Текст книги "Над Кубанью. Книга третья"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Согласитесь с тем, что это недопустимо, – сказал он, помахав бумажкой. – Добровольческая армия не может иметь ничего общего с немцами. Категорически настаиваю на уничтожении этой диспозиции.

– Уничтожить историю нельзя, Антон Иванович, – покровительственным тоном сказал Краснов, – если бы эта диспозиция относилась к будущему – другое дело, но она относится к сражению, которое было три дня назад и закончилось полной победой полковника Быкадорова, а уничтожить то, что было, невозможно. Давайте лучше побеседуем о будущем, там уж мы будем, может быть, несколько осторожней. Что вы решили о походе на Царицын?

Деникин прошелся по комнате. Одетый в кубанскую форму, он казался короче и грузнее. Он чувствовал неловкость в этой узкой одежде горцев, специально приспособленной для всадников. Краснов молчаливо наблюдал собеседника, и на его моложавом тонком лице появлялась и гасла улыбка то ли удовлетворения, то ли насмешки.

– Итак, Антон Иванович, решили?

– Нет, – останавливаясь напротив Краснова, твердо произнес Деникин. – Добровольческая армия перенесла тяжелый поход и нуждается в отдыхе и пополнении.

– В чем это выражается… более конкретно?..

– Армии нужны более широкие квартиры, нежели редкие поселения Сала с их туземными хижинами, армии необходимо иметь правильно организованный тыл. Мы вернулись, обремененные ранеными, и требуем устройства лазаретов и госпиталей, этапных пунктов и вербовочных бюро в Ростове и Новочеркасске. Поскольку мы обеспечиваем тыл Дона со стороны Советской Кубани, мы требуем оружия, снаряжения, денег, легких батарей и тяжелой артиллерии.

Деникин тяготился своей ролью просителя. Краснов, отлично понимая его состояние, держался с покровительственным видом тороватого хозяина, внешне маскируясь подчеркнутой почтительностью.

– Правительство Дона решило ассигновать вам, заимообразно конечно, шесть миллионов рублей, – сказал Краснов, – разбогатеете, вернете.

– Когда мы сумеем получить, ваше превосходительство, деньги? – спросил Алексеев, нарочито подчеркивая чин атамана обращением «ваше превосходительство».

– Переговоры о займе велись кубанским правительством. Мои финансисты намерены вести всякие расчеты с ним.

Алексеев пожал плечами, из-под очков посмотрел на Краснова, спокойно выдержавшего его взгляд.

– А оружие? – спросил Деникин.

– Насчет оружия хуже, – ответил Краснов, – оружие надо брать у немцев. А немцы очень осторожно проводят все эти комбинации. Ведь все же как-никак у них мирный договор с большевистской Россией… Но вы можете не беспокоиться. Тайные пружины действуют и подталкивают. Мне удалось предварительно договориться с генералом фон Кнерцером. Русская винтовка с тридцатью патронами расценена немцами в один пуд кондиционной пшеницы или ржи. Хотя на Кубани нет ржи…

Деникин опустил старческие жиловатые веки и тихо, раздельно сказал:

– Мне безразлично, где вы возьмете оружие и какой ценой я получаю его от вас. – Он поднял веки и смотрел недружелюбными, настороженными глазами. – К тому же на Украине остались громадные склады русского Юго-западного фронта. Добровольческая армия является прямой наследницей Юго-западного фронта, и поэтому Украина и ее нынешнее правительство в лице Украинской рады обязаны передать нам имущество складов.

– Но эти склады, Антон Иванович, опечатаны немецкими печатями и к ним приставлены немецкие часовые.

– Послушайте, ваше превосходительство, – вмешался Алексеев, – вы находите особое удовольствие в уточнении формулировок и положений. Ваша близость к германскому командованию сейчас наиболее кстати. Напомните им, что оружие и боевые припасы ускорят наше выступление. Их неприятности на Ростовском фронте – от большевиков. Наша задача – борьба с большевиками. Может быть, это напоминание откроет печати складов.

Краснов понимающе кивнул. Напряжение несколько разрядилось. Деникин перешел к следующему вопросу, беспокоившему его:

– На территории Дона действует офицерский корпус полковника Дроздовского. Союзная нам Франция ассигновала несколько миллионов франков на переброску корпуса из Бессарабии в район действий Добровольческой армии. Французское командование именно так и договорилось с генералом Щербачевым, организуя эту сложную операцию. Поэтому я требую немедленного присоединения Дроздовского к Добровольческой армии.

– Мы не будем препятствовать полковнику Дроздовскому в выборе фронта, – уклончиво ответил Краснов. – Где бы то ни было, он везде принесет пользу.

– Печально, что офицеры бывшей русской армии развращаются возможностью произвольных поступков… Особенно если им в этом еще и потакают, – говорил Деникин, медленно, продумывая каждое слово и этим как бы давая понять, что все сказанное им идет не от запальчивости, а является следствием зрелого решения. – Поэтому я считаю нелишним подтвердить вам еще раз доктрину Корнилова, доктрину, завещанную нам Лавром Георгиевичем, о необходимости единого командования. Военный совет Добровольческой армии считает жизненно необходимым установление твердого единого командования с присоединением донских частей к Добровольческой армии.

Совещание затягивалось, и Деникин решил действовать прямолинейней, чтобы поскорее выяснить обстановку и либо достигнуть соглашения, либо разойтись и получить свободу действий. Краснов ожидал предложений Деникина о едином командовании и был заранее подготовлен к ответу и на этот вопрос. Краснов уже имел задание штаба германской оккупационной армии, согласованное с Берлином, захватить крупнейший опорный пункт красных – Царицын, что развязало бы руки немцам в дальнейшем наступлении на Кубань, Северный Кавказ и Закавказье.

Сумерки как бы обесцветили лица генералов. Адъютант Краснова принес зажженную лампу, долго устанавливал ее на столе и поправлял круглый фитиль. Краснов, выждав, когда адъютант уйдет, подвинул к себе карту.

– Единое командование возможно только при условии осуществления единого фронта, – сказал он и окружил тупым концом карандаша заранее отмеченный им Царицын. – Если Добровольческая армия считает возможным оставить Кубань и направиться к Царицыну, то все донские войска Нижне-Чирского и Великокняжеского районов будут автоматически подчинены вам, Антон Иванович. Уверяю вас, что движение на Царицын, при том настроении, которое замечено в Саратовской губернии, сулит Добровольческой армии полный успех. В Саратовской губернии уже начались восстания крестьян. В Царицыне, и вообще на Волге, мы имеем своих эмиссаров.

– Если вы имеете в виду Носовича и Снесарева, то эмиссаров имеем мы, а не вы, – поправил Алексеев.

– У нас единство цели, и поэтому… – вспыхнул Краснов.

– Я просто уточнил обстановку, – сухо перебил Алексеев. – Вы же сторонник точных определений.

– Простите, господа, – вмешался Деникин и обратился к Краснову: – Вы не докончили свою мысль.

– Этот город, – продолжал Краснов, – даст хорошую, чисто русскую базу, пушечный и снарядный заводы и громадные запасы всякого войскового снаряжения, не говоря уже о деньгах. Вам, вероятно, известно, что комиссар Орджоникидзе направил туда же около трех миллионов монеты золотой чеканки, изъятой из харьковских и ростовских банков. Взяв Царицын, мы отрежем Советскую Россию от хлебных окраин, а вы перестанете зависеть от казаков. – Краснов поднялся, зашагал по комнате. – Кроме этого, занятие Царицына сблизило, а может быть, и соединило бы нас с чехословаками и Дутовым. Вот и единый грозный фронт против совдепии. Опираясь на Войско Донское, пополняясь кубанцами, армии могли бы начать марш на Самару, Пензу, Тулу, и тогда донцы заняли бы Воронеж…

Сквозь ставни доносилась невеселая украинская песня, которую пели вполголоса кубанцы из деникинского конвоя. Песню заглушали командирские выкрики и так хорошо известный всем сидящим здесь шум передвигающейся пехоты и обозов.

– Кто там? – спросил Алексеев.

Краснов вызвал адъютанта.

– Какие части вошли в станицу?

– Офицерский корпус Дроздовского, паше превосходительство.

На лице Деникина промелькнула самодовольная улыбка.

– Дроздовекий сам сделал выбор, – сказал он Алексееву, – необходимо пригласить его сюда.

– Ваше решение? – нетерпеливо спросил Краснов.

– У меня давно созрело решение, – сказал Деникин. – Вы, безусловно, нравы. Направление на Царицын создаст единый фронт, о чем только может мечтать полководец в этой странной гражданской войне, которую каждому из нас приходится вести впервые. Но я не могу в данный момент принять ваши планы.

– Но промедление опасно! – воскликнул Краснов, удивленный упрямством Деникина. – Надо не допустить, чтобы сумели оправиться колонна Ворошилова, части Киквидзе, Сиверса.

– К сожалению, нам самим тоже приходится оправляться, – Деникин кисло улыбнулся и покусал усы. – Кубанцы из своего войска никуда ие пойдут, а сама Добровольческая армия пока малочисленна и бессильна. Кубань хотя и поднимается, но сильно нуждается в добровольцах. Оставить кубанцев одних нельзя. Ни в коем случае нельзя. Большевики одержат верх, и ваш тыл будет под угрозой.

– Что же вы предлагаете? – спросил Краснов, обескураженный местническими тенденциями своих со юзников.

– Разрешите мне, – сказал Алексеев. – Мы считаем необходимым наступать только на Кубань. И, чтобы не нарушать вашего основного стратегического хода, мы готовы обрушить свой удар по линии железной дороги Торговая – Тихорецкая. Нам даже выгодней сделать именно так. Таким образом мы отрезаем армию красных и территорию Кубани от Царицына, от Советской России и лишаем их хлеба, скота, нефтепродуктов и пополнений людьми.

Краснов достигал желаемых результатов, хотя наружно высказывал неудовольствие. Предложение Алексеева отвечало его тайным замыслам. Отпадал вопрос о едином командовании, а Добровольческая армия фактически помогала ему в нанесении с юга удара по Царицыну. Деникин принял согласие Краснова как победу, тем более что атаман «Всевеликого Войска Донского» дал обещание немедленно наладить снабжение Добровольческой армии оружием через степь на грузовых автомашинах.

Когда Краснов собирался уезжать, в комнату вошел запыленный офицер, одетый в походную форму.

– А, полковник Дроздовский! – воскликнул Краснов.

Обрадованные его появлением, Деникин и Алексеев поднялись и пошли навстречу.

– Привет освободителю России, – торжественно произнес Деникин, раскрывая объятия.

Гурдай радушно принял земляков. Их появление предвещало близкое окончание изгнания. То, что делегацию привел Велигура, посланный для агентурно-вербовочной работы, заставило его пожалеть о стычке с Алексеевым. Гурдай хлопотливо усадил стариков, попросил хозяйку приготовить чай и закуску. Луке понравилось его теплое гостеприимство. Неприязненное чувство, возникшее при встрече с Деникиным, постепенно рассеивалось.

– Ишь какой, не’ то что те, – сказал он, подталкивая в бок Ляпина, – казацкая кровь везде видна. Когда же это он успел барашки нажарить, а? Аль поджидал нас?

За столом Гурдай принял несколько официальный тон. Зная слабость казачьего старшинства, решил потрафить им.

– Давненько не видались, господа старики, – сказал он. – Как и полагается по давнему обычаю, обязан дать отчет вам, представителям станиц, о делах наших.

Старики расправили усы, огладили бороды, весьма довольные столь почтительным вступлением.

Гурдай, проницательно оглядев собеседников, продолжал:

– В свое время, совершая объезд отдела, я предупреждал вас… Вижу по вашим лицам, глубоко раскаиваетесь теперь в содеянном. Не будем вспоминать старого…

– Промашку дали, – сказал старик из Камалинской, – еще какую промашку!

Гурдай рассказал о деятельности краевого правительства подробно и в духе тезисов, проработанных в штабе: ие напирая на самостийность; добром вспомнил Корнилова и похвалил нового военного вождя – Деникина.

– Под Екатеринодаром дух армии был наполовину сломлен, – говорил Гурдай. – Мы решили отступать, но куда? Оставить Кубанский край? Нет. Ни в коем случае. Направиться в Баталпашинский отдел, в предгорные станицы, которые усилиями посланного туда полковника Шкуро постепенно оздоравливались, – оттуда можно было начинать чистку края, – но вскоре мы получили известие о консолидации крупных сил Красной гвардии в этих районах, о резко враждебном отношении черкесов к белому движению. Прибывшая с Дона делегация изменила наши планы. Решено было отправить только один полк к Армавиру для организации восстания, но поход не состоялся.

– Зря, – хмуро сказал Ляпин. – Нам бы хоть какую-нибудь зацепку. Откопали бы оружию, пулеметы.

Генерал развел руками.

– Так, вероятно, было предопределено свыше. Волею судьбы мы очутились здесь, на территории дружественного нам Войска Донского. Вступив в Мечетин-скую, мы вступили в очередной фазис развития нашего движения. Это фазис внешних сношений. Мы устанавливаем связи с Доном, Украиной, Германией.

– Никита Севастьянович, – вмешался Лука, – вроде несподручно так, а? Ну Дон там аль Украина – дело понятное, а германец как же, а?..

– М-да, – помялся генерал, уклоняясь от ответа.

– Войско рвется на Кубань, но для этого надо, чтобы пробудились все уголки. Мало того, для планомерного наступления на родину надо иметь достаточно сил, вооружения, снаряжения…

– На Кубань сейчас трогать вам несподручно, там свои, русские, – снова сказал Лука, туго осмысливший дипломатию своего родственника, – надо было сперва чужое войско отогнать.

– Мы воюем с теми, кто нас затрагивает, – со сдержанным раздражением сказал Гурдай. – Зачем же нам воевать с теми, кто нас не трогает?

– Как не трогает? – Лука приподнялся. – Уже десятые сутки из-под Батайска раненых везут. Павло письмо прислал: бои идут.

– Мало того, – сказал седой казак-гунибовец, – на Тамань войско высадили, с Тавриды идет, от Керчн-города. Слухи были, Таманскую станицу захватили, Ахтанизовскую, Вышестеблиевку.

– Не всякому слуху верьте, – сказал Гурдай, – да и к тому же дисциплинированные иностранные войска предпочтительней большевистских банд.

– Что банды то банды, – охотно согласился Лука, – и смех и грех, Никита Севастьянович. Козлу и тому роги золотым блеском вымазали. Чертова свадьба, чего и говорить! – Приник к Гурдаю: – Как же с царем, а? Лаврентия-то подвалили товарищи. Какого же царя поднимать будем? Может, Вильгельма? Может, для того и войско он прислал до нас, чтобы под свой скипетр казачество подвести? Не пойдет народ…

Ляпин дернул Луку за штанину.

– Замолчи ты, придурковатый. Аль не видишь – гневаются. Пристал, как репях. – Наклонился, сказал шепотам: – Будь доволен, что он твоего Павлушку запамятовал.

Лука метнул испуганный взгляд на Лапина, потам на генерала и сразу потух.

Гурдай расспрашивал о станицах, поинтересовался своим имением и землями. Получив скользкий ответ, понял, что там не все благополучно. Благодушное настроение окончательно исчезло. Генерал раздраженно, в резких тонах, поставил делегатов в известность о скором выступлении армии, о размерах поддержки, которую потребует командование от населения, довольно прозрачно намекнул о репрессиях в случае невыполнения требований.

– В недалеком будущем большевики проведут мобилизацию двух присяг казаков, – сказал он. – Получив оружие от красных, казаки должны маршевым порядком подходить навстречу нашей армии. В бой не вступать. И переходить на нашу сторону. Наши авангарды беспрепятственно пропустят парламентеров. Так сообщите вашим детям.

Генерал встал, и все поняли, что прием окончен.

Батурин намеренно задержался, чтобы остаться наедине с генералом. Когда за последним казаком закрылась дверь, Лука приблизился к Гурдаю, извлек из кармана сверток, торопливо зубами развязал узлы.

– Наконец-то с глазу на глаз, Никита Севастьянову – сказал он тоном заговорщика. – Вот тут все, на три тысячи. Намаялся я с ними.

Гурдай, предвидя новую неприятность, насторожился.

– В чем дело, Лука Дмитриевич?

– Не будь этого дела, не пошел бы на риск, – прошептал старик. – Пока сюда добирались, сто раз смерть видели. – Он принялся выкладывать акции на стол, разглаживая их и приговаривая: – Вы не сумлевайтесь, Никита Севастьянович, на три тысячи золота не так уж важко, пеший допру. На три тысячи пшеницы куда тяжелее. Полтора вагона, зерно в зерно, греку ссыпал. Фунт чаю китайского в премию грек прислал…

– Ничего не понимаю, – Гурдай насупил брови. – Вас, Лука Дмитриевич, очевидно, разморило в дороге… Жара, степи.

– Разморило? – Лука поднялся. – Мое дело. Пущай я совсем хворый, думаете – не допру? Не допру, так закопаю то золото на приметном месте.

– Какое золото? – раздраженно спросил Гурдай.

– Вот за эти бумажки, – выпалил старик, – не хочу в сахарных заводчиках ходить. Все на тех заводах растянули, разокрали. Возвертайте золотом, как через Велигуру обещание дали.

Лука подступал ближе. В глазах его генерал прочитал угрозу. Он отстранился от рук Луки, насильно сующих ему мятый сверток бумаги.

– Вы, вероятно, рехнулись! О каком золоте речь?

– Пять мажар с Катеринодара вывезли? Вывезли. Куда девать будете?

– Отстаньте.

– Отстать? – вскипел Лука и сжал кулаки. – Знаешь, как хлеб родит? На три тысячи – кровь с-под ногтей брызгает…

Батурин угрожающе шагнул к Гурдаю.

Генерал отскочил к двери, рывком распахнул ее. В комнату влетели два расторопных казачьих офицера. Лука поглядел на них мутными невидящими глазами, пошатнулся и опустился на лавку. Тяжелые мужицкие рыдания трясли его. Офицеры остановились в растерянности.

Гурдай знаком приказал им выйти. Он подсел к Луке, погладил его плечо.

– Успокойтесь, Лука Дмитриевич, – сказал он вкрадчиво. – Вас, кажется, ввели в заблуждение, но положение можно поправить…

Ровно три часа продолжалась их беседа. Когда Лука вышел, его догнал Ляпин.

– Как? – спросил он с подобострастием.

– Генерал – это тебе не какой-нибудь подхорунжий! – ответил ему Лука словами Велигуры.

Они направились к дому, отведенному им для ночевки, и по пути встретили Кузьму Каверина. Свернув в холодок, Кузьма сидел на подножке линейки и ел сало, отрывая куски крепкими зубами.

Каверин узнал Луку и сразу же принялся скверно ругать Мостового.

– Товарищи, – с ненавистью сказал Каверин, завязывая мешок и бросая его на линейку, – новую жизнь пришли показывать. Слова хорошие, а дела… мать их за ногу!.. Вот на этой самой линейке, этими конями Егора из Лежанки привез… а он… жизнь мне разбил… Доберусь – горло руками перерву…

Лука покряхтел, сочувственно покивал головой.

– Понятное мне твое горе, Кузьма, – сказал он, – ой как понятное! Жили тихо, жили мирно, станицы цвели, свадьбы играли, землю пахали, и вот откуда ни возьмись… заявились. Да хоть бы заявились чужие, а то свои, станишники. Отравили народ, отравили. Вот и мой Павлушка к ним притулился.

– Тоже с ними? – искоса поглядывая на старика, спросил Каверин.

– Да пока как сказать, – с тревогой в голосе отвечал Лука, – товарищи-то супротив басурманов знамена подняли. Ну и выбрали Павлушку. На сходе выбрали, обществом. Ежели по старине разобраться – почет! А сейчас – не знаю, куда вытянет, может в килу выйдет… Сюда-то чего пожаловал, Кузьма?

Каверин сердито взглянул на старика, раскрутил постромки, перекрещенные на спине крепкого буланого маштака, накинул петли постромок на валек барка.

– По делам каким сюда пожаловал? – повторил вопрос старик.

– Душу и шашку продавать, – недружелюбно выдавил Каверин, – Антону Ивановичу Деникину.

– А хозяйство как?

Кузьма отмахнулся и опустился на пыльную подножку линейки.

– Все кинул.

Лука подсел к Каверину. Почеркивая хворостиной по пыли, долго слушал Кузьму и ушел, пораженный его отчаянной злобой.

– До чего человека довели, – бормотал он, – товарищи, Егорки… мало того что в амбар лезут, да еще душу пожевать норовят.

Приторговав на скотном базаре по весьма сходной цене бычка-третьяка, Лука рано поутру отправился из Мечетинской. Путь его лежал по степной небитой дороге, на запад, туда, где, по слухам, держало фронт жи-лейское ополчение.

ГЛАВА XI

Некошеные, промятые дозорами травы. Степь, раскрашенная благодатным южным пестроцветом. По балке, укрывшей резерв сторожевого отряда, текла маловодная степная речка, достигавшая, по слухам, Азовского моря.

Сенька лежал на спине. Миша скучающе разглядывал выцветшие брови приятеля и темные пятна обильных веснушек, не исчезнувших даже под медным загаром. Казаки дремали, изредка отгоняя зеленых слепней. Половина отряда выехала в патрулировку. Лазутчики сообщали о подготовке Деникиным второго кубанского похода. Барташ и Батурин покуривали и тихонько беседовали.

Миша, вытащив из переметов заветную книжечку, подаренную чрезвычайным комиссаром за добросовестное выполнение «золотого задания», читал вслух, «с выражением», как это делал их учитель русского языка:

 
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам:
Их села и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам.
 

Сенька приподнялся на локте, прислушался, кулаком протер глаза и уставился на приятеля.

 
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне…
 

Миша читал, увлеченный и стихотворением, и звучанием своего голоса. Ему казалось, что он достиг искусства учителя.

Из темного леса навстречу ему Идет вдохновенный кудесник…

Вдруг книга нылетела у него из рук. Миша вскочил, обернулся. Перед ним стоял Сенька, готовый к нападению.

– Ты чего? Бешенюки нажрался? – прошептал Миша.

– Кадетские песни изучаешь? Юнкер несчастный, корниловец.

Не дав Мише опамятоваться, Сенька побежал к комиссару. Миша погнался за ним.

Навстречу им поднялся Барташ.

– Тише, ребята, чего не поделили?

– Товарищ комиссар, спалите ее, – запинаясь от волнения, сказал Сенька, – тут песня кадетская.

Барташ взял книгу.

– Пушкин, – прочитал он, – Александр Сергеевич Пушкин, – он поднял глаза, – что же ты, Семен Егорович, классиков не признаешь?

– Юнкерам он песни пишет, белякам-офицерам.

– Как юнкерам, каким белякам?

– Сам слыхал. Еще в Лежанке слыхал, – запальчиво бросил Сенька, недоверчиво поглядывая на комиссара, – тогда под песню батю кончали.

Барташ поманил Мишу.

– Что ж ты ему не объяснил… – укорил он мальчика. – Эх ты, друг!

– Не успел, – оправдывался Миша, – хватил и подался до вас. Сбесился, черт щербатый.

Барташ приблизил к себе упирающегося Сеньку.

– Вот что, Сенька, – сказал комиссар, – Мишка читал стихи, написанные Пушкиным. А Пушкин – это поэт, хороший русский поэт. Давно уже он умер, очень давно. Его застрелил Дантес, офицер-чужеземец, фактически по наущению царя. А белые снова царей хотят на престол, бьются с нами, чтобы вернуть царский буржуйский режим. Понял? Не мог Пушкин для них песни писать. Тоже понял? Ну и ладно. Идите. Все остальное тебе Мишка доскажет. Ну, чего стоите? – он подтолкнул их. – Марш отсюда, не мешайте.

Барташ смотрел вслед удаляющимся Мишке и Сеньке. Он видел их просоленные потом гимнастерки, перехлестнутые узкими ремнями портупей, и сапоги, потертые стременами.

– Знаете, Павел Лукич, – сказал он Батурину, – завидую их тяжелой, но в то же время осмысленной юности. Моя юность прошла тоже нелегко. Но над нами висела тяжесть одиночества. Угадывалось много друзей, много единомышленников, но рядом были только немногие. Не были ощутимы резервы, человеческие резервы, а вот эта мелюзга, мальчишки… – он посмеялся, – да разве мы могли когда-нибудь всерьез на них рассчитывать! А вот сейчас они дерутся, и попробуй отними у них это право. На дыбы! Честное слово, на дыбы встанут. Они познали правовое значение оружия, если можно так выразиться.

– У оружия мыслей нету, – сказал Батурин, – кто его захватил, тому оно и служит. А вот насчет хлопцев рассуждение правильное. Бывало, киснут казаки без живого дела, лозу рубают, чучела колют, пока осатанеют, а тут живое чучело на шашку лезет. У тебя-то у самого как с детями?

– В Армавире. Жена и дети. Двое у меня, девочки. На мальчишек не везет, Павел Лукич.

– Мне ни на тех, ни на других. Какая-сь моя Любка… Да и когда этим делом заниматься? С седла не слазишь. – Павло встал, подтянул пояс, искоса оглядел оружие. – Может, и мало в этом хорошего, а вся жизнь такая казацкая. Все на клинок обновку шукаешь. Вот Орджоникидзе Мишке книжку подарил. А мы в другом понятии росли. От дедов да от прадедов шашки азиатские переходили, кинжалы булатные да кони. Спроси моего батю, как деда его звали аль бабку, может, и не скажет, а строевиков коней по кличкам, по мастям да по породам за девяносто девять лет назад пересчитает. Мало того, соседских припомнит, и где звездочки были, и храп какой, и докуда чулкастые. Ну, кажись, рыцарь наш Писаренко вернулся.

Писаренко появился верхом на низком мохноногом коньке, украшенном диковинной сбруей. Наборные бляхи уздечки и подперсья переливались под лучами полуденного солнца. Своего коня Писаренко вел в поводу. Сзади на волосяном аркане тащился худой занавоженный бык с широко расставленными длинными рогами. Бык нехотя двигался, упирался, крутил головой. Завидев речку, он густо замычал, роняя клейкую паутину слюны. Казаки, измученные жарой и скукой, окружили Писаренко. Когда подошел Павло, Писаренко успел уже расседлать и спутать лошадей. Седла – одно казачье, другое широкое седло степных табунщиков – лежали перевернутые вверх мокрыми потниками.

Павло потянул коня за хвост, пошатал. Конь держался крепко.

– Откуда?

Писаренко отвел Батурина в сторону.

– Там твоего батьку доставляют, – сказал он тихо.

– Ты что, очумел? Откуда тут батько?

– Я тоже бы не поверил, – Писаренко развел руками. – На Кагальницком юрте зацепили. Вроде за бычатами ездил, – Писаренко рассмеялся, в уголках узеньких глаз заблестели слезинки, – нашел время. По-моему, не иначе – до Деникина в Мечетинскую… Туда все едут, как до Ерусалима-города. Станицы-то супротив красных закипают…

Павло за грудь притянул Писаренко к себе так, что затрещали швы бешмета. На лице Писаренко появился испуг, веки и губы дрогнули.

– Ты чего это, Павло Лукич?

– Про отца – не брешешь?

– Вот тебе крест.

– Коня-то где взял? Опять смародерничал, жмот несчастный!

– Шкурка передал, трофейный. Ей-бо, Шкурка, – плачущим голосом взмолился Писаренко, – какого-сь белокалмыка с винта ссадили.

– А быка?

– Добыча – бык. Батько твой вел, а потом, как завидел нас, пустил по степи. Насилу догнал, заарканил. Было селезенку у своего коня вытрусил. Потом Шкурка меня и выручил, на своего трофейного пересадил.

– Ну, иди.

Писаренко торопливой походкой направился к группе красноармейцев, окруживших быка. Обсуждали пригодность его для котла. Растолкав людей, Писаренко прощупал шкуру, оттягивая ее пальцами. Бык поворачивал голову, переминался, отмахивался хвостом.

– Зимовник мы держим по Бирючьей балке, – сказал Писаренко, – в говядине толк понимаем, считай старые колбасники. Поделим всему отряду по-бо-жески. Первому взводу отпустим голову, шею, оковалок. Можно будет добавить грудинки вместе с завитком. Второму взводу – толстый край, середину лопатки, рульку и от края покромок. Тонкофилейную вырезку и подпашек пустим, так и быть, для командного состава. Нам, третьему взводу, ребята, плохую часть – огузок до самой голяшки. Зачистки, оборыши хозяйкам на хутор подкинете, спасибо скажут, а с голяшек и морды придется мне самому холодцу наварить. На поваров надежи мало. – Писаренко отер о штаны руки, сплюнул.

– Были бы быки, а говядина будет.

Повар развязал аркан и, пренебрежительно поглядев на Писаренко, погнал быка к воде. Бык напролом полез в камыши.

Вскоре показался Шкурка, а с ним – около десятка ехавших шагом всадников. Рядом со Шкуркой в запыленных сапогах и бешмете шел Лука. Заметив быка, старик остановился, что-то сказал Шкурке и зашагал быстрее к лагерю.

Шкурка с несколько виноватым видом сдал Луку своему командиру – Батурину. Не успели отец с сыном переброситься и несколькими словами, как пришел приказ срочно выйти из охранения и подтянуться к фронту. На смену им прискакали кавалеристы из отряда уже прославленного в то время боевого командира Черевиченко. Мостовой, проверив подошедшую сотню, упрекнул Павла за опоздание, хотя Павло, не жалея коней, спешил к боевому участку. Упрек Егора покоробил Павла, но он сдержался и не высказал своего недовольства. Мостовой сообщил о новом наступлении от Батайска. Пехота противника усиливается свежей донской кавалерией, авиацией и броневыми частями.

Бой начался с вечера и продолжался всю лунную весеннюю ночь, но конницу не тронули. Павло вслушивался в шумы сражения, стоя на крутом кургане – скифской могиле, и наблюдал светлые мечи прожекторов.

Утром стало известно, что атака отбита.

Из штаба фронта прибыл Шаховцов для полевого допроса пленных. Он был одет в новенький костюм из тонкого военного сукна и хорошие шевровые сапоги. Сойдя с автомобиля, оправил похрустывающие наплечные ремни, а потом уже поздоровался, начальнически вежливо, с Батуриным.

Жилейцы недружелюбно проводили Шаховцова, который вначале кое-кому поклонился, а потом поднял голову и, уже не замечая одностаничников, подошел к пленным.

– Видишь такого? – сказал Павлу Огийченко. – Когда от начальства был далек, нам был близкий. К начальству притулился – на нас не глядит.

Павло, не отвечая Огийченко, ушел к возам, к отцу. Лука чувствовал себя виноватым, лебезил перед сыном, оправдывался. Павло невнимательно вслушивался в отцовы слова, молчаливо изучая его лицо. Он понял, что отец имеет что-то на душе и таит. Лука видел, что сын ему не верит, но откровенно, начистую, побеседовать с ним не решался. Кругом были чужие люди. Наконец он смолк и увидел, как у Павла дернулись в насмешке губы.

– Надсмехаешься над отцом? – тихо укорил Лука.

Павло посмотрел ему в глаза.

– В полдни пробежим по степи верхами, побалакаем.

– Чем раньше, тем лучше, Павлушка. Может, не откладывать до полдня?

– Все едино, – согласился Павло, – давай.

Лука охотно затрусил к коновязям, оседлал лошадей, и отец с сыном шагом выехали с хутора.

На степной дороге их обогнал автомобиль Шаховцова. Лука приложил руку козырьком, пристально поглядел вслед.

– Васька-то замухрышка, и то от тебя повыше, – сказал он. – Помет из-под желтой курицы, а в начальники!

Навстречу им двигалась пехотная часть. Над строем покачивалось знамя.

Павло привстал на стременах.

– Что еще за ванюшки?

Пехота оказалась первым интернациональным боевым отрядом, сформированным из бывших военнопленных.

Когда-то их серые колонны вливались в станицы, и пленные испуганно озирали суровые лица казаков; теперь же эти серые люди были вооружены винтовками, пулеметами. Им выдали русские сапоги на толстых подошвах. Они шли, распахнув воротники мундиров, и тихо пели нерусские солдатские песни.

Лука заметил, как курчавый венгерец, идущий по-обок строя, волочил винтовку за ремень. Приклад подпрыгивал на кочках и чертил по дороге вилеватый след.