Текст книги "Двор. Книга 2"
Автор книги: Аркадий Львов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)
Трамваи по улице Советской Армии шли переполненные, молодые ребята висели на подножках, буферах, по бокам и весело переговаривались. Ефим пропустил три вагона, дальше ждать не было смысла, и двинулся пешком. По дороге несколько раз возвращалась слабость, хотелось прислониться к стене или просто прилечь на тротуаре, но время подпирало, оставались считанные минуты, а до Пересыпи было еще идти и идти.
Во дворе, когда узнали, что арестован полковник Ланда, сначала не поверили. Клава Ивановна возмущалась больше всех и каждому встречному-поперечному повторяла: здесь какая-то ошибка. Товарищ Дегтярь терпеливо пытался ее урезонить и, в конце концов, вынужден был напомнить, что болтовня есть болтовня, от кого бы ни исходила, а Малая в ответ набросилась на него и обругала такими словами, каких от нее не слышали за всю жизнь.
Аня Котляр, хотя никогда не была в особенно близких отношениях, решила зайти к Гизелле и поддержать в трудную минуту. На деле, однако, сложилось по-другому: Гизелла даже не предложила гостье присесть и заявила, что не нуждается в сочувствии, а история с Иосифом – это личное дело Котляров, и никаких параллелей с полковником Ландой нет и быть не может.
У Ани от обиды сжалось все внутри, захотелось ответить каким-нибудь грубым словом, но она взяла себя в руки, попросила извинения, вышла и тихонько притворила за собою дверь. В коридоре она машинально обернулась; Гизелла смотрела ей вслед, но сразу сделала вид, что возится с английским замком и случайно задержалась.
Дворничка Лебедева, когда Аня спустилась вниз, стала со своей метлой поперек дороги и спросила, как себя чувствует мадам Ланда. Аня обошла сторонкой, будто не к ней обращаются, дворничка горько вздохнула и сама себе ответила:
– Как пожар: то люди все имели, то в один миг все геть сгорело.
Про визит Ани Котляр к Гизелле товарищ Дегтярь не сказал ничего хорошего и ничего плохого, только вспомнил народную поговорку: рыбак рыбака чует издалека. Старуха Малая снова разбушевалась и угрожала вслух, что напишет в штаб округа и министру обороны, если через три дня Ланды не будет дома.
– Малая, – качал головой Иона Овсеич, – не те адреса.
Не те, трясла кулаками в ответ старуха Малая, тогда она напишет лично товарищу Сталину, а он быстро разберется, пусть зачинщики пеняют сами на себя!
Минуло три дня, минула неделя, полковник Ланда не возвращался, Гизелла осунулась и почернела прямо на глазах, голова была все время опущена, как будто прижали сверху грузом. Соседи иногда здоровались, иногда проходили молча, Гизелла то замечала их, то не замечала, и постепенно они тоже перестали замечать.
Дина Варгафтик принесла известие, что в одной больнице обнаружили прямое вредительство: больным вместо наркоза давали яд, от которого умирали не сразу, а через день-два, вроде просто не выдержали операцию. Не дай бог сейчас попасть на койку.
Аналогичную новость, но уже с конкретным адресом, принесла Тося Хомицкая: она стояла в церкви и своими ушами слышала, как одна женщина, культурная, хорошо одетая, рассказывала, что в Еврейской больнице ее зятю хотели вырезать мочевой пузырь, а на самом деле была простая грыжа.
Оля Чеперуха возмутилась:
– Тося, как вам не стыдно повторять такие глупости: получается, все доктора – сволочи.
Дина заступилась за Тосю: почему все? Никто не говорит, что все, но иди угадай, кто именно.
В субботу у Ани Котляр было ночное дежурство. Утром она вернулась домой с таким видом, что Адя испугался и невольно закричал:
– Тетя Аня!
Она успокоила его, сказала, ничего страшного, просто один больной, которому надо было ввести глюкозу внутривенно, выхватил у нее из рук шприц, бросил на пол и растоптал. А другой дурак, глядя на этого, тоже вдруг заартачился, хотя еще два дня назад был одной ногой по ту сторону, чудом выходили.
– Дикари, – тихо произнес Адя. – Тайга. Пятнадцатый век.
Тетя Аня пожала плечами: хорошие дикари, один – с теплохода «Дзержинский», другой – с завода Октябрьской революции.
После обеда Клава Ивановна специально поднялась к Ане Котляр, велела Аде выйти погулять и спросила:
– Ты можешь сказать мне всю правду: у вас в больнице действительно что-то было или это одни выдумки?
Аня сделала большие глаза:
– Мадам Малая, от вас я этого не ожидала!
– Оставь свои комплименты другому, – сказала Клава Ивановна, – и поклянись здоровьем: было или не было?
Аня поклялась здоровьем, что ничего не было, Клава Ивановна с облегчением вздохнула:
– Я так и знала. Но Ланда остается там, а даром держать не будут. Что-то есть.
Гизелла иногда ночевала дома, иногда уходила к своей сестре на улицу Красной Гвардии, возле театра Революции. Катерина сказала Зиновию: Гизеллу в такой квартире одну не оставят, обязательно переселят, а инвалид Отечественной войны, двое детей, имеет право претендовать в первую очередь.
Зиновий поднял голову, уставился на жену, Гриша с Мишей забыли про свои игрушки и притихли, Катерина попросила не гипнотизировать ее и предупредила, что может повторить все сначала, Зиновий подошел к детям, помог собрать игрушки и велел ложиться спать. Миша, по привычке, стал канючить, чтобы разрешили еще пять минут, а Гриша повернулся без единого слова и пошел раздеваться.
Сначала оба возились в своих кроватках, дергали за железные прутики и смеялись. Катерина спросила, кому захотелось на сон грядущий сыромятники, Миша ответил, никому, и наступила тишина. Зиновий сделал жене знак, чтобы плотнее притворила дверь, подождал, пока она обернется к нему лицом, и сказал: если в этом доме повторят хотя бы еще раз то, что он услышал пять минут назад, вся Одесса ахнет!
Катерина сложила руки на груди, смотрела прямо перед собой, Зиновий оставался сбоку, и спросила: значит, Ланда не виноват, его зря арестовали?
Зиновий опустил голову, немного подержал в таком положении, затем поднял, глаза были холодные, как будто из синего фарфора, и громко, наверное, было слышно во дворе, сказал:
– Когда я родился, в этом дворе уже был доктор Ланда и лечил людей; когда меня учили на лейтенанта, полковник Ланда уже четыре года, с первого дня войны, спасал жизнь нашим солдатам и командирам. И заруби у себя на носу: никакого другого Ланды нет, никакого другого Ланды я не знаю!
Катерина по-прежнему держала руки на груди, сделала шаг вперед, теперь она смотрела на мужа в упор, и повторила свой вопрос: значит, Ланда не виноват, зря арестовали, а его Ландочка пусть одна живет в своих хоромах?
Зиновий схватил стакан, стекло хрустнуло в руке, на скатерть капнула кровь; Катерина машинально зажмурила глаза, пожелтели скулы, медленно повернулась и пошла в комнату к детям. Скрипнул стул, затем все утихло, немного спустя послышался какой-то звук, вроде кто-то всхлипнул или шмыгнул носом. Зиновий взял с кровати байковое одеяло, разостлал на диване, лег в одежде, сбросил только пиджак, и укрылся с головой. В том месте, где кончается бедро, одеяло круто спускалось и почти вплотную прилегало к дивану, как будто у человека нет обеих ног.
В первом часу Катерина вышла из комнаты детей, остановилась возле дивана, подтянула одеяло, сверху положила еще одно, погасила свет и легла на кровать. Сон не шел, она долго ворочалась, за стеной, у Ефима, назойливо скреблась мышь; опять вернулись мысли про Ланду: Зиновий привык к нему с детства и не хочет знать правды, как будто от этого что-нибудь зависит. А Гизеллу наверняка переселят – две большие комнаты, кухня, ванная, коридор, и один человек! – квартира все равно достанется другому, так пусть уже лучше своему, из своего двора.
Катерина вздохнула, мышь скреблась где-то рядом, чуть не под кроватью, поднялась злоба против этого придурка Граника, который разводит вокруг всякую заразу, а завод предлагает ему отдельную комнату, он еще крутит носом: Большой Фонтан не Одесса, только его двор – Одесса. Псих!
На следующий день разговор про квартиру доктора Ланды повторился, в этот раз завела бабушка Оля. Дома оставались вдвоем, Зиновий кончал ужинать, она принесла на десерт вермишелевую бабку с изюмом и сказала: конечно, не дай бог, чтобы Ланду сослали в Сибирь, но не от нас зависит, а квартира попадет в чужие руки. А почему ее сын заслужил меньше, чем другие?
– Мама, – Зиновий успел отрезать кусок бабки, но так и не притронулся, – когда говорит моя жена, еще можно понять, но как у тебя поворачивается язык!
– Зюня, – бабушка Оля подставила руку и положила голову на ладонь, – всю жизнь мы мучались в одной комнатушке, теперь у тебя, слава богу, отдельная квартира. Но разве это квартира: это же форпост, бывшая прачечная, где самые бедные люди из двора стирали и вываривали дырки на своих подштанниках.
– Мама, перестань, – тихо попросил Зиновий.
– Не затыкай матери рот! – закричала бабушка Оля. – Первый и последний раз в жизни мой сын, мои внуки могут, наконец, пожить в настоящей квартире, а он строит из себя святого угодника, которому ничего на свете не надо: только работать, работать и работать!
Зиновий поднялся из-за стола, с грохотом отбросил стул, по-командирски, как будто портупею, подтянул ремни протеза и вышел на улицу – без пиджака, без пальто, без шапки. Бабушка Оля заплакала, схватила вещи и побежала вслед, но догнать не успела, постояла немного у ворот и вернулась.
Утром, только проснулись и включили радио, весь двор мог поздравить себя с большими именинами: постановлением Совета Министров СССР авиаконструктору Малому Павлу Борисовичу присуждалась Сталинская премия первой степени. Иона Овсеич хотел немедленно спуститься, лично поздравить Клаву Ивановну и поблагодарить за такого сына, но решил воздержаться, пока почтальонша не принесет газету.
Когда Иона Овсеич зашел к Малой, там уже сидели Орлова, Степан и Зиновий, но газеты на руках еще ни у кого не было. Иона Овсеич аккуратно развернул, прочитал несколько незнакомых фамилий, сделал паузу и с выражением, не хуже самого Левитана, наконец, произнес: Малому Павлу Борисовичу, конструктору, доктору технических наук. Дальше перечислялись другие фамилии, Иона Овсеич прочитал полностью, поскольку все шли под одним номером, и передал газету матери лауреата, чтобы она посмотрела еще раз – своими глазами. Клава Ивановна сказала, что без очков все равно слепая, а куда положила, не помнит, поэтому пусть смотрят другие. Пока гости читали и перечитывали, она сидела в своем кресле, руки на подлокотниках, ноги укрыты платком, и задавала себе вслух вопрос: зачем ее сыну такие деньги – сто пятьдесят тысяч? С его покойным отцом, Борисом Давидовичем, они имели на двоих семьдесят рублей в месяц и прекрасно обходились.
– Дегтярь, – обратилась Клава Ивановна, – напиши Паше от моего имени, чтобы сто тысяч отдал в детдом: пятьдесят тысяч ему тоже хватит.
Написать можно, сказал Иона Овсеич, но дело в том, что одна премия на весь порядковый номер, а их там десять человек, значит, по пятнадцать тысяч.
У Клавы Ивановны поднялись брови, Степан весело засмеялся, она цыкнула на него, немного призадумалась и сказала: хорошо, тогда надо написать, чтобы Паша поговорил с остальными, пусть сложатся по десять тысяч и отдадут детям.
Целый день у мадам Малой не закрывалась дверь: люди заходили и выходили, каждому хотелось пожать руку, и никто ни разу не подумал, что он в этом дворе не один, а старому человеку впору и отдохнуть. Поздно вечером почтальон принес поздравительную телеграмму из Москвы. После этого многие навестили Клаву Ивановну по второму разу, и все начинали с одного вопроса: это правда, что телеграмма лично от Сталина? Конечно, отвечала Клава Ивановна, товарищу Сталину же нечего делать – только телеграфироваться с Малой. Люди и сами понимали, что это так, но когда идешь с уверенностью, а потом вдруг выясняется ошибка, всегда бывает немножечко досадно.
Накануне Нового года Иона Овсеич добился, чтобы клуб Ильича предоставил на весь вечер свое помещение для чествования нашей старейшей активистки и общественницы. Сама Клава Ивановна упорно отказывалась, но в подъезде и возле клуба уже повесили объявление и, хочешь не хочешь, надо было подчиниться.
Среди приглашенных были, кроме жильцов двора, люди из соседних домов, девушки с обувной фабрики, трикотажницы с фабрики имени Крупской и пионерский отряд из школы номер шестьдесят восемь, который кончал вторую четверть без единой двойки.
В кратком вступительном слове товарищ Дегтярь охарактеризовал весь жизненный путь Клавы Ивановны Малой, от дочери простого рабочего с завода Гена, ныне Октябрьской революции, до матери лауреата Сталинской премии первой степени. Тридцать лет, как один день, сквозь грозы и непогоды, сквозь стужу и зной, эта простая женщина, труженица и мать, несла свое сердце, словно горьковский Данко, чтобы отдать его до конца, без остатка людям. А люди приходили к ней со своими горестями, своими радостями, своими заботами, и не было случая, когда бы простой электрический звонок в квартиру Малой, каких у нас тысячи и тысячи, не зазвонил, а дверь осталась бы запертой.
– Так позволь же, дорогая бабушка Клава, – товарищ Дегтярь широко раскрыл руки, – обнять тебя, горячо поцеловать и сказать наше сердечное сыновье спасибо!
Когда Клава Ивановна поднялась навстречу, затрубил пионерский горн, ударила барабанная дробь и отряд с развернутым знаменем ступил в проход между рядами, по-солдатски чеканя шаг.
В зале грянули аплодисменты, Клава Ивановна пыталась произнести слово, но отряд уже выстроился шеренгой вдоль сцены и, по сигналу вожатого, запел любимую песню юбилярши:
Для нас пути открыты все на свете,
И свой поклон приносит нам земля!
Растут цветы, и радуются дети,
И колосятся тучные поля!
А ну-ка, девушки, а ну, красавицы,
Пускай поет о нас страна,
И звонкой песнею пускай прославятся
Среди героев наши имена!
Клава Ивановна пела вместе с пионерами, остальные тоже подтягивали, а кто не знал слов, радостно улыбался, двигая губами в такт, чтобы не чувствовать себя в такую минуту посторонним.
Вожатый поднес Клаве Ивановне букетик живых цветов, повязал на шее пионерский галстук, она поцеловала его в обе щеки, он четко сделал кругом и занял свое место на правом фланге отряда. Председатель объявил, что от имени инженерно-технической интеллигенции слово имеет товарищ Чеперуха Зиновий Ионович, который, по совместительству, почти родной внук нашей бабушки Малой.
Зал реагировал на шутку председателя веселым оживлением, а когда Зиновий, подходя к трибуне, сказал: «Не по совместительству и не почти, а действительно родной внук!» – поднялась настоящая буря, люди вскакивали с мест и старались перекричать друг друга:
– Правильно, Зиновий! Браво! Браво!
Прежде всего, сказал Чеперуха, от имени всего коллектива станкостроителей завода имени Кирова он хочет передать привет и горячие поздравления товарищу Малой Клаве Ивановне и пожелать ей еще много-много лет жизни, здоровья, бодрости! Комсомольцы и молодые рабочие завода, которым он неоднократно рассказывал о выпавшем на его долю счастье родиться и жить в одном доме, под одной крышей с таким удивительным человеком, как наша Клава Ивановна, просили передать ей в знак своей любви и неувядающей молодости юбилярши скромный подарок – значок Осоавиахима, выгравированный на пластинке из нержавеющей стали, с именной монограммой.
Прежде чем вручить адресату, Зиновий поднял пластинку, по форме в виде книги, высоко над головой, и кто хорошо помнил, мог только поражаться, насколько точно повторили значок Осоавиахима: тот же шлем противогаза, та же гофрированная труба, тот же пропеллер аэроплана.
Чтобы получить свой подарок, Клава Ивановна хотела направиться к трибуне, но Зиновий опередил ее и подошел первый, причем шаг был такой твердый, как будто у человека обе ноги, и даже скрип протеза не выдавал настоящей правды. Поскольку ростом юбилярша была почти на целую голову ниже, она заставила оратора наклониться, прижала к своей груди и так стояли вдвоем целую минуту, а зал горячо аплодировал, многие вытирали слезы, на лицах виднелись вперемежку радость, гордость, восторг, лишь у стариков могло промелькнуть иногда выражение грусти или печали.
Вернувшись на трибуну, Зиновий сжато, в нескольких словах, нарисовал картину гигантского технического прогресса, который в настоящее время переживает вся наша страна. Ярким свидетельством этого прогресса, властного его вторжения в наши будни и повседневную жизнь является присуждение партией и правительством Сталинской премии первой степени одесситу, бывшему жильцу нашего двора, авиаконструктору Малому Павлу Борисовичу. Мать лауреата мы сейчас видим здесь, среди нас; пользуясь этим случаем, попросим ее передать сыну, нашему замечательному земляку Павлу Борисовичу Малому, горячий привет и пожелания новых успехов и свершений на благо народа, на благо Родины!
Зиновий вторично оставил трибуну, подошел к столу, где сидела Клава Ивановна, в этот раз она спокойно ждала на своем месте, и крепко пожал руку. Присутствующие дружно аплодировали, товарищ Дегтярь предложил рассматривать эти аплодисменты как одобрение и, в свою очередь, также крепко пожал руку матери лауреата.
Слово для приветствия получила апретурщица обувной фабрики, передовик социалистического соревнования, ударник труда, комсомолка Надежда Бузга. Подойдя к трибуне, Надя вынула из кармана листок бумаги, положила перед собой, весело нахмурилась и сказала:
– Вот здесь написана вся моя речь. Но пусть товарищи на меня не обижаются, сегодня я не могу говорить по писаному. Я просто хочу сказать: дорогая Клава Ивановна, дорогая наша мама, приходите к нам на фабрику, согрейте нас теплом своей души, а если надо, то и пожурите, мы не будем в обиде. А в благодарность и залог нашей дружбы примите наш скромный подарок: лаковые туфли, и носите их сто лет без износу!
Надя поклонилась, достала коробку с красной ленточкой и поднесла юбилярше. Клава Ивановна отложила коробку в сторону, обняла девушку, трижды расцеловались, потом развязала ленточку, вынула туфли, тут же на глазах у всех переобулась и сделала пять-шесть шагов взад-вперед по сцене.
Зал разразился такими аплодисментами, что председателю пришлось несколько раз показать на потолок и стены, которые, в конце концов, не из железа и не из стали.
Для приветствия от жильцов и соседей слово получила товарищ Орлова Идалия Антоновна. Зал понемногу успокоился, кое-где раздавались еще отдельные хлопки, но Ляля не стала ждать полной тишины и взволнованным, по-девически чистым, звонким голосом, когда слезы радости и восторга сами рвутся наружу, воскликнула:
– Родная! Любимая! Где взять слова, чтобы донести до тебя хотя бы один процент нашей любви, нашего уважения и благодарности! Где найти слова, чтобы передать ту гордость, которую мы испытываем от сознания, что прожили всю свою сознательную жизнь бок о бок с тобой, дышали одним воздухом и видели над своей головой тот же клочок голубого неба. Кто забыл, как в трудную минуту ты возилась со мной терпеливее, чем родная мать, выходила меня, не дала сбиться с дороги, а я, стыдно и больно сегодня вспоминать, не упала к твоим ногам, не расцеловала твои золотые, натруженные руки. Так позволь же, родная, сделать это сейчас, в этот большой и радостный для всех нас день!
Хотя только что все слышали просьбу, но получилось немного неожиданно, когда Ляля подбежала к Клаве Ивановне, в самом деле упала на колени, сложила ладонями руки и прижала к груди. Клава Ивановна схватила Лялю под локти, приказала немедленно подняться, та заупрямилась, тогда пришел на помощь Иона Овсеич, и общими силами поставили на ноги.
Ляля дрожала, по щекам текли слезы. Зиновий Чеперуха оставил свое место за столом президиума, вышел на середину сцены и громко, разводя руки над головой, захлопал. Зал подхватил аплодисменты, один за другим поднялись все ряды, от первого до последнего, и стоя приветствовали юбиляршу.
Когда буря стихла и люди уселись на свои места, в задних рядах послышалась какая-то возня. Председатель просил побыстрее успокоиться, но возня, наоборот, усилилась, раздались недовольные голоса, как будто вот-вот начнется перебранка, те, что сидели впереди, невольно обернулись и стали присматриваться. Оказалось, какому-то молодому человеку вдруг захотелось выйти, остальные возмутились и потребовали, чтобы он подождал до перерыва, а он еще нахальнее протискивался вперед, наступая людям на ноги, словно оглох и ослеп.
– Задние ряды, – обратился товарищ Дегтярь, – что там у вас такое?
Ответа не последовало, только громче стали голоса, поскольку молодой человек уже достиг прохода и демонстративно, глядя прямо перед собой, направлялся к дверям. Наконец, Иона Овсеич увидел, что это не кто иной, как Адя Лапидис, в первый момент было острое желание крикнуть: «Стой! Куда идешь?» – но люди успели распахнуть дверь и насмешливо пожелали молодому человеку хорошо проветрить мозги. У самого порога Адя споткнулся, издали могло показаться, что дали подножку, в зале поднялся веселый гул одобрения, и на том происшествие было исчерпано: дверь закрыли, а морозный воздух, который проник с улицы, только освежил помещение.
Председатель постучал авторучкой по графину и объявил: для вручения ценного подарка слово предоставляется Татьяне Гордейчук, мотальщице фабрики имени Крупской, регулярно выполняющей сменное задание на сто тридцать – сто сорок процентов.
Таня поднялась на сцену с целлофановым пакетом, заявила, что лучше своего бригадира Идалии Антоновны она все равно не скажет и положила подарок – трикотажный костюм из шелка, на кофточке вышит именной вензель – возле председателя. Товарищ Дегтярь повел рукой в сторону юбилярши, Таня вдруг смутилась, видимо, осознала свою оплошность, невольно прикусила зубами палец, Клава Ивановна сама подошла к ней, крепко обняла и, по обычаю, трижды расцеловались.
Степан Хомицкий предложил, чтобы юбилярша тут же примерила костюм, а вдруг не подойдет и надо будет менять, из зала раздались голоса в поддержку, но Таня ответила, что ошибки не может быть, поскольку мерку снимали заранее.
Иона Овсеич схватился за голову, как будто в диком ужасе, и закричал:
– Татьяна, что же ты открываешь наши государственные тайны!
– Ничего, – откликнулся Зиновий, – здесь все свои, а от народа у нас секретов нет!
Таня опять смутилась, сильно покраснела, но люди так искренне смеялись, что, в конечном итоге, можно было только радоваться комичному обороту, которого загодя никто не планировал и не мог предвидеть.
Понадобилось время, чтобы зал угомонился, однако шум возобновился с удесятеренной силой, едва председатель огласил: слово для ответа имеет юбилярша, Клава Ивановна Малая.
Выждав минуту, Клава Ивановна несколько раз показала рукой, что пора успокоиться, но эти призывы давали прямо противоположный результат, и оставалось только одно: терпеливо ждать, пока переполнявшие людей чувства не выльются полностью наружу.
Наконец, наступила тишина, Клава Ивановна секунду-другую внимательно разглядывала зал и произнесла, кивая в сторону председателя:
– Здесь меня поздравили с тридцатилетием общественной деятельности. Довожу до сведения присутствующих: тридцать лет моему юбилею исполнится ровно через один год и один месяц. Но наши организаторы немножечко поспешили, потому что в глубине души у каждого мелькал страх: а вдруг эта старая карга Малая возьмет да помрет, и мы не успеем!
В зале поднялся веселый ропот, послышались возгласы протеста, к ним присоединился президиум, один лишь товарищ Дегтярь молчал, как будто целиком принимает обвинение.
– Видите, – сказала Клава Ивановна, – сам Дегтярь не возражает. Но открою вам секрет: здесь я целиком на его стороне. На его потому, что Сталинская премия, которую партия и правительство дали моему сыну, это нафада всем вам, и сегодня, здесь, мы собрались на свой праздник. Позвольте же старухе Малой низко поклониться и сказать: родные мои, дети мои, сердечное вам спасибо!
Клава Ивановна поклонилась на три стороны, люди ответили аплодисментами; Дина с Тосей занимали места в первом ряду, обе невольно прослезились, слева и справа сидели совсем посторонние люди, глаза тоже подозрительно блестели, и время от времени приходилось вытирать мизинцем.
– Ой, – тихонько простонала Оля, – наша Малая прожила-таки красивую жизнь: можно завидовать.
– Дорогие товарищи, – Клава Ивановна фустно улыбнулась, – время не стоит на одном месте. Годы идут, мы стареем, умираем – да, да, умираем, не надо себя обманывать, – а на смену рождаются новые люди, и мы должны отдать им все, что имеем, потому что туда с собой ничего не унесешь: человеку все надо здесь. Мы ждем, что наши дети, наши внуки скажут нам за это спасибо. И, конечно, бывает горько, когда вместо спасибо слышишь упрек: «Бабушка, ты ничего не понимаешь – теперь все по-другому». Да, здесь есть доля правды: даже у себя во дворе иногда мне кажется, что Малая становится чужой. Помолчите, помолчите! Но я задаю себе вопрос: «Почему надо обязательно считать, что они виноваты? Может быть, действительно, я виновата?»
В зале воцарилась тишина, Иона Овсеич постучал авторучкой по фафину, невольно складывалось впечатление, что это сигнал оратору.
– Может быть, действительно, – Клава Ивановна развела руками, – мой двор, мои соседи уже не могут жить, как одна большая семья, потому что дети стали взрослые, теперь у них свои дети, свои семьи? Многие говорят: война. Конечно, война это война, особенно с Гитлером, но разве три года после революции не было войны?
Иона Овсеич опять постучал по графину, Клава Ивановна машинально повернулась в его сторону, он незаметно, как будто почесывая руку, показал на часы.
– Не показывай на часы, – громко сказала Клава Ивановна, – мне регламента никто не устанавливал.
Люди улыбнулись, Иона Овсеич тоже улыбнулся и сообщил, что в адрес президиума поступила просьба послушать конкретно о работе, которую товарищ Малая вела по линии общественности на протяжении тридцати лет.
– Нет, – сказала Клава Ивановна, – что-то переменилось, и никогда больше не вернется. И в этот вечер старуха Малая, поскольку ей устроили юбилей, хочет вместе с вами вспомнить двадцатые годы, тридцатые, МОПР, Осоавиахим, форпост, потом все разойдутся по домам, хорошо выспятся, утром проснутся и посмотрят на календарь: а какой сегодня у нас год?
Клава Ивановна остановилась, вытерла кончиками пальцев под глазами, товарищ Дегтярь, хотя в зале была полная тишина, дважды хлопнул по столу, поднялся и громко сказал:
– Давайте поаплодируем нашей дорогой юбилярше и пожелаем ей еще тридцать лет работать и трудиться на благо народа, на благо советского человека!
Иона Овсеич первый ударил в ладони, вслед за ним президиум и весь зал, Клава Ивановна стояла немного растерянная, как будто хотела еще говорить, а ее оборвали на полуслове. Зиновий и Ляля подошли к ней, взяли под руки и усадили за стол президиума рядом с председателем.
– А что касается твоих опасений, товарищ Малая, – весело продолжал Иона Овсеич, – то здесь мы должны полностью рассеять их: да, советский человек переменился, то есть вырос, возмужал, и сегодня он на голову выше любого представителя буржуазного мира, но одно, при всех изменениях, остается и останется навеки незыблемым – это монолитное единство советского общества, сцементированное железной волей большевиков!
Последние слова покрыла новая волна аплодисментов, причем в этот раз даже нельзя было различить, кто опередил – президиум или гости в зале. Когда стало понемногу утихать, Иона Овсеич взволнованным голосом сообщил присутствующим, что поступило предложение послать от имени всего собрания приветственную телеграмму товарищу Сталину.
Люди поднялись в едином порыве со своих мест, из зала раздался возглас: «Да здравствует великий Сталин!» – с разных сторон, как в первомайской колонне, откликнулись громким ура, Иона Овсеич повторил здравицу, зал немедленно ответил, и надо было обладать особым слухом, чтобы уловить в этот раз хоть какой-то разнобой между передними и задними рядами.
По сигналу вожатого, затрубил горн, ударили барабаны, пионеры сделали «Всегда готов!», председатель оповестил, что торжественная часть на этом объявляется закрытой, а сейчас будет показана кинокартина «Богатая невеста».
Со стен, как будто ворвались откуда-то с улицы, грянули звонкие женские голоса:
А ну-ка, девушки, а ну, красавицы,
Пускай поет о нас страна,
И звонкой песнею пускай прославятся
Среди героев наши имена!
Поздно вечером, когда Клава Ивановна уже ложилась спать, позвонил Ефим Граник. Он сказал, что в последние дни нельзя было пробиться к мадам Малой, а хотелось немного посидеть вдвоем, без свидетелей.
– Хорошо, – вздохнула Клава Ивановна, – раз ты уже здесь, возьми стул и не стой, как нищий у порога.
Ефим присел к столу, расстегнул пиджак и вынул довольно большой предмет, завернутый в пергаментную бумагу. Хозяйка спросила, что это. Он не ответил, медленно распаковал, оказалось, кусок толстого черного стекла, а когда она взяла и повернула кверху другой стороной, перед глазами засияли золотые буквы: Клава Ивановна Малая, по бокам две звезды, тоже золотые, внутри серп и молот.
Минуту или больше Клава Ивановна любовалась, потом вдруг пригорюнилась и сказала:
– Осталось только добавить внизу две цифры. Ефим ответил: все там будем, но для этой работы мадам Малой придется искать себе другого живописца.
– А я не хочу другого, – вздохнула Клава Ивановна, но тут же рассердилась сама на себя, – ладно, оставим эти дебаты, старуха Малая имеет право думать про смерть, а ты не имеешь. Пора забыть старое, обзавестись своей семьей и забрать к себе Лизочку. И спокойной ночи.
Через несколько дней, уже после Нового года, Ефим опять зашел, в этот раз от него слегка пахло, и сказал: Катерина Чеперуха плетет против него интриги и через свою санитарную комиссию хочет добиться, чтобы его выселили.
– Что значит выселили? – удивилась Клава Ивановна. – Тебе завод дает самостоятельную комнату с удобствами на Большом Фонтане.
– Значит, Малая тоже против меня? – Ефим схватился обеими руками за грудь. – Да, Ланды нет, и некому за Граника заступиться.
Клава Ивановна погрозила пальцем:
– Не прикидывайся сумасшедшим больше, чем есть на самом деле. Государство дает тебе новую комнату в новом доме, чтобы ты мог жить по-человечески, а ты ведешь себя, как старая барыня. Я уже не говорю, какой прекрасный район: вокруг деревья, зелень, степной воздух, в двух шагах – море.
Ефим не секунду задумался и воскликнул:
– Знаете что, я готов поменяться с вами: дышите степным воздухом на берегу моря и гуляйте среди деревьев.
– Ты думаешь, поймал Малую на рачка, – подхватила Клава Ивановна, – а я тебе отвечу: если государство мне прикажет, я не буду считаться со своими капризами, хотя прожила в этом дворе на двадцать лет больше Граника.
