепита, они там все такие нахальные и самоуверенные, и пообещал, как только вернется в Одессу, что Бирюков в торговой сети днем с огнем не сыщешь.

– Мы пахали паровоз! – воскликнула Марина и быстро-быстро, как в мультфильме, заморгала глазами.

Сели за стол, Иона Овсеич поздравил хозяина с наступающим двойным праздником – во-первых, выборы, будет голосовать у себя на Родине, а не где-то там в Германии, во-вторых, день Советской Армии, – выпили по стопочке, закусили бутербродами с горбушей, хозяин открыл баночку крабов, но гость отказался наотрез: пусть на него обижаются, эту гадость он согласится взять в рот, когда уже другого выхода не останется. Андрей Петрович не настаивал, сказал только, что у немцев – это первый деликатес. Иона Овсеич тут же ответил: подумаешь, французы едят лягушек, корейцы едят собак, так что же, нам, русским, тоже прикажете!

Выпили по второй, в этот раз за хозяев дома, Иона Овсеич осмотрелся вокруг – для старухи отделили угол за ширмой, из прихожей сделали крохотную спаленку для детей, на виду только диван-кровать Марины и Андрея, – встал, прошелся по комнате, считая про себя шаги, но так, что было заметно со стороны, и грустно покачал головой: да, для биллиарда здесь места не остается. Марина удивилась: неужели? А ее мужа спросить, так им еще пол-Одессы может завидовать. Андрей Петрович насупился, нахохлился, видно было, что разговор не по душе, но гость не придал значения и продолжал свое: приятно или неприятно, в данном случае хозяйка права.

– А дальше? – зло спросил Андрей Петрович.

Гость опять прошелся по комнате, прислушался, за ширмой тихонько ворочалась и кряхтела на своей лежанке старуха, остановился возле окна, спиной к улице, и показал пальцем в сторону двора:

– В этом дворе две большие комнаты с кухней, которая тоже комната, и отдельным туалетом занимает один человек. Вы знаете, о ком идет речь.

Марина догадалась первая:

– Гизелла Ланда.