Текст книги "Двор. Книга 2"

Автор книги: Аркадий Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

– Как устроена человеческая жизнь: одну ногу человек потерял на гражданской войне, другую – потерял в лагере, от гангрены, и умер где-то на чужбине.

– Малая, – товарищ Дегтярь заложил большой палец под лацкан и весь наклонился вперед, – возьми себя в руки и прекрати своё кликушество.

Клава Ивановна подняла голову, улыбнулась, как маленький ребенок, неизвестно кому, неизвестно чему, и сказала Дегтярю, пусть идет домой: старуха Малая имеет право немного отдохнуть.

VIII

В шесть часов утра радио из Москвы сообщило радостную весть: по всей стране с огромным успехом прошел первый день подписки на новый государственный заем развития народного хозяйства СССР. Ленинградские судостроители решили отдать взаймы государству свой месячный оклад, а токари-скоростники Мартынов, Андрочников, Кислыця и Оглымамедов, работающие в счет последнего года пятилетки, пожелали занять государству свой двухмесячный заработок. Благородному примеру последовали многие производственники завода «Электросила», фабрики «Скороход» и работники Василеостровского райпищеторга.

Почин ленинградцев поддержали сталевары-скоростники завода «Запорожсталь» Петренко, Мартынов, Кобылицын, а донецкие шахтеры Пантелеймон Концедалов, Иван Хижняк и Митрофан Рахуба, выдавшие вчера на-гора первые тонны угля в счет шестой пятилетки, на подписном листе в графе «сумма» поставили: десятинедельный заработок.

Вечером у Ионы Овсеича был разговор с Хомицким и Орловой насчет подписной кампании во дворе. В прежние годы кампанию начинали обычно на третий, четвертый, иногда пятый день и тем самым молчаливо как бы признавали, что двор – это менее важно, чем завод, фабрика или производство. Конечно, это был в корне ошибочный взгляд и пора с ним кончать. Поэтому, начиная с завтрашнего утра, пока люди не успели уйти на работу, надо приступить к подписке. Охват должен быть стопроцентный, а не как в прошлые годы, когда подписывались одни домохозяйки и неработающие.

– Товарищ Хомицкий, товарищ Орлова, все ясно или не все? – спросил Иона Овсеич.

Ляля ответила, что ей все ясно, а Степан поинтересовался насчет нового дополнения в нынешнем году, откуда оно идет: по указанию свыше или…

– Товарищ Хомицкий, – перебил Иона Овсеич, – я повторяю: охват должен быть стопроцентный, а не как в прошлые годы, когда подписывались одни домохозяйки и неработающие. А конкретно, какая сумма подписки, решайте сами на месте, но, конечно, не меньше двадцати пяти рублей, и вносить сразу, наличными. Это вам известно, здесь нового я вам ничего не сказал.

У Ляли утро было свободное, она сегодня выходила во вторую смену, а Степану спозаранку пришлось заняться дворовым краном: в шесть утра, когда включили воду, прибежала с гвалтом дворничка Лебедева, потому что какая-то сволочь успела скрутить крану голову, и теперь бьет, как из фонтана.

Ляля, поскольку она осталась одна, сразу поставила товарища Дегтяря в известность насчет истории с краном, тот прямо побелел и закричал, что здесь уже пахнет открытой диверсией, но быстро взял себя в руки, попросил прощения за неуместную горячность и велел Степану забить водопровод деревянной затычкой, а самому включиться в подписную кампанию. Степа ответил товарищу Дегтярю, что людям нужна вода, многие не имеют в квартире своего крана, и надо сначала починить, а потом идти с подписным листом по хатам. Ляля, хотя она первая заварила кашу, теперь поддержала Хомицкого и просила товарища Дегтяря доверить подписку на эти несколько часов ей одной.

– Орлова, – товарищ Дегтярь наклонил голову вперед, глаза смотрели исподлобья, – ты упрощаешь картину: одно дело, когда ты идешь со Степаном Хомицким, коммунистом, инвалидом Отечественной войны, другое дело, когда ты идешь одна. Но если ты сама хочешь взять на себя всю ответственность, мы готовы пойти навстречу. Начинай. Для почина пиши: Дегтярь, сто рублей. За деньгами придешь вечером.

Ляля радостно засмеялась, сказала, что при таких темпах она до обеда закончит подписку по всему двору. Иона Овсеич нахмурился, попросил быть серьезнее и посоветовал начать обход с полковника Ланды, который со своей Гизеллой подаст хороший пример другим.

Полковник Ланда, когда Ляля позвонила, уже кончил завтракать, но с такой очаровательной гостьей готов был выпить лишнюю чашку кофе, хотя, если верить известному советскому поэту, часы идут, и ржавой цепью время тянут гири. Ляля немного смутилась, сказала, что как раз только что она пообедала, полковник игриво подмигнул глазом, сам взял из рук Ляли подписной лист и прочитал громко, с выражением, как настоящий артист:

– Дегтярь Иона Овсеич: сто рублей!

Наступила пауза, полковник молча уставился на лист, пожал плечами, сказал, в этот раз без выражения: «Сто рублей – для домохозяйки это неплохо», – и просил подписать его с женой тоже на сто рублей, каждого в отдельности. Гизелла взяла из шкафа портмоне, вынула двести рублей и положила на стол. После этого оба расписались против своих фамилий, полковник лично поблагодарил Лялю Орлову за большую честь, поскольку они с женой были вторые на весь двор, сразу после товарища Дегтяря, и пожелал успехов в ее благородной, очень нужной людям и стране, работе.

Ляля, в ответ, тоже поблагодарила и призналась, что это не она, а сам товарищ Дегтярь, как только расписался, раньше всех назвал полковника Ланду.

– Спасибо, – полковник Ланда крепко прижал руку к сердцу, – спасибо за доверие, а вам лично – всяческих успехов в работе и жизни.

С улицы два раза просигналила машина, полковник схватил шинель, на ходу застегнулся и еще раз просил передать товарищу Дегтярю сердечное спасибо. Гизелла с силой захлопнула двери и даже не сказала гостье до свиданья.

После Ланды Ляля зашла к Зиновию Чеперухе, бабушка с дедом были уже здесь и кормили внуков перед детским садом. Катерина удивилась, что мадам Орловой не спится, и поинтересовалась, откуда у такой здоровой на вид женщины может быть бессонница. Ляля объяснила, что никакой бессоницы у нее нет, просто началась подписная кампания, и, кстати, до Чеперухи трое уже подписались, каждый на сто рублей, в том числе домохозяйка.

Бабушка Оля сразу догадалась, что речь идет про Гизеллу Ланду, муж которой получает три тысячи рублей в месяц, и все деньги идут на нее одну. Ляля ответила, что полковник Ланда у себя в госпитале подписался на двухмесячный оклад, а вообще, считать чужие деньги – неприлично. Конечно, согласилась бабушка Оля и добавила: если бы ее муж или сын зарабатывали хотя бы половину, она бы тоже не считала, а так приходится крутить себе мозги из-за каждой копейки.

– Мама, – одернул Зиновий, – успокойся: тебя никто не заставляет подписываться на сто рублей.

– А откуда я вообще имею деньги, чтобы кому-то одалживать? – ни с того, ни с сего разошлась Оля. – Что я, зарабатываю, или пенсию получаю, или дядя-миллионер присылает мне посылки из Америки?

– Мама, успокойся! – еще раз попросил Зиновий.

– Сынок, – вмешался старый Чеперуха, – ты на мать не повышай голос, она правильно говорит: откуда у нее свои деньги, если она домашняя хозяйка, чтобы давать еще кому-то взаймы?

Ляля переводила взгляд с одного на другого, хотела вставить слово, но ей не давали, пока, наконец, Зиновий не хлопнул кулаком по столу:

– Хватит, из-за десяти рублей не обеднеем!

– По десять рублей нельзя, – сказала Ляля, – самое меньшее двадцать пять.

– Что значит нельзя? – опять вмешался старый Чеперуха. – У нас, в Советском Союзе, подписка на заем – добровольное дело. Это во-первых, а, во-вторых, как раз сегодня получилось так, что своей жене я не оставил даже на хлеб. Что же она должна делать: пойти украсть и отдать эти ворованные деньги, чтобы наша Ляля Орлова выполнила свой план по займу?

– Слушай, батя, – перебил Зиновий, – ты явно не доработал этот вопрос, подумай на досуге, а я вношу за маму двадцать пять рублей, и поставим точку.

Ляля подала бабушке свой лист, та расписалась, взяла из рук сына деньги, пересчитала и передала вместе с листом. Ляля спрятала деньги в карман, старый Чеперуха протянул ей руку, пожелал удачи, она ответила крепким пожатием, но продолжала стоять на месте, словно дело еще не закончено.

– Мадам Орлова, – сказала Катерина, – если так поворачиваться, вы можете не успеть до следующей подписки.

Ляля ответила, что времени у нее достаточно, она сегодня на второй смене, но в этом году есть указание, чтобы подписывались все жильцы, а не только домохозяйки.

– Указание? – вскочил со своего стула старый Чеперуха, как будто его укололи в одно место иголкой. – Покажите мне это указание в письменном виде, а иначе уходите отсюда, пока я вас не выгнал!

У Ляли на глазах выступили слезы, она закусила нижнюю губу, вынула из кармана носовой платочек, но забыла для чего и просто мяла в руках.

Бабушка Оля с Катериной, вместе, вдруг набросились на Гришу и Мишу, хотя мальчики сегодня ели на редкость быстро, дедушка заступился за них и сказал, что никому не позволит срывать на детях свои нервы, даже родной маме. Гриша и Миша, оба, прижались к деду, Катерина закричала, что старик настраивает детей против родителей, схватила мальчиков за руки, чтобы оторвать от деда, крепко дернула, но из этого ничего не вышло.

Зиновий молча одевался, как будто весь этот сыр-бор его не касается, Ляля смотрела на него, но он повернулся спиной, сказал, что опаздывает на работу, и хлопнул дверью. Ляля постояла еще пару минут, хозяева занимались своим делом, словно в доме никого, кроме них, нет, и тогда она сказала громко, чтобы все хорошо слышали;

– Когда надо было ванную и туалет строить, деньги нашлись, а теперь спиной поворачиваетесь. Ладно, я передам товарищу Дегтярю.

– Кто она такая, чтобы нас пугать?! – закричала бабушка Оля. – Лялечка, мы зарабатываем на жизнь своими мозолями, и никаких шахер-махеров не делаем, а таких, как ты, не одну дюжину перевидали на своем веку!

– Оля, – одернул старый Чеперуха, – не смей переходить на личности и не оскорбляй человека: ей приказали – она делает.

Ляля уже успела открыть двери, но услышала и ответила, что никто ей не приказывал, а она сама попросила дать ей эту общественную нагрузку. Бабушка Оля захохотала, как дурочка, и сказала, что у людей хорошая память: они еще не забыли, какую общественную нагрузку некоторые дамочки из нашего двора брали на себя до войны.

– Перестань, говорят тебе! – затряс кулаками Иона.

Чеперухи заняли столько времени, что другие уже успели уйти на работу и теперь можно было застать в квартире одних домохозяек. Степан по-прежнему возился с водопроводом, оказывается, не только сломали кран, но и сорвали резьбу на трубе. Ляля продолжала свой обход в одиночку, с разговорами или без разговоров, женщины в конце концов подписывались и вносили деньги наличными, только старая Бирючка отказалась наотрез и заявила, что без своей невестки Марины не даст даже на коробку спичек. Ляля не настаивала, наоборот, вежливо поинтересовалась, как у старухи дело с давлением, надо не допускать, чтобы повышалось, и обещала зайти в другой раз.

На другое утро Ляля доложила товарищу Дегтярю итоги минувшего дня, и сразу, чтобы не откладывать в долгий ящик, вдвоем направились к Чеперухе. Картина в доме была точно, как вчера, Иона Овсеич пожелал всем приятного аппетита и попросил молодого хозяина, если можно, на минуточку прервать семейную трапезу. Зиновий пригласил гостей в другую комнату, старый Чеперуха пошел за ними, через пять минут, когда разговор сделался слишком громкий, бабушка Оля с Катериной тоже заглянули.

– Зиновий, – объяснял товарищ Дегтярь, – я у себя на фабрике дал взаймы государству свой двухмесячный оклад и здесь добавил сто рублей, а ты, как тебе известно, подписался на месячный оклад, хотя многие у вас на заводе Кирова сочли возможным на полуторамесячный и двухмесячный. Это одна сторона дела, а другая – то, что ты ставишь непроходимый водораздел между Чеперухой, который у станка, и Чеперухой, который у себя дома.

Зиновий ответил, что никакого водораздела он не ставит, наоборот, и как раз поэтому нечего из одного человека делать два и заставлять его подписываться дважды: то в роли производственника, то в роли домашней хозяйки.

– Значит, – с ударением произнес Иона Овсеич, – Хомицкий может, Орлова может, Ланда может, Дегтярь может, а Чеперухи не могут!

– Да, – встряла Катерина, – Чеперухи не могут, потому что у них маленькие дети и не успеваешь одну дырку заткнуть, как тебе уже три новых светят!

– Аи, аи, аи, какие бедные и несчастные, – пришел в ужас товарищ Дегтярь, но тут же оправился, показал пальцем на бабушку Олю и закричал: пусть у нее спросят, как жила ее мама со своими детьми в этом самом доме в тысяча девятьсот тринадцатом году!

– При чем здесь тринадцатый год? – развела руками бабушка Оля. – Он вспоминает тринадцатый год, как будто мир стоит на одном месте и топчется. Может, вы еще вспомните, что было при Пушкине и при царе Горохе!

– Как вы смеете так говорить о Пушкине! – возмутилась Ляля. – Ставить в один ряд Пушкина и какого-то царя Гороха!

– Ничего, – успокоил Иона Овсеич, – зато, когда надо было отобрать у наших детей форпост под частную квартиру, какой елейный голос мы слышали! Но пусть никто не заблуждается: советская власть умеет гладить не только по шерсти.

– Это угроза? – спросил Зиновий, закладывая ногу с протезом на здоровую ногу.

Нет, ответил товарищ Дегтярь, это не угроза, это просто любопытная параллель. Тем более, что Сталинский исполком, как помнится, разрешил Зиновию Чеперухе и его семье временное проживание в помещении пионерского форпоста.

– А теперь как раз пришла пора напомнить? – нехорошим голосом спросил Зиновий.

– Сынок, – вдруг зашумел старый Чеперуха, – не лезь поперед батьки в пекло. Никто тебе не угрожает, мы немножко погорячились, товарищ Дегтярь немножко погорячился, а надо все по-хорошему, как старые соседи. Овсеич, я не хочу подписываться на двадцать пять рублей, я хочу – на пятьдесят.

Товарищ Дегтярь высоко поднял брови:

– Что ты обращаешься ко мне? Орлова – общественный уполномоченный по займу, обращайся к ней.

– Лялечка, – Иона улыбался, как в далекие молодые годы, когда он еще не ухаживал за своей Олей, – покажите пальчиком, где мы здесь с вами распишемся.

– Тьфу! – сплюнула бабушка Оля. – Франц, подбери свой шванц!

Зиновий внимательно наблюдал, как отец подписывается, пересчитывает деньги – рубли, трешницы, пятерки – и кладет по одной бумажке на стол. Когда закончили, старый Чеперуха пожал руку товарищу Дегтярю и опять повторил, что с людьми надо только по-хорошему.

Ладно, сказал Зиновий, поцеловал Гришу и Мишу, остальным кивнул головой, и так хлопнул дверью, что за стеной у Граника загремело, как в жестяной мастерской.

– Иона, – обратился товарищ Дегтярь, когда тень Зиновия мелькнула за окном, – ты мне доказывал, что с людьми надо только по-хорошему. Я прошу тебя повторить эти слова.

– Овсеич, – ответил не сразу старый Чеперуха, – в народе говорят: утро вечера мудренее. Но бывает исключение, подождем до вечера.

Повторилась вчерашняя история: опять провозились целое утро с Чеперухами и прозевали всех остальных, в том числе Ефима Граника, хотя он живет здесь рядом, за стеной. По адресу Граника товарищ Дегтярь сказал: конечно, он слышал весь разговор от начала до конца, следовательно, мог сам зайти и подписаться, однако не зашел. Нет, возразила Ляля, просто Ефим такой человек, что без приглашения никогда не зайдет в чужой дом.

– Орлова, Орлова, – погрозил пальцем товарищ Дегтярь, – ты мне напоминаешь нашу Малую: она тоже всегда готова думать про человека хорошо – так для себя спокойнее.

Поздно вечером к Ионе Овсеичу заглянул старый Чеперуха. Он с порога предупредил, что на пару минут, но засиделся, пока кремлевские куранты не пробили двенадцать. Вспоминали прежние годы, Чеперуха качал головой, в глазах появлялась печаль, потому что жизнь идет-идет, и никто не остановит. До войны, особенно с тридцать девятого года, когда на восемнадцатом партсъезде товарищ Сталин сказал, что социализм окончательно построен и теперь мы начинаем строить коммунизм, каждый мог надеяться, что доживет до коммунизма, но потом напал этот бандит Гитлер, погибли миллионы людей, пришлось восстанавливать и строить все сначала. Теперь Иона Чеперуха тоже рассчитывает еще пожить при коммунизме, но возраст берет свое: сегодня, когда он возвращался с работы трамваем, одному пассажиру сделалось вдруг плохо. Пока растолкали людей, чтобы не было такой давки, человек уже был готов.

– Чеперуха, – товарищ Дегтярь говорил тихо, иногда прижимал руку к сердцу и слегка массировал, – твой пример – это обычный мещанский взгляд на жизнь. Люди умирают – какая новость! Карл Маркс последние десять лет своей жизни тяжело болел мозговыми сосудами, но ни на один день не прекращал работы и умер в своем кресле, когда его на две минуты оставили одного.

– Карл Маркс! – воскликнул Чеперуха. – Такой человек появляется один раз в миллион лет, а мы простые маленькие люди.

– Чеперуха, – товарищ Дегтярь наклонил голову, глаза смотрели в упор, – маленький простой человек иногда готов притвориться еще меньше, лишь бы снять с себя всякую ответственность. Это и есть мещанство.

– Овсеич, – горько скривился Иона, – ты все время стараешься назвать меня разными обидными словами, а я пришел к Дегтярю с открытым сердцем. Вот тебе семьдесят пять рублей на заем, это от моего Зиновия и Катерины.

Иона Овсеич на миг задумался, глаза сощурились, быстро отодвинул деньги назад и сказал:

– Лучше поздно, чем никогда. А деньги отнеси Орловой, она уполномоченная по займу, тебе уже раз объясняли, и только она одна имеет право подписывать.

Иона взял деньги со стола, попрощался, товарищ Дегтярь проводил до дверей, у порога остановился и спросил, но сначала потребовал, чтобы была полная откровенность: эти деньги Иона вынул из своего кармана или действительно передал Зиновий?

– Овсеич, – старый Чеперуха поднес рубли к носу, глубоко втянул в себя воздух, – один умный человек сказал, деньги не пахнут, а ты хочешь доказать наоборот. Адье, спокойной ночи.

Рано утром, как ни хотелось спать после второй смены, Ляля уже была на ногах и звонила Ефиму Гранику. Вместо окна, еще в прошлом году, он прорубил себе дверь, поставил две створки с большими стеклянными филенками, покрасил яркой оранжевой краской и провел электрический звонок-зуммер, как на корабле. Пришлось нажать кнопку несколько раз, прежде чем Ефим открыл, хотя на такой сигнал мертвый поднялся бы с первого разу. Когда зашли в комнату, Ляля осмотрелась по сторонам, указала глазами на пол под кроватью и сказала, что там, наверное, хозяин прячет даму, иначе он бы сразу открыл. Нет, ответил Ефим, он никого не прячет, ему незачем прятать, потому что с того света, где его Соня, плохо видно, что делается на этом свете.

– Я думаю, совсем не видно, – печально вздохнула Ляля. Возможно, сказал Ефим и поинтересовался, с какой целью мадам Орлова наведалась к нему в такую рань, когда еще петухи спят. Ляля объяснила, что она хотела зайти к нему еще вчера и позавчера, но завозилась с подпиской у других соседей.

– С подпиской? – удивился Ефим. – Я уже пять дней тому назад подписался у себя на судоремонтном заводе.

Ляля пожала плечами и улыбнулась:

– Фимочка, на заводе вы работаете восемь часов в день, а остальное время живете здесь. Двадцать четыре минус восемь – шестнадцать.

– Так вы пришли ко мне ни свет ни заря, чтобы учить арифметику? – нахмурился Ефим. – Но я уже чересчур старый для первого класса.

– Как старый? – возмутилась Ляля. – Наш Ефим Граник – старый? Плюньте тому в глаза, кто скажет такое.

– Короче, – перебил Ефим, – если вы пришли, чтобы я два раза подписался на один и тот же займ, можете идти и не тратить даром время.

– Фима, – громким голосом попросила Ляля, – успокойтесь и держите себя в руках. Я могу сию минуту позвать сюда товарища Дегтяря, который заранее предвидел ваше отношение.

Ефим подошел к дверям, раскрыл настежь и показал рукой на двор:

– Уходите.

Ляля стояла неподвижно на одном месте, и Ефим повторил:

– Я вас прошу по-хорошему: уходите.

– Фимочка, – Ляля смотрела грустными глазами, – я не сержусь на вас. Насчет Дегтяря – это была глупая шутка, я сама зайду к вам завтра утром.

– Хорошо, – согласился Ефим, – но имейте в виду, не позже шести, потому что в пять меня уже не будет.

Вечером, в десять – начале одиннадцатого, товарищ Дегтярь вместе с Орловой и Степой Хомицким зашли на чашку чая к Ефиму, бутылку молдавского вина принесли с собой. Хозяин наотрез отказался от вина, потому что у него разыгралась печень, а чай, если гости не имеют у себя дома, можно поставить.

– У него разыгралась печень, – пошутил товарищ Дегтярь, – так мы должны страдать!

Ефим поставил чайник на электроплитку. Иона Овсеич поинтересовался, как он расплачивается за свет с Чеперухами, поскольку счетчик общий, а Катерина такая, что у другого легче вырвать зуб мудрости, чем у нее копейку. Ефим ответил, что имеет дело исключительно с Зиновием, который отдаст скорее свой рубль, чем захватит чужой, а какие отношения у мужа с женой – это их личное дело.

– Граник, – шутливо погрозил пальцем товарищ Дегтярь, – что-то у тебя сегодня воинственное настроение.

Хозяин присел к столу, несколько секунд молча наблюдали, как раскаляется докрасна спираль электроплитки; товарищ Дегтярь сказал, что так в богатых домах Одессы старые барыни когда-то сидели у камина и завороженно глядели на пылающие угли. Ученые объясняют это как атавизм, то есть возврат к первобытно-общинному строю, когда люди только научились добывать огонь, садились в кружок возле костра и спасались от лютой стужи. Однако, перебил сам себя гость, нам от их каминов и костров ни холодно, ни жарко, поскольку своих дел по горло.

– Ефим, – обратился товарищ Дегтярь, – я имею в виду конкретно тебя: сегодня утром к тебе заходила общественная уполномоченная по займу Идалия Орлова, но посещение осталось без результата. Она объясняет нам, что Граник просто встал с левой ноги. Мы со Степаном тоже хотим так считать, тем более, что весь двор, кроме одного Граника, подписался поголовно.

По стенке чайника на раскаленную спираль скатилась капля воды и громко зашипела. Хозяин и гости невольно вздрогнули. Степан сказал, что надо хорошо вытирать посуду, когда ставят на плитку: от влаги быстро образуется окалина и тончает спираль, а сейчас ее за деньги не достанешь.

Ляля взяла со спинки стула, на котором стояла плитка, кусок хлопчатки, тщательно вытерла чайник, затем вытряхнула, опять повесила на спинку и вернулась на свое место.

– Ну, – произнес товарищ Дегтярь, – будем играть в молчанку?

Ефим низко опустил голову, так что гости могли хорошо видеть круглую, как блюдечко, глянцевую плешь, и старательно выцарапывал ногтем зеленое пятно на клеенке.

– Ефим Граник, – окликнул товарищ Дегтярь, – гости могут подумать, что перед ними итальянская забастовка.

Ефим поднял голову, посмотрел своими татарскими глазами и сделал вид, что удивлен: если гости пришли пить чай, некуда спешить, впереди еще целая ночь, чайник в конце концов закипит, а кому медленно и не терпится, можно написать коллективную жалобу на электростанцию.

– Опять строишь из себя Ваньку-рутютю! – ударил пальцем по столу товарищ Дегтярь. – Орлова, дай сюда подписной лист, поставь ему пятьдесят рублей, и пусть попробует сказать нет!

– Нет! – крикнул Ефим, голова затряслась, как будто ударило током. – И не смей называть меня Ванька-рутютю, или я убью тебя!

Иона Овсеич машинально подался назад, сильно побледнел, Ляля схватилась руками за щеки. Степан просил всех успокоиться, только сами себе нервы накручивают, но Ефим окончательно взбесился и стал орать на всю квартиру, что тридцать лет, сколько он здесь живет, этот Дегтярь день и ночь пугает, угрожает, стращает! А на каком основании, кто дал ему право!

– Лагерник! – замахал кулаком Иона Овсеич. – Тебя посадили по ошибке? Тебя выпустили по ошибке!

Из комнаты Чеперухи постучали в стенку, чтобы разговаривали потише, а то дети проснутся. Степан подошел к Ефиму, взял за плечи и усадил на место.

– Степан, – плачущим голосом повторил Ефим, – я тебя спрашиваю; на каком основании и кто дал ему право?

Иона Овсеич окончательно взял себя в руки, бледность почти совсем прошла, и заговорил медленно, тихо, как будто с самим собою наедине:

– Весь наш народ, от края и до края, с огромным подъемом подписывается на новый заем, и только один на сто девяносто миллионов говорит: нет. И этот один – Ефим Граник из нашего двора.

– Степан, – плачущим голосом обратился Ефим, – зачем он так нагло перевирает? Я подписался у себя на заводе Марти – он же хорошо знает!

– Перестаньте притворяться! – закричала Ляля. – Все подписались у себя на производстве, а здесь мы живем. Домохозяйки, которые нигде ничего не зарабатывают, и то подписываются, экономят на своей семье, а вам и экономить не надо.

– Значит, – Ефим крепко зажмурил глаза, возле переносицы выступили слезы, – я виноват, что фашисты убили мою жену, убили моих детей, а Лизочке больше нравится у тети Тоси, чем у родного папы?

Ляля не успела ответить, вмешался Иона Овсеич:

– Орлова, как раз здесь ты не права. Вина виной, а беда бедой. Но скажи другое: когда Граник, который больше двух лет сидел в плену, вернулся домой, а квартира была занята, его не оставили на улице под открытом небом, наоборот, выделили угол за счет семьи офицера-инвалида, дали место на передовом заводе, а теперь завком планирует ему комнату со всеми удобствами в поселке судоремонтников.

– Дегтярь, – Ефим обнял себя руками, голову втянул в плечи, – Граник родился и вырос в Одессе, и всю жизнь, пока не забрали на фронт, имел свою комнату, свой угол. Теперь ему опять обещают комнату. Дайте сигнал на завод, что Граник у себя во дворе отказался подписаться на заем, и пусть эту комнату отдадут другому, который вчера приехал из Валегоцулова и больше достоин. Мне все равно. Но не пугайте меня, ради бога, не пугайте: мне ничего не надо – я могу жить, я могу умереть, я могу вставать из гроба и ходить на работу, моей Лизочке хорошо живется у тети Тоси, она не хочет быть еврейкой, она хочет носить крестик, как тетя Тося. Папа говорит, не надо, а она все наденет и будет носить, потому что ее папа уже никто и ничто.

– Ефим, – перебил товарищ Дегтярь, – что-то ты совсем не туда заехал.

– Нет, товарищ Дегтярь, – в голосе Ефима появилась хриплость, как от большой усталости, – я хочу, чтобы на меня больше не давили и дали спокойно дожить, сколько осталось.

Иона Овсеич минуту помолчал, громко втянул в себя воздух и выдохнул:

– Что я могу тебе ответить, Граник? Горбатого могила исправит: ты всю жизнь был частник, и сегодня, хотя работаешь на заводе, в душе все равно частник. Однако жить ты будешь по нашим правилам, а не по своим: мы не в Сахаре.

Гости поднялись, Ефим просил подождать, чайник уже скоро закипит, но задержался один Хомицкий, а Дегтярь с Орловой вышли из комнаты и даже не оглянулись. Во дворе, когда подоспел Степан, Ляля предложила объявить всем домом Ефиму Гранику бойкот.

– Объявить можно, – сказала Иона Овсеич. – А кто будет реализовывать на практике? Глупости, Орлова.

Ляля обиделась: почему глупости? С Орловой можно было, а с Граником нельзя? Не надо путать, рассердился Иона Овсеич, одно дело было тогда, до войны, другое дело – сегодня.

Вмешался Степан: а чего ломать себе голову? Нехай остается как есть: Граник есть Граник – все знают.

Нет, категорически отклонил товарищ Дегтярь, дело здесь не в одном Гранике: создается плохой пример и повод для других.

Среди ночи у Ионы Овсеича сильно разболелось сердце. Он взял кусочек сахара, накапал валидола, но стало лишь прохладно во рту, а облегчения никакого не почувствовал. Через четверть часа он повторил, результат получился прежний, и пришлось принять таблетку нитроглицерина. Боль вскоре утихла, но сделалось горячо в голове и поднялся сильный звон в ушах.

Перед рассветом Иона Овсеич незаметно уснул, и хорошо, что позвонила Ляля, иначе бы наверняка опоздал на работу. Орлова только переступила порог, сразу почуяла неладное и потребовала, чтобы Иона Овсеич лег немедленно в постель, она вызовет на дом врача. Иона Овсеич категорически отказался, сел за стол, чтобы выпить стакан чаю, налил гостье, намазал ей кусочек хлеба маслом и, пока гостья жевала, просил ее закончить сегодня с подпиской, чтобы вечером у него на столе была полная картина по всему двору.

Во время разговора у Ионы Овсеича дважды подступала к горлу неприятная тошнота, Ляля снова настаивала, чтобы он лег в постель, но в ответ получила только замечание по поводу своей назойливости.

В восемь часов товарищ Дегтярь уже был на фабрике, а в десять к воротам подъехала скорая помощь, врач поднялся на второй этаж, в партбюро, и через минуту послал санитаров за носилками. Больной просил сделать ему укол, он отлежится, и все пройдет; врач укол сделал, но заметного улучшения не было, санитары расправили носилки, помогли больному перебраться с дивана, подтянули выше к изголовью, чтобы ноги не болтались, и понесли к выходу.

Перед сменой Ляля позвонила товарищу Дегтярю, из партбюро ответили, что два часа назад его увезла скорая помощь. У Ляли все похолодело внутри, она машинально повесила трубку и даже забыла спросить, в какую больницу. Пришлось звонить повторно.

Отвезли в терапевтическое отделение Сталинской райбольницы, по улице Ярославского, угол Карла Маркса. Ляля пыталась связаться по телефону, но все время, сколько ни набирала номер, было занято, и она бегом, сердце буквально выпрыгивало из груди, помчалась в больницу.

Первый этаж большого серого дома, в старое время здесь находилась гимназия, занимала районная поликлиника, а второй этаж, отгороженный на лестнице фанерным заслоном, отвели под терапию. У лестницы обычно дежурила санитарка, с которой посетители при желании могли найти общий язык, но сейчас, как назло, ее не было, и Ляля на глазах у всех перебралась через перила, поднялась по наружной стороне лестницы выше фанерной стены, а там уже не составляло большого труда отыскать нужную палату.

Искать, однако, не пришлось: Ляля почти сразу наткнулась на товарища Дегтяря, которого, наряду с другими свежепоступившими, временно поместили в коридоре, поскольку в палатах не было свободных мест. Товарищ Дегтярь заметил ее первый и, конечно, догадался по внешнему виду – растрепанные волосы, красные щеки, тяжелое дыхание – обо всем. Она не успела открыть рот, как он выразил свое возмущение и негодование, от волнения у него еще сильнее зачастил пульс. Ляля готова была упасть на колени, только бы он успокоился, и сложила перед собою ладони, вроде она в церкви и сейчас начнется служба.