Текст книги "Над Кубанью. Книга третья"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Но в тылу было неспокойно. По сообщению порученцев Краснова, прилетевших на самолете в Тихорецкую, Ворошилов снова взял Куберле, выручил осажденный возле слободы Мартыновки отряд Ковалева и угрожал тыловым участкам Добровольческой армии. После длительного совещания штаб армии рекомендовал Краснову отвлечь Ворошилова решительным наступлением на северные участки Миронова – Сиверса – Киквидзе. Краснов так и сделал. Спасая северные участки предцарицынского плацдарма, Ворошилов вынужден был остановить свое продвижение на Тихорецкую.

Северо-Кавказская армия, атакованная Деникиным, безусловно, могла бы задержать и даже разгромить противника. Но в штабе армии, умело используя еще не позабытые трения между главкомом Автономовым и членами Кубано-Черноморского исполкома, па пост главкома выдвинулся казачий офицер Иван Сорокин, известный в войсках как человек большой личной храбрости.

Утвержденный на пост главкома Сорокин через тринадцать дней после своего назначения, почти без боя, сдал Екатеринодар. Наполовину деморализованная армия ушла за Кубань. Героические части красной Тамани, предводительствуемые прославленным матросом Матвеевым, были брошены в окружении повстанческих станиц и Добровольческой армии.

* * *

Под колокольный звон входили в Екатеринодар казачьи и офицерские полки.

Город, безуспешно атакованный Корниловым в марте месяце, пал в августе. Полки белых вливались в город по Екатерининской улице, по которой в 1916 году торжествеино проследовал последний император России, в предчувствии грядущих бурь искавший успокоения и поддержки на территории верных трону казачьих окраин. Теперь сюда пришли его генералы во главе мятежных дивизий.

В голове войска ехали представители командования и правительства в символически построенной колонне, долженствующей наглядно воплощать единение Добровольческой армии с Кубанским казачьим войском. Первыми ехали на белых полуарабах Деникин и Филимонов, за ними – председатель правительства Быч и Романовский, следом – члены правительства в ряду с соответствующими, по значению в армии, чинами. Гурдай ехал в паре с Врангелем, который, недавно придя в армию, командовал уже дивизией кубанской кавалерии и был одет с подчеркнутой щеголеватостью в казачью форму. Позади беседовали Покровский и Кулабухов. Колонна поднялась мимо пивоваренного завода Ирзы и духовного училища и проезжала под триумфальной аркой, поставленной в честь посещения города Александром II. Покровский поднял глаза на сыроватые кирпичные своды.

– Ворота слишком скромны, – громко сказал он, – такое пышное общество!

– Утешает одно, – заметил Врангель, сдержанно улыбаясь, – сооружение приготовлено не в вашу честь.

Душная улица была заполнена толпой. Копыта били булыжник. Где-то впереди сверкали трамвайные рельсы, по которым перебегали мальчишки. С тротуаров бросали букеты осыпавшихся при полете цветов. На крупе врангелевского жеребца колыхались лепестки чайной розы. Покровский наблюдал самодовольную лисью физиономию Кулабухова, его торжественную осанку. Кулабухов, вместе с членами правительства, прибыл из Тихорецкой поездом для церемониала вступления. Покровский решил досадить спутнику.

– Не находите ли вы, – сказал Покровский, – что со стороны вокзала более безопасен путь, нежели по Елизаветинской дороге?

– При условии… – в том же тоне ответил Кулабухов, – при одном непременном условии, если впереди по этому пути прошли мобилизованные кубанцы, а не русские добровольцы-офицеры.

Покровский понял намек, но ничего не ответил. Они проезжали мимо семипрестольного храма, гудевшего всеми колоколами. Врангель оправил костяной георгиевский крестик, прикрепленный поверх газырей, и, приподняв шапку, небрежно перекрестился вслед за Гурдаем на кирпичные громады собора.

Процессия свернула вправо, на Красную улицу, пышно декорированную трехцветными флагами. На углу, возле аптеки Мейеровича, стоял оркестр, сведенный из музыкантских команд трех дивизий. Глухо били литавры, звенели хвостатые бунчуки, видевшие и Хмельницкого и гетмана Иеремию. Оркестр исполнял кубанский гимн.

У войскового собора, похожего на новгородский храм Софии, остановились. Здесь в резервных колоннах выстроились пехотные и конные части, запыленные и как бы обгорелые в боях.

Деникин первым поднялся по каменным ступеням паперти и опустился на колени перед кубанским архиепископом, встречавшим «избавителя» с полным синклитом городского духовенства.

Замешкавшийся Быч опоздал преклонить колени и поднялся, когда Деникин уже входил в главные двери собора.

– Дурной признак, – сказал Кулабухов Рябоволу, – очень дурное предзнаменование.

– Ерунда, – успокоил Рябовол, – теперь мы как-никак дома. А дома и стены помогают.

– Дай бог, дай бог, – сказал Кулабухов, – но за последний год над нами пронеслось столько несчастий…

ГЛАВА XIV

Колонна, дравшаяся на реках Фарс и Чохрак, отходила к Армавиру через Жилейскую. От гор, закрытых причудливой грядой облаков, доносились громовые раскаты. С шумом текли по улицам войсковые обозы, беженцы, вымокшая при переправе пехота. Ночью за Кубанью дрались. Кавалерия генералов Покровского и Эрдели безуспешно пыталась отрезать переправы. Жилейцы слышали близкую орудийную и пулеметную стрельбу. Иногородние – жилейцы и богатунцы – семьями уходили с красными. Тени виселиц ложились на опаленную землю. Никто не ожидал милосердия. Жестокий дух убитого Корнилова витал над Кубанью.

Елизавета Гавриловна ходила к Батуриным посоветоваться, что делать, но Павла не было. Третий день он почти не выходил из Совета. Отступавшие части требовали подвод, фуража и продовольствия.

У окна стояла Любка. Она с тоской глядела на улицу, завьюженную пылыо. Перфиловна трясущимися руками пришивала погоны к старенькой черкеске сына.

Остается Павло? – спросила Елизавета Гавриловна.

– Бог даст, останется, – прошептала Перфиловна, откусывая нитку, – свои идут. Помилуют. Я ему и крест нательный приготовила. Вроде кадеты кресты проверяют. Идут-то православные, Гавриловна, не какие-нибудь басурмане.

Елизавета Гавриловна ушла от Батуриных с твердым решением оставить сына дома.

К завтраку из лесу вернулся Карагодин. Он отводил лошадей. Бросив уздечки под лавку, снял шапку.

– В самую гущину загнал, – сказал он, – пущай пасутся. Абы только шальной снаряд не накрыл.

Стрельба усиливалась. Елизавета Гавриловна поело, каждого орудийного раската быстро вскидывала руку, крестясь на икону богоматери, тускло поблескивающую от света лампадки.

– Павел Лукич и впрямь решил остаться? – спросила Елизавета Гавриловна.

– Остается, – подтвердил Семен, – говорит так: «Сам убегу – только свою шкуру спасу; останусь – многих выручу и станицу до разорения не допущу». С Деникиным хочет самолично побалакать.

– Правильно Павел Лукич делает. Все люди – белые, красные – русские люди, православные. Разве не поймут друг друга? Война-то идет больше из-за непонятности.

Карагодин молча похлебал борщ, закурил.

– Мишка там товарищей водой поит, – сказал он, – пущай поит, а воевать не пущу. Хватит…

Елизавета Гавриловна задумалась.

– Не погубят? – тихо спросила она мужа.

– За что?

– С красными ходил под Ростов. А потом за сундуки.

– Спервоначалу не до Мишки будет, а потом поглядим. Кубань великая, лесов много.

– Можно к куму, к Мефодию…

– Можно и к Мефодию, – согласился Карагодин, – а то в Белореченскую станицу. Там и учиться сумеет. Мы это дело с Ильей Ивановичем обмерекивали. В Бе-лореченске у него какие-сь родычи проживают.

К карагодинскому двору, к Мишке, огородами, от Саломахи, прибежали Ивга и Петя.

– От вас виднее, – как бы оправдываясь, сказала Ивга, – может, Вася уходить будет, попрощаемся.

Со знакомым визгом разлетелись осколки шрапнели. Ивга бросилась в дом, споткнулась на крыльце, поднялась и скрылась в дверях. Петя побледнел.

– С непривычки, – важно заявил Миша, – с непривычки всегда так, страшно.

Несколько дымков вспыхнуло над станицей. Дымки рассосались в воздухе. Артиллерия смолкла. Миша вслушался в отчетливую ружейную и пулеметную стрельбу.

– Теперь самое страшное. Сошлись…

– Очень страшно?

– Очень, – серьезно отвечал Миша, – убивают.

Из улицы, в туче пыли, вырвалась конница. Тут были и солдаты на драгунских седлах, и казаки, и горцы. Проскакал командир в сбитой на затылок серой кубанке. Он просигналил клинком.

– Дядько Егор! – обрадованно закричал Миша.

Мостовой подскакал к ним.

– Дай-ка попить, Мишка.

Егор жадно пил из ведра, проливая воду на запыленный летний бешмет. Клинок, висевший на руке, стучал по ведру. Напившись, Егор ладонью отер губы и со стуком бросил шашку в ножны.

– Принеси коню. Только рысью.

– Горячий конь? Не опоим?

– Стоять не придется.

К Мостовому подскакал, по-прежнему могучий и красивый, Шкурка. Он был в атласной изорванной рубахе с подвернутыми рукавами, обнажавшими его мускулистые руки.

– Павла дома нет, – сообщил Шкурка, – в Совете.

– Доньку везут?

– Вот-вот будут. И как это мы ее ушибли. Уж дюже Кубань швидкая, как раз на стремнине. – Шкурка заметил Мишку. – Мишка! Терпишь? Рыба-сула[7]7
  Сула – судак.


[Закрыть]. Сбили парня с панталыку…

Мостовой строго приказал Шкурке:

– Сбор на правленской площади. Оттуда тронем. По домам для рева не разбегаться.

Шкурка взял с места карьером и быстро исчез за церковью.

Из дома выбежали Карагодины. Семен широко расставил руки:

– Егор! На часок ко мне. Поснедать с устатку.

– Некогда, спасибо, – Мостовой нагнулся, поманил его ближе. – Вот что, Лаврентьевич, очень попрошу тебя, пущай у вас Донька моя перебудет.

– Донька! Твоя?

– Жена моя, понял? В такой каше, боюсь, затолкут. На переправе ушибли. Дня через три возвернемся, захвачу. Тогда посвободнее будет.

– Пущай живет. Места чужого не пролежит, харчи пока имеются.

– Спасибо, – поблагодарил Егор.

Подкатила тачанка. На ней, возле пулемета, сидела Донька. Четверик вороных лошадей загорелся от шибкой езды. Кони жадно потянулись к мокрому ведру, которое держал в руках Миша. Пофыркали, коротко заржали. Ездовой, соскочив с козел, осматривал помятые крылья тачанки.

– Ишь ты, покарежило, – сказал он со вздохом, – считай, войну не выдержит. Пропала тачанка. Отец загрызет.

– Коней напоить? – спросил ездового Миша. – Сбегаю, колодезь рядом.

– Зачем их поить – аль их доить? – Ездовой пренебрежительно отмахнулся. – Все едино на войне подохнут. Их вот зараз кадет с пулемета напоит. Чай, сахар и песок.

Он помог сойти Доньке, которая, передав узелок Елизавете Гавриловне, приложилась щекой к шершавой руке Егора.

– Только не надолго.

– Постараемся, – пообещал Егор.

Он, очевидно стесняясь людей, быстро провел ладонью по Донькиной голове, нахмурил выцветшие от ветров и солнца брови.

– Прощай, Доня, – тихо сказал он.

Ездовой повернулся к солдатам, быстро осматривавшим замок пулемета.

– Чтоб не заедало теперь, поняли, шпаки?.. Разгрузились чуток, – обратился он к Егору, – можно трогать, товарищ командир?

– Трогайте.

Ездовой круто завернул лошадей, сбил шапку на затылок и, гикнув, отпустил вожжи. По шпорышу мягко забили быстрые копыта.

Елизавета Гавриловна затуманенными глазами поглядела на Егора.

– Сенька-то где?

– У меня под доглядом. Сейчас Хомутову помогает с третьей сотней. Прощайте.

Донька постояла у ворот, ответно махнула рукой и пошла, прихрамывая, опираясь на Елизавету Гавриловну.

– Бок зашибли, и чего-сь в ноге хрустнуло, Гавриловна.

– Попарим сенной трухой, пройдет, – утешала Елизавета Гавриловна, – абы кость не лопнула.

Полк Мостового, очевидно пополненный из разных частей, проходил мимо, ведя заводных лошадей и вьючные пулеметы. Раненые лежали вповалку на высококолесных бричках.

Миша видел знакомые лица своих бывших соратников, но его не узнавали. Все были заняты, и никто не обращал внимания на мальчишку.

Под усиленной охраной привезли полковые сундуки. За ними, на грузовике, проколыхалось длинноствольное морское орудие. Облупленный ствол у казенной части был перевязан красной полуобгорелой лентой.

На легковом автомобиле подвезли раненого Хомутова. Его сопровождала группа всадников, и среди них – Сенька. Мальчишка с обидным безразличием поздоровался с Мишей и с Петькой.

– Двенадцать ранений, – строго сказал он, указывая плетью на Хомутова, – здорово поковыряли. Почище, чем когда-сь батьку.

Хомутов метался, вырывался из рук державших его бойцов. Он в беспамятстве выкрикивал команды и названия рек, где дрался со своей богатунской дружиной. Рядом с ним сидел Трошка Хомутов.

– Умрет? – тревожно спросил Петька.

Трошка оглядел Петьку сухими глазами, нахмурился.

– Выдужает.

Хомутова увезли. Сенька напоил Баварца, осмотрел седловку и уехал шагом, словно кичась своим пренебрежением к опасности.

Миша глядел вслед другу, может быть навсегда уезжавшему. Догнать, остановить! Миша только сейчас в полной мере осознал смысл своего поведения. Почему он остается дома, почему? Разве его место здесь? Краска залила его лицо. Он вбежал в дом и, тяжело дыша, остановился у порога. Елизавета Гавриловна испуганно отерла руки и шагнула к сыну.

– Миша, ты чего… такой… Миша!

– Полк весь прошел. Дядька Егор, Сенька…

Мать поняла, что он хочет сказать. Она бросилась к нему.

– Миша! Миша! Не пущу! – Она зашаталась, обхватила его и упала на колени, не выпуская сына из своих рук. – Не пущу… родной мой… маленький!

Ивга пыталась поднять Елизавету Гавриловну.

– Не пущу… Не пущу…

Седые волосы выбились из-под чепчика и рассыпались по плечам… Миша опустился на лавку. Окна задребезжали. Где-то близко разорвалась граната.

* * *

К полудню Ханским бродом переправился запоздавший беженский адыгейский обоз, состоявший почти исключительно из горных повозок, битком набитых узлами, ковровыми подушками, старухами и плачущими детьми. Обоз сопровождался малочисленной, наполовину израненной конной группой под командованием внезапно объявившегося Махмуда. Выносливые лошади, запряженные в повозки, двигались шагом. Но вот с левобережья снова заработала полевая артиллерия, нащупывавшая саломахинскую переправу. Мажары, до этого двигавшиеся в порядке, вдруг сбились в три, четыре ряда и застопорили движение по всему мосту. Махмуд подскакал, что-то проорал по-черкесски, потянул плетыо незадачливого паренька в ситцевом бешмете, хотевшего пробиться вперед со своей повозкой. Повозки расцепились, тронулись. Махмуд собрал возле себя кучку всадников, и они вынеслись на бугор, полные отчаянной решимости. Казаки из конницы Покровского, выскочившие из двух поперечных переулков, повернули обратно. Махмуд карьером подлетел к мосту. Обоз все еще не перешел на сторону Саломахи. Махмуд вместе со своими друзьями снова вылетел навстречу казакам, которые, не выдержав их яростного натиска, отступили, оставив на истоптанной дороге тяжелораненого, свалившегося вместе с лошадью.

Наконец обоз втянулся на станичный бок, и Махмуд последовал за ним.

От бакалейной лавчушки, стоявшей на пригорке, заработали два тачаночных пулемета из полка Мостового.

– Швидче, азияты, – прокричал вслед адыгейцам Сенька, – сарай ломай, оглы… Ну и пылюка! Не война, а какие-сь жмурки.

– Ну, прижмуряйся, Сенька, – сказал пулеметчик, блеснув зубами, – зараз на всю коробку запущу.

– Давай, давай, – прикрикивал Сенька, – на мост выскочили. Еще! Еще! Так. Как ветром! – Мальчишка помахал кулаком. – Мы вас бить привышные…

А в это время Мостовой прощался с Батуриным. Они стояли друг против друга, на правленском крыльце, закиданном подсолнечной шелухой, бумажками и стреляными гильзами. Все говорило об отступлении: раскрытые окна с выбитыми стеклами, изломанная лавка и кресло, валявшееся в коридоре, обрывки объявлений и плакатов, и самое главное – безлюдье.

На площади, в волнах оседающей пыли, выстраивались поредевшие эскадроны. Старшины хриплыми голосами вели перекличку. Орудия белых били размеренно, по-хозяйски. И в этой страшной размеренности чувствовалось, что поле боя уже принадлежало им. Из-за карагачей, как бы застывших под бременем пыли, поднимался черный клубчатый дым. Горело где-то на форштадтской окраине. А так как дым пожарища всегда укорачивает расстояние, Павлу казалось, что горит его двор. Тяжело было на душе Павла и потому, что это даже не беспокоило его.

– Возьми станичную казну, – сказал Павло, передавая Егору кованный медью ларец, – все едино офицерье пропьет.

Мостовой отдал ларец рядом стоявшему Шкурке, а ключи положил в карман.

– Решил твердо оставаться? – спросил Мостовой.

– Твердо, – ответил Павло, еле раздвигая челюсти, – труса никогда не праздновал.

– На войне всякое бывает, Павло. Отступать даже по уставу положено.

– Только не от своей станицы, – упрямо сказал Павло, – В Галичине да Польше не только села – города бросал, не жалко было. Все незнакомое. А тут все объяснить надо. Свои идут, русские. Поймут.

– Не поймут, Павло.

– Наперед не загадывай, – сухо сказал Павло, – завсегда все наперед знаешь. Уйти не хитро. Натворили и ушли. А люди за вас отвечай, да? Да за что отвечать? – Павло повысил голос и говорил с горячностью. – Что мы делали зазорного? Не воровали, не убивали, беззаконии не делали. Если и разбойничали – так чужие люди. Мы за них не ответчики. А убегают только виноватые, Егор. Все убежим – кто за нас слово скажет, а? Чего угодно на нас наплетут. А я объясню. Самому Деникину, если надо, объясню.

– Не станет он тебя слухать. Не станет. Какой пламень за ним идет по всей Кубани? Видишь, Жилейская уже занялась, – Мостовой показал на дым пожарища. – От них не жди пощады. Помнишь, как меня поковыряли в Лежанке!

– Тогда офицер шел, а теперь почти всё казаки.

– Кутепов опять там. Там Кутепов. – Мостовой близко приступил к Павлу. – Говорю с тобой, а подошвы огнем печет. Все с того времени. Все от ихней правды. Не станет тебя Деникин слухать…

– Он не станет – народу расскажу, войску. Убегать от своих делов не стану. Станицы на распыл не допущу.

По лицу Егора скользнула горькая улыбка.

– Ну, как хотишь. Своя голова на плечах. Смысла этой войны не понимаешь, Павло. Это тебе и вправду не Галичина.

Он повернулся, быстро прошагал по ступенькам и, прыгнув на коня, помчал к голове эскадронов, рысью уходящих на Галагановский шлях.

К вечеру белые вошли в станицу. Первыми вступили кавалерийские полки корпуса генерала Покровского. Командовали полками недавно произведенные в полковники Брагин и Карташев. С трехцветных знамен были сняты чехлы.

Вслед за кавалерией прошагала офицерская пехота. Станица наводнилась войсками. Артиллерийский гул слышался в направлении Попасных и Галагановских хуторов.

Деникин приехал часам к одиннадцати в сопровождении Гурдая и Романовского. Приняв у правления хлеб-соль и обласкав стариков, Деникин остановился в доме Велигуры. Всю ночь стреляли. Вылавливали и убивали во дворах, сараях, в камышах раненых и отставших.

Перед зорькой Покровский распорядился расстрелять невдалеке от атамановского дома четырех казаков, находившихся на излечении в госпитале после ранений на Ростовском фронте. Деникина разбудил треск выстрелов.

Генерал приподнял на кровати свое рыхлое тело, вслушался и, троекратно перекрестившись, прошептал:

– Прости, господи, виноватых и не осуди за кровь невинных.

Деникин проснулся поздно и недовольно побрюзжал на адъютанта, не разбудившего его пораньше. Оглядев себя в зеркало, он нашел, что за последние дни значительно осунулся. Потрогав нездоровые наплывы под глазами, помычал. С большим трудом натянул поданные j ему вестовым парадные сапоги, надел черкеску и, выпив стакан чаю, принял Романовского…

Романовский доложил о положении дел на фронте и представил на утверждение Деникина кандидатуру начальника жилейского гарнизона – председателя чрезвычайного военного суда.

– Хорунжий Самойленко? – удивился Деникин. – Адъютант Покровского?

– Хорунжий Самойленко ранен при деле на Фарсе. И кроме того, уроженец этой станицы. Принцип комплектования гарнизонов…

– Да, да. Понятно, Иван Павлович. Но – местный, – он брезгливо опустил уголки губ, – вы помните слова Лавра Георгиевича? Не будет ли хорунжий Самойленко слишком мягок?

Романовский понимающе улыбнулся.

– Не думаю, Антон Иванович. Во-первых, школа Покровского, во-вторых – Самойленко здесь родился и вырос, ему лучше всех известны и люди, и их убеждения.

– Согласен. Для пользы службы. – Деникин подписал приказ. – Кстати, мне сказал Никита Севастьянович, что нами захвачен главарь местного совдепа – казак Батурин?

– Да, – подтвердил Романовский.

– Батурин, – раздумчиво произнес Деникин. – Хорошая фамилия. Ставка гетмана Иеремии Вишневецкого находилась в Батурине…

– Этот главарь и в самом деле странен, Антон Иванович. Он настаивает на свидании с вами. Хочет поговорить. – Романовский сухо посмеялся.

Деникин со вздохом покачал головой, поднялся.

– Я вас очень прошу не церемониться, – сказал он. – Особенно не гуманничать. Помню, Лавр Георгиевич говорил мне: нельзя прощать им. Это дурачье, злое и невежественное, должно быть наказано. – Деникин задумался. – Дух, дух Корнилова должен быть спокоен, совершенно спокоен и удовлетворен.

Романовский познакомил командующего с диспозицией.

– Иван Павлович, вы немного расточительны. Опять фронтальный удар достается офицерским частям? Почему?

– Великолепный боевой материал. Полная уверенность.

– Напрасно, – с мягким упреком оказал Деникин, – впредь в полной мере используйте кубанцев. Я вас очень прошу. На армавирском направлении опять выдвинулась бригада Дроздовского. Это же замечательная, стойкая, надежная бригада. А мы злоупотребляем… Отведите ее в резерв главного командования. Поберегите ее.

Деникин ехал к площади, куда стекался народ. Гурдай докладывал о настроении жителей. Он рекомендовал припугнуть сход, так как станица сильно заражена большевизмом». Деникин слушал атамана отдела, кивал головой.

– Губернаторские чувства, Никита Севастьянович, – сказал он. – Как нелегко все же быть и воином, и общественно-политическим деятелем.

Во дворе школы, на траве, выложив в ряд, пороли людей. Кто-то тонко и пронзительно кричал. Возле заборов водой отливали высеченных. Женщины тихо причитали, с опаской поглядывая на проезжавших генералов. Из ворот выводили Шестерманку в порванном платье. Деникин встретился с ненавидящим взглядом Акулины Самойловны. Он не мог выдержать пристального взгляда этих жгучих старческих глаз, отвернулся. Ему было не по себе.

На площади, куда стекалась толпа, в ряд стояли четыре виселицы на свежевыструганных столбах. На перекладинах тесно висели разутые и полуобнаженные люди. Среди них выделялось коричневое тело Лучки, перехваченное окровавленными бинтами. Его только что казнили, вытащив из лазарета. Тело его еще покачивалось.

Деникин прищурился, чтобы разглядеть незнакомые лица, покрытые каким-то липким синеватым налетом, недовольно поморщился.

– Покровский?

– Вы угадали, – с улыбкой ответил Романовский, – его работа.

– Работа, конечно, есть работа, – брюзжащим голосом сказал Деникин, – но нельзя ли вешать в одежде. Вы укажите ему, Иван Павлович. Этот человек совершенно не понимает эстетики казни.