Текст книги "Над Кубанью. Книга третья"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА V

Походно-эшелонным порядком Батурин довел отряд до станицы Кущевской, где уже находилось главное командование Северо-Кавказской армии. В Кущевке сообщили о прибытии в Ростов посланного Лениным чрезвычайного комиссара юга России Орджоникидзе. Жилейцам фамилия Орджоникидзе не была известна, но Ленина, пославшего его, знали, поэтому и к нему отнеслись с доверием. Батурин же лишний раз убеждался, что начинается борьба очень важная и центральная власть выполняет свои обещания казакам о поддержке. Немного смущали анархисты, в панике отступавшие с Украины. Они разносили лживые слухи о разгроме армий Сиверса, Киквидзе, о гибели колонны Ворошилова. Казаки, привыкшие к дисциплине и серьезному отношению к войне, мрачно наблюдали этих людей.

Сгрузившись на третьем запасном пути, Батурин направился с отрядом в станицу. Колесный обоз он увел с собой, категорически отказавшись сдать его в резерв армии. В станице им пришлось разместиться с большим трудом. На новом фронте были подтянуты войска из Екатеринодара и Тихорецкой.

Плохо было с фуражом. Не желая трогать вьючный запас, Батурин с большим трудом добыл два воза сена и десяток мешков ячменя. Разбив в широких дворах взводные коновязи, казаки задали лошадям сена и выставили дневальных. Батурин решился держаться кучно и осторожно. Запретив отпуска, он приказал сварить кулеш в медных полковых казанах, предусмотрительно захваченных из дому. Поужинав, казаки расположились на ночлег рядами, подстелив толстые походные полости.

Запелн казаки старинные запорожские песни. Невдалеке посвистывали паровозы, поднимались столбы дыма, очевидно от костров, разложенных беженцами вдоль железной дороги. Пока все находилось в томительном и неясном ожидании. С минуты на минуту должен был появиться Барташ, уехавший в штаб армии за распоряжениями.

Миша держался возле Огийченко, который понравился ему своим спокойствием. И Огийченко, заметив это, установил за мальчиком чисто отеческий присмотр. Вот и сейчас они лежали вместе, подмостив под головы седла, и Огийченко, закинув руки за шею и уставившись в звездное небо, старательно выводил «хвосты». Павло вторил, подыгрывая на гармошке. На песню, как на огонь мотыльки, слетались девчата, образовавшие у забора так называемую «улицу». Молодые жилейцы вначале зубоскалили, задирая девчат, а потом один по одному начали подниматься и уходили к ним. Вскоре на всем протяжении квартала, занятого жи-лейцами, пели, играли на гармошках, отбивали гопака, парами танцевали польку-бабочку.

Часам к десяти во двор въехала тачанка. С нее соскочили Барташ и Мостовой. Павло поднялся, пошел им навстречу. Появление Мостового и обрадовало и как-то ущемило его самолюбие. Он чутьем военного догадался, что Барташ не зря прихватил с собой Егора. Тем не менее Батурин, не подав вида, радушно поздоровался с Егором. Отовсюду подходили жилейцы, старые фронтовые друзья Мостового. Барташу, очевидно, понравилось радушие встречи. Он решил без обиняков приступить к делу, которое до этого он считал щекотливым.

– Павел Лукич, – сказал он Батурину, – я добился в штабе, чтобы вы поступили в распоряжение Мостового, а не кого-нибудь другого.

– Ну, что же, магарыч с меня, – уклончиво сказал Батурин.

– Егор-то у нас теперь в почете. Скоро командиром дивизии будет.

– Теперь эполеты на фунт небось продают. Дело не хитрое. – Он полуобнял подошедшего Егора. – Ну, как твои дырки, командир дивизии?

Егор со смехом вывернулся.

– Тише, Павло, щекотки боюсь. Насчет дырок не сомневайся. Нашего брата мало убить, надо еще повалить. Так мне говорил один иногородний комиссар. – Повернулся к Барташу: – Сказал уже?

– Да.

Егор подтянул оружие и сразу посуровел.

– Так вот, Павло, завтра холодком на Ростов трогаем.

– На Ростов? – удивился Павло. – А огнестрельный припас, пулеметы?

– Получишь на станции из цейхгаузов, у интенданта.

– Все трогаем? Ишь сколько нагнали.

– Только кавалерию.

– А пластунов моих куда?

– Пластунов придется определить с какой-ся надежной части. – Мостовой вопросительно поглядел на Барташа. – Может, до Ваньки Хомута?

Барташ утвердительно кивнул головой.

– Хомутов под Каялой стоит, – продолжал Егор, – придется туда верстав тридцать потопать.

– Пластуны топать привышные, – сказал Павло, – а Ванька Хомутов мужик надежный… Хотя и не командир дивизии.

Чуткий Барташ уловил в голосе Батурина насмешку, и это неприятно покоробило его. Он хотел что-то сказать, но потом, раздумав, подал руку.

– До завтра, Павел Лукич.

– А может, дольше?

– Нет, только до завтра. Я отправлюсь с вами.

Барташ и Мостовой приготовились уезжать. Томимый желанием узнать о Сеньке, Миша до сих пор все же не решался подойти к занятому Егору. Теперь был удобный момент. Мальчик подбежал к тачанке.

– А, Михаил Семенович, – обрадованно воскликнул Мостовой, – вот где привелось встретиться. Хорошо, очень хорошо, – он приподнял его к себе. – Про дружка не пытаешь?

– За тем и прибег, дядя Егор.

– Во-первых, – сказал Мостовой, просматривая пряжки подсумка и портупеи, – раз такие штуки нацепил, значит, дядя Егор в Жилейской остался, а тут перед тобой товарищ командир, а во-вторых, Сеньку увидишь завтра. В один взво;; спаруем. Только ежели какое высшее начальство вопрос о годах поставит, смело прибавляй два, можно поверить. Л то как бы обратно не списали. Понял, товарищ боец?

– Понял, товарищ командир, – твердо ответил Миша.

– Выходит, школьник понятливый. Ну, иди спать… ' Мишка.

Тачанка ушла, но выполнить последнее приказание командира мальчик сразу не смог. Хотя он и лег, спать не хотелось. Часовые перебранивались со вновь прибывшими в станицу переяславцами, джерелиевцами, незама-евцами, чепиговцами, не пускали их во дворы, уже занятые отрядом Батурина. Ржали кони, почуяв корм и отдых; позванивали барки мажар; раздавалась протяжная кавалерийская команда. Продолжали прибывать кубанцы с первой оборонной линии и из станиц, носящих красочные названия бывших запорожских куреней. Всадники зачастую спрашивали отряд Кочубея, уже прославленного по Кубани. Но Кочубея в станице не было, он подтянулся ближе к Дону, и его дозоры обшаривали ковыльные просторы Сала.

Павло тихонько разговаривал с Огийченко, который невольно растравлял рану, нанесенную Батурину назначением Мостового. Огийченко не был враждебно настроен против самого Егора и даже похвалил его; Огийченко обижало решение командования, не посчитавшегося с волей станицы. Павло понимал несостоятельность доводов собеседника, не поддерживал его опасных для дела настроений, но чувствовал, как в сердце все же откладывалась горечь незаслуженного оскорбления.

Подошел затянутый в рюмочку Лучка. Он сегодня дежурил по части. Решил побеспокоить Батурина только потому, что в станицу прибыли ополченцы из Гунибовской и Камалинской станиц. Павло ушел размещать на постой земляков. На его место опрокинулся Шкурка, только что сменившийся с поста. Он потеснил Огийченко и моментально захрапел. Огийченко встал и куда-то ушел. Опускалась роса. Миша накрылся буркой. Стожары, словно горсть самоцветов, поблескивали над вершиной тополя-белолистки. Тело будто распустилось от усталости, и Миша заснул.

Утром его грубо и весело растолкал Шкурка, только что облившийся холодной водой. Шкурка разделся до пояса. На теле дрожали каплц воды, шрамы, украсившие грудь его и руки выше кистей, покраснели, и он растирал их ладонями. Казаки умывались у чанов возле колодца, фыркали в ладони, вытирались либо рушниками, либо исподними рубахами.

Потом! взводы вытянулись на улицу, где Мостовой, начальнически строгий и непохожий на вчерашнего побратима, тщательно проверил седловку, ковку и содержимое боевых выоков. Он по списку вызвал командиров, заранее выбранных землячеством, коротко поговорил с каждым из них и против фамилий поставил крестики, что означало утверждение. Пятьдесят пять гунибовцев и камалинцев, рекомендованных Павлом, он присоединил к первой сотне, одновременно объявив Батурина командиром этой сотни и своим первым заместителем. Новое назначение снова укололо самолюбие Батурина, и он, искоса поглядывая на Егора, пытался найти в нем как можно больше недостатков. Правда, по внешнему виду Мостовой уступал ему, был некрасив, не сановит, даже хуже одет, но в командирском поведении его было что-то новое, уверенное, начальственное. Павло вспомнил, как Егор привел полк с фронта, припомнил его речь при встрече со станичниками, и чувство некоторого пренебрежения сменилось чувством зависти: зависти, похожей на ту, какую он испытал в Екатеринодаре при появлении победителя Эрдели – Ивана Кочубея.

Осмотрев полковое имущество жилейцев, Егор приказал сложить старые знамена и опечатать сундуки. Заметив недоумение Павла, сказал:

– Анархисты кругом. Не поймут. Насмехаться будут. Не хочу, чтобы над казацкими хоругвями глумились.

– А как же без хоругви? – спросил Павло.

– Пойдем под красным штандартом. Так лучше будет.

– Лучше ли? – усомнился Павло.

– Лучше, – твердо сказал Мостовой, – враги наши тоже казацкий скарб высветили. Надо какое-сь отличие от них иметь.

– А сундуки кущевскнм горлодерам сдать? Они уже на них зарились.

Нет, – ответил Егор, – при нас оставим сундуки. Приказ даю – хранить по-прежнему. Без них возвертаться в станицу позорно.

Мостовой назвал новое соединение полком, хотя в штабе армии с этим не согласились, поименовав их жилейским отрядом. Повел полк по грунтовой дороге через Семеновну, Алексеевну, Мокрый Батай. Привалить для ночлега предполагал на Шамшевских хуторах, богатых фуражом и водопоями. Егор выбрал фланговое направление марша, по западной окраине Сальских степей, чтобы проверить слухи о широком распространении армии Деникина. Слухи пока не подтверждались, хотя га-лагановцы несли тщательную разведку на своих выносливых конях. Только в полдень на одном из курганов, синевшем па горизонте, появились и исчезли всадники, вооруженные пиками. По всей вероятности, это были казаки повстанческой группы генерала Семенова, действовавшего в Задонье.

Дул ветер от недалеких Манычей и Калмытчины. Над степью и взгорьями балок плыли миражные марева, и казалось, колыхались земля и трава. Потных коней обсушило, бока и пахи покрылись белыми солонцеватыми пятнами. У разъезда Мокрый Батай подошли к железной дороге, идущей на Торговую. Переезд был закрыт и охранялся довольно многочисленной стражей. Увидев казаков, охрана всполошилась, залегла за насыпью, выкатила пулеметы.

Мостовой, остановив полк, подъехал к насыпи, назвал часть, помахал документом. От разъезда подполз, до этого точно застывший на путях, бронепоезд. Орудия повернулись в их сторону. Так продолжалось несколько минут, и Батурин, оставшийся с полком, уже хотел принимать меры к боевому расчленению сотен. Но вот открылась блиндированная дверца, пригибаясь, вышел обнаженный до пояса человек, взял у Мостового документы, внимательно перечитал и, не говоря ни слова, полез обратно.

– Можно ехать? – раздражительно спросил Егор.

Странный человек обернулся, Махнул рукой на запад.

– Только через Койсугский разъезд. Тут движение закрыто. Деникина ждем.

Подъехали Барташ, Батурин, Огийченко.

– Послушайте, товарищ, – сказал Барташ, – я член чрезвычайного штаба обороны и приказываю открыть путь.

– А то мы сами откроем! – запальчиво выкрикнул подскакавший Лучка.

– Попробуйте. Наши покисли. Уже вторую неделю без казацкой юшки…

Барташ тоскливо оглядел переезд. Пулеметы стояли наготове, ленты поблескивали, у зеленых щитков прилегли чубатые молодцы, очевидно нетерпеливо ожидавшие потасовки. Из обоза подошла Донька, растревоженная задержкой. Она протиснулась, отодвигая в стороны лошадиные морды.

– Ефим! Ефим! – подозвала она Барташа. – Да это тот самый!

Она выскочила на полотно, откинула платок, так чтобы лучше было видно ее лицо, закричала:

– Эй, ты, броневик раненый. Не узнаешь?

Командир бронепоезда глянул на Доньку, как-то съежился и нырнул внутрь. Запыхтел паровоз, бронепоезд вздрогнул и пошел задним ходом. Поднялся шлагбаум, и охрана нехотя скатила с насыпи пулеметы.

Пропуская мимо первую сотню, Мостовой задержался возле Доньки.

– Что за знакомец? – спросил он, наклонившись с седла. На лице его появилось отчуждающее выражение.

Донька улыбнулась уголками губ, погладила обветренную руку Егора, теребившую повод.

– Не тот, что ты думаешь, Егор, – тихо сказала она, – комиссара спроси, Ефима Саввича. Он все знает…

Мимо проходила кавалерия. Донька поджидала обоз. Поравнялся Сенька, ехавший в одном звене с Мишей. Томимый любопытством, придержал Баварца.

– Тетя Донька, какое слово против семафоров знаешь?

– Утиное слово, Сеня, утиное.

Сенька коротко, по-мужски, посмеялся, хотя и не понял, в чем смысл утиного Донькиного слова.

– Абсолютно правилыная утиная слово, – сказал он, пристроившись. Подмигнув Мише, попросил закурить у Огийченко и принялся деловито свертывать папироску.

На второй день, когда солнце повернулось с полдня, вдали на сизовато-синем взгорье вырисовался какой-то большой город, затянутый полупрозрачным маревом.

– Ростов, – сказал Шкурка, – приходилось бывать.

Сенька приподнялся в стременах.

– Ростов, – солидно подтвердил он, хотя впервые попал в эти места.

– Значит, там будем воевать, – задумчиво и тревожно сказал Миша, вглядываясь в далекое крутогорье, усыпанное каменными домами.

Сенька залихватски сплюнул сквозь зубы:

– Что ж такого! Воевать – так воевать. Чего страшного!

Над крупнейшим городом войска Донского прокатился отдаленный громовой разряд, усиленный рекой и эхом, отдавшийся в беспредельных просторах Задонья. Кукла тревожно навострила уши. Незаметно подъехал Батурин, задержался.

– Градобойная хмара, Мишка, как в Жилейской! – сказал он. – Только не пужайся.

– Я града теперь не боюсь.

Павло ласково поглядел на мальчика.

– Не без удальцов в нашем полку.

Весенний Дон, широко разлившийся по батайской низменности, искрился, словно покрытый серебристой чешуей. Полк проходил железнодорожным мостом. Пробежал черный и юркий катер, обдавший их дымом. Сверху по реке подходила «Колхида» – «Аврора» донских событий. На ее борту стояли полевые орудия, закрытые примитивными полубашнями и мешками с песком. Виднелась длинноствольная пушка Канэ. Палубу «Колхиды» усыпали матросы гвардейского экипажа. «Колхида» спешила на помощь левому крылу обороны, атакованному подошедшими в этот день офицерами Дроздовского. Орудийный гул усилился. Когда полк прошел мост, от Ростова двинулись поезда, переполненные беженцами и отступающими отрядами.

– Много еще? – спросил Мостовой крикливого солдата, руководившего движением.

– Сем верст до небес, и все лесом, – огрызнулся тот.

– Отсюда до Зверева, браток. До Зверева эшелоны! – проорал матрос из проползшей мимотеплушки.

Начали попадаться вооруженные рабочие. Они шагали быстро, и у всех были хмурые глаза и крепко сжатые челюсти. Эти шли на защиту города, как на защиту своего собственного дома.

– Мастеровые везде одинаковые, – сказал Павло Барташу.

– Почему? – не понял Ефим.

– Как в Катеринодаре. Твердым хлебом-солью хозяев встречают. Зуб нужен крепкий.

Полк с большим трудом пробрался по привокзальному району. Сотни подвод стиснулись на улицах, на тротуарах. Вперемежку с подводами – беженцы с узлами, сундуками, самоварами. Говорили, то разные летучие и анархистские отряды с оружием осаждали поезда, но пути были настолько забиты, что поезда не могли уже маневрировать.

На Садовой улице стояла спешенная конница, расположившись под корончатыми ясенями и кленами. Магазины и подъезды были закрыты и так же глухи, как окна, выходившие на улицу. Казалось, что гражданское население покинуло город. Такое положение не нравилось Сеньке. Он привык воевать веселее, при общей поддержке тех, кого ему приходилось защищать.

– В Катеринодаре было куда лучше, – сказал он: – сколько кадет снаряду ни клал, никто не ховался.

– По улицам народ ходил? – недоверчиво спросил Миша.

– Ходил. Не война была, а какое-сь воскресенье.

– А когда же мы начнем?

– Когда скажут. Наше дело маленькое. По всему видать, конных приберегают. Пока на пехоте отыгрываются.

– Пехота всегда пешка, – сказал Огийченко, расстегивая бешмет, и вздохнул: – Нет воздуха, от домов жар. Вот так потели в Жирардове, в Тарнополе, в Варшаве.

– Не любитель и я за города воевать, – вмешался Писаренко.

Из переулка с шумом вылетела батарея. Ездовые круто завернули уносы, и тяжелые колеса затарахтели по камням. Позади ехали всадники прикрытия на отличных, но зацуканных лошадях, украшенных лентами и цветами. За батареей вылился отряд с двумя знаменами и оркестром.

– Здорово, херсонцы! – закричали им с тротуара.

Когда херсонцы прошли, Егор остановил полк. Барташ и Лучка выехали вперед. Примерно через полчаса от Таганрогского проспекта появился запыленный автомобиль. В задке автомобиля – двое вооруженных. Между ними покачивал гофрированным кожухом «шварц-лозе». Автомобиль продвигался с небольшой скоростью, так что Барташ и Лучка, скакавшие по обеим сторонам, могли говорить с человеком, сидевшим рядом с шофером.

– Какое-сь начальство, – сказал Сенька, приподнимаясь в седле, – ишь, на Ефима руками махает.

Шкурка тоже вгляделся – и отвернулся, словно то, что он увидел, не заслуживало его внимания.

– На войне бывает военное начальство, без пиджаков, – вразумительно сказал Огийченко, – в пиджаке не навоюешь.

– То, видать, комиссаров дружок, – сказал Шкурка, – рыбак рыбака видит издалека.

Автомобиль остановился возле них. Поднялся смуглый человек, чуть горбоносый, с быстрыми энергичными глазами и пышной шапкой черных волос, которыми он поминутно встряхивал. Казалось, они ему несколько мешали. Миша заметил небольшой шрам – над левой бровью, черные усики и тонкие решительные губы. Человек быстро сунул руку Мостовому.

– Кубанцы? Очень хорошо, – сказал он с заметным грузинским акцентом. – Направляйте своих молодцов, товарищ Мостовой, к Балабановской роще. Не знаете? Ее легко найти, там сейчас дерутся. Вы человек военный, по шуму найдете. Там встретимся.

Миша услышал, как тот же человек в пиджаке приказал новому отряду пехоты:

– Юзовцы? Район Гвоздильного завода. В окопы.

Пехота прибавила шагу. Миша видел, как автомобиль повернул к отряду кавалерии, праздно расположившемуся на тротуаре в тени деревьев и магазинов. Автомобиль, сигналя, двинулся дальше, а кавалеристы, как бы пристыженные, засуетились, подтянули подпруги и галопом проскакали к Таганрогскому проспекту. Вскоре куцые хвосты лошадей исчезли из виду.

Мостовой приказал расчехлить знамя и рысью тронул полк.

– Куда? – спросил Миша своего приятеля.

– Слыхал же приказ. Шумное место шукать, какую-сь Балабановскую рощу.

– Кого ж это твой батя послушал?

– Орджоникидзе, – сторого ответил Сенька. – Видал, как он всем духу дал?

ГЛАВА VI

«…В дороге мысль настойчиво вертелась вокруг прошлого, настоящего и дней грядущих; нет-нет да и сожмет тоской сердце, инстинкт культуры борется с жаждой мщення побежденному врагу, но разум, ясный и логичный разум, торжествует над несознательным движением сердца. Мы живем в страшные времена озве-ренья, обесценивания жизни. Сердце, молчи, и закаляйся, воля, ибо этими дикими, разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон: «Око за око». А я скажу: «Два ока – за око, все зубы – за зуб». «Поднявший меч…»

«В этой беспощадной борьбе за жизнь я стану вровень со страшным, звериным законом: «С волками жить…» И пусть бедное сердце сжимается иногда непроизвольно – жребий брошен, и по этому пути пойдем бесстрастно и упорно к заветной цели, через поток чужой и своей крови. Такова жизнь… Сегодня ты, а завтра я. Кругом враги…»

Миша перевернул две странички толстой тетрадки в коричневом переплете. При свете костра плохо разбирался убористый почерк. Как нанизанные, стояли ровные ряды слов, написанных без единой помарки.

«22 марта 1918 года. Владимировка.

Окружив деревню, поставив на позицию горный взвод и отрезав переправу, дали две-три очереди из пулеметов по деревне, где все мгновенно попряталось. Тогда один конный взвод ворвался в деревню, налетел на большевистский комитет, изрубил его, потом потребовал выдачи убийц и главных виновников. Наш налет был так неожидан и быстр, что ни один виновник не скрылся… Были выданы и тут же немедленно расстреляны. После казни подожгли дома виновников, перепороли жестоко всех мужчин моложе 45 лет…

Затем жителям было приказано свести даром весь лучший скот в окопы, свиней, птицу, фураж и хлеб на весь отряд; забраны все лучшие лошади; все это нам свозили до ночи…»

– Ложись подремай, – сказал Писаренко, подвигаясь и уступая край бурки, – ты чего-то исхудал, аль от этого дурацкого боя?

– Не от боя! – досадливо сказал Миша.

– Значит, ешь мало. Попадет нам от твоей матери, Мишка. Ложись.

– Дочитаю, лягу, – сказал Миша, – спи уже.

Писаренко покряхтел, подмостил под голову соломы:

– Охота тебе глаза портить. Тетрадку эту надо будет комиссару отдать, трофейная. Может, там какая военная тайна. Интересное написано там, а?

– Интересное, – коротко ответил Миша.

– Писал-то кто? Писарь чей?

– Дроздовский.

Приподнялся Шкурка:

– Тот самый, что нас из Ростова вспугнул?

– Тот самый.

– Ну, тогда читай, да нам расскажешь… Не мешай ему, Писаренко. Ишь прилип…

Но Писаренко уже тихонько похрапывал, прикрыв голову серой конской попоной. Шкурка потянулся, достал полено, бросил в костер. Поднялись искры и легкий пепел. По полену, будто облизывая его, побежали зеленые огоньки. Над Ростовом поднималось короткое подрагивающее зарево. Горело где-то далеко, за главным вокзалом, примерно в районе Гниловской. На небе лежал розовый отблеск, оттенивший лохматые кружа-вины облаков. Где-то вблизи постреливали, но выстрелы были какие-то сонные.

Миша снова приблизил к огню коричневую тетрадку полковника Дроздовского.

«Оцепили Малеевку конницей, – читал Миша, по привычке пошевеливая губами, – помешали попытке удрать, поставили орудия и пулеметы на позиции и послали им ультиматум – в двухчасовой срок сдать свое оружие, пригрозив открыть огонь химическими снарядами… Всех крепко перепороли шомполами по принципу унтер-офицерской вдовы. Вой столбом стоял – все клялись больше никогда не записываться в красные. Кормился отряд, как хотел, от жителей даром: в карательных целях за приверженность к большевизму.

А в общем, страшная вещь гражданская война: какое озверение вносит в нравы, какой смертельной злобой и местью пропитывается сердце; жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев! Сердце мое мучается, но разум требует жестокости. Над всем теперь царят злоба и месть, и не пришло еще время мира и прощения».

Миша закрыл тетрадь и долго, казалось – бездумно, омотрел, как охотно поддается огню сухое полено ясеня. Рассыпались яркие угли, растрескивались, темнели. На рукоятке шашки то багровело, то темнело червленое серебро. Мальчик потрогал эфес, он был холоден. Осторожно подвинув Сеньку, подтащил ближе ковровые торока, расстегнул кожаные петельки. В руках его был альбомчик, сунутый Ивгой на прощанье перед отправлением их жилейского отряда в поход. Что в нем? Спешный марш к Ростову помешал ему рассмотреть скромный подарок. Теперь, в томительном предвидении нового сражения, ему хотелось найти какое-то успокоение. В альбоме лежали почтовая голубенькая бумага и два конверта. На них рукой Ивги выведены аккуратно два адреса – ее и Мишиных родителей. Неужели все? Нет. На первом листке заломлен уголок с надписью «Мише». Он отвернул и прочел: «Люби меня, как я тебя, и будем вечно мы друзья». Внизу стояла подпись Ивги.

«Люби меня, как я тебя…» – перечитал Миша и улыбнулся. На сердце сразу стало тепло от этого прощального бесхитростного привета. Взгляд его остановился на обложке дневника. Коричневый коленкор был груб и лоснился. Миша отодвинул тетрадку с чувством брезгливости, поспешно очистил карандаш и, нагнувшись к догоравшему костру, принялся писать той девочке, которую он мог потерять в этом жестоком мире.

«Ивга. Пишу тебе, как перед походом обещал. Воюем уже несколько дней, и знаешь, Ивга, нисколько не страшно, когда это все вблизи. Страшно только, когда убивают кого-либо из знакомых. Думаешь тогда над ним: «Не увидит он солнца, не нужны ему конь и шашка, не придется ему больше в Кубани купаться». А может быть, на том свете есть и солнце и кони, и только, видать, нет Кубани.

Сижу один, Сенька спит, Шкурка спит, Писаренко спит и Огийченко спит. Завтра утром, кажись, будет бой. Мы стоим напротив кадетов, в Нахичевани. Из Ростова нас выбили, как мы ни дрались. Теперь так: если обратно Ростов-город не взять будет – нам крышка. Потому что на Кубань вертаться Дон мешает, а мосты все у кадета. Мостовой и дядька Павло с Барташом еще с вечера подались на Нахичеванскую станцию на военное совещание. Ждем. Должны вырешить, как быть дальше. Туда посъехались командиры всех отрядов, а их тут много, не менее полуста. Видать, там будет и сам товарищ Орджоникидзе. Он тут за самого главного. Смелый, худой, быстрый. Где бы только мы ни были, – и он там. Ведь это ужасное дело, как он только может успеть: он один, а нас много! Меня он сразу заметил и Сеньку. Я думал, прогонит и не даст воевать. Нет. Он приказал приписать нас на три дня к охране по вывозке золота. Ой, сколько было того золота, Ивга! Мы и лежали на нем и спали, и никто не думал взять, даже Шкурка. Возили то золото на пароконках-дрогах из банка, что на Среднем проулке, хотя ты Ростов а-города не знаешь и это для тебя темно. Повозки – по три в ряд, а кругом мы, и на боевом взводе винтовки. Кругом много анархии, и мы боялись, что придется сцепиться, но не пришлось. Золото погрузили в эшелон, и, кажись, погонят тот эшелон на Царицын-город. Орджоникидзе всем нам сказал спасибо, а мне подарил книжку Пушкина. Приеду – покажу. Немцев пока не видали: вроде еще не подошли. Говорили в сотнях, что завтра не миновать с ними схватиться. Поглядим – увидим, как слепой старец говорил. Кукла моя жива-здорова, так и передай бате, а то он о ней беспокоился. Когда ходили в атаку по балке, отлетела правая задняя подкова, но у нас в сотне есть коваль. Подковали. Только что читал тетрадку полковника Дроздовского, он против нас стоит. Зверюга человек. Такому и ноги повыдергать не жалко. Кабы не сдавать тетрадку в штаб как трофей, привез бы тебе, почитала бы. Напиши, как в станице, как там наши без меня управляются и без Куклы. Отошли после града подсолнухи и кукуруза, завязались уже кавуны и дыни? Перекажи нашим, чтобы не беспокоились, бакшу сами свезем, немцу не дадим. За Доном, от Батайска до Кущевки, много нашего войска стоит, и только тут, под Ростовом, мы одни, кубанцы. Передевай низкий дорогой поклон своим, а также нашим и если встретишь, то дедушке Харистову, Самойловне, Меркулу. Вашего Василия видал одним глазом, как с Кущевки на Батайск трогали. Он стал гладкий и к начальству приближенный, так что его ни пуля, ни шашка не достанет».

Подписавшись, Миша старательно перечитал письмо, подправил неудачные буквы и, подумав, завернул уголок и написал: «Люби меня, как я тебя, и будем вечно мы друзья».

– Не спишь? – изумился Писаренко, протирая кулаками глаза – Наши командиры еще не возвертались?

– Не заметил.

– Ну, значит, еще можно в две дырочки посопеть. Видать, по случаю святой пасхи бой отклали.

– Боя не миновать, – хрипло сказал разбуженный разговором Шкурка, – передавали ребята с отряду какого-то Якова Хромого, будем пробиваться главным мостом через Ростов. Разговеемся…

Писаренко отмахнулся:

– А как по моей кубышке, так на Ростов надо плюнуть.

– Почему же это плюнуть? – насторожился Шкурка.

– Потому что не взять нам его. Посуди сам, в каждом доме гады сидят, кадеты. Того и гляди не с ружья подцепит, так кирпичом врежет аль горячего борщу на голову вывернет.

– Борщу испугался, – презрительно выдавил Шкурка.

– Посреди высоких строений воевать тошно, – высказал Писаренко как будто давно продуманную мысль. – Казак к полевому бою приучен, под копытом чтобы травы росли, цветы цвели. По моему соображению, надо пробиваться до своих левым берегом. У Аксая Дон брать.

– Зря тебя на совет Орджоникидзе не покликал, – буркнул успокоенный Шкурка, – ты бы там отчубучил.

* * *

Падение Ростова поставило под угрозу большинство частей Первой и Второй Украинских армий. Не имея колесного обоза, привыкнув к «эшелонной» войне, армии растянулись примерно на сто километров по железной дороге, идущей от Дебальцева. Только часть эшелонов сумела пройти на Кубань. Взятие Ростова отрезало украинские части от Северо-Кавказской армии и зажало их между немецкими оккупационными силами, корпусом Дроздовского и восставшими донскими казаками, предводительствуемыми генералом Красновым. Выход из окружения до некоторой степени был возможен сквозь аюсайскую отдушину, которую в свое время использовал Корнилов. Но тогда Корнилов имел преимущество зимней переправы. Теперь же пришлось бы форсировать весенний Дон под огнем неприятельских батарей, под угрозой десантных операций мятежных верхнедонцов, под угрозой удара левобережной армии Деникина. Кроме того, «аксайский выход» отдавал бы в руки противника весь подвижной состав эшелонов, броневые поезда, тяжелую и легкую артиллерию, запасы боеприпасов, амуниции и продовольствия.

Ночное совещание командного состава отрядов, созванное Орджоникидзе, приняло решение о штурме Ростова. Все революционные отряды Первой и Второй армий подчинялись единому командованию. Новое войсковое соединение было названо Ростовской социалистической армией.

К Нахичеванскому вокзалу начали спешно подтягиваться и выгружаться эшелоны, части сосредоточивались у Конабашевской и у восточных окраин.

Вернувшись с военного совета, Мостовой поднял полк. Мише так и не удалось заснуть. Сотни быстро строились, позванивая снаряжением. Незлобно спросонок поругивались взводные. Дневальные сворачивали веревочные коновязи, выдергивали колья, складывали все это на высокие тавричанские брички. Рассвет еще не начинался, люди продрогли, многие надели ватники, шинели и бурки. Шагом проехал Мостовой, строгий и подтянутый. Он просматривал подразделения и глухим голосом делал замечания. Заметив Мишу и Сеньку, знаком приказал следовать за собой. Невдалеке гулко стукнул выстрел. Мостовой прислушался.

– Анархистов к порядку приводят, – буркнул он.

Белый луч прожектора скользнул по верхушкам деревьев, крышам недалеких домов и погас. Вскоре послышался короткий, приглушенный сырой землей, топот. К группе командиров, собранных Мостовым, подъехали всадники. Они были спокойны и деловиты. Среди них Миша узнал ловко, по-горски, сидевшего в седле Орджоникидзе, Барташа, Батурина. Остановив начавшего рапортовать Мостового, Орджоникидзе сказал: