Текст книги "Двор. Книга 2"
Автор книги: Аркадий Львов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
Да, подтвердил Иона Овсеич, не может, и никогда не сможет, если у них на глазах мадам Ланда открыто оскорбляет весь двор, а жильцы проходят мимо и смиряются, словно низшая каста.
– Неправда, – сказала Катерина, – мы не смиряемся, мы заставили ее убрать.
– Ее? – товарищ Дегтярь приставил ладонь к уху, будто недослышал. – А на первом Всероссийском субботнике в мае девятнадцатого года тоже платили десять рублей, чтобы кто-то за кого-то носил бревна!
Товарищ Дегтярь выждал полминуты, как будто в самом деле могло быть опровержение, и неожиданно предложил:
– А мы давайте каждый соберем по десять рублей и наймем себе батраков, чтобы за нас работали и убирали!
Каждый, сказала Катерина, не в состоянии, а кто в состоянии, это его личное дело.
– Личное? – переспросил Иона Овсеич. – Катерина, ты не Ланде подыскиваешь оправдание, ты себе хочешь сделать легче: в коридоре, мол, чисто – и ладно! А что дом взяли на соцсохранность, то есть социалистическую, а не просто сохранность, это тебя не печет.
– Что же вы хотите, – сказала Катерина, – чтобы я рвала на себе волосы и кричала гвалт, как ваши одесские бабы?
– Наши? – Иона Овсеич прищурил глаз, чтобы получше рассмотреть, Катерина невольно опустила голову. – А я думаю, сибирячка Катерина больше наша, чем иные потомственные одесситы. И вызывает удивление, когда она норовит взять их под свою защиту, вместо того чтобы честно и открыто заклеймить.
Хорошо, сказала Катерина, с Гизеллой это был первый и последний раз, больше ей не позволят.
– Ошибаешься, – возразил товарищ Дегтярь. – Это будет первый и последний раз при одном условии: если весь двор, все жильцы и соседи возмутятся и осудят. А инициатива должна исходить от санкомиссии, которая отвечает в первую голову.
Орлова спросила, как же это сделать практически – созвать женсовет, актив, общее собрание? – но Иона Овсеич отмахнулся и сказал: хватит думать чужой головой, пусть решают сами. А будет собрание, актив или найдут иной способ пропесочить как следует – это вопрос формы и решающей роли не играет. Тут опасаться надо другого: как бы жизнь не опередила нас и не заставила плестись в хвосте.
Последние слова Ионы Овсеича начали сбываться буквально на следующий день. Дина Варгафтик вышла со своей собачкой Альфочкой, чтобы та немножко побегала на свежем воздухе, встретила в подъезде Катерину и сразу затеяла разговор насчет этой барыни Гизеллы, которая нанимает себе несчастных, больных, старых женщин, и те за гроши должны полдня гнуть спину на лестнице. А остальные жильцы пусть гнут сами, и это считается в порядке вещей. Зато в газете и по радио мы каждый день слышим, что у нас полное равенство и все имеют одинаковые права.
Действительно, ответила Катерина, но почему Дина обращается к ней? Надо собраться всем двором, подняться на третий этаж и сказать это все самой Ланде.
– Знаете что, – покривилась Дина, – люди недаром придумали пословицу: горбатого могила исправит.
– Вот, – вскипела Катерина, – это ваши одесситы умеют: перемыть за спиной косточки, посплетничать, а чуть дойдет до дела – все в кусты!
– Катерина Антиповна, – немножко обиделась Дина, – вам не нравится Одесса, за руку никто не держит.
– Одесса мне нравится, – сказала Катерина, – штучки-дрючки ваших одесситов мне не нравятся.
– Одесситов? – схватилась Дина. – Вы имеете в виду всех или только одного сорта?
– Дура! – сплюнула Катерина. – Это у вас в Одессе делят на евреев и остальных, а у нас в Сибири никто понятия не имеет.
После прогулки Дина со своей Альфочкой зашла на пару минут к Тосе Хомицкой облегчить душу, та посочувствовала, но дала совет поменьше встревать.
– Тосенька, – застонала Дина, – как же я могу не встревать, когда прямо на глазах люди все вверх ногами переворачивают.
Тогда, сказала Тося, надо делать и не просить сочувствия.
Да, Дина вытерла платочком слезы, теперь она может не просить сочувствия: у нее есть Альфочка, с которой они спят на одном диване и едят за одним столом.
– Правда, Альфочка? – Дина сбросила туфлю, провела ногой по шерсти, собачка открыла глаза, тихо заскулила и опять зажмурилась. – Разве мы с тобой одинокие! Это наш Гриша гниет в земле, и никому нет дела.
Вечером двор знал уже во всех подробностях, какие коники выбрасывает Гизелла. Одни возмущались больше, другие меньше, но все сходилось в одном: можно взять женщину, чтобы побелить в своей комнате стены, потолки, но, когда на виду у всех, потому что ты жена полковника Ланды, ставишь себя в особое положение, – это у каждого вызывает неприятное чувство. Получается опять как в старой сказке: я хозяин, а ты у меня на посылках.
Одна Марина Бирюк, от которой в данном случае меньше всего следовало ожидать, открыто взяла Гизеллу под свою защиту. Когда Катерина уже собрала группу, чтобы зайти на квартиру к Ланде, Марина отказалась наотрез. Больше того, она стала пропагандировать среди остальных, что свои трудовые деньги человек имеет право тратить, как ему нравится.
– Трудовые деньги! – возмутилась Дина. – Гизелла с мужем вдвоем получают четыре тысячи, а у Катерины на шесть человек – в два раза меньше.
– А мой Андрей получает три тысячи, – сказала Марина. – Вам не нравится, напишите товарищу Сталину, что в правительстве у нас сидят глупые люди и пускают на ветер народные деньги.
– Интересно, – хлопнула в ладони Катерина, – значит, получается так: кто у нас в Советском Союзе имеет большие деньги, может эксплуатировать других.
– Эксплуатировать! – покривилась Марина. – Перестаньте молоть языком, если не знаете. Эксплуатация – это нажива за счет чужого труда.
– А наживать себе здоровье за счет другого, – махнула кулаком Катерина, – это не эксплуатация! А лежать на диване кверху задницей, когда весь двор все делает своими руками, это не эксплуатация!
Марина пожала плечами, повторила, что к Ланде не пойдет, а если другие хотят, пусть идут – это их личное дело.
Иона Овсеич, когда ему нарисовали всю сцену с Мариной, первым делом задал вопрос Катерине: теперь она видит, что с Ландой будет потруднее, чем казалось вначале?
Катерина прямо не ответила, а только мотнула головой в сторону Орловой и заявила, что может с ней вдвоем зайти к Ланде, а если надо, она готова зайти одна.
Нет, категорически отклонил Иона Овсеич, дело не в том, чтобы сказать этой даме, как мы о ней думаем, а дело в том, кто скажет: одна Катерина Чеперуха или весь двор.
– Весь двор, как один человек, – Иона Овсеич прорезал ребром ладони воздух. – А для этого надо еще хорошо потрудиться. Мы запустили идеологическую работу, будто у нас остались последний Граник и последняя Ланда. Сколько раз говорили про домовый кружок по «Экономическим проблемам социализма в СССР», а воз и ныне там! Но пусть кто-нибудь попробует мне теперь сказать нет, мы будем квалифицировать, как заслуживает, со всеми вытекающими последствиями!
– Какими последствиями? – пожала плечами Катерина. – Соли на хвост насыплем, как вашему Гранику.
– Катерина, как вам не стыдно! – возмутилась Ляля Орлова. – Иона Овсеич всю душу отдает людям, а вы его упрекаете, как будто Одесса – это вам глухая тайга: мол, раз, и топором!
– Орлова, – одернул Иона Овсеич, – перестань оскорблять человека: Катерина к нам приехала не из тайги, а из столицы автономной республики.
– А даже из тайги, – усмехнулась Катерина, – так что?
– Абсолютно правильно, – поддержал Иона Овсеич. – Значит, здоровее и телом, и душой. А насчет кружка я опять повторяю: ни одного человека за бортом. Если посещает у себя на производстве, пусть принесет справку, а если нет – будет посещать здесь. В субботу списки должны лежать у меня на столе.
Катерина, хотя не обязана была, приняла участие наравне с Орловой. Как и можно было ожидать, первый отказ поступил со стороны Гизеллы Ланды: она заявила, что изучает у себя в училище проблемы языкознания, и на два кружка у нее нет времени. Катерина удивилась: нет времени? Что же сказать тем женщинам, у которых дома дети, хозяйство, и надо везде успевать, а на прислугу мужья им не зарабатывают?
– Послушайте, – чуть не расплакалась Гизелла, – это низко упрекать женщину, что у нее нет детей!
– А мне противно, – сказала Катерина, – видеть ваши слезы. Начинают с абортов, потому что им не нравятся детские писи и каки, а потом плачутся: ах, ах, бессердечные люди.
– Уходите из моего дома, – закричала Гизелла, – уходите немедленно!
Катерина ответила, пусть успокоится, здесь не своя усадьба, а государственная квартира, и Чеперуха пришла сюда не по личному делу.
– Послушайте, – затрясла кулаками Гизелла, – я позвоню сейчас мужу, чтобы привели милицию!
Нет, сказала Катерина, это она сама позвонит сейчас куда надо.
– Нате, нате, – Гизелла схватила трубку и протянула Катерине, – звоните, куда хотите, кому хотите, только оставьте меня, ради бога, в покое!
Катерина состроила брезгливую гримасу, сказала Гизелле, пусть побережет свои нервы, еще пригодятся, и вышла.
В тот же вечер произошел разговор с Граником. Здесь истерики и криков не было, Ефим сообщил, что на сентябрь завод выделил ему путевку в санаторий, следовательно, на этот месяц кружок уже отпадает. Кроме того, он сильно устает после смены и в голову ему ничего не лезет.
– Значит, – спросила Катерина, – вы отказываетесь?
– Что значит отказываюсь? – удивился Ефим. – Я же вам русским языком объяснил, что не имею физической возможности по состоянию здоровья.
– Хорошо, – сказала Катерина, – я передам товарищу Дегтярю.
– Передайте, – кивнул Ефим. – Если ему будет непонятно, пусть зайдет ко мне.
Ефим с силой захлопнул дверь. Катерина вся кипела от возмущения и немедленно поднялась к товарищу Дегтярю. Она позвонила раз, другой, третий, наконец, хозяин открыл. Катерина увидела полковника Ланду, который шагал вокруг стола и кричал, что Дегтярь преднамеренно терроризирует людей и накручивает их друг на друга. А с Катериной Чеперухой, погрозил пальцем Ланда, у него будет отдельный разговор.
– Чеперуха, – тут же обратился товарищ Дегтярь, – ответь, пожалуйста, на такой вопрос: я посылал тебя к Гизелле Ланде или не посылал?
Нет, сказала Катерина, не посылал; зато жена полковника Ланды выгоняла ее из комнаты, как барыня свою прислугу, и еще грозилась вызвать милицию.
– Позвольте, – набросился полковник, – но она находилась у себя в доме, а вы, едва переступив порог, нахамили ей и довели до обморока!
Катерина ответила, что это не доказательство: мадам Ланда готова упасть в обморок, когда пробежит мышка.
– Послушайте, – вскипел полковник, – я привлеку вас к судебной ответственности за предумышленное хулиганство!
– А вы нас не пугайте, – сказала Катерина, – мы живем на свои трудовые копейки, и нам бояться нечего.
– При чем здесь ваши трудовые копейки? – затряс рукой полковник. – Вы врываетесь в чужой дом и позволяете себе глумиться над женщиной, в данном случае, моей женой – вот за это я буду вас судить.
– Ланда, – спокойно остановил товарищ Дегтярь, – военный человек не должен бросать пустые угрозы: мы не суд и не прокуратура, чтобы выносить людям приговор. А в свою очередь я могу тебе сообщить, что весь двор до глубины души возмущен вашим поведением, и здесь любой прокурор, любой судья должен будет прислушаться.
– Овсеич, – весь подался вперед полковник Ланда, – я тебя вижу насквозь: не зарывайся! Не зарывайся – мой совет тебе. Не те времена.
– Не понял, – товарищ Дегтярь запрокинул голову и немного наклонил вбок. – Какие времена?
Полковник Ланда не ответил, прошелся пальцами по кителю, проверяя пуговицы, поправил орденские колодки, машинально поклонился и вышел.
– Ух, какой фон-барон! – Катерина скривилась и высунула кончик языка. – Аж смотреть противно.
Товарищ Дегтярь несколько секунд глядел на дверь, как будто ожидал, что Ланда вернется, потом подошел к столу, пробарабанил пальцами дробь и сказал:
– Чеперуха, это очень удачно, что ты зашла в такой момент.
Катерина пожала плечами:
– Вы боитесь, что он в самом деле подаст в суд?
– Я? – Иона Овсеич ткнул себя пальцем в грудь. – Нет, Чеперуха, я не боюсь. Пусть другие нас боятся.
Первое занятие провели на квартире у Ляли Орловой. Стульев не хватило, соседи принесли несколько досок, уложили концами на табуреты и удобно расселись. Товарищ Дегтярь сказал, что не мешало бы чуть посвободнее, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде.
Буквально за минуту до начала пришла Марина Бирюк, а вслед за ней – Гизелла Ланда. Иона Овсеич обвел взглядом присутствующих, сказал, что не видит здесь Ефима Граника, и попросил товарища Орлову, как секретаря, занести в рапортичку. Ляля сказала, уже отмечено, и показала ногтем место в тетради; Иона Овсеич спросил, не знает ли кто-либо, по какой причине отсутствует Граник.
Катерина поднялась и повторила то, о чем один раз уже докладывала товарищу Дегтярю: сейчас Граник готовится в санаторий, завод дал ему путевку, а вообще ходить отказался, говорит, ему в голову не лезет.
Присутствующие засмеялись, товарищ Дегтярь призвал к порядку и сказал, что ничего смешного здесь не видит, велел секретарю запротоколировать заявление Граника и внес предложение сообщить по месту работы, то есть на судоремонтный завод.
– У кого будут возражения?
Степан Хомицкий пожал плечами, Гизелла сидела с каменным лицом, а Марина весело, как глупенькая курортница, которая первый раз попала в Аркадию или на Большой Фонтан, беспрестанно ворочала головой.
Возражений нет, сказал Иона Овсеич, выждал несколько секунд, приветливо улыбнулся и поздравил всех присутствующих с началом учебного года. Люди ответили аплодисментами, в этот момент отворилась дверь, зашла Клава Ивановна, и аплодисменты стали еще сильнее. Иона Овсеич попросил всех подняться и стоя приветствовать старейшую активистку, ветерана общественности товарища Малую.
– Садитесь, – Клава Ивановна сделала рукой знак, чтобы сели.
Вместо того, чтобы подчиниться, присутствующие, наоборот, разразились новыми аплодисментами, и Клава Ивановна пригрозила, что уйдет, если они сейчас же не успокоятся. Угроза подействовала, люди взяли себя в руки и приступили к занятиям.
Первый пункт – почему у нас во дворе назрела необходимость изучать именно экономические проблемы, а не, скажем, вопросы марксизма в языкознании, – Иона Овсеич начал с известного всем эпизода, когда Ефим Граник отказался подписаться на заем. Степан Хомицкий уточнил, что не вообще отказался, а только во дворе, но Иона Овсеич сделал замечание за неуместное вмешательство и повторил: отказался подписаться на заем и нашел, как известно, активного адвоката в лице доктора Ланды.
Гизелла, хотя речь шла не о ней, густо покраснела, а когда люди повернулись в ее сторону, стала вдруг бледнеть и сделалась белая как полотно.
Иона Овсеич постучал карандашиком и продолжал: в семье, как говорится, не без урода, а одна ласточка не делает погоды. Однако тот факт, что Ефим Граник, с одной стороны, нашел поддержку, а с другой, не получил должного отпора, заставляет нас присмотреться не только к Ефиму Гранику и его покровителям, но, в еще большей степени, к самим себе. А реплика нашего уважаемого Степана Хомицкого, которую все сейчас здесь слышали, нас лишний раз настораживает.
Степан крикнул с места, и хорошо, что настораживает, это доказывает, что мы каждый сам себе сторож, нас не обделаешь, в углу кто-то хихикнул, старуха Малая дернула Степана за рукав и велела ему закрыть глупый рот.
– Товарищи, – Иона Овсеич повысил голос, – великий Сталин учит, что при социализме платежеспособный спрос населения должен опережать производство. На практике это означает, что у трудящихся на руках всегда больше денег, нежели они могут израсходовать.
Часть этих денег привлекается трудовыми сберегательными кассами, а другая часть – займами, которые государство, опять-таки, расходует на тех же трудящихся. Отсюда один вывод: кто отказывается участвовать в займе, независимо от субъективных причин, работает на замораживание народных средств и, в конечном итоге, на подрыв народного хозяйства.
Иона Овсеич остановился, на висках выступили капельки пота, он вытер кончиками пальцев, взял стакан с водой, немного отпил и продолжал, но уже не так громко:
– Конечно, есть масштаб и масштаб, однако с моральной стороны, удержал человек пятьдесят рублей или пятьдесят тысяч, разница отнюдь не в тысячу раз, ибо каждому ясно, что цифры – это цифры, а лицо человека – это его лицо.
Иона Овсеич остановился вторично, на висках опять выступили капельки пота. В комнате как будто потянуло льдистым холодком, но через минуту тревога миновала, и занятие продолжалось своим чередом.
– А теперь, – сказал Иона Овсеич, – еще один пример, как деньги и материальный достаток выявляют истинный облик человека. Вы уже догадались, что речь идет о жилице нашего дома Гизелле Ланде. Разве при желании каждый не мог бы нанять за десять рублей человека, чтобы он сделал за нас работу?
– Мог бы, – откликнулась Оля Чеперуха, – но для этого надо иметь лишние десять рублей.
– Нет, Чеперуха, – сказал Иона Овсеич и повернулся в сторону Ланды, – не лишние десять рублей, а особую мораль.
Гизелла закрыла лицо ладонями, торчал один нос, заметно было, как вздрагивает голова, Иона Овсеич не отводил глаз и громко спросил:
– А что же это за мораль? Откуда она взялась: может быть сама свалилась откуда-то с неба? Нет, небо здесь ни при чем, и мы хотим услышать объяснение от самой Ланды.
Гизелла по-прежнему закрывала лицо ладонями, Иона Овсеич подождал немного, попросил быть смелее и напомнил народное присловье: умел детинушка воровать – умей и ответ держать. Наконец, Гизелла встала, голова была опущена, как у провинившейся школьницы, и пробубнила себе что-то под нос.
– Громче, – попросил Иона Овсеич, – у правды должен быть громкий голос.
– Наверное, я виновата, но я не хотела ничего плохого, – Гизелла задумалась, постояла молча и пожала плечами. – Я не понимаю, в чем меня обвиняют.
– Не понимаете? – удивился товарищ Дегтярь. – А ваш муж до сих пор не объяснил вам?
– Муж не знает, что я сюда пошла, – сказала Гизелла.
– Вот как! – еще больше удивился товарищ Дегтярь. – Можно полагать, он советовал вам сюда идти?
Гизелла не отвечала, люди притихли, перестали скрипеть стулья, слышно было, как шамкает губами в дремоте Клава Ивановна. Иона Овсеич повторил свой вопрос, но в этот раз с добавлением: а может, как раз не советовал?
– Я не хочу отвечать на этот вопрос, – вдруг повысила голос Гизелла. – Вы не имеете права так разговаривать со мной. Я ничего вам не должна, и никому здесь ничего не должна.
Дина Варгафтик громко засмеялась:
– Можно подумать, что мы живем не во дворе, а где-то в диком лесу.
– Нет, – сказала Катерина, – не в лесу, а в собственном особняке.
– Послушайте, – Гизелла взмахнула своими накрашенными ресницами, – я пришла сюда, чтобы заниматься, а не выслушивать глупые насмешки.
– Для чего сюда пришла Гизелла Ланда, – спокойно ответил Иона Овсеич, – это будем устанавливать мы, а не вы. А кому не нравится, существуют инстанции, где помогут разобраться.
Клава Ивановна всхлипнула, голова качнулась вперед, подбородок уткнулся в ключицу, она открыла глаза, сначала немного растерянно, потом с укоризной и сказала Гизелле:
– Ты молчишь. Опять не выучила урок.
Марина Бирюк засмеялась, другим было не так смешно, они просто улыбнулись. Иона Овсеич потребовал немедленно прекратить веселье, предупредил Гизеллу, что народ не обязан терять на нее столько времени, и в третий раз повторил свой вопрос: советовал ей полковник Ланда идти в кружок по изучению труда товарища Сталина или, напротив, удерживал?
Гизелла посмотрела на товарища Дегтяря и на всех остальных так, словно они где-то внизу, какие-то карлики, лилипуты, ногой оттолкнула свой стул и без единого слова, не повернув головы, направилась к двери. Ляля Орлова успела лишь крикнуть, что воспитанные люди так не поступают, но дверь уже хлопнула, и на железной лестнице зацокали каблуки.
Все присутствующие, даже те, что прежде готовы были простить Гизеллу, теперь единодушно возмущались. Одна Марина Бирюк, как обычно, имела свое особое мнение и доказывала, что любой другой, если бы его взяли в оборот, как Ланду, тоже не сидел бы с открытым ртом и терпел.
– Гражданка Бирюк, – рассердился Иона Овсеич, – если вас не устраивает, можете последовать за ней!
– А это мое дело, – вызывающе ответила Марина, – и не надо слишком много брать на себя.
Иона Овсеич крепко сжал губы, в уголках образовались тяжелые складки, Марина смотрела нахально прямо в глаза, и тут нужно было иметь железное терпение, чтобы смолчать и оставить без внимания.
Вмешалась Клава Ивановна:
– Бирюк, ты еще чересчур молодая, чтобы так вести себя.
– Малая, – товарищ Дегтярь хлопнул в ладони, – я тебе не давал слова, успокойся!
Клава Ивановна сложила руки на груди, беззвучно шевелились губы, люди терпеливо ждали на своих местах, товарищ Дегтярь растер пальцами виски и объявил следующий вопрос: экономика СССР в годы Великой Отечественной войны.
Закончили довольно рано, еще не было десяти. Иона Овсеич вышел вместе с Малой, через минуту догнала Ляля и присоединилась. Повернули на проспект Сталина, в Александровские садики. Иона Овсеич вспомнил, что при старом режиме здесь располагались торговые ряды, в доме номер пять жил некий Еру, по национальности караим, одно время прятали у него литературу, потом перекинулся к меньшевикам. Точнее, не перекинулся, а пристал к своим. Отец нашего Ланды тоже держал здесь свою лавку.
– Оцем-поцем, вспомнил, что было сто лет назад, – сказала Клава Ивановна, – пора уже забыть.
– Забыть, – удивился Иона Овсеич. – А по-моему, как раз самое время вспомнить.
Первые дни октября стояли на редкость погожие. Вечером, когда громкоговорители передавали материалы съезда, люди могли часами сидеть в Городском саду, на Соборной площади, на проспекте Сталина и слушать, а те, кому не хватило места, стояли или неторопливо прохаживались возле столбов с динамиками. Заседания съезда по радио не транслировали, кроме того, известно было заранее, что товарищ Сталин поручил выступить с отчетным докладом своему заместителю Маленкову, но каждому так хотелось еще раз услышать любимый голос с красивым, таким приятным акцентом, как будто самый родной в мире человек, что, вопреки всему, люди продолжали надеяться вплоть до последнего дня и круглые сутки не выключали в своих домах репродукторы.
В последний день товарищ Сталин действительно выступил на съезде. Левитан в тот же вечер повторил по радио, газеты набрали текст крупным шрифтом, вся страна, весь мир вчитывались в каждое слово, и можно было только поражаться, как при таком небольшом объеме удалось охватить целый исторический этап в жизни всего человечества и дать, буквально в нескольких словах, самое главное: буржуазия бесповоротно и окончательно выбросила знамя демократии за борт истории. Практически это означало, что пролетариат крупнейших стран капитала уже теперь должен сделать, дальше откладывать некуда, один-единственный возможный вывод, то есть выбросить самое буржуазию за борт истории.
Следующее занятие кружка полностью посвятили историческому выступлению товарища Сталина. Иона Овсеич подчеркнул, что здесь мы имеем классический образец научной мысли и ораторского искусства, где каждое слово стоит целого тома, а для пролетариата Соединенных Штатов Америки и всего земного шара – это катехизис катехизисов, который можно сравнить только с «Коммунистическим манифестом».
Вечер был теплый, как будто вернулись последние дни августа, после занятия не хотелось расходиться по своим углам, многие остались во дворе и продолжали обсуждать. Иона Чеперуха ударял себя кулаком в грудь и доказывал, что теперь он имеет хороший шанс пожить при коммунизме: раз товарищ Сталин говорит, значит, так и будет.
А хороший шанс, сказал Степан, требует хорошего шнапса, и втроем – Иона, Ефим и Степан – отправились на Пушкинскую. По дороге встретили Адю, он поздно задержался у себя на заводе Кирова, и пригласили за компанию.
В погребке взяли по стакану лидии, потом Адя прикупил бутылку коньяка, закусывали конфетами с соевой начинкой, старый Чеперуха вдруг заплакал пьяными слезами и стал уговаривать Адю не держать в своем сердце никакого зла – что было, то было, надо смотреть только вперед и верить в одно хорошее, а плохое, когда поспеет время, само приходит.
Ефим после санатория сделался совсем молчальником, с лица не сходила горькая усмешка, он только отпивал понемногу из своего стакана и кивал головой.
– Фима, – пристал к нему Иона и опять заплакал, – я тебя прошу, не молчи, скажи нам какое-нибудь слово.
Ефим осмотрелся по сторонам, сделал знак, чтобы наклонились поближе, сложил пальцы щепоткой и два раза тряхнул, вроде подсыпает в тарелочку.
– Не понимаю, – рассердился Иона, – говори человеческим языком!
Ефим вторично осмотрелся, наклонил голову еще ниже и сказал шепотом:
– Отрава. В санатории. Одному подсыпали – умер.
– В санатории? – удивился Чеперуха. – Где же ты наел такую морду?
Ефим больше не отвечал, отломил кусочек конфеты, подержал на языке, потом осторожно, как будто чего-то опасался, начал разжевывать. Иона заявил, что ему противно смотреть, и заказал еще по стакану рислинга, пополам с портвейном.
Когда вышли из погребка, Иона остановился возле большого платана, куски старой коры валялись на земле, обнял его и прижался щекой. Степан схватил сзади за руки и пытался оторвать, но Иона упирался изо всех сил и пьяным голосом повторял:
– Степан, ой, горит душа, огнем горит!
Адя тоже убеждал, что пора идти, а то вокруг собираются люди, получается цирк, старый Чеперуха оттолкнулся от дерева и закричал:
– Сопляк, в тридцатом году я тебя на руках носил, а теперь от тебя такое слышу. Мне больно! Больно!
Дома Иона получил свое от бабушки Оли, Катерина кое-что добавила от себя, и счастье, что Гриша с Мишей встали на защиту деда, помогли снять туфли и одежду, а то женщины после каждой остановки повторяли все сначала, и не видно было конца.
Утром Иона поднялся с тяжелой головой, выпил две кружки рассола, но помогло, как мертвому кадило. Бабушка Оля смотрела и получала одно удовольствие: пусть этот биндюжник хотя бы на час почувствует, какую она имела от него жизнь.
У Ади по поводу вчерашнего был крупный разговор с тетей Аней, в первые минуты он пытался ерепениться, она замолчала, в глазах стояли слезы, тогда он сам подошел к ней, обнял, как родной сын, поцеловал, тут она совсем расстроилась и заплакала по-настоящему.
Степан до середины ночи не мог заснуть, а рано утром, чуть стало светать, Тося разбудила и сказала, пусть пойдет, проведает Ефима: человек один, помрет, и никто не услышит.
Степан позвонил четыре или пять раз, ответа не было, в голову, действительно, полезли всякие мысли, он осмотрел стекло, где послабее замазка, решил позвонить в последний раз, и, наконец, звякнула задвижка, отворилась внутренняя дверь:
– Степан! – испугался Ефим, глаза вмиг сделались белые. – Лизочка заболела? Умерла?
Гость подивился: что за люди – то одна, то другой про смерть! Тьфу! Ефим объяснил, что всю ночь напролет его преследуют кошмары, как будто с ним самим или с кем-то близким должно произойти нехорошее.
Степан по-утреннему крякнул и потянулся: недопили вчера, получилось ни то ни се – не трезвый, не пьяный, – а внутри свербит.
Ефим вынул из шифоньера бутылку крепленого, поставил на плитку чайник и прилег на спину, поперек кушетки, пока не закипит. Степан сидел за столом, закрыл лицо руками, со стороны могло показаться, что человек тяжело задумался, Ефим покряхтывал, вздыхал, иногда вырывался негромкий стон, Степан невольно подымал голову и прислушивался. Во дворе закричала кошка, первое впечатление было, что прямо под окном заходится грудной младенец, но крик повторился, в этот раз с протяжным истерическим ой-ой-ой, которое бывает у бездомных котов после долгой ночи.
Чайник понемногу наполнялся веселым, с утренней хрипотцой, свистом. Степан сказал, пора ставить чашки, разлил в стаканы вино, нарезал хлеба, селедки, лука и велел хозяину подняться. Тот не откликался, гость сам взял из шифоньера чашки, сахарницу, пачку ячменного кофе, заглянул в чайник, от пузырьков уже подымалась рябь, подождал несколько секунд, крышка оставалась в руке, вспомнил про Иону, как он вчера с деревом танцевал посреди Пушкинской фокстрот, и засмеялся.
Ефим смотрел в потолок, непонятно было, слушает или не слушает. Степан снова велел подняться, выключил плитку, налил себе в чашку кипятку и поставил чайник на пол, чтобы не пачкать лишнюю тарелку.
Ефим присел к столу, взял стакан с вином, низко наклонил голову и сказал:
– Завод хочет дать мне комнату. В поселке судоремонтников. А я не хочу. Граник уже прожил свою жизнь – другой не будет. Степан, ты меня понял?
Да, ответил Степан, понял, но, если рассуждать здраво, лучше хорошая комната, чем плохая.
– Степан, – вздохнул Ефим, – я вижу, ты меня не понял: хорошая, плохая – какая разница, если в этом дворе Граник еще помнит себя человеком, как все другие люди, а там голый пустырь, надо начинать все сначала.
Нет, стоял на своем Степан, лучше хорошая комната, чем плохая, а поселок судоремонтников или наш двор, или Дерибасовская – не имеет значения. В конце концов, можно приезжать в гости.
– Приезжать к самому себе в гости, – усмехнулся Ефим. – В белых тапочках, на черных битюгах.
Степан махнул рукой: мы не такие тяжелые, чтобы возить нас на битюгах.
Хозяин поднял стакан, громко чокнулись, Степан пожелал, чтобы всегда было не хуже, дружно выпили, с аппетитом закусили, оставалось только пожалеть, что рядом нет Ионы, и в это самое время раздался звонок. Ефим едва успел встать, снаружи уже затарабанили в стекло и опять зазвонили.
– Конечно, – Ефим открыл дверь, – кто еще может так рваться в чужую квартиру, как не сам Чеперуха!
Степан поднялся навстречу, чтобы подать гостю стакан и пожурить за опоздание, но невольно остановился: у Ионы было черное, как земля, лицо.
– Мальчики, – сказал Иона, – плохие дела: арестовали нашего Ланду.
– Ланду? – у Ефима сделались сумасшедшие глаза, открылся рот, нижняя губа дрожала. – Ланду?
Иона закрылся ладонью, из-под пальца выкатилась слеза, задержалась на кончике носа и повисла; Степан посмотрел на Иону, на Ефима, выругался матерными словами, махнул рукой и вышел.
Иона ударил себя кулаками в грудь, тяжело, со стоном, вздохнул, сказал, что пора на работу, кони со вчера стоят непоеные, и тоже вышел.
Ефим оставил на столе все, как было, надел плащ, взял ящичек с новыми кистями и шпателем из нержавейки, захлопнул дверь, посреди двора замедлил шаг, глянул по сторонам, в окнах, как обычно, горел свет, перед работой и школой за столами пили чай папы, мамы со своими детьми, – и дикая боль, как будто проткнули раскаленным прутом, прошла насквозь через сердце под лопатку. Ефим схватился левой рукой за грудь, на секунду потемнело в глазах, на лбу выступила испарина, и все тело охватила дикая слабость.
