Текст книги "Над Кубанью. Книга третья"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Аркадий Первенцев
Над Кубанью. КНИГА ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА I

Жизнь шла, и мир был горяч и приветлив. Из тропических стран снова налетели стаи дикой птицы и снизились на прикубанских чернолозных лиманах. А казалось, осенью их всех перебили охотники, развеяли ветры и снежные вихри суровых кавказских перевалов. Ночью, когда на лунном золоте плесов играли белобрюхие карпы, высоко в безбрежном небе курлыкали вечные странники – журавли, тяжело помахивая могучими крыльями. Шумели воды Кубани, кружились над крутояром пенные стремнины, и молочай на отслоенном гнилище вытягивал липкие растопыренные стебли. Гнилище могло вот-вот рухнуть, но молочай кустился и тянулся к солнцу. Поднимались степные травы, выжженные солнцем в прошлом году и до пыли затоптанные гуртами. И даже подшибленные морозами озимки поднялись и гостеприимно принимали грачиные стаи.

…Миша и Ивга выехали на дорогу, пробитую по днищу Бирючьей балки. Цвели пахучие терны и боярышники, и в лесу гулко куковала кукушка, уцепившись за причудливую ветвь засохшего дуба. Вот она смолкла и сразу как-то потерялась, словно превратившись в серый нарост на сухостое. Не успел Миша мысленно опросить: «Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?» – как она вновь закуковала, покачиваясь и взмахивая острым хвостом. Ивга рассмеялась…

– Ты чего, Ивга? – спросил Миша.

– Мы будем долго-долго жить, – сказала она, – ты слышишь, как долго она…

– Ты тоже загадала о себе?

– О нас обоих.

Она прислонилась щекой к теплой дробине, наблюдая ритмичное пошатывание железных люшней. Высокие стебли прошлогоднего конского щавеля, цепляясь за мажару, осыпали ее коричневым прелым семенем. Тягучая сладкая духота кружила голову.

– Только не говори Петьке, что мы вместе купались, – тихо попросила Ивга, – он будет смеяться.

– Не скажу, – строго пообещал Миша.

Кони споро одолели подъем. Засинела Золотая Грушка.

– Поедем туда, – предложил Миша, – ведь мы ни разу там не были вместе.

– Может быть, уже поздно, и ваши будут ругаться?

– Мы только поднимемся на курган и сразу же – вниз. А оттуда все равно есть хорошая дорога.

– А не сделаем мы крюк?

– Уж кто-кто, а я знаю, – и он наклонился к девочке и шепотом сказал – Ты узнаешь тайну Золотой Грушки.

Ивга принебрежительно пожала плечами.

– Слышала. Мне рассказал Петя.

– Петя? – поразился Миша. – Что же мог он рассказать?

– Петя говорил мне, что там закопали…

– Закопали? – спросил Миша, еле сдерживая волнение.

– Да, зарыли какую-то старую лошадь. Разве это так интересно?

– Значит, ты ничего не знаешь! – обрадованно воскликнул Миша. – То, что знаю я, не знать даже Хари-стову.

Он подстегнул лошадей. На курган вбежали, взявшись за руки. Обширная панорама открылась их взорам. Ивга остановилась очарованная и молчаливая. Увлажненная земля поднимала сочно-зеленые травы, усыпанные ярким пестроцветом. По степи передвигался косяк лошадей, сопровождаемый табунщиком. Алый верх шапки вспыхивал над воронеными крупами кобылиц-кабардинок.

– Хорошо, – тихо сказала Ивга, – просторно.

– А ты не хотела сюда, – мягко укорил Миша.

– Я беспокоилась о тебе. Почти полдня мы возвращаемся с вашего поля.

Миша притронулся к ее локтю:

– Ивга!

Ивга подняла голову, и они встретились глазами. Во взгляде ее и едва заметном подергивании губ он почувствовал какое-то нетерпеливое ожидание. С некоторого времени, оставаясь наедине с Ивгой, он чувствовал неловкость. Миша смутился; опустил глаза. Он видел, как поднимаются и опускаются ее маленькие груди, обтянутые ситцевой кофточкой, видел косички, упавшие на спину, примятые ленточки на них и беленькие пуговицы, натянувшие петельки. Кофточка становилась узка, – он заметил следы переставленных пуговиц.

– Почему ты молчишь? – тихо спросила Ивга.

Она прислонилась к его плечу. Миша снова смотрел на ее косички, петельки кофточки и мокрые пятна на ее груди – следы недавнего купанья. Мальчик отвел взгляд. Кони щипали траву, позванивая удилами. Ала-рик – второй курган – сегодня казался приземистым и убогим. Овсюжки колебались на его помятой вершине, и, наклонившись, как бы вслушиваясь, стоял скифский идол – каменная баба с плоским лицом и сложенными на животе руками.

– Ты когда же расскажешь мне тайну? – осторожно спросила Ивга.

– Сейчас все узнаешь, – сказал Миша, опускаясь на траву. – Помнишь, я болел в прошлом году?

– Помню. Ты тогда еще не ходил в школу.

– Правильно, – подтвердил Миша, – я простудился здесь, у Золотой Грушки.

– Ты хотел подсмотреть, как разлетаются отсюда ведьмы?

Миша отрицательно качнул головой.

– Нет здесь никаких ведьм. – Он помедлил и тихо добавил – Под этим курганом зарыты сундуки жилей-ских полков.

– Сундуки? – Ивга встрепенулась. – Те самые сундуки, которые искали Батурин, Шульгин?

– Те самые, – твердо сказал Миша.

– Как же ты узнал?

Ивга подвинулась к нему, и ее глаза заблестели.

– Ты помнишь, когда Мостовой переплыл Кубань и прислал свой приказ станице?

– Помню, помню. Ведь это было совсем недавно.

– В ту ночь сюда отвезли сундуки.

Он указал на яму, вырытую казаками жилейских полков, прибывших с германского фронта.

– Это очень интересно, – прошептала Ивга, наклоняясь вперед, – и ты до сих пор никому об этом не рассказал?

– Нет.

– А отцу?

– Нет.

– Маме?

– Нет.

– Петьке нашему?

– Тоже нет.

– Итак никому-никому? – Ивга схватила егоза руку. – Ты мне, девчонке, веришь больше всех?

– Да.

Ивга неожиданно поцеловала его в щеку и устремилась вниз. Миша погнался, схватил за плечи. Девочка обернулась.

– Не трожь! – сказала она, гибко выворачиваясь.

Мпша смутился и покорно выпустил ее.

– Теперь домой. – Ивга поправила кофточку. – Мы что-то сегодня разгулялись.

Они ехали по верхней дороге. В пути после продолжительного молчания Ивга тихо сказала:

– Я тоже никому не расскажу, понял? Вот узнаешь, какие бывают… женщины.

Окраины станицы поднимались купами садов и цветущей акации. По выгону, голубеющему полынью, бродили свиньи, телята, стаи индюков. С песнями возвращались батуринские полольщицы. Они густо сидели на длинном рундуке и пели песни. Лука сидел в передке рядом с Францем. Хмуро ответив на Мишин поклон, старик подозрительно посмотрел на Ивгу и неодобрительно покачал головой.

Миша хотел обогнать Луку, но позади затопали копыта, и мимо пронеслась тачанка. На тачанке ехали Павло, Любка и богатунский председатель Совета Антон Миронов.

– Дядька Павло! – заорал обрадованный Миша.

Батурин обернулся, помахал рукой. Тачанка скрылась за поворотом.

– Только Васи нет, – сказала Ивга, – Васи.

И тут мальчик вспомнил, что нет не только Шаховцова, нет и Мостовых. «Может быть, побили», – промелькнула горячая мысль. Сердце тоскливо сжалось. Сегодняшний день, такой безмятежный и радостный, потускнел.

– Я сегодня узнаю, – сказал Миша Ивге, – у дядьки Павла узнаю.

У Батуриных, куда пришел Миша с отцом, собрались друзья Павла, соседи. Павло сидел в горнице, за столом, в расстегнутом бешмете, и внимательно слушал подробный отчет Шульгина.

– Все ясно, Степка, – сказал Батурин. – Выходит, можно бы еще год в бегах быть и хужее бы не было. Так, что ли, Степан?

– Что ты, – Шульгин замялся, смущенный похвалой. – Делал то, что ты мне заказал, своего ума почти что не прикидывал. Я даже приказал писарям дневник вести, все, что за день сделали, чтобы записывали. Во какая тетрадка вышла.

– Почитаем твою тетрадку, – перебил Павло, – а теперь мое слово.

Все ближе придвинулись, а Перфиловна, бросив вязанье, выглянула за дверь, притворила ее. Павло, проследив за действиями матери, усмехнулся.

– Вы, маманя, зря это… То, об чем говорить буду, всем поведаю. – Обратился к Харистову: – Кстати, дедушка, завтра воскресенье, в самый раз после обедни в колокола ударить – на майдан народ покликать.

Пожалели бы колокола. Чисто все побили, – буркнул Лука.

– Побьем – новые отольем, батя.

– Вы отольете, – Лука сердито отмахнулся, – знаем вас. Старое доколотите, доломаете, а там жди у вашего брата…

Павло снисходительно оглядел отца, ничего ему не ответил.

– Прежде всего, – сказал он, – по приезде в Ка-теринодар-город сходили мы в баню, попарились. После предоставили каждому делегату личные койки с миткалевыми простынями в самой наилучшей гостинице. Пошли на съезд. Сперва обсуждали дела гуртом, а потом разбили нас по комиссиям. И было все без особенных происшествий, не считая пустяковых свар промежду отделами – аль за землю, аль за табаки и рыбные воды. Вдруг откуда ни возьмись подкатил до города знакомый нам всем Лаврентий Корнилов со своим офицерским войском. Вот тут пришлось попотеть. Заседаем и стреляем. Стреляем и заседаем. С неделю канителились, кто кого одюжит – або он нас, або мы его. И одюжи-ли мы, а самого Корнилова насмерть пометили.

– Убили? – охнул Лука, не ожидавший такого конца.

Павло притворно вздохнул.

– Убили, батя. Вышибли у него скипетр под Кате-ринодаром-городом.

– А войско? – спросил Буревой.

– Смотря чье. Наше на гармошках играет, радуется, а кадетское войско увел генерал Деникин в Сальские степи.

– А Сенька где? – неожиданно вмешался Миша.

Павло прикрыл лоб ладонью, словно козырьком, поглядел в его сторону.

– Ага. Вы тоже здесь, товарищ урядник. Сенька жив-здоров, кланяться велел. Делов у него теперь куча. По всему городу на Баварце гоняет вместе с Василием Шаховцовым. – И обратился ко всем – Васька-то с отличием. На самого Корнилова снаряд положил.

– Неужели Васька? – удивленно переспросил Лука.

– Он, батя, он. Такой слух прошел. Может, и брехня святая, бо снаряды не меченые. Но ежели народ задымил, где-сь занялось.

– Чего-то съездом решили? – перебил Буревой, закуривая и оправляя усы. – Полезные дела для казаче-ства аль еще одну бечевку намыливают?

Батурин внимательно оглядел сурового Буревого, нахмурился.

– Не знаю, как для казачества, – строго отвечал Батурин, – но для всех станишников дела решали полезные. Кое-кто хотел самоотделения, вот съезд и решил сделать из Кубани республику, прирезав до нес весь берег черноморский от Тамани и почти до самой Грузии; во-вторых, подняли руки мы за мирный договор с германцем и австрийцем, тот договор, что подписан был в Брест-Литовском городе.

Лука возмущенно подпрыгнул на лавке.

– Мирный? Какой же это мир, раз немцы по всей Украйне ползут? Где ж он, договор, а?

– А ты откуда знаешь, батя? – спросил Павло. – Сорока на хвосте принесла?

– У этой сороки две ноги и гурт ребятишек. Беженец идет с Украйны. По железным путям едут, на баркасах плывут через Азовское море, с Крыма через Керчь.

Лука покрутил головой и расстегнул ворот на вспотевшей шее. Павло помолчал, потом тронул отца за плечо.

– Что немец идет – известно, – сказал Павло, – на Украйне тоже не без Гурдаев.

– Чего Никиту Севастьяновича трепать.

– На свои земли пустили украинские Никиты Севастьяновичи, вот почему и говорю, – вразумительно заметил Павло, не желавший ссориться с отцом в присутствии посторонних.

– Какое тебе дело до чужих земель?

– А я про что, батя? Я тоже про то самое. Пущай их земли травят. Нам печали от того мало. Мир, в Брест-Литовском подписанный, имеет силу на всю Россию, а стало быть, и на нашу область. Мы от Украйны водой отгорожены. Море переплыть тяжело.

– А по сухим путям? – вставил Буревой.

– А по сухим путям одни ворота – Дон. На тех воротах стоит войско Донское. Не допустят донцы никого ни до себя, ни до нас.

– Что-сь нема надежды на донцов, на чубатых картузников, – хмуро сказал Буревой, – любители они только до баб, до водки и до всякой смути липучие. Реияхи… Не любители они драться…

– Это ты зря, – перебил Буревого Огийченко, – войско Донское Кубанскому не уступит. Аль не видал ты их работу на фронте. А что охотники они до баб да до водки, так кубанцы тоже охулки в этом деле на руку не положат. Сдается мне, не положат. Как вы, дедушка Харистов?

Харистов коротко посмеялся, погладил бороду.

– Что верно то верно, не уважат кубанцы в этаком деле.

– До баб все казаки лютые, – неожиданно вмешалась Любка. – Да и какой это казак, ежели он бабу за три версты обходит? Разве уж какой хворый аль придурковатый.

– Любка! – прикрикнул Лука.

– Чего пужаете? – огрызнулась Любка. – За нас завелись, за баб. Срамно слухать. Вы лучше Павлушку спросите, как насчет земли в Катеринодаре решили.

– О земле решения также для всех станишников полезные, – сказал Павло. – Во-первых, приказано мне следить за тем, чтобы все свободные земли и пахотные участки предоставлять бедноте, которая захочет соединиться в товарищества аль в коммуны.

– Земли бедноте! – воскликнул Лука. – Лодырям?

– Бедноте, батя, – подтвердил Павло, сдвинув брови. – Поручили нам провести за этим наблюдение. Работников рассчитать. Молотилки к Совету приписать. Поняли?

– Выходит, и казачьи наделы начнут рушить? – тихо спросил Буревой.

– Может, что-сь возле этого предвидится, – строго согласился Павло.

Буревой недружелюбно оглядел Павла, взялся за шапку.

– По всему видать, Павел Лукич, поторопились вы Корнилову копыта отодрать. Кому-кому, казачеству от Корнилова хужее не было бы.

Шульгин попытался вмешаться, но Павло надавил ему на колено теплой и крепкой ладонью. – Шульгин сразу же как-то потух и опустил плечи. Миша видел: отец хмуро крутил шапку, уж очень внимательно оглядывая суконный верх, прошитый белым гарусом, а Харистов, наклонившись к Меркулу, полуприкрыл глаза, точно его слепил свет лампы. Тягостное молчание рассеял Лука.

– Дождались, – вздохнул он, – теперь, вндать, и аренду отменят. Сколько земли дуром погибнет.

– Почему же дуром? – спросил Шульгин, прищуриваясь.

– Потому что до земли хозяин нужен, а не бедняк этот самый. С них горлохваты хорошие… Работников рассчитать! Да работнику тому хозяин больше нужный, чем он хозяину. Работники наработают, ежели сам не будешь горбатиться. Им сало подавай, борщ, разносол всякий. Вот нанял я девчат подсолнух полоть, так они то и знай в межник бегают, говорят – от харчей, а? А хозяина с краюхи хлеба да с головки луку в межник не потянет. – Лука зашагал, твердо ступая крепкими короткими ногами. Остановился перед сыном. – Да кому какое дело, как я землю в порядок привожу. Абы была польза тебе и людям. Абы земля не пустовала. Не-вжель ты в эту программу подписался?

Павло, не ответив отцу, пошарил рукой под столом, нашел сапоги, обулся, встал.

– Пора спать, – сказал Павло. – А вы, дедушка, не запамятуйте в колокола завтра ударить.

– Неужто всей станице поведаете, Павел Лукич? – тревожно спросил Харистов.

– Поведаю.

– Зря Корнилову голову отодрали, зря, – снова повторил Буревой.

Павло приблизился к Буревому и тихо, чтобы не слышали старики, спросил:

– Против пойдешь?

Буревой поднял глаза.

– Там видно будет, Павло Лукич. Может, не со всякой тучи гром.

– А ты, Огийченко?

Огийченко взглянул на Буревого и Лучку, развел руками.

– К ворожке бы надо. Пущай бы на бобах раскинула.

Павло постоял возле них, покачал головой, криво улыбнулся.

– Ну, идите.

– И то думаем, – охотно согласился Буревой и зашагал к выходу, короткий и толстый, по-утиному покачиваясь. Огийченко подал руку Павлу.

– Надо будет по всем куткам в кубышке пошарить, Павлушка. Приманчивый клад шукать начали, яму глубокую рыть придется. Клад-то найдешь, а вот с ямы можно не высигнуть.

Огийченко подхватил под локоть Лучку и пошел вслед за Карагодиным.

После ухода гостей Павло попросил Любку отворить ставни и раскрыть окна. Пряные запахи акации и ночной фиалки наполнили горницу. Павло погасил лампу и до первых петухов прошагал по скрипучим половицам.

ГЛАВА II

Миша прилег на сухом пригорке, поросшем лютиками и незабудками. В тихой заводи протоки, взмучивая ил, лениво ходили два молодых соменка. Поверху резвились красноперки, пескари и мелкая рыбешка мальва. Не хотелось шевелиться, хотя спину и голые до колен ноги припекало. Казачата, тоже пригнавшие лошадей, купались, бегали взапуски, обсыпали друг друга песчаной пылью. Миша вспоминал вчерашний день, проведенный с Ивгой, и хотелось снова видеть ее той же новой и притягивающей. Купанье в реке, курган и неожиданный поцелуй! От презрительного отношения к «девчонкам» переход к чувству любви – в этом было что-то и отпугивающее и одновременно манящее. И снова вставала перед ним она – плечи, спина, по которой катилась вода и струйчато полз песок.

Чьи-то холодные ладони легли ему на лоб.

– Ивга!

Миша вскочил. Ивга стояла в коротком платьице из легкой сарпинки. У ее ног лежал букет кувшинок и незабудок, и рядом стояла улыбающая бабушка Ше-стерманка.

– Чего вы тут потеряли? – спросил Миша с нарочитым безразличием.

– Тебя ищем, – запальчиво бросила Ивга, оскорбленная его тоном… – Пошли, бабушка! – Ну, ну, кипяченая, – укорила ее Акулина Са-мойловна, – сама же сюда притащила. Искала. А теперь царапаешься.

– Искала? – обрадованно спросил Миша. – Меня?

– Нужен был, – обидчиво сказала Ивга. – Много вы, мальчишки, воображаете. Пойдемте, бабушка.

Ивга схватила Акулину Самойловну за руки и потащила. Они скрылись за кустами бересклета.

– Приходи в гости, Миша, – покричала Самойловна, – у Кубани мы.

На земле лежали цветы, забытые Ивгой. Миша порывисто поднял их, хотел побежать отдать, но в нерешительности остановился. От коронок лилий, словно отлитых из белого воска, червями свисали жирные стебли. Миша опустил стебли в воду, цветы прикрыл лопухом – казалось, их могло расплавить солнце.

Цвели дикие тополя, покрытые клейкой светло-зеленой листвой. Пух цветения опускался на траву. А может, недавно отсюда снялась утиная стая? Ивга не возвращалась за цветами. Миша распутал лошадей, вскочил на Куклу и поехал по лесной тропинке, держа в руках цветы.

Шаховцовы расположились близ Кубани на опушке чернокленовой рощи. Марья Петровна обрадовалась Мише, усадила возле себя у разостланной на траве скатерти, уставленной разной домашней снедью. Она сказала ему, что воскресная поездка в лес вызвана благополучным для их сына окончанием екатеринодарского сражения. Илья Иванович должен приехать после митинга.

И Марья Петровна, и Петя, и Самойловна были празднично принаряжены. Миша, стесняясь, прятал свои босые ноги. Он наблюдал за Ивгой, старательно перетиравшей посуду, и тихо разговаривал с Петей.

Илья Иванович подоспел ко второму самовару. Шаховцов был в хорошем расположении духа, шутил, смеялся. Оказывается, Батурин на митинге похвалил Василия Ильича, а богатунцы, подвезшие его, тоже хорошо отзывались о Василии и относились к нему с доверием и любовью.

– По сему случаю, старуха, не мешает выпить за Васькино здоровье, – заключил Илья Иванович.

Он еще долго говорил о старшем сыне, о сбывшихся надеждах, и в похвалах сыну чувствовались нотки гордости за себя. Выпив несколько чашек чаю, Илья Иванович снял пиджак и разлегся на траве. Миша хотел отправиться в лес вместе с Петей и Ивгой, но Илья Иванович задержал его и, усадив рядом, сказал:

– И жаль тебя, урядник, но ничего не попишешь. Отец приказал коней привести, на вечер полоть поедете.

Миша угрюмо попрощался со всеми, вскочил на лошадь и, ударив ее пятками, поскакал по тропинке.

– Передай вашим – завтра приедем! – покричал Илья Иванович вслед и сказал жене – А что, старуха, надо помочь сватам, а?

Он посмеялся, повернулся на бок и моментально заснул.

Домой Миша приехал в плохом иастроении. Отец приготавливался к отъезду. Елизавета Гавриловна тоже собиралась в поле. Отец всегда неохотно отрывал мать от домашнего хозяйства, но сейчас время не ждало. Предвиделись дожди, с прополкой надо было поторапливаться. А тут еще быстро подходили сенокосы. Пришла пора, когда в заботах и спешке пролетает лето, когда земля требует короткого отдыха и длинной страды.

Подремывая на мажаре, Миша завидовал Сеньке, избравшему, как казалось Мише, более легкий труд – войну. Сенька опередил его. О Сеньке уже говорили в станице. В то время как большинство взрослых казаков отсиживалось, Сенька уже дважды дрался на фронте.

Подъехали к полевому балагану, накрытому камышом с соломой. Отец отвел лошадей на прикол. Миша снял тяпки и подточил их драчевым напильником.

Отец бросил у входа в курень уздечки, присел на корточки и закурил.

– Война войной, а работа работой, – сказал он, – завтра на восходе и начнем вторую неделю.

Зорькой они вышли на работу. Поле, наполовину уже очищенное от сорняков, лежало перед ними изогнутыми рядами подсолнухов, которые повернули широкие кроны навстречу медленно встающему солнцу.

Но и непрополотые подсолнухи тоже тянулись к солнцу, выделяясь в темных овсюгах линиями, словно прочерченными поверху светло-зеленой акварелью. Везде – и на шершавых листьях подсолнухов, и на бурьянах – подрагивали крупные капли росы, обильно выпавшей ночью.

– Сыровато, – сказал отец, беря тяпку, – возьмем по два рядка для почина. Как думаешь, мать?

– По два – так по два, – согласилась Елизавета Гавриловна. – Опоздали, Лаврентьевич.

– Да, волки воют, – сказал отец, поплевывая на ладони. – Пошли.

Мотыги забивались грязью и корневищами, приходилось часто останавливаться и очищать их деревянными лопаточками. Босые ноги, шаг за шагом, прощупывали взрыхленную землю, закиданную сырой срубленной травой. Отец ушел далеко вперед, он прихватил еще рядок, и Миша все время видел впереди себя его согнутую спину. Елизавета Гавриловна старалась помочь сыну, а он хотел отплатить ей тем же, и из-за этого между ними возникали короткие незлобные перебранки.

Невдалеке, через просяное поле, участок Тимофея Ляпина. Вахмистр привез полольщиц на двух пароконных мажарах. Сгрузившись, полольщицы выстроились цветастой шеренгой и, разом захватив не менее десятины, взмахнули тяпками. Донеслась голосистая песня.

Карагодин приостановился, облокотился на тяпку.

– Эти моментом срежут, – завистливо сказал он, вытирая пот подолом рубахи. – Вот тебе и Павловы побаски, отменили чужой труд.

От ляпинского куреня поднялся дымок. Варили пищу. Начинало припекать солнце. Кони дремали, опустив головы. Стригунок лежал возле Куклы, раскинув ноги. Парило. Клонило в дрему. Елизавета Гавриловна осторожно пожаловалась на боль в пояснице, но работать продолжала с прежним рвением. Когда пошли завтракать, Миша, пока мать мыла руки, вынимала из мешка снедь, успел вздремнуть. Этот короткий сон еще больше разморил его.

– В обед поспим, – сказал отец, осторожно потолкав сына, – что-сь парит.

– Хоть бы до дождей управиться, – заметила Елизавета Гавриловна, подавая деревянные ложки и ломти хлеба.

– Управимся, с натугой если, – сказал отец и вытряхнул в миску заквашенное молоко.

Поймав ложкой пенку, он подогнал ее к Мишиному краю.

– Цепляй, твоя.

Возле них, на рушнике, лежали пучки зеленого лука, кусок сала. Неказистая пища беспокоила Елизавету Гавриловну.

– В обед кулеша сварим, – извиняющимся голосом сказала она, – коржиков бы напечь, не успела.

– Весной время голодное, – успокоил ее муж, принимаясь за молоко, – нету овоща, кроме лука да щавеля. Про картошку не пытай в наших местах, разве со Ставропольщины докинут.

– На Ставрополыцине воюют, – сказал Миша.

– Значит, и оттуда не жди. Придется огурцы поджидать. – Отец приподнялся. – Кого это к нам бог несет? Погляди мать, кажись – шаховцовский конь.

– Шаховцовы, – подтвердила Елизавета Гавриловна.

Миша вскочил на ноги.

– Обещали они.

– А чего ж ты молчал, – укорил отец и торопливо пошел навстречу гостям.

Шаховцовы приехали всей семьей, с мотыгами. Илья Иванович снял дугу, отнес упряжь в холодок.

– Вам пособить приехали. Кости поразмять, старое вспомнить, – сказал он.

Неожиданная помощь была кстати. Карагодин обрадованно жал руки вновь прибывшим, растроганно гладил Петю и Ивгу. Они увильнули от него и вместе с Мишей побежали к делянке.

– Рад? – шепнула на бегу Ивга. – А я без тебя скучала.

Миша покраснел, оглянулся. Позади шли родители.

Ветерок совсем стих. Воздух погустел. Мошкара, поднявшаяся из бурьянов, липла к телу, лезла в глаза и уши. Вода в кубышке нагрелась, пахла прелью.

– На дождь парит, – сказал отец, почесывая бороду и грудь, – дюже знойно.

Илья Иванович приостановился. Начав работать с запалом, он скоро выдохся и рад был беседе как передышке.

– Дождь – неплохо.

– Неплохо, если вовремя… Ну, что же, Лиза, кулеш пора варить. Помощников-то подкормить нужно.

Елизавета Гавриловна, захватив тяпку, направилась к балагану.

Далекие горы затянуло. Из-за Кубани поползли тучи. Повеял зябкий ветер, поднявший пыль на полевых дорогах. Облака двинулись быстрее, опускаясь все ниже и ниже. Дым разведенного Елизаветой Гавриловной костра начал стелиться над бурьянами. Отслаивалась и шумела солома на шалаше. От просяного поля подскакал Ляпин. Задержался возле Карагодиной.

– Кажись, градовая хмара, Гавриловна! – крикнул он, указав на оловянное небо. – Не дай боже.

Ляпин быстро перекрестился и ударил коленями жеребца.

– Ежели девчата до вашего курения прибегут, пустите.

– Пускай бегут, – вдогонку бросила Карагодина, наблюдавшая, как по ветру пушисто развевался хвост ляпинского жеребца.

С поля долетела песня. Выделялся голос Марьи Петровны. Елизавета Гавриловна с улыбкой прислушивалась. Это была песня их юности, когда, молодые и бездумные, они с Машей ходили на поденные работы.

 
Ой, на гори дождь, дождь,
Под горою туман,
А мой милый, чернобривый
Будет атаман.
 

Елизавета Гавриловна видела сына рядом с дочерью своей подруги, и хорошее предчувствие волновало ее.

Кулеш кипел в чугуне, подрагивала синяя эмалированная крышка. Елизавета Гавриловна разломила кизяк, обложила чугунок и пошла на поле.

– Помогай, помогай, мать! – покричал ей муж.

Карагодин нарочито спешил, чтобы показать пример и как следует использовать помощь Шаховцовых. Он уже раскаивался, что послал жену стряпать и тем оторвал от работы лишнего человека. Возвращение ее было весьма кстати: теперь до непогоды они, пожалуй, смогут выполоть подсолнухи.

На спине Карагодина, там, где ходили лопатки, отпечатались два мокрых пятна, рубаха прилипла к телу, подол, которым он утирался, намок, бил по коленям.

– Давай, ребята, давай! – подзадоривал он.

Набрякшая туча уже нависла над ними. Дымчатые клубки, оторвавшись от свинцовых закраин, понеслись по небу. Ветер дул порывами, коротко и сильно. Ивга сжимала коленями юбку. Галопом возвращался Ляпин. Купырик, спугнутая Ляпиным, сорвалась с прикола и, взбрыкивая, понеслась по соседнему полю.

– В потраву! – закричал отец, размахивая тяпкой. – Мишка!

Выскочив на дорогу, Миша побежал ловить Купырика. Первые капли дождя запрыгали по дороге, кружась и не сразу впитываясь в пыль. Близко, за скрида-ми прошлогодней ляпинской соломы, сломалась молния, громыхнул гром. Полил густой и сильный дождь. Миша догнал Купырика, вскочил на нее и опередил девчат, бежавших прятаться в карагодинский курень.

Потоки воды неслись по придорожному ровчику. От костра поднимался редкий дым. Мать стояла в шалаше, у входа. Сверху протекало, брызги летели ей в лицо.

– Не дай, боже, града, – крестясь, шептала она, – только не дай, боже, града.

– Лаврентьевича долго нет, – сказал Илья Иванович, обжимая рубаху, – не смыло ли его?

– К лошадям побежал. На детей разве надежда.

– Батя всегда такой, – буркнул обиженный Миша.

Он умостился возле Петьки. Прокатился гром. Холодный ветер ворвался в курень. Взвизгнули девчата. На траве резко запрыгали круглые, будто обсахаренные, льдинки.

Елизавета Гавриловна схватила брезент и, прижимая его к груди, выбежала наружу.

– Тетя Лиза! Куда? – закричала Ивга.

Миша устремился вслед за матерыо, обозленный ее поступком. Но когда он увидел, как оскользаясь и падая, она потащила брезент, горячая жалость залила его сердце. Миша догнал ее.

– Мама, мамочка, простудитесь!

– Ой, сыночек, сыночек! – шептала мать.

Ее побелевшие губы тряслись.

Град больно колотил по голове, плечам. Миша помогал, не обращая внимания на боль. Он понимал безрассудность поступка матери, но перечить ей не мог. Они принялись натягивать брезент над подсолнухами. Им помогали выскочившие из куреня Илья Иванович и Петя. Град, отпрыгивая от брезента, скатывался в кучки, таял.

– Мама, мама! – громко закричал Миша, – не поможет. Мама!

– Поможет, поможет, – просила мать, – держите! Скоро пройдет.

Она стояла мокрая, простоволосая, согнувшись под непосильной тяжестью брезента, и ручьи обмывали ее щиколотки.

К ним бежал отец, закрывая лицо руками. Он еще издали кричал и ругался так, как никогда до этого не слышал от него Миша. Отец подбежал мокрый, с окровавленным лицом и косматыми волосами. Схватив жену и сына, он грубо потащил их за собой, продолжая браниться скверными словами. Мать, пораженная этими ругательствами, тревожно махала рукой.

– Семен, что ты… Миша тут…

В курене Миша опустился на колени перед матерью, а она положила ему на лицо холодные посиневшие руки. Отец прикладывал подол рубахи к ссадинам на своем лице, и на холсте множились кровяные пятна. Он искоса поглядывал на сына, покрякивал, вздыхал.

– Ничего, Семен Лаврентьевич, бывает всякое, – сказал Илья Иванович.

– Одно к одному.

Градовая туча ушла. Шел мелкий дождь. Разгромленное поле обмывалось дождем. Выйдя из куреня, Шахов-цов присел на корточки. Осторожно приподнял перешибленный подсолнух, повисший на кожуре шершавого стебля. Карагодин опустился рядом, протянул грязные подрагивающие пальцы.

– Отойдут?

– Какие отойдут, какие подсохнут. – Илья Иванович обмахнул лысину ладонью. – Не горюй, Лаврентьевич. Люди и то умирают…