Текст книги "Двор. Книга 2"

Автор книги: Аркадий Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Адя, когда вернулся из музучилища, тоже зашел проведать Полину Исаевну. Он посидел не больше пяти минут, Полина Исаевна интересовалась, как идет подготовка к выпускным экзаменам, какой набор в этом году делает консерватория, и вдруг заплакала: если бы его папа и мама могли полюбоваться на своего сына, как бы они гордились! Потом она добавила, дай бог каждому иметь такого второго папу и такую вторую маму, как Иосиф с Аней, и сама велела Аде идти заниматься. На прощанье она взяла его за руку и попросила: пусть поиграет Шопена, если можно, погромче, тогда у нее в комнате тоже слышно.

Адя сделал, как просили, сегодня было слышно особенно хорошо, у Полины Исаевны безостановочно лились слезы, на душе было горько и сладко в одно время, хотелось хотя бы на миг вернуть далекие годы, когда были еще молодые, здоровые и вся жизнь была впереди.

Иона Овсеич пришел с фабрики рано – только что объявили двадцать часов по московскому времени. Полина Исаевна была еще под впечатлением музыки, которую играл специально для нее Адя, и сказала, какое это счастье иметь таких порядочных соседей, как Котляры. Дегтярь посмотрел чужими глазами, Полина Исаевна опять повторила свою аттестацию, но, оказалось, мысли мужа так далеко от дома, что он просто не слышит.

– Полина, – сказал Иона Овсеич, – я тебе сообщу сейчас новость, от который ты забудешь, как тебя зовут.

Полина Исаевна почувствовала сильное напряжение, хотя нетрудно было догадаться, что, когда хотят сообщить очень плохое, так не начинают.

– Буквально полчаса назад, – сказал Иона Овсеич, – мне звонили по телефону, что Ефим Граник живой.

– Не может быть! – Полина Исаевна побледнела и схватилась за голову.

– Я тебе скажу больше: не только живой, но и находится сию минуту в Одессе.

Полина Исаевна была настолько потрясена, что забыла даже спросить, кто мог узнать раньше всех и кто звонил Дегтярю.

– Я тебе скажу еще больше, – продолжал Иона Овсеич, – он слоняется по городу и боится зайти к нам во двор.

– Боже мой, – догадалась Полина Исаевна, – он сошел с ума, когда узнал, что Соня с детьми погибла!

– Нет, он не сошел с ума, – сказал Иона Овсеич, – но человек, который столько лет после войны не давал о себе знать, надо полагать, имел для этого основания.

На другой день, солнце только начинало садиться, соседи и все жильцы дома собственными глазами увидели Ефима Граника. Он стоял возле дворового крана, где до войны любили играть дети, задрал голову и смотрел. Было впечатление, что он смотрит на небо, но как раз сегодня оно было самое обыкновенное: ни тучки, ни облака, ни стайки птиц, ни даже отдельной какой-нибудь птички – просто синее, как бывает синий огонь от спиртовки, когда горит совсем беззвучно.

– Фима! – крикнула не своим голосом Дина Варгафтик. – Фимочка!

Ефим продолжал смотреть, как будто не его зовут, кусок неба над двором то темнел и делался почти совсем черный, то опять светлел. Дина вторично окликнула, и тогда он повернул голову, высоко поднял брови, прикусил нижнюю губу и улыбнулся.

– Кто мог ждать, кто мог думать! – Дина изо всех сил прижимала руки к груди, ногти впивались в кожу, и раз за разом, вроде она помешалась, в голову ударяла мысль про Гришу, который в один прекрасный день вот так же придет, остановится возле крана, где до войны любили играть дети, и будет смотреть на небо, а похоронная, которую она получила из военкомата, окажется, была просто ошибкой.

Дина хотела завести Ефима к себе, но Клава Ивановна, хотя была еще не совсем здорова, уже успела выскочить во двор, схватила гостя под руку и потянула за собой. Когда подымались по лестнице, Ефим сказал, он хочет к себе, в свою комнату, Клава Ивановна притворилась, что не слышит, но у порога Ефим повторил опять, что хочет к себе, в свою комнату. Клава Ивановна вдруг остановилась, как будто поражена, и всплеснула руками:

– Фима, ты что, с Луны свалился! В твоей комнате давно живут люди.

– Значит, моя комната уже не моя? – спросил Ефим. – А где же теперь будет моя?

– В бане Исаковича! – ответила Клава Ивановна, как отвечали в Одессе еще до войны, когда человек задавал слишком глупые вопросы.

Ефим вдруг поднялся, сказал, что ему пора идти, и направился к дверям. От полной неожиданности Клава Ивановна продолжала сидеть на стуле и догнала Ефима уже на лестнице, он сильно упирался и доказывал, что ему пора идти. Куда идти, догадалась наконец спросить Клава Ивановна, Фима задумался, перестал упираться, и оба вернулись в комнату.

Через час, когда мадам Малая дала гостю кусок мыла, полотенце и отправила в баню, пусть хорошо помоется после долгой дороги, во дворе уже знали, что Ефим Граник приехал в Одессу из лагеря, где-то далеко за Волгой. В лагере он находился два года, попал туда сразу после войны, вместе с другими бывшими военнопленными красноармейцами, которых освободили американцы и передали нашему командованию.

То, что Ефим провел полные два года в лагере, во многом была его собственная вина. На вопрос комиссии, как он, еврей по национальности, остался живой в лапах у нацистов, Ефим отвечал, что сыграла роль счастливая случайность. Даже среди своих в роте многие принимали его за татарина, в том числе один настоящий татарин, по фамилии Габитов, из города Сызрань. Когда в сорок втором году, возле Малгобека, на Кавказе, немцы взяли их в плен, построили в один ряд и приказали выйти вперед комиссарам, коммунистам и евреям, он уже поднял ногу, но Габитов схватил его сзади за рубашку и с трудом удержал. Где теперь Габитов, живой или нет, он не знает, а так бы Габитов мог подтвердить.

Комиссия внимательно слушала, а насчет единственного свидетеля, который мог бы подтвердить, если бы его нашли, оставалось, в лучшем случае, просто улыбнуться: подобные счастливые случаи комиссии уже встречались десять из девяти, если не чаще. Что же касается татарской наружности Ефима, так сходство, по мнению комиссии, было только в ширинке, поскольку татары тоже практикуют обрезание. «Как же я могу вам доказать, если вы мне не верите?» – спросил Ефим. Один член комиссии, у него были погоны майора, посмотрел Ефиму прямо в глаза, наклонился к своему соседу, сказал несколько слов на ухо, но тот махнул рукой и приказал вызвать конвойного.

После бани мадам Малая повела Ефима к Дегтярю. Иона Овсеич и Полина Исаевна удивились, как он хорошо выглядит, можно подумать, годы даже не коснулись его. Ефим объяснил, что это от бани, он сильно парился и вылил на себя сто шаек горячей воды.

– Ты считал, – засмеялась Полина Исаевна.

Да, ответил Ефим, скорчил хитрую гримасу и принялся рассказывать, как немцы устроили ему и другим пленным дезинфекцию: завели в хату, там сидел фриц возле бочки с дегтем, окунал квач и хлопал с размаху по спине, по ногам, по лицу. Потом повели в баню, поставили затылком к стене и начали поливать кипятком из шланга. Кто пытался увернуться, били шлангом и давали двойную порцию. Потом вывели голыми на мороз, заставляли бегать по снегу, и так трое суток подряд. С тех пор ему всегда холодно, и он любит обливаться горячей водой. А один раз он видел живого Гитлера – вот, как он видит их, даже еще ближе.

– И он говорил с вами? – поразилась Клава Ивановна. Нет, покачал головой Ефим, только показал пальцем и три раза повторил: русише швайн, русише дрекшайзе, русише Ванька.

– А где находился твой лагерь? – спросил Иона Овсеич.

Ефим задумался, пошевелил губами и вспомнил: лагерь находился во Франции, город Мец, не в самом городе, а немножко в стороне.

– И французское сопротивление ни разу не сделало попытку освободить заключенных? – удивился Иона Овсеич.

Ефим опять задумался, видно было по лицу, что перед ним проходят разные картины из прошлой жизни, потом вдруг обратился к Полине Исаевне и спросил: куда могла уйти его Соня с детьми и почему они так долго не возвращаются?

У Полины Исаевны сразу стал ком в горле, она не могла произнести слова, и Клава Ивановна ответила за нее, что была война, погибло, наверно, десять миллионов человек, если не больше, и как есть, так есть, тут уже сам Бог ничего не исправит, а Ефим должен еще радоваться: его маленькая Лиза жива, здорова и находится у хороших людей.

Ефим сказал, что у него был сын Ося, который сам умел сочинять стихи, и дочь Хиля, их маму звали Соня, а Лизу он не помнит. Она была сестричка?

Полина Исаевна, чтобы не расстраивать своим видом других, повернулась к стене, только дергались плечи, как будто напала сильная икотка, Иона Овсеич внимательно наблюдал гостя и барабанил пальцами по столу.

– Перестань стучать, – сказала Клава Ивановна, – и так стучит в голове.

Иона Овсеич на секунду перестал, потом опять возобновил, потому что нервы требовали разрядки.

Ефим вдруг поднялся, сказал, что ему пора идти, и направился к дверям, Клава Ивановна успела в этот раз своевременно остановить:

– Куда тебе надо идти?

Иона Овсеич был недоволен, что Клава Ивановна остановила: надо было дать возможность уйти, но не оставлять одного, а проконтролировать.

Через пять минут Ефим вторично поднялся и заявил, что он хочет к себе домой, пусть ему вернут ключи. Нет, очень ясно ответил Иона Овсеич. Ключи не вернут: квартира, которая раньше была его, Ефима Граника, теперь не его, а майора Бирюка, в данное время он со своей частью стоит в Берлине, а семья проживает здесь.

Хорошо, сказал Ефим, пока думали, что Граник мертвый, он не возражает, майор Бирюк мог жить в его комнате, а теперь Граник вернулся, и пусть уйдут, он хочет к себе домой.

– Ефим, – Иона Овсеич поднялся со своего стула, – сколько ты ни будешь повторять одно и то же, реальное положение от этого не изменится. Тебя освободили из лагеря по амнистии, в связи с тридцатой годовщиной Октября. Это во-первых, а во-вторых, доказывать, как должно быть, лишь на том основании, что так было, в данном случае неуместно. И в-третьих, можно только восхищаться, как хорошо у тебя начинает работать память, когда речь заходит о квартире.

Ефим зажмурил правый глаз, прикусил губу, на лице застыла улыбка.

– Перестань строить гримасы, – рассердился Иона Овсеич, – ты всегда был на это великий мастер.

Полина Исаевна, за спиной у Ефима, сделала мужу знак, чтобы не приставал, человек в таком состоянии, но Иона Овсеич попросил ее лежать спокойно и не вмешиваться не в свое дело.

– Дегтярь, – обратилась Клава Ивановна, – я так думаю, на сегодня хватит: у бедного Фимы и так достаточно впечатлений. Пусть немножко отдохнет.

Реплика Клавы Ивановны была того же сорта, что из уст Полины Исаевны. Иона Овсеич нахмурился, но этим ограничилось: мадам Малая уже встала, взяла Ефима за руку и пошли домой.

С жильем для Граника, как можно было предвидеть с самого начала, получилась целая морока. Первые несколько дней на квартире у Клавы Ивановны он еще как-то держал себя в рамках, потом взял себе привычку подыматься среди ночи, шарил по стульям, под кроватью и сообщал, что идет прогуляться по городу. У Клавы Ивановны, пока он возвращался с дурацкой ночной прогулки, чуть не выскакивало от страха сердце, а много ли человеку в ее возрасте надо.

Дегтярь вообще не одобрял всей этой возни с Граником, а теперь прямо сказал, хватит нянчиться, пусть устраивается на завод и получит место в общежитии. А если Одесса после войны перестала ему нравиться, он имеет полный простор от Черного моря до Белого и Охотского.

Эти слова Иона Овсеич передал через мадам Малую, но не было уверенности, что она вручит адресату, и он сам лично повторил Ефиму. Тот тихо выслушал, на лице застыла улыбка, как будто человек натянул маску, и опять потребовал ключи от своей комнаты, иначе нельзя открыть двери, а ломать топором он не хочет.

Иона Овсеич попросил Ефима не угрожать, Клава Ивановна вдруг засмеялась и своим глупым смехом свела на нет всю серьезность.

– Малая, – прямо побелел от злости Иона Овсеич, – Малая, я тебе делаю очень серьезное предупреждение! А если вам так смешно и весело, разберитесь сами, у меня нет времени заниматься пустяками.

Клава Ивановна с Ефимом вернулись домой, среди ночи он поднялся для очередной прогулки, она ни на секунду не сомкнула глаз и прислушивалась к каждому звуку с улицы, десять раз давала себе слово, что это конец, больше терпеть не будет, пусть устраивается как знает, и тут ей пришла в голову мысль насчет форпоста: в свое время Ефим вложил в него столько труда, что не меньше Чеперухи имеет здесь право на временный угол. В полной темноте Клава Ивановна отчетливо видела синие, как небо, слова: МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ – на какой-то миг сильно защемило сердце, но в целом было хорошее чувство, ибо появился наконец какой-то выход.

Первый разговор Клава Ивановна имела со старым Чеперухой. К предложению насчет того, чтобы выделить Ефиму угол, Иона отнесся двояко: с одной стороны, человек должен иметь крышу, тем более жилец нашего дома, принимал активное участие в постройке форпоста, с другой стороны, живет семья, двое маленьких детей, только что вынесли мусор и навели порядок, теперь начинай все сначала. Пусть решает сам Зиновий.

Молодой Чеперуха задумался буквально на минуту и ответил, да, надо выделить человеку угол, и сам предложил план небольшой перестройки – сделать из одного окна дверь, а вместо верхней филенки, чтобы проходил свет, вставить стекло.

Клава Ивановна была счастлива, что так быстро и легко все уладилось, но тут встали на дыбы обе женщины – бабушка Оля и Катерина. Оля была в принципе против соседства с Граником, от которого не известно, чего ожидать, надо еще поговорить с докторами, а Катерина открыто угрожала обратиться в райисполком, поскольку хотят нарушить утвержденный проект, и тогда их всех выкинут отсюда.

Зиновий говорил Катерине, что она не посмеет идти на такой шаг, та, в ответ, называла его дурачком, которому писают в глаза, а он думает, божья роса.

Марина Бирюк, хотя ее дело было сторона, если не считать того, что она с семьей давным-давно переселилась в пустую квартиру Граников, взялась подзуживать Иону Чеперуху, которого раньше принимала за мужчину, а теперь оказалось, всем парадом в семье командует сноха. Иона отшучивался, что лучше выиграть по золотому займу даже десять тысяч рублей, чем получить в соседи одного Ефима Граника, но в словах Марины, конечно, была какая-то справедливость: полжизни прожили с человеком бок о бок, а тут эта чалдонка Катерина задает тон и хочет сделать по-своему. Правда, она не одна, а держится за руки с Олей, но это не меняет картины.

Через неделю Зиновий добился от своей Катерины согласия, но при одном условии: пусть Граник побегает в Сталинский райсовет, как бегали они, и принесет разрешение прорубить вместо окна дверь, а с простенком уже сами что-нибудь придумаем. Зиновий принял это условие и, в свою очередь, выдвинул новое дополнение: временно поставить ширму, вдвоем с Граником они собьют на всю ширину комнаты, а выходить и заходить, пока стоят теплые погоды, можно через окно, так что вообще никто никого не будет тревожить. Катерина представила себе, как этот малохольный Граник станет прыгать через окно, и опять зафордыбачила, а Зиновий объяснил, что прыгать не придется: внутри и снаружи они поставят по три-четыре ступеньки.

– Слушай, Зиновий, – скривилась Катерина, – вы, одесситы, сильно ловкие, думаете, хитрее всех.

– Что ты имеешь в виду? – Глаза Зиновия сделались нехорошими, с зеленым огоньком.

– А ничего, – сказала Катерина, – крепко держитесь друг за дружку.

На этот раз Катерина, хотя метила в яблочко, посадила, как говорится, в молоко: товарищ Дегтярь, такой же одессит, как Граник и Чеперуха, не только не поддержал нового проекта, но со всей ясностью предупредил, что никакого передела форпоста не допустит. Если Зиновий Чеперуха хочет просто выделить Гранику угол, это его дело, а всякие другие варианты можно рисовать лишь на бумаге.

Клава Ивановна сначала поспорила с Дегтярем, но потом должна была согласиться: новая стена и новая дверь в форпосте будут означать, что там уже две семьи и, следовательно, горсовету, чтобы вернуть помещение детям, придется выделить две квартиры.

На Привозе, в Щепном ряду, Зиновий купил четыре листа фанеры и дюжину реек. Товар нельзя было держать на виду, милиция внимательно следила, и надо было идти за хозяином на Водопроводную, недалеко от Чумки.

Зиновий остался во дворе со своей коляской, Ефим поднялся на третий этаж, там женщина вынесла ключ от чердака, но отдала не сразу, а посмотрела сперва вниз и увидела тележку инвалида. Хозяин назвал ее дурой, постучал пальцем по виску, она замычала в ответ, видимо, глухонемая, и перегнулась через подоконник, чтобы удобно было наблюдать за двором.

Фанера и рейки лежали под тряпьем, сверху стояла клетка с кроликами. Ефим, когда сняли клетку, присел рядом, взял одного на руки, зажмурил глаза и стал тереться об него щеками, лбом, подбородком. Хозяин отложил товар и велел вернуть кроля на место, а то будут так долго тереться, что последние волосы выпадут, Ефим провел рукой по голове, улыбнулся и сказал: «Мне уже не страшно».

– А я не за тебя боюсь, – ответил хозяин. – Давай сматывайся, часы даром стучат.

Рейки привязали к коляске проволокой, чтобы не придиралась милиция. Фанеру Ефим понес в руках, но было неудобно, через каждые двадцать шагов приходилось останавливаться, пока не догадались переложить на голову. Светило яркое солнце, Ефим сказал, теперь у него зонтик больше, чем у китайского императора, и все вокруг могут завидовать. Зиновий засмеялся: вечная история – когда у человека все получается чересчур гладко и легко, он обязательно начинает заноситься.

Дома, однако, оказалось, не все так гладко и легко: со стороны Катерины и бабушки Оли опять возникли препятствия, обе в один голос заявили, что фанера и рейки – это целая стена, а не ширма. Кроме того, они выставили новое возражение: если во дворе все такие добрые, почему именно Чеперухи должны отдать Гранику кусок своей квартиры! Зиновий пытался перевести все в шутку и напомнил своей Катерине: она сама говорила, что одесситы сильно хитрые и держатся друг за дружку. Где же логика?

Старый Чеперуха увел свою Олю домой, Катерина осталась одна, без поддержки, и вдруг горько заплакала: почему, ну, почему, она не имеет права, как все другие люди, пожить просто по-человечески, а беспрерывно треплют со всех сторон нервы!

– Катя, – Зиновий обнял за плечи и поцеловал, – разве нам хуже и труднее, чем другим? Посмотри на Ефима Граника, посмотри на Тосю Хомицкую, посмотри на Дину, посмотри на Адю Лапидиса, кому труднее!

– Это не доказательство, – сказала Катерина, – ты был на войне, и твой отец был на войне, и я была. И хватит, не хочу больше слышать, а то за всю жизнь не расплатимся.

Вечером, когда сели всей семьей за стол, бабушка Оля сказала по адресу Ефима Граника: пока он прятался в плену, немцы расстреляли семью и маленьких детей. А Советская власть поспешила освободить его досрочно и отправить в Одессу, на нашу голову.

– Закрой свой рот! – взорвался Иона. – Она судит, она много понимает!

Перегородку взяли на петли, чтобы при первой необходимости – комиссия или какая-нибудь другая проверка – можно было в два счета сложить и убрать.

Дина Варгафтик подарила Ефиму железную кровать, которая очень подошла по ширине: сбоку оставалось ровно столько места, сколько надо для прохода. На первых порах поверх кровати положили старые ватники и куски тряпья, аккуратно зашитые в бязевый мешок, так что получилось не хуже матраца с пружинами и морской травой. Сам Ефим говорил, мягко, как на перине, утром не хочется вставать. Возле окна поставили табурет и ведро с водой на случай, если ночью захочется пить, а мыться и постирать можно будет возле дворового крана, до которого десять шагов. Многие жильцы открыто завидовали: человек каждый день имеет под боком целое море воды.

Степа отрезал Ефиму кусок резинового шланга, чтобы надевать на кран, струя вылетала под большим напором и получалась настоящая процедура, как душ Шарко в знаменитой водолечебнице, бывшей доктора Ясиновского, на улице Свердлова. Иногда Степа сам выходил рано утром, когда двор еще только просыпался, и обливались вдвоем с Ефимом, как маленькие дети.

С питанием у Ефима было не все благополучно: хлебную карточку могли дать либо через производство, либо, согласно прописке, по месту жительства, а ни то, ни другое он не удосужился провести в жизнь. Правда, катастрофы здесь не было, поскольку Котляры, Тося Хомицкая, Чеперухи и сама Клава Ивановна хотя бы раз в неделю приглашали Граника к столу. Кроме того, если соседи во дворе просили помочь по хозяйству, Ефим не отказывал, и люди тоже старались не остаться в долгу.

Иона Овсеич терпеливо ждал, когда кончится эта благотворительность, но неожиданно нагрянула милиция с проверкой паспортного режима, и счастье, что успели предупредить Ефима, он незаметно вышел за ворота, а то дело не ограничилось бы одними словами.

– Малая, – Иона Овсеич прямо кипел от возмущения, – теперь ты сама видишь, куда ведет твой либерализм! Даю тебе три дня на оформление прописки и трудоустройство Граника, иначе я сам вызову милицию и всей компанией получите по заслугам.

В Сталинском райотделе милиции, куда Клава Ивановна пришла вместе с Ефимом и паспортисткой, потребовали справку из исполкома о наличии жилплощади.

– Товарищ, – улыбнулась Клава Ивановна, – вы, наверно, здесь новый. Моя фамилия Малая, я несу полную ответственность, можете позвонить лично Дегтярю в партбюро, он вам подтвердит.

Товарищ ответил, никуда звонить он не будет, ни Иванову, ни Петрову, ни Дегтярю, а пусть принесут справку из исполкома, в противном случае, через сорок восемь часов пойдет другой разговор.

Хотя площадь бывшего форпоста позволяла, Сталинский исполком отказался выдать справку, поскольку право на проживание было, в порядке исключения, предоставлено офицеру, инвалиду Отечественной войны Зиновию Чеперухе и его жене, тоже фронтовичке. А что касается Граника, который освобожден по амнистии, пусть идет на завод и добивается места в общежитии.

В ответ Клава Ивановна приводила трагические факты из жизни Ефима Граника, у которого погибла вся семья, сам он сидел в гитлеровском концлагере, а ей на это опять повторяли: пусть идет на завод, в будущем, если проявит себя с хорошей стороны, можно будет поставить на квартирный учет, а сегодня пусть просит место в общежитии.

– При чем тут общежитие, – потеряла терпение Клава Ивановна, – у человека есть угол, где жить, а место пригодится другому! Ему от вас ничего не надо, ему надо только разрешение.

Клаве Ивановне объяснили, что она мешает работать, а за дверью ждут люди, которые отпросились с производства. Пусть идет в горсовет и напишет жалобу, что Сталинский райисполком отказал в прописке ее Фиме Гранику.

Сгоряча Клава Ивановна дала обещание написать жалобу не только в горсовет и Верховный Совет, а прямо в Кремль, товарищу Сталину, но по дороге домой мысли сами повернули в другую сторону, она вспомнила про Дину Варгафтик, которая живет одна и, учитывая жилплощадь, имеет полное право прописать у себя человека. Ефим немножко отставал, на бледном лице держалась обычная улыбка, Клава Ивановна велела ускорить шаг и сказала, пусть уберет свою дурацкую улыбку, а то люди могут подумать черт знает что.

Дина заявила, она хотела бы помочь Ефиму, но боится: во-первых, люди будут говорить, что здесь какая-то махинация, во-вторых, поскольку Ефим получит прописку, будет считаться, что он обеспечен квартирой и, когда Чеперухи выедут из форпоста, он на самом деле переселится к ней.

Во-первых, пошутила в ответ Клава Ивановна, еще надо спросить, захочет ли сам Ефим, уже сейчас он крутит носом, во-вторых, можно оформить временную прописку, которая не дает права на жилплощадь. А через год-два вопрос с квартирами вообще станет легче.

На временную прописку Дина согласилась. Она пошла на этот шаг во имя памяти о своем Грише, который готов был снять с себя последнюю рубашку и отдать, лишь бы другому было теплее.

– Ефим, – обратилась Клава Ивановна, – что ты сидишь, как засватанный: поблагодари женщину и поклонись в ноги.

Через три дня милиция поставила у Ефима в паспорте свой штамп с пропиской сроком на шесть месяцев.

Теперь Клава Ивановна могла с чистой совестью зайти к Дегтярю и рапортовать, что Ефим Граник опять, как было до войны, полноправный жилец в нашем дворе.

– Хорошо, – похвалил Иона Овсеич, – первый пункт ты выполнила. А как насчет трудоустройства?

Насчет трудоустройства Клава Ивановна ответила, что везде требуются люди, но не надо слишком толкать Ефима в спину, пусть еще немного отдохнет в привычной обстановке, среди людей, с которыми прожил всю жизнь.

– Ой, Малая, – пожурил Иона Овсеич, – ты не хочешь понять, что только на работе человек может сохранить лицо, а без работы человек – не человек.

Полина Исаевна тоже была того мнения, что в данном случае Малая допускает ошибку: пусть ей вернут хотя бы половину здоровья, она будет дневать и ночевать в своей школе.

Нет, стояла на своем Клава Ивановна, здесь нельзя сравнивать: у Ефима особый случай, и нужен особый подход, тем более, что человек получил такую нагрузку на психику.

Дегтярь улыбнулся: давайте вообще отправим его на курорт, а потом, если будет настроение, попросим немножко поработать.

– Овсеич, – вздохнула Клава Ивановна, – у каждого свой характер: мне, когда я смотрю на Ефима, хочется плакать.

– Старость, – сказал Иона Овсеич, – Малая, это – старость.

Примерно через неделю Ефим впервые сам заговорил про маленькую Лизу. Клава Ивановна повела его к Хомицким, чтобы вместе решить, как быть дальше: оставить девочку в деревне еще на какой-то срок, пусть подрастет, за это время легче будет подготовить ребенка и объяснить действительное положение вещей, или побыстрее организовать переезд к отцу. У Ефима на глазах выступили слезы, он опять спросил про Осю и Хилю, когда их вернут ему, Клава Ивановна только покачала головой и продолжала обсуждать вопрос насчет маленькой Лизы.

Степа предложил, чтобы Ефим с Тосей поехали в село, там поговорят с девочкой, может, она сама не захочет переходить. Кроме того, где они будут жить и кто будет за ребенком ухаживать?

– Степан прав, – сказала Клава Ивановна.

Тося заявила, пусть не выдумывают трудностей, она сама будет смотреть, а главное здесь – резкая перемена обстановки для ребенка. Если бы знали, что Ефим живой, она давно бы забрала Лизочку в Одессу, теперь бы не сидели-рядили.

– Тося, – остановила Клава Ивановна, – жизнь идет вперед, обратно хода нема, и не будем строить планы на вчера: если бы да кабы.

На минуту стало тихо, слышно было, как Адя играет на пианино, во дворе Лесик и Зиночка Бирюк в два голоса пели про дочурку, любимую песню инвалидов, которые ходят по трамваям и просят милостыню: «А внизу под письмом каракульки, сразу видно, что почерк другой, это пишет родная дочурка, и зовет она папу домой!»

Ефим прислушивался, на губах застыла улыбка, Тося первая нарушила тишину и сказала, что завтра поедет к сестре, провожатых не надо.

В субботу поздно вечером маленькую Лизу привезли в Одессу, дали на ночь стакан молока, леденец и уложили спать на одной кровати с тетей Тосей. Утром, когда зашел папа и хотел поцеловать, девочка отвернулась и сказала тете Тосе, что этот дядя ей не нравится, пусть уйдет.

Ефим немножко смутился, потом опять протянул руки и объяснил:

– Лизочка, я же твой родной папа, а ты моя родная дочка.

Девочка не ответила, прижалась к тете Тосе и повторила, что этот дядя ей не нравится, она хочет обратно домой – к папе и маме.

– Лизочка, – Ефим сильно прижал кулаки к подбородку, побелели косточки, – если ты хочешь к своему папе, так иди ко мне! Тося, Степан, объясните ей!

Ефим прикусил нижнюю губу, в глазах застыла боль, девочка расплакалась, хотела спрятаться за Тосей, а та, наоборот, старалась отойти в сторону.

Пришла Клава Ивановна, в протянутой руке она держала петушка на палочке и, прежде чем отдать, спросила, узнает Лиза бабушку или не узнает. Лизочка внимательно смотрела, видно было, что вспомнила, дядя Степа засмеялся и ответил за нее:

– Узнает. Такую бабушку один раз увидишь – на всю жизнь.

– Степан, – погрозила сахарным петушком Клава Ивановна, – ты нам не порти ребенка.

Пока Лизочка сосала своего петушка, Ефим стоял возле дверей и боялся подойти ближе, чтобы опять не испугать.

– Лизочка, – обратилась Клава Ивановна, – вот стоит твой папочка. Когда ты была еще совсем маленькая, папу забрали на войну, ты не можешь помнить. А теперь подойди к нему, крепко обними за шею и поцелуй.

Ефим сделал шаг навстречу, Клава Ивановна сказала, пусть стоит на месте, к нему не обращались, взяла девочку за руку, но та ухватилась за Тосину юбку, и никакими силами нельзя было оторвать. Тося незаметно сделала знак, чтобы перестали теребить, и громко попросила Лизочку одеваться: сейчас они вдвоем пойдут на Привоз, а возле Привоза – зверинец. Клава Ивановна спросила, возьмут ли они с собой бабушку, Тося ответила, как захочет Лизочка, а Лизочка покачала головой: нет.

– Я думала, ты добрая девочка, – не на шутку обиделась Клава Ивановна, – а ты дуешься, как твоя покойная мама.

Насчет покойной мамы у Клавы Ивановны вырвалось совершенно случайно, но было уже поздно, девочка сильно расплакалась, Ефим вдруг подбежал, схватил ребенка на руки, прижал головой к щеке и сам заплакал. От полной неожиданности Лизочка забыла, что чужой дядя, и обняла за шею. Ефим зажмурил глаза, раскачивался из стороны в сторону, вперед и громко стонал.

Тося отвернулась к окну, плечи сильно вздрагивали, Клава Ивановна закрыла лицо руками. Степа тоже приуныл, два или три раза начинал ходить по комнате, потом постучал в окно, как будто просит разрешения войти, и сказал, пора остановиться, а то скоро наводнение будет.

Лизочка немножко успокоилась, попросила, чтобы ее опустили на пол, подошла к тете Тосе и напомнила про зверинец: надо быстрее собираться, а то будет поздно и закроют. Клава Ивановна вытерла слезы и тоже сказала, надо побыстрее, звери любят рано ложиться спать, когда на дворе еще светло.

Женщины ушли, мужчины остались одни в квартире, Степан поставил на стол бутылку и велел Ефиму сбегать вниз за Чеперухой. Через три минуты пришли оба, у Ионы брюки оттопыривались в карманах, почти как галифе.

Степа налил в стаканы до ободка, дал команду по коням, и пусть нам всем будет хорошо, чтобы никогда не знали горя, а наши враги нехай подохнут. Потом выпили за Ефима, у которого начинает восстанавливаться семья, потом за встречу, потом просто так – наливали, опрокидывали, закусывали огурцом и кусочками сала. Сало Иона принес из терапевтической клиники, где лежат тяжело больные с печенью и камнями, которым нельзя жирного.