Текст книги "Двор. Книга 2"

Автор книги: Аркадий Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Через час приехала милиция. Иона Овсеич заранее предупредил жильцов, чтобы не заходили в дворницкую и ничего не трогали: это может помешать следственным органам и вызвать ненужные осложнения.

– Какие осложнения? – скривилась Тося Хомицкая. – Собаке собачья смерть.

– Наоборот, – сказала Оля Чеперуха, – ей еще повезло. Другой всю жизнь несет людям добро и хорошо намучается перед смертью, такие у него боли, а ей не только от Бога – даже от людей не успели устроить суд.

Иона Овсеич внимательно смотрел на Тосю Хомицкую, она не замечала или удачно делала вид, что не замечает.

Милиция отвезла тетю Настю в морг судебно-медицинской экспертизы, Валиховский переулок, 2, там сделали вскрытие и написали заключение, что смерть наступила по естественным причинам – инфаркт миокарда и тромбоз сосудов головного мозга.

Поскольку родственников в Одессе у Анастасии Середы не было, а двор отказался, труп погрузили на машину и прямо из морга отвезли на Слободское кладбище, недалеко от областной психбольницы. Шофер взял в конторе расписку, пожал руку начальству и сказал, что при таких клиентах можно только лапу сосать.

На первый день Иосиф Котляр остановился у Тоси: квартиру, в которой он проживал до момента ухода жены на фронт и эвакуации, теперь занимала мадам Лебедева с дочерью Ниной, обе с Бугаевки, там у них был дом, но в сорок первом году попала бомба, и дом сгорел. Когда Иосиф хотел зайти в свою комнату и посмотреть, три года он ждал этой минуты, мадам Лебедева захлопнула перед самым носом дверь и крикнула, пусть едет обратно в Ташкент, а здесь ему нема чего делать. Иосиф мирно объяснил, что эвакуировался в город Нижний Тагил, на Урале, и никогда в Ташкенте не был, а в свою комнату, если она не пустит добром, он зайдет силой и еще набьет морду.

Мадам Лебедева ответила, что силой он может только поцеловать ее в одно место, два с половиной года она платила румынам за квартиру, теперь Советам, и Котляр зайдет сюда через ее труп, а она еще переживет десять таких, как он, и похоронит через дорогу от Второго христианского кладбища, где лежат раввины.

– Сука румынская! – крикнул Котляр, ударил кулаком в дверь и предупредил, что прямо отсюда идет в милицию, пусть приготовится.

Насчет милиции Иосиф просто напугал: сначала, конечно, надо было обсудить и посоветоваться с товарищем Дегтярем.

Иона Овсеич внимательно выслушал и сказал, что в данном случае мы имеем вариант, каких на сегодня в Одессе по дюжине в каждом дворе: с одной стороны, прав на все сто процентов он, Иосиф Котляр, с другой стороны, мадам Лебедева тоже должна иметь свой потолок и крышу. Что значит с другой стороны, сразу закипел Иосиф, если горсовет дал ему ордер и не забирал, а Лебедева захватила самовольно.

– Подожди, – остановил Иона Овсеич. – Согласно предварительным данным, в городе разрушено свыше двух тысяч домов, посчитай, сколько это может быть квартир.

Иосиф ответил, он не знает, сколько это может быть квартир, но зато хорошо знает, что из Одессы вывезли и расстреляли больше двухсот тысяч человек, а каждый имел крышу и потолок над головой: пусть Дегтярь сам посчитает, сколько это может быть квартир, если в Одессе накануне войны проживало шестьсот тысяч населения.

Иона Овсеич тяжело вздохнул, потер ногтем подбородок и дал Котляру совет поступить следующим образом: пока поселиться в дворницкой, поскольку она освободилась, и одновременно возбудить ходатайство перед райисполкомом о предоставлении жилплощади, а он, Дегтярь, окажет полную поддержку.

Клава Ивановна, когда приехала и узнала, прямо сказала, что это стыд и срам: инвалид с гражданской войны, красный партизан, эвакуированный, жена и двое сыновей на фронте, получает приют в дворницкой, а какая-то мадам Лебедева со своей Нинкой, обе хорошие румынские подстилки, живут в его квартире, как будто советская власть завязала себе глаза и закрыла ватой уши.

– Малая, – Иона Овсеич сильно ударил пальцем по столу, – прекрати свои разговоры и придержи свой язык! Советская власть не давала тебе мандат говорить от ее имени, а самоуправства никто не позволит.

Клава Ивановна ответила, что она не призывает к самоуправству, наоборот, но должна быть справедливость, чтобы каждый ясно понимал и видел своими глазами.

– Если человек имел возможность выехать и остался в оккупации – это его вина, – сказал Иона Овсеич, – если не имел возможности выехать и остался в оккупации – это его беда. Здесь надо строго дифференцировать, а не поднимать бучу. Лично я могу быть с руками и ногами за Котляра, но это не играет роли, главное – закон.

Мадам Лебедева, когда ее вызвали в Сталинский райисполком и предложили освободить квартиру, ударила себя кулаками по голове и закричала, что осталась без мужа с первых дней войны, два с половиной года мучались при румынах, а теперь вернулись Советы – и выбрасывают на улицу. Удочки Нины, пока шел разговор, случился нервный припадок: на губах выступила пена, руки скрутило, как веревки, и мать закричала, что девочка умирает.

Иосиф каждый день ходил в Сталинский райисполком, там были целиком на его стороне и говорили: пусть поживет в дворницкой, сегодня никто не выгоняет, а завтра как-нибудь перемелется.

От Ани пришло письмо из полевого госпиталя: она счастлива, что Иосиф опять в Одессе, уже недалек день, когда все вместе соберутся дома за одним столом. От Саши и Пети она давно не имеет писем и очень волнуется: пусть Иосиф перешлет ей письма, которые получил от них. Иосиф ответил, что тоже давно не получал, но это понятно: они еще пишут по старому адресу, на Урал, а он уже в Одессе. Город немножко изменился, хотя можно было ожидать гораздо больше, на Привозе есть в продаже овощи, виноград, Клава Ивановна только что вернулась из колхоза и дала ему в подарок полпуда картошки, кило семечек, бутылочку масла, а он подарил ей за это хороший чайник с кипятильником, который сделал еще на Урале: за пять минут два литра кипятка. Себе он тоже оставил один такой.

Мадам Лебедева окончательно успокоилась, потому что шел день за днем, а все оставалось по-старому. Котляр иногда не выдерживал, стучал своей деревянной ногой в дверь и кричал, нехай Лебедева со своей Нинкой, румынской биксой, считают жизнь не на дни, а на минуты, такое он им готовит. Мадам Лебедева в ответ смеялась за дверью и посылала Иосифа обратно на Пятый Украинский фронт, где он потерял свою ногу и кусочек с другого места.

Клава Ивановна два раза предупреждала Лебедеву, что за свои слова она будет отвечать перед судом, но результата не было видно, и потребовалось вмешательство самого Дегтяря.

– Лебедева, – сказал Иона Овсеич, – мы не одобряем поведение Иосифа Котляра, но никто не позволит глумиться над боевым прошлым красного партизана и оскорблять по линии антисемитизма, Владимир Ильич Ленин еще в первые дни Советской власти предупреждал: погромщиков ставить вне закона.

Мадам Лебедева ответила, что Котляр просто клепает на нее, она даже в мыслях не имела эти слова, а вообще, кто они такие, Дегтярь с его Малой, чтобы каждый раз допрашивать и морочить людям головы.

– Кто такой Дегтярь? – остолбенела Клава Ивановна.

Лебедева нахально смотрела в глаза, Иона Овсеич заложил палец под пуговицу гимнастерки, улыбнулся одними губами и сказал, что вопрос вполне уместный и, стало быть, надо ответить. А вот, как ответить – это уже другая плоскость.

Через неделю мадам Лебедеву опять вызвали в райисполком и сообщили, что, по имеющимся данным, она не проживала на Бугаевке, а насчет мужа, который погиб в первые дни войны, пусть принесет извещение или справку из военкомата. Мадам Лебедева, как в прошлый раз, ударила себя кулаками по голове, никто не останавливал ее, только попросили оставить помещение и выйти на улицу.

Утром, перед работой, Иосиф вежливо постучал и поинтересовался, как чувствуют себя мадам Лебедева и Ниночка: может, в аптеку надо или доктора, у него как раз есть свободная минута. Никто не ответил, возле двери мяукнула кошка, Иосиф громко позвонил и обещал кусок рыбы, потому что у своей хозяйки она околеет с голоду. Кошка стала царапаться в дверь, Иосиф потянул к себе за ручку, дверь открылась. От полной неожиданности Иосиф немножко растерялся и, вместо того, чтобы сразу зайти, притворил дверь и пошел звать мадам Малую.

В прихожей никого не было, в комнате Клава Ивановна еще с порога увидела, как мадам Лебедева лежит рядом с дочкой на кровати, головой к окну, и у обеих такое выражение на лице, что можно подумать самое плохое. Иосиф сразу сказал, они покончили с собой, Клава Ивановна взяла руку Лебедевой, хотела найти пульс, но не могла, потом взяла руку Нины, результат оказался тот же. Иосиф стоял бледный как полотно, Клава Ивановна велела ему принести зеркальце: она хочет проверить у обеих на дыхание. Иосиф махнул рукой, пошел в прихожую, где до войны стоял комод, теперь там занимал угол богатый дубовый шкаф с гранеными стеклами, с медными переборками и зеркалом в полный человеческий рост, он растерянно потоптался на одном месте, как будто попал в чужой дом, наконец, решился открыть дверцу, но тут позвала Клава Ивановна:

– Котляр, не надо зеркала: я нашла у Лебедевой пульс, иди позвони в скорую помощь.

За то время, что Иосиф ходил туда и обратно, Клава Ивановна нашла пульс у Нины тоже и, когда приехала карета с доктором, сразу показала, где надо щупать. Доктор сказал, он щупает уже сорок лет, расстегнул кофточку у мадам Лебедевой, у Нины, сделал Клаве Ивановне знак, чтобы она помолчала, послушал через трубку и велел санитарам спуститься за носилками.

Иосиф стоял по-прежнему бледный, доктор спросил: «Ваши родственники?» – и успокоил, что никакой опасности нет, наглотались люминала, в больнице сделают пару хороших промываний, через день-два вернутся обратно домой, в лоно семьи.

Клава Ивановна засмеялась, слава богу, все обошлось, и сообщила доктору, что у Иосифа Котляра есть еще одна семья, а законная жена с первого дня на фронте. Доктор внимательно посмотрел на Иосифа и сказал: ну, тогда у молодого человека жизнь еще вся впереди.

Через два дня, как обещал доктор, мадам Лебедева со своей Ниной вернулись домой, райисполком дал им дополнительный срок, и Клава Ивановна объяснила: пусть скажут спасибо за отсрочку товарищу Дегтярю.

Вечером, хотя впереди оставалась целая неделя, мадам Лебедева сама зашла к Ионе Овсеичу и честно призналась, что раньше жили в Овидиопольском районе, село Аккаржа, муж бросил их с дочкой еще до войны, завел себе другую семью и никакой помощи от него не было.

– Можно полагать, – перебил Иона Овсеич, – регистрация с ним отсутствовала.

Мадам Лебедева ответила, что с таким сукинсыном она бы сама не пошла в загс, нехай горит, где он сейчас есть, огнем. А при румынах чуть с голоду не подохли, Нинка сказала: давай, мама, в Одессу переберемся – там на стирке можно кусок хлеба заработать. Вот так они три года из себя жилы тянули и ждали, когда наши вернутся, а то уже перестали чувствовать себя людьми.

– Лебедева, – опять перебил Иона Овсеич, – имеются данные, что ты и твоя дочь брали поденную работу у румынских офицеров, коммерсантов и властей, находясь круглые сутки бок о бок с ними, и не только как прачки.

Мадам Лебедева заплакала и сказала, все это брехня, на самом деле Нина не гуляла с офицерами, а с одним капралом, он обещал жениться и говорил, что большевики все равно победят и Советы придут обратно.

– Ну, а ты лично, – спросил Иона Овсеич, – все время верила и ждала или были перерывы?

Мадам Лебедева ответила, что она верила и ждала с первого дня до самого последнего, а когда Советы отступали и немцы дошли аж до Волги, она первая сказала своей Нинке: там их всех и потопят.

– Подожди, – остановил Иона Овсеич, – если ты так твердо верила, как же получилось, что твоя дочь гуляла с румынским оккупантом?

Мадам Лебедева повторила, что он был не такой, как другие, всегда вежливый, приносил продукты, имел свое хозяйство возле города Мойнешти, а все равно сволочь оказался: в сорок третьем году, как отправили на Дон, ни одного письма не прислал. Нинка была от него в положении, и такая взяла ее ненависть, что сама пошла к бабке и вытравила до последней крошки, хотя была уже на шестом месяце и могла пострадать. А евреев, как эта сволочь Настя Середа, не выдавали: кто спрятался, нехай себе прячется, кто имел чем откупиться – тому на здоровье. Мебель и вещи, какие застали у себя в квартире, все стоят на места, только шкаф притащили от доктора, который из другой парадной. Нина с самого начала говорила: приедет доктор – сразу позовем его, чтобы не гонял даром по городу.

– Лебедева, – обратился Иона Овсеич, – как я понимаю, тебе не очень хочется уезжать из Одессы?

– Товарищ Дегтярь, – обиделась женщина, – и чего вы так по-казенному: Лебедева, Лебедева. У меня есть имя: Феня.

– Значит, – повторил Иона Овсеич, – из Одессы ты не хочешь уезжать. Какой же выход, Феня батьковна? Котляр переходит в свою квартиру, дворницкую пока закрываем на ключ и передаем начальству.

– Товарищ Дегтярь, – мадам Лебедева раскраснелась и закрыла щеки руками, – если вы захотите, я могу оформиться на дворничку.

Иона Овсеич улыбнулся.

– Я вижу, Феня батьковна, ты думаешь, Дегтярь такой всесильный, что любое желание для него исполняется по щучьему велению.

Мадам Лебедева не ответила прямо, но поклялась здоровьем, что дурой, как тот раз, когда черт ее дернул облаять товарища Дегтяря, больше никогда не будет.

– Ладно, – подбил итог Иона Овсеич, – пока могу тебе сказать одно: ты очень правильно поступила, что откровенно нарисовала, как было на самом деле, и не крутила хвостом.

С понедельника Феню Лебедеву оформили на дворничку, Котляр переехал в свою квартиру, она – в свою. Клава Ивановна говорила, что не было нужды пороть горячку с Феней, а следовало еще присмотреться: человек, который так быстро нашел общий язык с румынами во время оккупации, требует хорошей проверки. Иона Овсеич отвечал, что он действовал не с бухты-барахты, кроме того, люди проверяются в работе, а уволить всегда успеем.

Первый месяц дал неплохие результаты, Клава Ивановна сама признавала, но в душе у нее все равно оставался черный осадок, и она талдычила свое: раз человек нашел общий язык с оккупантами, об этом никогда нельзя забывать.

Двадцать третьего октября, когда войска 3-го Белорусского фронта, под командованием генерала армии Черняховского, перейдя в наступление, вторглись на территорию Восточной Пруссии, то есть самой гитлеровской Германии, из военкомата пришло извещение, что старший лейтенант Котляр Пинхос Иосифович героически погиб в воздушном бою, сражаясь за Родину.

Иосиф целую ночь курил, наверно, три дюжины цигарок, Клава Ивановна сидела рядом и рассуждала вслух, надо поставить Аню в известность или лучше немного подождать. Наутро Иосифу сделалось плохо: сначала сильно разболелась голова, потом затряслась нижняя челюсть, и отнялся язык. Из поликлиники срочно вызвали доктора, он посмотрел и сказал: небольшой инсультик, главное, чтобы явления не нарастали. Если некому ухаживать, можно госпитализировать.

Первый день Иосиф пролежал дома, на следующий взяли извозчика, Дегтярь с Малой помогли спустить больного вниз и отвезли в горклинбольницу, нервное отделение, Феня Лебедева, только извозчик тронул, сказала вслед: жид – хитрый, хитрый, а Бог правду видит.

Клава Ивановна, когда узнала про Фенины слова, сказала, что за одно это надо поставить к стенке, и погрозила Ионе Овсеичу пальцем:

– Дегтярь, ой, Дегтярь, мы еще нахлебаемся.

– Малая, – одернул Иона Овсеич, – не перегибай: когда человека выселяют из квартиры, он не обязан за это любить и говорить спасибо.

– Дегтярь, ой, Дегтярь, – повторила Клава Ивановна, – а я говорю тебе: мы еще нахлебаемся.

От Ани Котляр пришло сразу два письма: ее госпиталь находится в Югославии, очень красивая страна, население встречает Красную Армию как родную, целуют, обнимают, каждый просит к себе в дом, люди вокруг радуются, она одна не находит себе места – за целый месяц от Саши было единственное письмо, а от Пети ни слова.

К Иосифу вернулась речь, но еще держалась большая слабость, и писать своей рукой он не мог. Клава Ивановна сама написала ответ, от жильцов дома передала Ане и всему госпиталю горячий привет и пожелание скорейшей победы над Гитлером; про Иосифа она сообщила, что на пальцах у него панарица, через пару дней пройдет – он сразу напишет.

Насчет пары дней Клава Ивановна немножко преувеличила, но через полторы недели Иосиф почувствовал себя значительно лучше и мог писать своей рукой, только почерк чуть изменился в худшую сторону. Про Петю он сообщил, что тоже давно не имел известий, а от Саши кладет в конверт письмо, которое почтальон принес буквально полчаса назад.

Палатный врач обещал выписать Котляра денька через три. Феня Лебедева по своему почину принесла несколько ведер воды и хотела сделать в квартире у больного уборку, но Клава Ивановна не разрешила и взялась сама, вдвоем с Тосей Хомицкой. Когда кончили уборку, квартира имела вид, как хороший танц-класс. В такой квартире, сказала Клава Ивановна, можно жить до ста лет, только бы не знать горя.

На другой день Клаве Ивановне передали извещение, что старший лейтенант Котляр Александр Иосифович героически погиб в воздушном бою, сражаясь за Родину.

– Нет! – закричала Клава Ивановна на весь двор. – Нет! Потом она бросилась на кушетку, вцепилась ногтями в дерево, Дина и Тося хотели ее поднять, она вцепилась еще сильнее и кричала, чтобы все убрались к чертовой матери и оставили ее в покое.

Иона Овсеич сказал, он сам поставит Иосифа в известность, надо только подождать, пока полностью восстановится здоровье.

Феня Лебедева качала головой и объясняла: от этой квартиры всем несчастье, а ей с Нинкой судьба, что успели оттуда выбраться.

Перед самыми Октябрьскими во двор зашел высокий мальчик, почти парень, сильно похожий на Адю Лапидиса. Оля Чеперуха увидела первая и спросила, кого он ищет. Мальчик сказал, никого, он зашел в свой двор и хочет посмотреть. Тут Оля окончательно догадалась, что это сам Адя, а не просто сходство, от радости заплакала и засмеялась в одно время.

Вечером Адя сидел у Клавы Ивановны и рассказывал, как он убежал из детского дома, когда фашисты окружили Одессу, эвакуировался на теплоходе «Грузия», в трюме среди лошадей, как в теплоход, когда стояли еще в порту, попала бомба, начался пожар и взрывом разворотило рулевое управление, «Грузию» взял на буксир эсминец «Шаумян», потом, в открытом море, порвались тросы, налетели немецкие самолеты, а «Грузия» вдруг пошла своим ходом и так до самого Крыма. Из каравана, который отправили в последнюю ночь, немцы потопили один пароход «Большевик», многие успели выпрыгнуть в море, но фашисты расстреляли их с самолетов.

– Адя, – Дина Варгафтик вытерла косынкой слезы, – ты хорошо помнишь моего Гришу? Его уже нет с декабря сорок первого года.

Из Крыма Адя перебрался на Кавказ, потом в Астрахань, Актюбинск, Кзыл-Орду, Ташкент, Самарканд, Чарджоу, Ашхабад, Красноводск, опять Кавказ – и вот он обратно в Одессе.

– Подожди, – остановила Клава Ивановна, – если ты так много разъезжал, когда ты мог учиться в школе?

Адя сказал, что закончил семь классов, ему дали свидетельство, кроме того, немножко работал в колхозе на хлопке, немножко учеником токаря, немножко на железной дороге и нефтепромыслах. Один раз его арестовала милиция, думали воришка, но быстро отпустили и дали место в интернате.

Тося и Оля плакали, Клава Ивановна сказала, это ничего, главное, что он остался человеком и не пошел по плохой дороге.

– Тетя Малая, – Адя наклонил голову, – вы не знаете, где моя мама?

Клава Ивановна тяжело вздохнула: где Зоя Лапидис, она пыталась выяснить сразу, когда только вернулась в Одессу, но никто не мог ответить, многие больные из психической лечебницы исчезли неизвестно куда.

– Тетя Малая, – тихо спросил Адя, – как вы думаете, она живая?

Клава Ивановна развела руками: а почему она должна быть не живая! Дина с Тосей держались того же мнения и объяснили Аде, что идет такая тяжелая война, какой люди еще не знали за всю человеческую историю, а на войне бывают всякие чудеса: один сидит в глубоком бомбоубежище, и через пять минут туда попадает бомба, от человека ничего не остается, другой – день и ночь под пулями на фронте, а возвращается здоровый и невредимый.

Адя сказал, он читал в газете, что немцы убивали душевнобольных и делали опыты. Да, подтвердила Клава Ивановна, она тоже читала, но, во-первых, его мама только иногда, в отдельные моменты, была не в себе, во-вторых, румыны не так зверствовали, как немцы.

Адя хотел еще спросить про своего папу, но Клава Ивановна перебила и завела разговор насчет жизни, как она сложится у Ади дальше: квартиру Лапидисов с сорок второго года занимает семья Панаскж из села Червовый Кут, сын и отец погибли на фронте, так что выселять не будут; кроме того, на несовершеннолетнего райсовет все равно не даст ордера. Значит, одно из двух: или Адя останавливается на время у кого-нибудь во дворе, или лучше сразу устроить в ремесленную школу – токарем, слесарем, штукатуром, – и получить место в общежитии. А вечером, если будет сильное желание, он сможет ходить в музыкальную школу для рабочей молодежи, одним словом, все зависит от него самого: двери везде открыты. Оля Чеперуха заплакала: если бы ее Зюнчик был на пару лет моложе, он мог бы сидеть сейчас рядом с Адей, а не мерзнуть где-то в сибирских казармах.

Адя выразил желание поступить в ремесленную школу, на токаря, тем более, что получил уже некоторую подготовку, Иона Овсеич написал ходатайство, чтобы его зачислили с предоставлением общежития, поскольку в настоящее время он не имеет своей жилплощади в городе Одессе.

Клава Ивановна потребовала от Ади, пусть даст честное слово приходить каждое воскресенье в гости. Адя дал честное слово, три воскресенья подряд аккуратно приходил, потом начал пропускать.

Сразу после Нового года Тося Хомицкая получила из Польши фотографию, где Степа был снят вместе с Колькой, и письмо, которое они написали вдвоем – половину отец, половину сын. Колька отпустил себе усы, трудно было сразу узнать. Во дворе все удивлялись и говорили, что такая встреча отца и сына – редкое счастье и хорошее предзнаменование: Бог как Бог, но судьба таки есть.

Спустя полторы недели Москва давала салют войскам 1-го Белорусского фронта, освободившим столицу Польши город Варшаву. Через два дня прибыло извещение, что Хомицкий Николай Степанович пал смертью храбрых в боях за Родину. На другое утро почтальон принес от Кольки письмо, но передать Тосе не было возможности: она закрылась у себя в комнате, никого не хотела видеть и не отвечала на стук. Клава Ивановна боялась, что она наложит на себя руки, и предлагала взломать дверь, но Иона Овсеич был категорически против: есть люди, которым надо полное одиночество, чтобы пережить свое горе.

Через три дня Тося сама открыла дверь, пошла на работу, а когда вернулась, опять закрыла, и так повторялось каждый день в течение месяца.

Феня Лебедева глубоко переживала за Тосю и никак не могла успокоиться: батька, который три с половиной года на фронте, живой, а сын, не успел гимнастерку застегнуть, – уже на том свете. Мадам Малая, когда слышала эти рассуждения, просила Феню закрыть свой рот: сердце обливается кровью за погибших, но за живых надо только радоваться, а не противопоставлять.

На День Красной Армии, двадцать третьего февраля, Иосиф Котляр зашел к Тосе, подарил ей два куска душистого мыла с американского парохода и баночку тушенки, которую купил на Таможенной площади, Тося обняла Иосифа, поцеловались, и оба громко заплакали. Тося раскачивалась на стуле, ударяясь головой о стенку, Иосиф подложил свою руку, чтобы смягчить удар.

От Ани давно не приходили письма. Ее госпиталь стоял в Венгрии, которая имела уже свое Временное правительство и объявила войну Гитлеру, но вдруг, когда никто не мог ждать, стало известно про тяжелые бои в районе озера Балатон. Через пару дней Иосиф узнал, будто немцы окружили советские войска возле города Секешфехервар, и, хотя никаких оснований не было, он вбил себе в голову, что Аня или уже погибла, или погибает как раз в эту минуту. Дегтярь стыдил его при людях и спрашивал, откуда у кавалериста, который лично знал самого легендарного комбрига Григория Ивановича Котовского, берется столько слабости и малодушия.

После гибели второго сына у Иосифа сильно дергалось левое плечо, Иона Овсеич говорил, что так дрыгать плечами можно двести лет, ибо это не настоящая болезнь, а просто невроз, то есть на нервной почве. Иосиф не отвечал на эти слова, Дегтярь предупредил Клаву Ивановну, что ему не нравится душевное состояние Котляра, и просил держать его под наблюдением.

Потихоньку от Иосифа мадам Малая ходила справляться в военкомат насчет Ани, там ничего не могли сказать, написала письмо лично командующему фронтом генералу армии Малиновскому и получила ответ: лейтенант медицинской службы Котляр Анна Моисеевна успешно перенесла операцию по поводу челюстно-лицевого ранения и в настоящее время быстро поправляется.

– Ой, ой, – у Клавы Ивановны подкосились ноги, – значит, ты все-таки живая, Аннушка.

Из военкомата ответ пришел через неделю. Мадам Малая взяла письмо из штаба фронта, которое давно уже лежало у нее на столе, и показала Сталинскому райвоенкому, чтобы знал, как хорошо работает его контора и он сам.

В середине марта неожиданно приехал доктор Ланда. На погонах у него были три большие звездочки полковника, и Оля Чеперуха сказала:

– Вы еще увидите, наш Ланда будет генерал.

Во дворе думали, Ланда демобилизовался и приехал совсем, но, оказалось, ему дали отпуск на десять дней, чтобы уладить дела с квартирой в Одессе.

С Ионой Овсеичем обнялись, расцеловались крепко, по-солдатски, и тут же гость получил заслуженный упрек: если он приехал только по квартирным делам, то зря, достаточно было просто написать Деггярю, тот уладил бы все сам и, надо полагать, не хуже.

Семен Александрович засмеялся: зачем должен делать сам Дегтярь, если может сделать сам Ланда!

Тоже имеется резон, прищурился Иона Овсеич, тем более, что капитан артиллерии обязан прислушиваться к полковнику, пусть даже медицинской службы.

– Дегтярь, – весело подмигнул доктор Ланда, – скажу тебе по секрету: на кальсонах, которые мы выдаем в госпитале, не носят лампасы даже маршалы артиллерии.

Иона Овсеич поинтересовался, на губах промелькнула улыбка, какой теперь у доктора Ланды профиль: по-прежнему дерматолог и смежные болезни?

Нет, погрозил пальцем полковник, теперь он уролог, но приходится иметь дело и со смежными болезнями: Европа есть Европа.

В Одессе, сказал Иона Овсеич, румыны тоже оставили очень тяжелое наследие по этой части, и, хотя у него на фабрике не пищевое производство, он добился, чтобы организовали соответствующую медицинскую проверку.

– Овсеич, – покачал головой полковник, – а ты, я вижу, по-прежнему взваливаешь все на свои плечи. Это вредно для здоровья.

Иона Овсеич заложил палец под пуговицу гимнастерки: если человек ценой своего здоровья оберегает здоровье коллектива, думается, здесь простая арифметика.

Солидарен на двести процентов, ответил полковник, но вся трудность как раз в этой простой арифметике: не всегда ясно, где польза, а где – наоборот.

Полковник засмеялся и хлопнул Иону Овсеича по спине, вроде тот теперь поймался в ловушку.

– Доктор Ланда, – Иона Овсеич немножко наклонился вперед, – когда отряд отправляется в разведку, командование планирует свое задание так, чтобы простая арифметика, пользуясь твоим языком, сказала, где польза, а где – наоборот. Конечно, неизбежны какие-то жертвы, но мы сознательно идем на эти жертвы, и не боимся, ибо точно знаем, что будет польза, а не наоборот.

Полковник задумался, глаза жмурились, как от яркого света, Иона Овсеич уже готов был улыбнуться, последнее слово оставалось за ним, но неожиданно получил ответ:

– Товарищ капитан, разрешите заметить: когда человек всю жизнь работает в медицине, он привык рассуждать, как медик. А в нашем деле загодя можно только надеяться, что будет именно польза, ибо случается и наоборот.

Иона Овсеич развел руками, громко вздохнул, лукаво прищурился и сказал:

– Ланда, в тридцать седьмом году, Лапидис еще жил у нас во дворе, ты приводил точно такие объяснения. Минуло столько лет, ты прошел через всю войну с Гитлером, неужели факты истории и самой жизни не внесли никакой поправки?

Поправка, сказал полковник Ланда, здесь не то слово: на сегодняшний день мы потеряли пятнадцать-двадцать миллионов человек. Когда имеешь дело с теми, кто остался в живых, надо постоянно держать в поле зрения эту цифру.

Иона Овсеич нахмурился:

– Не знаю, откуда у тебя такие данные. Товарищ Сталин, как Верховный Главнокомандующий, таких сведений не давал. Но, независимо от этого, я тебе отвечу: держать в поле зрения цифры надо, но под каким углом – вот вопрос.

– Мы все, – ответил полковник Ланда, – советские люди, у нас общая идеология. Мой покойный отец был частновладельцем, а его сына в сорок втором году, когда Ленинград замерзал и умирал от голода в кольце блокады, приняли в партию без кандидатского стажа. Ланда был не один – таких насчитывалось тысячи и миллионы.

Иона Овсеич через одинаковые промежутки времени ударял средним пальцем по столу, слегка запрокинув голову назад, чтобы можно было держать без лишнего напряжения, и сказал: он хорошо помнит, кто был старик Ланда, нет нужды напоминать, он хорошо знает, как люди рвались в партию перед самым боем, потому что каждый хотел умереть коммунистом, но военное время – это военное время, а мирное время – это мирное время, не надо ставить знак равенства. После революции и гражданской войны такие попытки уже были, сама жизнь убедительно показала, к чему это может привести на практике.

– Капитан Дегтярь, – засмеялся доктор Ланда, – на фронте ты был строевиком, и это, конечно, ошибка нашего командования: я бы посадил тебя в штабе, где разрабатывают стратегию, а тактикой могут заниматься и другие.

Через три дня мадам Еру, которая самовольно заняла квартиру полковника Ланды в период оккупации, была выселена, и настоящий хозяин вернулся в свой дом. Гизелла прибыла из города Чимкента прямо на готовое. Дина Варгафтик опять вспомнила своего Гришу и горько заплакала. Гизелла оправдывалась и объясняла, что война не разбирается, где Семен Ланда, где Гриша Варгафтик, а Дина отвечала, разбирается не разбирается, но выбрала ее Гришу, который сидел под пулями, пока другие сидели в госпиталях.

– Добро идет к добру, – сказала Оля Чеперуха, – так было всегда.