Текст книги "Двор. Книга 2"
Автор книги: Аркадий Львов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
В воскресенье, едва начало светать, Аня оделась и тихонечко вышла из комнаты. Иосиф повернулся лицом в подушку и спал как убитый. Клава Ивановна наведалась пораньше, чтобы пожелать Котлярам доброго утра, но слова не успели сойти с языка: она почувствовала всем телом, что дома один Иосиф и понятия не имеет, куда делась его жена и когда вернется. Для полной уверенности мадам Малая потребовала, пусть Иосиф поклянется своей жизнью, что в самом деле не имеет понятия. Вместо клятвы, Иосиф схватился за голову, из правого глаза выкатилась слеза, и закричал, что Аннушка пошла на Ланжерон утопиться: три дня подряд она только думала и говорила вслух про смерть.
– Старый идиот, – закричала в ответ Клава Ивановна, – как же ты мог молчать и не поставить в известность!
У Клавы Ивановны похолодели от ужаса ноги: она вдруг представила себе, как жильцы и соседи празднично одетые идут на встречу с фронтовичкой Анной Котляр, а та лежит посреди форпоста мертвая с синим лицом и набухшим животом, как у всех утопленников.
Когда мадам Малая принесла это дикое известие, Иона Овсеич сидел за столом и получал удовольствие от горячего завтрака, который приготовила на выходной день Полина Исаевна: картошка в мундирах с цибулей и тюлькой, а на десерт оладьи из хорошей ячменной муки, сверху повидло. От тюльки остались одни головки, они лежали горкой на картофельной кожуре, а оладьи Иона Овсеич только начинал.
– Малая, – сказал Иона Овсеич, – перестань паниковать и попробуй оладьи.
Клава Ивановна ответила, что она не такой железный человек, как Дегтярь, и первый кусок, который она сейчас откусит, застрянет в горле.
– Малая, – повторил Иона Овсеич, – перестань паниковать и попробуй оладьи: они хорошо успокаивают нервы.
Полина Исаевна, которая до этой минуты не вмешивалась, тихонько застонала и всплакнула: в двадцать первом году, когда умирали от дистрофии оба сына, Дегтярь тоже сидел с каменным лицом и люди могли бог знает что подумать, а потом всю ночь ходил по городу один, и она уже не надеялась увидеть его живым.
– Малая, – еще раз попросил Иона Овсеич, – перестань паниковать и садись с нами за стол: сладости хорошо успокаивают нервы.
Клава Ивановна взяла голыми пальцами оладью, отпила глоток чаю, Иона Овсеич сжал губы и поглядывал то на гостью, то на жену, Полина Исаевна невольно опустила голову и сказала, если Дегтярь такой спокойный, значит, должно обойтись благополучно.
Мадам Малая доела свою порцию, Иона Овсеич на несколько секунд закрыл глаза и спросил, как будто обращаясь к самому себе, может ли человек, который прошел через все испытания войны и фронтовой обстановки, вдруг смалодушничать и покончить с собой?
Клава Ивановна тяжело вздохнула: у каждого человека бывает в жизни такой момент, когда он сам себя не помнит.
– И много людей, Малая, за твою жизнь наложили на себя руки? Случай с Орловой можешь не приводить: я не забыл, как ты бегала по моргам.
Клава Ивановна честно признала, что, сколько она себя помнит, никто не покончил с собой, хотя не раз угрожали, но, с другой стороны, когда человек наложил на себя руки, кричать караул уже поздно.
Ладно, Иона Овсеич хлопнул себя по колену, давайте прекратим полемику, и попросил обеих, мадам Малую и свою Полину Исаевну, набраться терпения до восемнадцати ноль-ноль, то есть до начала встречи.
– Ой, Дегтярь, – застонала Клава Ивановна, – где достать твои нервы и твою голову.
– Малая, – погрозил пальцем Иона Овсеич, – у каждого есть нервы, у каждого есть голова – не надо только терять.
До четырех часов Клава Ивановна еще как-то держалась, а дальше не могла себе найти места ни на секунду: то стояла у окна, то у ворот, то забегала к Котляру, к дворничке, к Дине Варгафтик, к Чеперухе, к Тосе Хомицкой. С Диной Клава Ивановна сама поделилась, а остальные могли строить лишь догадки. Около шести часов, когда люди стали сходиться в форпост, вдруг разнесся слух, что Аня Котляр рано утром, еще было темно, ушла неизвестно куда и с тех пор не возвращалась.
Клава Ивановна напала на Дину Варгафтик: болтуха, язык без костей! Дина заплакала от обиды и сказала: если бы ее Гриша сейчас был живой, никто бы не позволил себе оскорблять ее, а так, когда от Гриши остались одни кости, могут позволить себе все.
В восемнадцать ноль-ноль пришел Иона Овсеич, велел прекратить все посторонние разговоры и торжественно произнес:
– Вечер встречи женщин и других жильцов нашего дома с фронтовиком, лейтенантом медицинской службы Анной Котляр объявляется открытым.
Люди пожимали плечами, но подобную реакцию Иона Овсеич предвидел заранее и, чтобы не терять времени даром, тут же предложил всем участникам встречи вспомнить в общих чертах биографию лейтенанта Анны Котляр – обыкновенной советской женщины, домохозяйки, матери, жены, какой она была до войны и какой ее хорошо знают многие из здесь присутствующих. Подойдя в биографии к тому знаменательному моменту, когда наша сегодняшняя именинница целиком освободилась из-под влияния мужа, у которого во взгляде на женщину оставалось немножко от домостроя, Иона Овсеич вынужден был сделать остановку, потому что среди присутствующих поднялось чересчур громкое шушукание.
– Товарищи, – спокойно предупредил Иона Овсеич, – кому не нравится, можно выйти, а если понадобится, можно вывести.
Оля Чеперуха весело засмеялась, как будто показывали кино «Праздник святого Иоргена» с участием Игоря Ильинского, и поинтересовалась, почему именинница не пришла на собственные именины или хотя бы не прислала вместо себя мужа.
– А чем тебе наш Дегтярь хуже ее мужа? – громко возмутилась Дина.
– Дина, – одернула Клава Ивановна, – оставь свои дурацкие хохмы!
Дина втянула голову в плечи и закрыла рот двумя ладонями. Иона Овсеич поднял руку, призывая к порядку и культуре, потому что Старый базар уже пятнадцать лет как закрыли, и в это время произошло чудо, словно заранее подстроили – в форпост зашла сама именинница, лейтенант медицинской службы Анна Котляр.
Клава Ивановна почувствовала, как будто ее ударили круглым в затылок, ноги сделались ватные, и счастье, что Феня Лебедева успела подставить свои руки. Оля принесла в бутылочке немножко нашатыря, Клаве Ивановне дали понюхать, она открыла глаза, и первые ее слова были к Ане Котляр:
– Сволочь, как ты могла позволить себе так волновать всех людей!
Аня секунду смотрела на мадам Малую, потом подошла к столу, где сидел товарищ Дегтярь, и села рядом – молча, без единого слова, как чужой, посторонний человек.
– Уважаемые жильцы и соседи, – обратился Иона Овсеич, – небольшой перекур закончен, продолжаем нашу работу. Повторяю место, где мы остановились: освободившись из-под влияния своего мужа, у которого во взгляде на женщину оставалось немножко от домостроя, Анна Котляр поступила на медицинские курсы, выучилась на медсестру и приложила свои знания, которые ей дало государство, непосредственно на фронтах Великой Отечественной войны с немецким фашизмом. Два сына, которых она потеряла, не сломили ее духа, и она продолжала бить врага до последнего момента, пока над рейхстагом советские воины не водрузили знамя Победы, а гитлеровские генералы не подписали акт о полной и безоговорочной капитуляции. Сейчас на западе кое-кто пытается подправить историю, мол, не Красная Армия, а экспедиционные войска союзников под Тобруком, в северной Африке, обеспечили коренной перелом в ходе войны, но этим горе-историкам, а точнее, фальсификаторам, народ давно уже ответил: курица спит и во сне просо видит.
– А мы с Аней Котляр, – перебила Клава Ивановна, – говорим иначе: собака лает – ветер носит!
Иона Овсеич не имел ничего против такого ответа, но особо подчеркнул, что дело здесь, конечно, не в словах, и ближайшее время, как можно полагать, покажет со всей ясностью.
Анна Котляр, когда ей дали слово, категорически отказалась под тем предлогом, что она целиком согласна с товарищем Дегтярем, который сам был на фронте и получил два ранения. А День Победы, как уже знают, она встретила в госпитале, и здесь, кто мать, наверно, поймет ее: она больше не хотела жить, она хотела умереть, чтобы быть вместе со своими сыновьями.
Клава Ивановна быстро подвинула графин с водой и черный, из нижней половины бутылки, стакан, но в этом не было надобности: Аня села на свое место, отодвинула стакан и положила руки на стол, ладонями вниз, женщины тихонько плакали и пальцами вытирали слезы.
– Товарищи, – сказал тяжелым голосом Иона Овсеич, – мы пришли сегодня на встречу с фронтовиком, а увидели перед собой страшное материнское горе, которое на всю жизнь оставляет незаживающие рубцы. Это не случайно: на миллионах примеров мы знаем, как в одном лице соединялись мать и солдат, мать и воин. От имени актива дома я вношу предложение избрать женсовет и первым его председателем демобилизованного лейтенанта Советской Армии Анну Котляр.
Предложение Ионы Овсеича встретили единодушными аплодисментами, Клава Ивановна поздравила председателя женсовета, поцеловала ее и прижалась щекой. Потом подходили другие женщины, тоже поздравляли и прижимались щекой, Аня все время хорошо держалась и только в конце, когда никто уже не ожидал, вдруг закрыла лицо руками.
Дина Варгафтик опять вспомнила своего Гришу, от которого уже не осталось костей, и сказала: время течет, понемножку забудется, а жизнь будет идти своим чередом. Главное, чтобы человек не чувствовал себя круглым сиротой.
На другой день Иосиф Котляр специально зашел к товарищу Дегтярю и лично пожал руку: Аня до середины ночи не давала ему спать и составляла планы, как будет работать женсовет.
На следующий день Аня устроилась медсестрой в первой горклинбольнице, а несколько дней спустя во двор вернулся на постоянное жительство Адя Лапидис: Котляры выделили ему одну из двух своих комнат и взяли на полное обеспечение, Иона Овсеич, со своей стороны, обещал ходатайствовать перед Сталинским райисполкомом, чтобы фактический акт усыновления был оформлен юридически, по закону.
Полина Исаевна, у которой опять открылся старый процесс в легких, вытирала подушкой слезы и говорила, какие чудесные люди живут вокруг нас, а мы сплошь и рядом даже не замечаем. Иосиф Котляр занес десяток яиц: знакомые из района, недалеко от Варваровки, на другом конце моста от Николаева, привезли ему полсотни, так пусть он думает, что привезли на десяток меньше.
– Иосиф, бог с вами, – возмутилась Полина Исаевна, – мы не нищие.
– Кушайте и поправляйтесь назло врагам, – сказал Иосиф.
– Враги, – горько улыбнулась Полина Исаевна, – у меня нет врагов. Мой самый большой враг – палочка Коха. Но если вокруг имеешь столько друзей, что может сделать несчастная палочка Коха.
Иона Овсеич, когда узнал про яйца, категорически предупредил Иосифа, что подношений ему не надо, в получку он расплатится, – пусть не по базарной, так по государственной цене, Полина Исаевна сказала мужу: на базаре яички в пятнадцать-двадцать раз дороже, получается глупая комедия.
– Полина, – Иона Овсеич хлопнул ладонью по столу, – я никому не позволю в моем присутствии говорить про государственные цены, что это глупая комедия!
Полина Исаевна пожала плечами: Дегтярь не так ее понял.
– Нет, уважаемая Полина Исаевна, – Иона Овсеич вторично хлопнул, – я вас правильно понял! Это вы меня не хотите понимать.
Пятого числа на фабрике выдали аванс, Иона Овсеич первым делом вернул долг Котлярам.
– На эти деньги, – опять взялась за свое Полина Исаевна, – если добавить еще столько, он сможет купить поляйца.
В этот раз Иона Овсеич сдержал себя, потому что учительница арифметики, тем более хворая и в постели, должна делать в уме деление и умножение, а то совсем потеряет квалификацию.
Полина Исаевна заплакала: она отдает себе отчет – кому охота возиться с вечно больной женой, лучше бы она уже умерла.
– Не надо умирать, – сказал Иона Овсеич, – надо сделать пневмоторакс, а не просить милостей у судьбы.
Полина Исаевна взохнула: ее преданный муж забыл – она уже до войны один раз делала.
– Опять арифметика! – засмеялся Иона Овсеич. – Полина, ты не кому-то оказываешь любезности, а самой себе.
В середине месяца знакомые из-под Николаева снова заехали к Иосифу, он взял у них полтора кило коровьего масла, Аня отрезала хороший кусок и сама занесла Полине Исаевне.
– Если Иона узнает, – Полина Исаевна прижала руки к сердцу, – он меня убьет на месте.
Аня сказала, не надо об этом думать, надо кушать и поправляться, а от одних разговоров при ее болезни много жира не нагуляешь.
Полторы недели спустя Адя занес Полине Исаевне огромный кусок пирога из слоеного теста с густым сливочным кремом. Полина Исаевна хотела отказаться, но Адя сказал: сегодня его приняли в вечернюю музыкальную школу для рабочей молодежи, и тетя Аня от радости на седьмом небе. Хорошо, уступила Полина Исаевна, тогда они скушают пирог вдвоем: половину – она, половину – он, а в шифоньере пусть возьмет бутылочку с вишневкой и две стопки. Адя принес одну стопку и сказал, что не любит вишневки: она чересчур сладкая, от нее першит в горле.
– Не любишь вишневку? – удивилась Полина Исаевна. – Тогда возьми себе абрикосовую настойку или сливянку.
Адя сидел с опущенными глазами и не трогался с места, Полина Исаевна внимательно смотрела на него и вдруг заплакала: она хорошо понимает – он боится, что у тети Поли заразная болезнь. Только не надо утешать ее и говорить неправду.
Адя не утешал, он сказал, что ему пора уходить – он может опоздать в музыкальную школу.
У Ани Котляр появилась новая забота: Аде нужен инструмент, и она просила соседей, пусть узнают, где продается пианино, она отдаст последнюю юбку, за ценой остановки не будет. На первое время выход нашел Иона Овсеич у себя на фабрике в красном уголке – Аде дали особое разрешение приходить два раза в неделю, когда нет кружков. Аня сказала спасибо, но каждый день интересовалась, где были бы сейчас Давид Ойстрах и Эмиль Гилельс при таких условиях. Ионе Овсеичу не нравилась эта риторика, и он убедительно просил, чтобы Анна Котляр внимательно прислушивалась к собственным словам.
Время близилось к зиме, и в один прекрасный день, шел мелкий, как моросящий дождь, снежок, возле ворот остановилась площадка, на которой привезли пианино, сверху и с боков укрытое попоной. Площадочник и его напарник, оба с брезентовыми шлеями через плечо, взяли с двух сторон пианино, немного покачиваясь, как портовые грузчики на сходнях, дошли до парадного, разом гекнули, чтобы не сбиться с ноги, и понесли на третий этаж. Пока несли, Оля Чеперуха стояла внизу, Дина Варгафтик – наверху, и обе помогали грузчикам держать точное направление; Аня побежала вперед открывать двери.
Когда покатили по коридору, от старых роликов, которые пятьдесят лет простояли на одном месте, поднялся страшный визг. Оля закричала снизу: можно подумать, в один присест рожает весь дом. Нет, ответила Дина, родить в наше время может каждая, а достать пианино – не каждая: для этого надо иметь такого мужа, как Иосиф.
– Дина, – сказала Аня Котляр, – я к вам в кастрюлю не заглядываю.
– Можете заглядывать, – ответила Дина, – пианино вы там не найдете.
Вечером Дегтярь имел разговор с Клавой Ивановной насчет новой покупки, которую сделали Котляры: откуда, из каких источников Иосиф достал такую сумму, чтобы заплатить за пианино. Надо будет уточнить, сколько он зарабатывает у себя на заводе Ленина, хотя можно заранее предвидеть, что сумма не сойдется по меньшей мере на три-четыре тысячи рублей.
– Из каких источников? – переспросила Клава Ивановна. – Я тебе скажу. Во-первых, Аня кое-что привезла с собой из Венгрии, во-вторых, Иосиф немножко сапожничает дома по вечерам.
Иона Овсеич задумался и сказал, что надо переставить местами: во-первых, Иосиф имеет левый заработок на дому, а во-вторых уже все остальное. Отсюда возникает новый вопрос: где он достает кожу и сырье?
Клава Ивановна сказала, что Иосиф нигде не достает кожу и сырье, а использует рваную обувь и вырезает из нее куски, ему приносит один старичок.
– А подметки, а головки, а задник, а союзки? – засмеялся Иона Овсеич.
– Дегтярь, – сказала Клава Ивановна, – я сама видела старичка, который приносит Иосифу мешки с рваными ботинками и туфлями.
– Малая, – Иона Овсеич захватил нос двумя пальцами, как будто собирается высморкаться, – на фронте мы широко использовали маскхалаты: зимой – белые, летом – желтые с зелеными пятнами. Танки и артиллерию мы украшали ветками с деревьев, но это было украшение не для красоты.
– Он меня держит совсем за дурочку! – возмутилась Клава Ивановна, – Ты хочешь сказать, что старичок с мешками – это просто декорация, а на самом деле Иосиф имеет другой источник. На это я тебе отвечу: нет и нет!
Полина Исаевна, которая до этого момента спала или только притворялась, потребовала, чтобы ее муж вместе с мадам Малой прекратили свои глупые споры: люди усыновили круглого сироту, одели его, обули, купили дорогой инструмент, пусть мальчик развивает свой талант, и, вместо уважения к ним, эти двое сидят-рядят, откуда взялись такие деньги. Не украл, не убил, не ограбил – какое вам еще дело!
Иона Овсеич выждал минуту, чтобы немножко продлить тишину, и спокойно, как будто самому себе, сказал: человек, когда он долго болеет, смотрит на мир другими глазами, последний пустяк становится для него самым главным, а самое главное – пустяком. Максим Горький, когда он тяжело болел на острове Капри, не позволял себе писать, иначе картина жизни получится искаженная. А Полина Исаевна Дегтярь, урожденная Крисюк, хочет навязать всему миру свои представления, чтобы люди жили по ее правилам и с ее режимом дня.
Полина Исаевна закрыла глаза, из наружного угла века выступила слеза, секунду подержалась на месте и быстро закатилась в ухо.
– Дегтярь, – вздохнула Клава Ивановна, – а я тебе скажу, иногда больной лучше видит, чем мы, здоровые.
– Не путайте, – Иона Овсеич ударил кулаком по колену, – Христа ради прошу, не путайте!
Под Новый год во дворе получился сразу тройной праздник: прибыл демобилизованный старшина Степан Хомицкий, через два дня после него – сержант Иона Чеперуха, а тридцать первого числа, то есть уже в самый последний день, – лейтенант Зиновий Чеперуха со своей женой Катей, уроженкой города Улан-Удэ. Про Катю, хотя впереди оставалось еще пять месяцев с гаком, многие уже знали, что она в положении. Первого числа Иона Овсеич зашел к Чеперухам поздравить с праздником и попутно велел передать персональное поручение председателю женсовета Анне Котляр, чтобы взяла под личное наблюдение женскую половину семьи – будущую маму и будущую бабушку.
– А дедушку, – всполошился старый Чеперуха. – Дегтярь, ты забыл про дедушку.
Зиновий Чеперуха, который сидел на кровати и держал в руках свой протез, тоже заявил претензии товарищу Дегтярю, но уже не насчет шефства, а по поводу квартиры: в одной комнате, десять метров, живут две семьи, не говоря уже о предстоящем прибавлении.
– Дорогой Зюнчик, – улыбнулся Иона Овсеич, – ты не успел сойти с поезда и уже требуешь отдельную жилплощадь. А в городе Одессе разрушено две тысячи двести домов. Если бы не война…
Зюнчик перебил Иону Овсеича и сказал: если бы не война, у него было бы две ноги, как у всех людей.
– Хорошо, – ответил Дегтярь, – конкретно, что ты предлагаешь: кого-то выкинуть из квартиры и предоставить Зиновию Чеперухе?
– Зюня, – вмешался Иона Чеперуха, – дай сказать слово батьке: живи со своей жинкой у меня, сколько будет надо, а когда появится возможность, тебе дадут в первую очередь.
– Молодец, Иона, – похвалил товарищ Дегтярь. – Старая гвардия!
– И старая, и молодая в одно время, – ответил Иона и показал пальцем на свой гвардейский знак.
– Можешь спрятать его в карман, – остановила Оля, – и не сбивай людей с панталыку. Мы хотим услышать от товарища Дегтяря, есть шансы, что в этом году мой сын, который оставил свою ногу и полжизни на фронте, получит квартиру, чтобы можно было жить по-человечески, или нет шансов.
Шансы есть, ответил Дегтярь, и очень много, мы уделяем первостепенное внимание жилищному строительству, но дать точный ответ, как в аптеке, через полгода, или через год, или через два – сегодня никто не может.
Зиновий Чеперуха засмеялся:
– А как насчет жизни на Марсе, товарищ Дегтярь, есть там жизнь или нету?
Иона Овсеич ответил, что шутки бывают разные – удачные и неудачные, – не всегда получается удачно. На это Зюнчик возразил, что уши тоже бывают разные: одни слышат так, а другие – иначе.
– Перестаньте гиркаться, – сказала Оля, – я хочу получить от товарища Дегтяря ясный ответ: на когда мой сын может рассчитывать, что ему дадут отдельную жилплощадь?
Дегтярь развел руками, Зиновий грубо сказал, пусть спрячет свои руки в карман и не размахивает: нечего строить из себя высокое начальство и расписываться за всю советскую власть.
За всю советскую власть – нет, спокойно ответил товарищ Дегтярь, но за свой участок советской власти – да, и здесь никто ему не помешает, никто не остановит, даже сама смерть.
Катя Чеперуха удивилась, чего так долго разговаривать с человеком, если от него не зависит, обняла мужа и сказала: на кой сидеть в этой Одессе, где без хабара шагу не ступишь, лучше уехать в Улан-Удэ – свой дом, свое хозяйство, все свое.
– Катя, – скривилась Оля, – если вам так не нравится, никто насильно не держит, а насчет хабара я вам отвечу: пусть все так берут, как наш Дегтярь, люди давно уже забыли бы это слово.
Зиновий вскочил с дивана и попрыгал на одной ноге к столу:
– Никто не говорит, что Дегтярь – хабарник, но даю голову на отрез, что в Одессе найдется еще пара свободных квартир, надо только хорошо заплатить. А Дегтярь, если не знает или не умеет помочь, пусть лучше не расписывается за других: мы уделяем первостепенное внимание! Мы, мы! Кто мы?
Иона Овсеич попросил открыть форточку, в комнате делается жарко и сильно накурено, положил руку на плечо Зиновию и сказал:
– Дорогой Зюнчик, когда ты родился в этом доме и бегал, простите, с голой попой на улице, когда ты не хотел учиться и пропускал целые недели в школе, когда в доме у Чеперухи не хватало топлива, когда бывали перебои с хлебом, когда твоему папе обрыдло толкать свою тачку и он захотел сесть на кони в Одесском медицинском институте, который один из лучших в Советском Союзе, – всегда обращались к товарищу Дегтярю. И пусть кто-нибудь вспомнит хотя бы один случай, когда Дегтярь отмахнулся и ответил: не мое дело, устраивайтесь сами, как знаете.
Оля качала головой и вытирала краем косынки глаза, Иона дрожащей рукой разлил по стопкам бутылку сырца, себе отдельно в стакан, и поднял тост за нашего дорогого гостя, с которым мы прошли свою молодость, свои семейные годы и теперь, слава богу, встретились после такой кровопролитной войны, какой мир еще не видел и, даст бог, никогда больше не увидит.
Катя, когда опрокинула вторую стопку, немножко раскраснелась, показала двумя руками на своего тестя, который сидел в обнимку с товарищем Дегтярем, и спросила: они что – родственники или свояки?
– Катюша батьковна, – сказала громко Оля, – мы больше, чем родственники. У нас среди людей говорят: не та мать, что родила, а та – что воспитала.
Иона Овсеич поблагодарил на теплом слове, вспомнил народную пословицу: милые бранятся – только тешатся, – пожал каждому в отдельности руку и заторопился, потому что двор большой, надо успеть ко всем.
В начале первого, Иона Овсеич как раз вернулся домой и только начал стелиться, выключили свет, но луна была такая яркая, что никакого другого света не надо было.
Иона Овсеич улегся на своей кушетке, немного помолчал и обратился к жене:
– Полина, у меня такое чувство, как будто я ходил сегодня целый день в чужом дворе среди чужих людей.
Полина Исаевна не откликалась, видимо, успела заснуть. Иона Овсеич повернулся на другой бок и тоже начал дремать, когда она ответила: двадцать лет назад, во время НЭПа у него было такое чувство, потом во время раскулачивания и коллективизации было, теперь опять.
Нет, сказал Иона Овсеич, тогда было одно, а теперь – совсем другое: тогда людям достаточно было объяснить, они тебя внимательно слушали и старались хорошо понять, а теперь каждый только ждет момента, чтобы выскочить со своей собственной теорией.
Полина Исаевна громко зевнула, похлопала себя пальцами по губам и сказала: а может, дело не в людях, может, сам Дегтярь переменился – раньше умел прислушиваться, а теперь не умеет или не хочет?
Иона Овсеич рассердился: пожалуйста, еще один теоретик со своей собственной теорией нашелся.
Свет от луны бил прямо в глаза, Полина Исаевна чувствовала нехорошую тревогу внутри, под сердцем, и просила мужа закрыть ставни. Иона Овсеич поднялся, прижал сподники к животу, в последнее время он сильно похудел и все вещи сделались велики, закрыл одну створку, другую оставил открытой. Полина Исаевна жаловалась, что все равно свет слишком яркий, пусть прикроет еще наполовину, но Иона Овсеич ответил, нет, человек не должен потакать каждому своему капризу.
Перед тем, как лечь на кушетку, Иона Овсеич подошел к кровати, поцеловал жену в лоб, она тихонько застонала, он еще раз сказал, что не надо обращать внимания на капризы, и добавил: это все от распущенных нервов.
На улице раздался крик, потом быстро затопали ноги, как будто один гонится за другим, потом опять крик и заливистый женский смех.
– Полина, – сказал Иона Овсеич, – сегодня, когда я зашел поздравить Бирюк, они сидели у стола и не пригласили меня даже присесть. Я рассказал им, что в этой квартире до войны жила семья Граник, и Соня Граник, хозяйка, была такая гостеприимная, каких немного найдется даже у нас в Одессе. В ответ Марина Бирюк засмеялась, как дурочка, и спросила, а кто жил до Граников, то есть, мол, кого Граники выселили из этой квартиры после революции, когда установилась Советская власть.
– Марина – красивая женщина, у нее хорошее здоровье, – вздохнула Полина Исаевна. – Пока муж был на фронте, говорят, она не теряла даром время.
Перед рассветом, по улице Советской Армии прошел первый трамвай, Полина Исаевна сильно закашлялась и вместе с мокротой выделилось много крови. Иона Овсеич сказал, не мешает вызвать скорую помощь, но Полина Исаевна просила подождать: может, простая случайность и как само началось, так само и пройдет.
Вечером и на следующую ночь кашель повторился, опять было много крови, Иона Овсеич вызвал карету, взял, вместе с санитаром, носилки, чтобы Полина Исаевна лишний раз не теряла силы, хорошо укутал ее в одеяло, и понесли вниз к машине.
Доктор сказал: посторонним в карету не разрешается, Иона Овсеич предупредил жену, что поедет четвертым трамваем до парка Шевченко, а оттуда рукой подать до туббольницы. Не надо никуда ехать, ответила Полина Исаевна. Он будет напрасно стоять под забором, а с моря всегда дует ледяной ветер.
Получилось, как предвидела Полина Исаевна: сначала Иона Овсеич полчаса ждал трамвая, потом стоял у проходной, внутрь вахтер не пускал и двери держал на запоре. Иона Овсеич объяснял, что ему надо сказать два слова врачу, но вахтер совсем перестал отвечать и громко, как будто умышленно, чтобы подразнить человека на морозе, шурудил в чугунке.
Иона Овсеич вдруг потерял терпение и закричал:
– Три рубля хочешь! А три года, румынский хабарник, не хочешь?
Вахтер перестал шурудить в печке, послал Иону Овсеича к ядреной матери и обещал вызвать милицию. Иона Овсеич ответил, что сам сейчас приведет милицию, но вахтер уже не слушал и опять взялся шурудить в чугунке.
Дома, отойдя немножко после мороза, Иона Овсеич откровенно признался себе, что следовало послушать жену и сидеть в квартире, а вахтер, конечно, большая сволочь, и надо будет хорошенько продрать через начальство.
Кровать, от которой всегда поднимался скрип, когда Полина Исаевна поворачивалась или просто клала руку под голову, стояла совсем тихо. Скрип, особенно в первое время, сильно раздражал Иону Овсеича, и Полина Исаевна старалась двигаться как можно меньше.
Иона Овсеич застелил кровать, положил углом, как в гостинице, подушку, но получилось некрасиво, по-казенному, он снял покрывало, взбил подушку и отвернул угол одеяла, вроде хозяйка отлучилась на минуту и сейчас вернется. Потом он немного походил от дверей к окну и обратно, прилег, взял газету «Большевистское знамя», в отдельных колхозах имелись серьезные недостатки по ремонту сельхозтехники к весенним полевым работам, первая послевоенная весна, а руководители по старинке все сваливают на объективные причины, и опять мысли сами повернули на Полину Исаевну. При ее болезни надо побольше масла, нужны яйца, сливки, мясо, парное молоко – одним словом, надо, чтобы страна минувшие четыре года вела не самую кровопролитную изо всех войн, какие знала история, а строила мирную жизнь, подымала свою экономику постоянно в гору и закладывала прочный фундамент коммунизма.
Иона Овсеич снял брюки, гимнастерку, аккуратно повесил на стул. Кальсоны внизу немножко порвались, тесемки сделались совсем короткие и трудно стало завязывать бантиком, Иона Овсеич взял шкатулку с нитками, кусок шпагата, можно было два раза обмотать вокруг ноги, так что получился запас, добавил с обеих сторон к тесемкам и попробовал, не для проверки прочности, а просто ради удовольствия свободно завязать бантиком и не ломать себе пальцы.
В мыслях и портновской работе, которая сразу давала осязаемые плоды, время летело незаметно – даже не пришлось подыматься выключать свет, он сам погас. Завтра надо будет, прямо с утра, зайти к Ане Котляр одолжить грамм сто сливочного масла и пару яичек для Полины. Некоторые считают, что яйца полезнее всмятку, но лучше оставить сырые – пусть доктора решают на месте.
Утром все сложилось как нельзя лучше: у Ани была вторая смена, и она полностью освободила Иону Овсеича, потому что сама хотела повидать врачей и поговорить насчет Полины Исаевны. По дороге она забежала на Привоз и купила десяток яиц, чтобы больная имела запас на неделю, а то с базаром так: сегодня густо, завтра пусто.
Иона Овсеич тоже планировал в середине дня наведаться к больной, но серьезная поломка машины в закройном цехе не позволила ему отлучиться, надо было срочно организовать ремонтников и мобилизовать на максимальные темпы, иначе дело могло затянуться до субботы, а там бы перенесли уже на понедельник. Лишь к вечеру удалось вырваться на минуту и позвонить по телефону. В больнице оставался один дежурный врач, он советовал обратиться утром, когда все будут на месте, Иона Овсеич на это ответил ему, что хорошо знаком с больничными порядками и настоятельно просит на пятиминутке, которая будет завтра до начала смены, сообщить главврачу: звонил такой-то, справлялся о здоровье жены. А он, в свою очередь, к середине дня или в другое время, при первой возможности, сам поговорит с начальством. Дежурный врач ответил, хорошо, он доложит, и на всякий случай попросил номер телефона товарища Дегтяря.
