Текст книги "Двор. Книга 2"
Автор книги: Аркадий Львов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
Аркадий Львов
ДВОР
КНИГА ВТОРАЯ
V
Шестнадцатого октября сорок первого года, по приказу из Москвы, Одесский оборонительный район был эвакуирован. В город вошли части румынской армии. Маршал Антонеску объявил Одессу столицей новой румынской провинции – Транснистрии.
Два с половиной года спустя, десятого апреля сорок четвертого года, советская власть вернулась в Одессу. За две недели до этого, двадцать шестого марта, войска 2-го Украинского фронта, под командованием маршала Конева Ивана Степановича, вышли к реке Прут – государственной границе СССР с Румынией. В июле со дня на день можно было ждать нового наступления наших войск, потому что Бессарабия и Кишинев оставались в оккупации, а немецкие самолеты, которые имели свои аэродромы и базы в Румынии, почти каждый день бомбили Одессу. В первых числах августа немцы прилетали вечером, между половиной десятого и десятью, подвешивали в небе огненные шары, от которых на Дерибасовской делалось светло, как днем, только по-театральному быстро ползли тени деревьев и домов, сбрасывали десяток бомб и уходили в сторону моря.
В середине августа капитан Дегтярь, Иона Овсеич, был откомандирован в город Одессу на партийно-хозяйственную работу. Две недели спустя дивизия, с которой он прошел до Прута, форсировала реку, вышла в тыл румынскому городу Яссы, опять пересекла Прут, теперь уже с запада на восток, и завершила, в составе войск 2-го Украинского фронта, окружение Ясско-Кишиневской группировки немцев. Третьего сентября операция была закончена: группа немецких армий «Южная Украина» была наголову разбита, противник потерял убитыми и пленными двести пятьдесят тысяч солдат и офицеров.
Во дворе Иона Овсеич застал свою Полину Исаевну, Тосю Хомицкую, Олю Чеперуху и Дину Варгафтик. Оля и Дина приехали из эвакуации еще в мае, и теперь у них было такое чувство, как будто они вообще никуда не выезжали. Раньше всех, вместе с войсками, вернулась Клава Ивановна. Она выехала из Баку летом прошлого года и постепенно перебиралась из одного города в другой, ближе к Одессе. Сейчас облисполком направил ее в Ширяевский район с группой джутовок, – на сбор помидоров и винограда.
Тетя Настя, когда увидела товарища Дегтяря, обомлела на месте, потом бросилась целовать ему руку, так что Иона Овсеич с трудом вырвал. Тетя Настя плакала и объясняла, как набедовалась при румынах, – днем и ночью тягали в примарию, требовали фамилии, про Дегтяря допытывались, кто из его семьи остался в Одессе, про Клаву Ивановну, про доктора Ланду, куда подевалось имущество из его квартиры. Она молчала, а проклятый сигуранец бил ее нагайкой и сапогами в зубы.
Тетя Настя открыла рот: впереди не хватало три зуба и сбоку два или три.
С квартирой Дегтяря, пока не приехала Полина Исаевна, тоже была морока: десять раз в милицию за участковым пришлось бегать, у людей на руках ордер был, а тетя Настя повесила замок и не давала ключи.
– Хорошо, – сказал Иона Овсеич, – я тебя понял, Анастасия.
Все дни до конца недели Иона Овсеич круглые сутки сидел у себя на фабрике, хотя официально, по приказу, еще не приступил к работе: надо было сначала закончить по линии военкомата. Полина Исаевна уходила рано утром в школу, потому что до занятий оставались считанные дни, а за время оккупации здание превратили в настоящий гадюшник и ни разу не ремонтировали, даже простую побелку не делали.
Тетя Настя возмущалась: где еще можно видеть, чтоб люди так плевали на свое здоровье! Она требовала у Полины Исаевны ключи от квартиры, чтобы прибрать, хлебные карточки, деньги на картошку, цибулю, помидоры и, как Дегтярша ни сопротивлялась, добивалась своего. Поздно вечером, когда хозяева возвращались, в доме все блестело, из кастрюли подымался сытный запах зажаренного лука и сала.
Накануне выходного зашли Дина с Олей, обе с одной просьбой: пусть товарищ Дегтярь поможет им найти мебель и вещи, которые они оставили у себя в квартирах, когда эвакуировались из Одессы. Иона Овсеич сказал, что надо составить опись, он лично подтвердит, и представить в управление внутренних дел при облисполкоме. Оказалось, Дина уже была в милиции, и там ей ответили: пусть сначала выяснит, на кого можно иметь подозрение, и сообщит.
– На кого же у тебя есть подозрение? – спросил Иона Овсеич.
Дина покачала головой: если бы она знала, на кого! Иона Овсеич сложил пальцы лодочкой и положил на стол:
– А что говорит Настя на этот счет?
– Настя говорит, что никто не ставил ее сторожить и надо было забрать шмутки с собой в Ташкент, а не требовать от людей, когда они за три года без того намордовались под румынами.
Иона Овсеич задумался, приоткрыл рот, постучал ногтями по зубам и сказал: понятно, пусть позовут дворничку, потолкуем.
– Анастасия, – обратился Иона Овсеич, – Оля Чеперуха, Дина Варгафтик и другие жильцы дома в тысяча девятьсот сорок первом году эвакуировались из Одессы, они не могли тогда забрать с собой все имущество, тем более мебель, и большую часть оставили в своих квартирах. Куда девалось это имущество и мебель?
Тетя Настя развела руками: хозяйка держит кур возле своей хаты и другой раз не может найти, где куры кладут яйца, а Варгафтик с Чеперухой хотят, чтобы она искала им яйца по всей Одессе и за городом.
– Анастасия, – сказал Иона Овсеич, – ты не поняла: это я хочу, а не Варгафтик с Чеперухой.
Тетя Настя опять привела пример с курами, которые кладут яйца неизвестно где, Иона Овсеич остановил ее и спросил: что она имела в виду, когда говорила насчет Ташкента, хотя хорошо знает, что Дина жила и работала эти два с половиной года в городе Соль-Илецке, недалеко от Урала, а Оля Чеперуха – в городе Красноводске, возле Каспийского моря.
Тетя Настя сказала, что ничего не имела в виду, а про Ташкент Дина и Оля сами выдумали: она и теперь не знает, где тот Ташкент находится и какие там живут нации.
Иона Овсеич забарабанил пальцами по столу, как будто выстукивал азбуку Морзе, и попросил позвать Тосю Хомицкую. Тетя Настя объяснила, что она не может здесь даром ждать и бить байдыки: надо идти на Троицкую подметать мостовую, а то участковый увидит и оштрафует.
– Ничего, – сказала Дина, – у тебя найдется чем заплатить.
Тетя Настя обиделась: за такие оскорбления она подаст в суд – теперь не румыны, без хабара разберутся, кто может заплатить, кто не может.
Пришла Тося. Иона Овсеич пригласил ее сесть, а не стоять в дверях, как будто она нищая и ждет, пока подадут. Тося ответила, слава богу, она не нищая, получает за мужа, который с первого дня на фронте, и сама может заработать копейку. А сейчас ей совсем легко: уже месяц, как призвали Кольку, и не надо ни о ком заботиться. Тося провела пальцем под глазами, вздохнула и спросила, зачем ее позвали.
– Зачем тебя позвали? – переспросил Иона Овсеич. – Здесь с нашей дворничкой Середой мы ведем разговор насчет мебели и вещей, которые в сорок первом году оставили эвакуированные в своих квартирах. Как объясняет нам Середа, она ничего не видала, не слыхала и не имеет понятия. Я думаю, ты можешь кое-что подсказать, поскольку все годы оккупации никуда не выезжала.
Тося заявила, она ничего подсказывать не будет, нехай Настя сама посидит и вспомнит, кто к ней приходил и как она водила по квартирам.
– Ты имеешь в виду, что приходили из полиции? – спросил Иона Овсеич.
Тося ответила, она не знает, может, из полиции, но были одеты в гражданское. Тетя Настя заплакала и крикнула на Тосю: «Ах ты, румынская курва! А лавку молочную кто на Привозе держал!»
Да, подтвердила Тося, молочную лавку держала, а за румынскую курву и за все остальное Середа ответит ей перед НКВД.
– Подожди, Хомицкая, – остановил Иона Овсеич, – почему сразу НКВД?
Дина, хотя никто не просил, объяснила: если Тося говорит НКВД, наверно, есть за что.
Иона Овсеич перевел глаза на тетю Настю, та перестала плакать, вытерла кулаком слезы и рассказала про Тосины шахеры-махеры со спекулянтами из района, а Тося в ответ только кривилась и строила глупые гримасы, как дурочка.
– Хомицкая, – обратился Иона Овсеич, – нам не нравится твое молчание, мы хотим ясно услышать: да или нет.
Тося повторила, что она держала на Привозе молочный ларек и не собирается скрывать.
– Товарищ Дегтярь, – встряла Оля Чеперуха, – при румынах Тося не могла получать за своего Степу, которого забрали в Красную Армию. Чтобы иметь на жизнь, она занималась торговлей.
– При румынах, – ответил Иона Овсеич, – на улице Энгельса подпольщики взорвали немецкий штаб, а в катакомбах под землей каратели травили партизан газом и замуровывали входы.
Тося сказала, что не каждый может взорвать штаб с генералами, а ее Колька сам собрал приемник, чтобы слушать передачи из Москвы, и на 7-е ноября разбрасывал листовки. За это могли тоже расстрелять.
Иона Овсеич поинтересовался, откуда он брал листовки, Тося ответила, что не знает; пусть спросят у самого Кольки, когда закончится война и он вернется домой.
– Хомицкая, – Иона Овсеич внимательно посмотрел в глаза, – допустим, подобный факт действительно имел место. Кто может подтвердить?
Тося немного подумала, кивнула в сторону тети Насти, а та в ответ стала чертить в воздухе пальцем и горько засмеялась:
– Не! Товарищ Дегтярь не такой дурак, чтобы верить всякой брехне! Теперь каждый был партизан и подпольщик, а на Привозе, при румынах, сами в лавках спекулировали и наживались на чужом горе!
Тося молчала, потом подошла к тете Насте впритык, сорвала у нее с головы косынку и закричала:
– Падла! А Сонечку Граник с детьми забыла, а маленькую Лизу, как делали облаву на евреев, забыла! Думаешь, падла, стены не слышат!
Тетя Настя сделалась белая, как мел, попросила товарища Дегтяря и всех остальных, чтобы подтвердили на суде, как хаяла ее эта румынская спекулянтша.
Иона Овсеич пытался утихомирить обеих, но Тося Хомицкая разошлась до такой степени, что не было возможности остановить.
– Падла! – опять закричала Тося, – Кто принес полицаям фонарь, чтобы светить в погребе, когда Сонечка ховалась с детьми! Кто говорил, когда не нашли маленькую Лизу: надо еще пошукать – должно быть третье жиденя!
– Брехня! – схватилась тетя Настя. – От начала до конца брехня. Соню взяли из квартиры разом с Осей, Хилькой и Лизой, погнали на станцию, оттуда – в Доманевку. Кто был еврей, всех погнали в Доманевку.
Тося качала головой, тяжелыми глазами смотрела на тетю Настю, та замахала кулаком и сказала, пусть эта румынская спекулянтша на другого таращит свои очи, а на нее нема чего – у нее перед советской властью совесть чистая.
– Чистая! – передразнила Тося. – Нужник во дворе чище твоей совести. Я тебе еще попомню, как посылала полицаев на обыск до красноармейчика Кольки Хомицкого…
– Подожди, Хомицкая, – остановил Иона Овсеич. – Нам не нравится, что ты говоришь все время намеками. Когда у тебя оккупанты производили обыск и по какому поводу?
Тося не отвечала, тетя Настя сделала шаг, чтобы стать ближе к товарищу Дегтярю, и объяснила: был обыск – один раз, как рак свистнул, другой – как рыба запела.
– Анастасия Середа, – рассердился Иона Овсеич, – твои прибаутки здесь не к месту.
Тося продолжала молчать, Оля Чеперуха воспользовалась удобным моментом и сообщила товарищу Дегтярю, что Ляля Орлова и мадам Ага, караимка из сорок пятого номера, тоже видели Соню Граник с двумя детьми, Осей и Хилькой, они шли рядом, а на руках ребенка не было.
– Середа, – громко сказал Иона Овсеич, – получается, уже три человека говорят одно, а ты – другое.
– Товарищ Дегтярь, – тетя Настя прижала обе руки к грудям, – нехай кусок станет мне в горле, если я сбрехала хочь на пол-леи.
И то слава богу, вздохнула Дина Варгафтик, не надо считать на рубли и копейки.
Иона Овсеич переводил взгляд с одного на другого, тетя Настя вдруг закрылась фартуком и закричала дурным голосом, что такая у дворника доля: никто не верит, не считают за человека, а ты ходи только и подставляй каждому сзаду совок.
– Прекрати свое кликушество! – одернул Иона Овсеич. – Пока одни слова, а советская власть зря на человека не наговаривает: кто не виноват – тот не виноват.
Иона Овсеич разрешил всем идти, насчет мебели Дина и Оля вспомнили уже во дворе, когда поздно было возвращаться.
На другой день приехала Клава Ивановна. Она получила известие, что Дегтярь опять в Одессе, но до воскресенья никак не могла вырваться.
Клава Ивановна привезла с собой две кошелки помидоров, в плетеной корзине немножко винограда, растрепа и шасла, и отдельно для Полины Исаевны, у которой опять начиналось с легкими, фунт коровьего масла.
– Малая, – сказал Иона Овсеич, когда расцеловались и хорошо осмотрели друг друга, – так нетрудно сделаться иждивенцем и сидеть у другого на шее.
Клава Ивановна возмутилась: чтоб он со своей Полиной имел столько счастливых лет, сколько килограммов винограда, картошки, цибули она оставила в районе лишь потому, что ей не хотелось таскаться с клумками и выглядеть, как мешочница. А вообще, кто проворнее, не говоря уже про спекулянтов, едет из Одессы за продуктами в Балту, Ананьев, Ширяево, Цебриково.
Насчет спекулянтов Иона Овсеич сказал, что это особенность военного времени, а в Одессе, где два с половиной года хозяйничали румыны, можно было предвидеть с закрытыми глазами. Но удивительно другое: до сих пор на Привозе и Новом базаре люди держат частные лавочки с продуктами, с тряпьем, разным инструментом и даже книгами. На Торговой, между Подбельского и Франца Меринга, один горбун, похож на грека, имеет в своей лавке столько книг, сколько хорошая районная библиотека, а по ассортименту могут ему даже позавидовать. Спрашивается, откуда один человек мог набрать эти тысячи книг!
– Откуда! – Клава Ивановна покачала головой. – На каждой палитурке пятна крови, а от хозяев остались одни кости и зола… А спроси у лавочника, он тебе вспомнит деда и прадеда, которые были букинистами и тратили последнюю копейку на книги.
Иона Овсеич вдруг побледнел и схватился за левый бок, как будто у него сделалось плохо с сердцем. От полной неожиданности Клава Ивановна сама побледнела и, вместо того, чтобы сразу помочь человеку, дать валерианку, стала дергать его за руку и допытываться, что он чувствует. Иона Овсеич хотел ответить, но не мог, такая была дикая боль в районе диафрагмы, где ему сделали резекцию двух ребер в сорок втором году, после Моздока.
Когда на лбу выступили большие капли пота, Иона Овсеич почувствовал, что его немножко отпустило, и сказал Клаве Ивановне, пусть не обращает внимания на пустяки: живы будем – не помрем, а помрем – так похоронят.
– Боже мой, – шептала Клава Ивановна, – где взять силы: тюрьма, революция, война, работа, работа, опять война. Если бы человек был из чистого железа, он бы давно уже покрылся ржой и поломался на куски.
– Как раз по этой причине, – пошутил Иона Овсеич, – Бог сделал человека из глины: там отняли кусочек, здесь добавили кусочек – и ты опять, как новый.
– Вот именно: как! – сделала ударение Клава Ивановна.
Иона Овсеич засмеялся, потому что с ударением получился второй смысл и довольно удачно. Мадам Малая завела разговор про награды, которые имеет капитан Дегтярь, – ордена Отечественной войны, Красного Знамени и Красной Звезды, – но Иона Овсеич не поддержал и сказал, что про это когда-нибудь в другой раз, а сейчас есть дела поважнее, и среди них одно особенно важное.
Клава Ивановна сама догадалась: он имеет в виду Настю Середу, как она вела себя при румынах. Иона Овсеич подтвердил, да, Настю, но в первую очередь он хочет узнать, что известно насчет Сони Граник с тремя детьми.
Насчет Сонечки, сказала Клава Ивановна, точно известно, что с Осей и Хилькой ее отвезли в Доманевку, а маленькой Лизы с ними не было.
На каком основании, спросил Иона Овсеич, можно утверждать, что эти сведения точные, если Анастасия Середа сама видела, как Соню Граник с тремя детьми выводили из квартиры.
– Настя не могла видеть, – сказала Клава Ивановна.
– Откуда известно, что Настя не могла видеть? – спросил Иона Овсеич.
Клава Ивановна задумалась и шевелила губами, как будто делала сложение и вычитание в уме. Иона Овсеич смотрел сбоку и ждал, когда она закончит, но так можно было ждать до утра.
– Малая, – сказал Иона Овсеич, – за три года, которые мы не виделись, ты сильно изменилась.
Клава Ивановна перестала шевелить губами, тяжело вздохнула и ответила, что в данном случае Дегтярь не прав: просто одному человеку она дала слово молчать до поры до времени для пользы ребенка, который остался без матери, без родных, а отец на фронте.
– Хорошо, – уступил Иона Овсеич, – я не буду спрашивать, я тебе сам скажу: этот человек Тося Хомицкая – она знает, что маленькая Лиза жива, она знает, где Лиза находится.
Теперь у Клавы Ивановны совесть могла быть чистая: Иона Овсеич сам догадался, и с ее стороны было бы некрасиво по-прежнему играть в молчанку. Больше того, теперь она обязана была повторить объяснение, которое дала ей сама Тося: если Ефим вернется с фронта живой, до сих пор от него ничего нет, тогда он сможет забрать к себе Лизу, а если, не дай бог, с ним что-нибудь случилось, пусть ребенок думает, что он имеет родную маму и родного папу. Но чем меньше людей будет об этом знать, тем лучше, потому что всегда может найтись одна хорошая сволочь. А Тосина сестра, которая временно взяла ребенка к себе, продала свой дом в Красных Окнах и переехала в Граденицы, недалеко от Беляевки.
– Малая, ты видела ребенка своими глазами? – спросил Иона Овсеич.
Да, сказала Клава Ивановна, она видела Лизу своими собственными глазами: вылитая Сонечка, только глаза немножко татарские – как у Ефима.
Иона Овсеич заложил палец под воротник гимнастерки, немножко оттянул, чтобы не так сильно жало, подошел к окну, открыл вторую створку, акацию можно было достать прямо рукой, и сказал: такого лета, как в Одессе, нет нигде, а наши люди уже четвертый год подряд кладут свои головы на фронте, но теперь осталось недолго. Да, вздохнула Клава Ивановна, до зимы Гитлеру сломают шею, а если бы Черчилль и американцы не хитрили и открыли второй фронт на год раньше, мы бы уже сегодня имели победу и конец войны.
– Малая, – Иона Овсеич протянул руку в окно и сломал веточку акации, – расскажи мне, при каких обстоятельствах спасли маленькую Лизу.
– Маленькую Лизу, – сказала Клава Ивановна, – спас Колька Хомицкий: он узнал, что поздно вечером готовится облава на евреев, предупредил Соню, но было уже поздно, она побежала прятаться в погреб с детьми, а Колька видел, как румыны зашли к Насте, и тоже побежал в погреб. Соня ни за что не хотела отдавать ребенка, Ося уговаривал ее со слезами на глазах, но, пока Колька сам не забрал силой, ничего не получалось. Потом Настя привела в погреб жандармов, они нашли Соню с двумя детьми, третьего уже не было. Соню били головой об стенку, а она говорила, что девочка позавчера умерла, она сама закопала ее на кладбище. Настя ударила Соню фонарем в лицо и закричала, что это чистая брехня: она сама вчера видела, как Граничка с маленькой жидовкой на руках стояла в коридоре возле окна. Соня подтвердила, что стояла с Лизой возле окна, но ребенок уже был мертвый, и она смотрела во двор, чтобы выбрать удобный момент, когда никого не будет, и пойти на кладбище.
Как было дальше, Колька не знает: Лиза начала хныкать, он боялся, что услышат, и через сарай Чеперухи, который имеет люк на Троицкой, вышел из погреба. Потом жандармы пришли к Тосе на квартиру, Настя была с ними и объясняла, что Хомицкая со своим байстрюком могли заховать жиданку, но в квартире никого не было, это жандармы сами видели, а Тосю предупредили: если что – расстрел, ей и сыну.
– Малая, – сказал Иона Овсеич, – надо найти еще свидетелей, кроме Тоси Хомицкой.
Клава Ивановна удивилась: зачем еще свидетели, если есть такое доказательство – живой ребенок, которого спасли.
– Нет, – возразил Иона Овсеич, – Тося сама имеет рыльце в пуху: она держала молочную лавку на Привозе и вела торговлю.
– Подожди, Овсеич, – развела руками мадам Малая, – но человек должен был с чего-нибудь жить, так почему работать на фабрике или в мастерской можно, а вести торговлю нельзя?
Иона Овсеич немножко подумал и ответил:
– Ты меня удивляешь, Малая. Когда на короткое время восстановились капиталистические порядки и человек сразу сделался частным хозяйчиком, мы не имеем права закрывать глаза на правду: а не хотел ли он того же в условиях советской власти, только глубоко прятал в своей душе?
Да, согласилась Клава Ивановна, есть немало людей, которые говорили одно, а в глубине души думали совсем иначе, и война позволила сорвать маску, но если взять Тосю, при НЭПе разрешалось держать частную торговлю, а она не держала; и самое главное, спасая маленькую Лизу, они с Колькой лично рисковали жизнью.
– Малая, – покачал головой Иона Овсеич, – нельзя варить одну кашу из гречки и перловой вместе: что хорошо – то хорошо, здесь никто не спорит, а где есть сомнение – не надо прятать голову под крыло и убаюкивать себя красивыми сказками и легендами. Кроме того, по словам Хомицкой, ее Колька слушал регулярно передачи из Москвы, разбрасывал на 7-е ноября листовки и прокламации, а подтвердить, опять-таки, некому. Я тебе скажу больше, она даже не знает, откуда он доставал эти листовки. В одном смысле Середа права: теперь многие стараются убедить, что в оккупацию они были партизанами и подпольщиками.
– Что же получается, – спросила Клава Ивановна, – если мы не найдем еще свидетелей, так Тосю надо держать под подозрением, а Настя может ходить себе по земле, как все другие люди?
– Такого случая, – Иона Овсеич провел черту пальцем в воздухе, – чтобы мы не могли найти свидетелей, не должно быть. А что касается Анастасии, я сам выберу способ объяснить ей: лучше добровольное признание, чем под давлением улик.
Вечером Клава Ивановна уехала обратно в Ширяевский район, колхоз имени Сталина, а Иона Овсеич, через Олю Чеперуху, вызвал к себе тетю Настю. Оля, хотя ее не приглашали, тоже села за стол, подперла рукой голову и завела разговор про мебель: конец войны уже не за горами, вот-вот вернется с фронта муж, приедет сын, а у нее на всю квартиру два стула и одна кушетка. Иона Овсеич сказал, ничего страшного, можно посидеть пару дней на деревянном полу, это не окопы, где до пояса вода.
– Товарищ Дегтярь, – схватилась тетя Настя, – нехай Оля пойдет со мной: я из своей хаты дам ей два стула и шуфлядку, мне через них только теснота и повернуться нема где.
Насчет стульев и шуфлядки, сказал Иона Овсеич, они договорятся с Олей отдельно, а сейчас Чеперуха может идти к себе домой и заниматься хозяйством.
– Товарищ Дегтярь, – Оля крепко зажмурила глаза, – вы остались такой же строгий, как были до войны.
– Чеперуха, – сказал Иона Овсеич, – когда будешь выходить из передней, выключи за собой свет, а то даром горит.
Оля выключила свет, захлопнула дверь, постояла немножко, прослонясь ухом к филенке, но из комнаты не было слышно ни слова, одна тишина, иногда скрип, как будто ветер открывал и закрывал ставни. Она уже собралась уходить, как вдруг завыл женский голос и сразу поднялся до верхней ноты, можно было подумать, человек рвет на себе волосы, потом вмиг стало тихо, потом голос повторился, но уже привычно, ровно, вроде над покойником, пока он еще дома и можно посидеть возле него, рядом.
На следующий день, поздно вечером, радио как раз передало сообщение Совинформбюро, что наши войска заняли столицу Румынии город Бухарест, тетя Настя стояла возле ворот и ждала, когда Иона Овсеич вернется с фабрики. Ляля Орлова, которая возвращалась со второй смены, пришла вслед за товарищем Дегтярем и невольно увидела всю картину: сначала тетя Настя старалась ухватить его за руку, потом забежала спереди, бросилась в ноги и ударилась лбом о камень, Иона Овсеич хотел сделать шаг в сторону, но тетя Настя обняла его за ноги, опять ударилась лбом и громко заплакала:
– Ой, товарищ Дегтярчик, ой, любонька, не надо! Ой, не надо!
Иона Овсеич уперся правой рукой в стенку, чтобы не упасть, сильно дернул левую ногу, потом правую, тетю Настю два раза подкинуло, как будто снизу ударили в живот, и она закричала:
– Ой, Богом прошу, не надо, товарищ Дегтярчик!
– Стерва! – сказала Ляля Орлова. – Богом просишь, а раньше, где был твой Бог! Стерва.
Иона Овсеич поднимался по железной лестнице, слышно было, как цокают подковки, словно считают каждую ступеньку в отдельности: цок, цок, цок…
На субботу тетю Настю вызвали в управление, улица Бебеля, 12. За день до этого вызывали Тосю Хомицкую, Лялю Орлову и мадам Ага, караимку из сорок пятого номера. Женщины сами никому ничего не рассказывали, но Дина Варгафтик не зря говорила: земля имеет уши.
С водой каждый день случались перебои, за пресной надо было ходить на Пушкинскую, угол Троицкой, примерно километр, а соленая была почти рядом – на Преображенской, во дворе бани Исаковича, пять минут быстрым шагом. Тетя Настя с вечера приготовила бидон и железную бочку, вместе литров сто, поставила на тележку с колесами от детского велосипеда и рано утречком, люди еще спали, поехала за водой. До восьми часов, когда было уже время идти в управление, она успела полить оба двора, черный и белый, тротуар возле ворот и кусочек мостовой. Пар незаметно поднимался от теплых камней и асфальта, обтекал руки, лицо, уши и проникал внутрь, как будто легкая ингаляция.
Тетя Настя была в белом холщовом переднике, как до войны, накануне больших праздников, с правой стороны номерной знак из оцинкованной жести, совсем новый, неделю назад выдали в милиции, на голове синяя косынка – тоже холщовая. Для поливки она обула мужские резиновые боты, сорок второй или сорок третий размер, потом переобулась в сапожки со шнурками и лакированными крючками, взяла паспорт, профсоюзный билет, справку, что она добросовестно относится и выполняет свои обязанности по уборке и чистоте двора, которую товарищ Дегтярь лично выдал перед самой войной, в мае сорок первого года, и пошла в управление, на улицу Бебеля, 12. Возле Александровских садиков она вспомнила про значок Осоавиахима, он лежал в шуфлядке, немножко потопталась на месте, возвращаться с полдороги – нехорошая примета, но вернулась и надела – с правой стороны, впереди номерного знака: латунные цепочки, на которых держался значок, рядом с серебристым жетоном блестели будто золотые.
В управлении тетя Настя просидела целый день, до вечера. Говорили, что Иона Овсеич тоже заходил, во всяком случае Дина Варгафтик, по дороге на свою швейную фабрику имени Воровского, сама видела его на углу Бебеля и Кангуна, сто шагов от управления.
Около девяти часов, уже стемнело, пора было зажигать фонари, но экономили электроэнергию, тетя Настя опять поехала со своей тележкой по воду. Тося Хомицкая сказала: сволочь поганая, теперь моется, моря не хватит, чтобы смыть кровь, которая на ней.
Тетя Настя побрызгала во дворе газоны, виноградную лозу у ворот; остаток воды поставила на плиту, затопила и села ждать, пока нагреется. От разных мыслей тетя Настя забыла про воду и заметила, когда уже перекипело и потекло на плиту. Теперь надо было ждать, пока остынет, потому что одним кипятком мыться не будешь.
Остывало до полночи, тетя Настя пошла закрывать ворота, уже все, и Ляля Орлова, сидели по домам. Тетя Настя помыла голову, потом в этой же воде руки, ноги и все остальное. Чтобы волосы быстрее просохли, она подбросила несколько щепок в топку, поставила рядом стул, повернулась боком, распушила волосы руками и немножко наклонилась к плите, а то много тепла уходило даром.
От сильной духоты тетя Настя разомлела, в ушах поднялся звон. Звон был душный, красного цвета – как кровь, пока она еще капает из раны и не успела потемнеть на воздухе. Тетя Настя хотела подняться и выпить кружку холодной воды, а ноги не слушались и в животе сделалось тяжело, вроде набили песком. Потом сделалось тяжело во рту, язык разбух, не продохнешь, тетя Настя очень испугалась, а ноги все равно не слушались: как на одном месте стояли, так и стояли.
Часа в четыре, перед утром, за воротами дернули звонок, шум поднялся, как будто звонили на керосин. В Покровском переулке, где Военная комендатура, залаяли собаки; звонили и стучали еще раз семь-восемь, собаки заводились сначала, а после уже, до рассвета, лаяли и выли по-дурному – без причины.
Тетя Настя отпирала ворота в шесть. Ляля Орлова нарочно выходила на пять минут позже, чтобы не надо было просить.
Еще из парадного Ляля увидела, что ворота заперты, но, на всякий случай, подошла, с силой подергала замок, пусть дворничка хорошо услышит, и отступила в сторонку. Тетя Настя не выходила, Ляля опять стукнула замком по воротам, потянула веревку дворницкого звонка, подождала полминуты и трахнула кулаком в дверь, чуть не вылетело стекло.
Было пятнадцать или двадцать минут седьмого, Ляля потеряла всякое терпение, не говоря уже про смену, на которую она опаздывала, и закричала Насте, чтобы оставила свои румынские штучки, а то на всю жизнь получит баню с парной в Соловках.
Пришли Дина, Тося и Оля, они имели в запасе почти целый час до смены, можно было подождать, но дело в принципе. Дина сказала, надо разбить стекло и залезть в комнату, если по-другому не получается. Женщины минуту прислушивались, потом Ляля ударила двумя руками по раме, верхние стекла потрескались, все четыре створки, наружные и внутренние, открылись настежь. Ляля залезла на подоконник, Оля и Тося подталкивали сзади, увидела тетю Настю, как та спокойно сидит возле плиты, крикнула, пусть отпирает ворота или даст ключи, но тетя Настя не обращала внимания, даже не повернула головы. Ляля подошла ближе, остановилась возле кровати, женщины из подъезда спрашивали, почему так долго, а она не могла ответить, не могла двинуться, изо всех сил держалась за спинку кровати и смотрела, как загипнотизированная, на тетю Настю. Локоть, который упирался в плиту, вдруг съехал, тетя Настя качнулась вперед, вроде падает. Ляля закричала не своим голосом, выскочила на подоконник и спрыгнула в подъезд.
– Девочки, – заплакала Ляля, – я на нее кричу, а она сидит у плиты. Мертвая.
Дзеленькнул колокольчик над дворницкой, и, не дожидаясь, пока отзовутся, снаружи забарабанили в ворота. Тося сказала, пусть ее подсадят, она поищет ключи, снаружи опять забарабанили – в этот раз, наверно, железякой, такой сильный получился гром.
Когда нашли ключи и открыли, за воротами стоял Иосиф Котляр. Дина первая бросилась навстречу и закричала, можно подумать, пришла милиция и стучит железными револьверами. Нет, засмеялся Иосиф, это главнее, чем милиция, это приехал сам Котляр и стучит деревянной ногой.
– Он выбрал удачный момент, – сказала Дина, пока Иосиф по очереди обходил Олю, Тосю, Лялю, чтобы обнять и поцеловаться. Когда кончились объятия, Иосиф хотел зайти в дворницкую и поздороваться с тетей Настей. – Ты выбрал удачный момент, – повторила Дина Варгафтик, – можешь сразу попрощаться: Настя сидит у себя в комнате мертвая.
