355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Аркадий Первенцев » Над Кубанью. Книга третья » Текст книги (страница 15)
Над Кубанью. Книга третья
  • Текст добавлен: 3 апреля 2017, 11:00

Текст книги "Над Кубанью. Книга третья"


Автор книги: Аркадий Первенцев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА VIII

Миша как бы снова вступил в жизнь. Он начинал ближе и новее чувствовать все то, с чем так долго был разлучен. Не верилось, что снова можно двигаться по земле, смотреть на деревья, на птиц. Птиц, собственно говоря, еще не было, кроме галок и воробьев, но и эти вечные обитатели Кубани были бесконечно дороги. Ежедневно на конный двор почтарни снижались голуби-дикари. Когда-то за ними безжалостно охотился Миша. Он забирался на колокольню сергиевской церкви, в душный купол, пропахшийпометом и гнездами, и, закрывая проход мешком, в темноте гонял встревоженную птицу. Он ощущал в руках трепетные комочки, мокрые носики и с мальчишеской жестокостью отрывал ускользающие из пальцев головы.

Сейчас он прикармливал голубей, и те все ближе подходили к нему, а освоившись, вспархивали на колени; он осторожно брал их в руки: голуби, схватывая его пальцы цепкими лапами, покалывали коготками.

Дед Меркул, наблюдая за мальчиком, припомнил случай с Малютой.

– Так, хорошо, – сказал он, роясь в клетке, – даже очень отлично. Жизнь стал понимать ты. Жесточествовать теперь не будешь, вылечился.

Миша поднял зеленоватые глаза, отрицательно покачал головой.

– Нет.

– Почему же нет? – удивился Меркул.

– Только к ним, к птичкам.

– A-а, – понимающе протянул Меркул и поднял бровь, – ишь ты. Ну, то другое дело. Не заслужили они милости. А тварьбессловесную прижаливай, прижаливай, Мишка. Их все казнить норовят, а по-человечески отнестись мало находятся. – Меркул подвинулся ближе и тихо, так, что мальчику сделалось не по себе, проговорил – По-человечески, а? Вот какое слово. Кто же его придумал?.. Наверно это, – озлился он, – человек хуже всякой зверюги…

Голубело спокойное небо, и бледные облачка приобретали какую-то особую свежесть. Сильнее пригревало солнце, и казалась – оно теперь дольше стоит на одном месте. Запахли солома и полова. Снег к полдню подтаивал. Миша взял комок, помял в руках. На снежке остались влажные следы пальцев, за рукав потекла вода. Меркул тусто дымил и наблюдал за стригуном, выпущенным из желтой бревенчатой конюшни. Стригунок, лениво пошевеливая куцым хвостом, приблизился к дремлющему волкодаву. Остановился, наклонил голову, втянул воздух мягкими ноздрями, пофыркал. Собака приоткрыла глаз и снова зажмурилась. Тогда стригун снова пофыркал. Волкодав встал, вытянулся и переменил место.

– Ишь животная, – тихо произнес Меркул, – зубы имеет вострые, не молчан по характеру, а не стала кидаться, хоть и сон нарушил. По-человечески поступила… – Меркул поднялся. – Чего же, паренек, пока особых делов нету, смотайся домой, а то, кажись, вчера не был. Только обормотам не попадайся на глаза. Чего-сь меня от корниловского духа мутит.

Миша иногда проведывал своих, но долго дома не задерживался. Он числился поднадзорным, и атаман однажды строго выговаривал Меркулу, заметив Мишу вне почтарни. Надзор тяготил, и посещение родителей не приносило полной радости. Он был еще чужим в своем доме. В обращении с ним родителей и Ивги он замечал обидную жалость, и это связывало его еще больше.

– Приходи пораньше, – предупредил Меркул, – сегодня какое-сь дело будет. Атаман (велел к ночи все тачанки приготовить.

Миша медленно шел по станице. Почтарня помещалась в противоположном конце, идти нужно было версты две. Миша избрал путь мимо Велигуры, чтобы попасть к дому Шаховцовых. При взгляде на погорелый дом атамана шевельнулось чувство удовлетворения. У дома Шаховцовых Миша задержался. На веревках, в нескольких местах протянутых через двор, вымерзало белье, у двух наружных окон были открыты ставни, подвязанные все теми же знакомыми веревочками. Из трубы поднимался сизый дым, похожий на протекающую по небу тучку. В саду стояли оснеженные вишни и яблони, и в хрустком малиннике пофыркивал кабан. Кто-то жил в доме, но все было настолько чуждо и сиротливо, что тоска сжала Мишино сердце. Он спустился к Саломахе. На реке мужчина в овчинной шубе жал камыш. В руках у него поблескивал серпик. На льду лежали снопы. На том берегу, у кручи, катались на коньках мальчишки. Сюда ясно доносились их веселые крики. Обрыв стал как будто ниже. Окопчики, вырытые когда-то ребятами приречной мастеровщины, обвалились. Вспомнились траншеи и траверсы под далеким Ростовом, первые сражения, деловитый Мостовой, невозмутимый Сенька, красавец Лучка. Все это было очень далеко, и не верилось – было ли когда. Миша ковырнул оттаивающую глину: сбил снег с куста молочая. Близко были земля и травы, но они пока были мертвы. Миша сорвал стебелек, покусал. Горький вкус травы как бы привел его в себя. Мальчик встал, отряхнулся и направился обратно напочтарню.

– Скоро прибег, – удивился Меркул, – аль дома не застал?

– Нет, застал, – к чему-то соврал Миша.

Меркул смазывал колеса. Ключом отвинчивал пятигранные тачаночные гайки, крякая, подвигал колесо на край, набирал из деревянной коробки мазь и густо накладывал по оси. Миша скинул зипун, чтобы помочь Меркулу.

…К вечеру спустился мороз. Снег под колесами скрипел. Кони, пробежав к правлению, дымели. На козлах тачанок рядом с ямщиками сидели юнкера, подняв воротники шинелей. Миша въехал во двор, оглянулся. Кроме их тачанок, стояли мажары и рундуки, очевидно недавно пригнанные.

«Не отступают?» – подумал Миша.

Сердце учащенно забилось. Вдруг и впрямь отступление, где-то тихо подходят красные полки. Но казаки, вернувшиеся на побывку, хвалились, что красные оставили не только Кубань, но и Ставрополь и Терек. Не так давно из Осетии с простреленным горлом прибыл Матвей Литвиненко, служивший в корпусе генерала Геймана. Он сипловатым после ранения голосом хвастливо рассказывал, как они взяли Владикавказ, разбив под Бесланом «товарищей».

Мотька с особым удовольствием останавливался на подробностях кровавой расправы над ранеными, оставленными Одиннадцатой армией. Во Владикавказе, обозленные упорным сопротивлением, оказанным им Орджоникидзе, они вырезали и свалили в канаву раненых, захваченных в лазарете – здании кадетского училища.

Возле забора маячили конные казаки. У каземата задвигались фонари, послышались голоса людей, направлявшихся к подводам. Из комендантской вынесли скамейки, лопаты, брусы – погрузили. Бричка тронулась и за воротами остановилась.

– Первым ехать? – громко опросил ездовой недовольным голосом.

– Горло дерешь, – оборвали его, – в хвост пристроишься.

Миша по сипловатому голосу узиал Мотьку Литвиненко.

– Куда поедем? – опросил Миша юнкера.

– Вешать, – равнодушно ответил тот, – Вторые сутки не сплю, кошмар.

– Ночью почему?

– Днем запретили, – буркнул юнкер, – приказ был. Совершенно идиотский приказ.

Гомон прекратился. Фонари потушили, одна за другой тронулись подводы. К тачанке подошли Очкас и неизвестный Мише офицер, сели позади. Миша держал вслед за пареньком, вырученным вместе с ним из тюрьмы. Парень поднял капюшон брезентового винцерата, ссутулился и был похож на птицу, прикорнувшую на сучке. Очкас и офицер тихо разговаривали. Против обыкновения Очкас был трезв. Юнкер дремал, привалившись к Мише; когда встряхивало, выпрямлялся, спрашивал: «Не доехали?» – и снова засыпал.

Над снежной степью поднималась луна. От кустов легли расплывчатые тени. Темнели контуры далеких гор, и Золотая Грушка неясно вставала на горизонте. Ветры обдули курган, и он чернел так же, как горы. Миша точно впервые видел это место. Неужели в этой округе они гоняли волков, мчась с искристыми головнями по отавной траве? На спуске был выставлен маяк – всадник, указывающий путь. Обоз будто провалился в черную балку. Головные повозки пошли влево, к Гнилой речке. Так именовали ямы мокрого русла, где задерживались и гнили вешние и дождевые воды. Вокруг ям росли вербы и камыш. Гнилая речка пользовалась дурной славой, и дети избегали этих мест.

– Покровский обожает вешать на площадях… – недовольно пробормотал юнкер. И повернулся – Господин подпоручик, вы мне разрешите не участвовать?

– Конечно, – весьма добродушно разрешил офицер, – мы их заставим самообслуживаться.

– Самообслуживаться? – с любопытством переспросил юнкер. Ему хотелось вклиниться в разговор на правах равного.

– Да, – подпоручик хихикнул. – Вы, кажется, буркнули что-то насчет Покровского?

– Я говорю, генерал Покровский обожает вешать на площадях. Без этой сонной таинственности…

– Покровский – рещительный человек, – сказал офицер, – полное отсутствие слюнтяйской политики… гуманизма.

Повозки остановились у высоких безлистых верб, проволочно растопыривших свои тонкие ветви. Всадники поднялись на гребень. Место казни оцеплялось. Смертников выстроили, проверили по описку. Среди них Миша увидел Шульгина и Миронова. Они стояли рядом.

На вербу взобрался Литвиненко.

– Давай тесину! – сипло покричал он.

Застучал молоток.

– Гвозди гнутся, – сказал Мотька, – какая-сь сырая вербина попалась. Подкиньте топор, им складнее заколачивать.

Мягко подкатила тачанка. Меркул привез Самойленко. Хорунжий нехотя сошел с тачанки. Его белая папаха выделялась среди темных фигур.

– Наладили? – опросил он подпоручика.

– Кончаем.

– Я думал не приезжать, – сказал Самойленко, – но не выдержал.

– Хозяйское сердце, – подшутил подпоручик.

– Вроде этого. – Самойленко перевязал башлык. – Горло что-то побаливает, боюсь, как бы испанку не подхватить.

– Аспирину бы.

– Принимал. Не сумел пропотеть. – Повернулся к Очкасу – Чего они там ковыряются? Помоги им.

– Слушаюсь, ваше благородие. – Очкас козырнул и трусцой побежал к вербе.

– Самообслуживание? – съязвил Самойленко.

– Да, – несколько обидчиво произнес подпоручик, – увидите. Наука, психология. «Ни один волос не упадет с головы» – как любит шутить Покровский. А я могу добавить: «И перстом не прикоснусь к ним». Каждый из них, очередной, будет вынимать из петли предыдущего и становиться под петлю. В этот момент сила воли так ослаблена, что обычно – никаких эксцессов, господин военный комендант.

Самойленко посмотрел па часы.

– Кончайте. Не спектакль же. – Поглядел на Меркула – Так-то, старик, бывший член Совета.

Смертников раздели, выстроили в затылок друг другу. Всей шеренгой, выравнивая винтовками, подвели к дереву. Литвиненко стоял внизу, стирая пот.

– Мало бечевок подвесили, – глядя вверх, сказал Миронов.

– А мы вас на одной, – ухмыльнулся Матвей.

Одна, пожалуй, весь оберемок не выдержит, – сказал Шульгин, с любопытством наблюдая Матвея.

Степан знал его давно, ценил за ухватку при джигитовке, и, когда Павло побил Мотьку на кубанском крутояре, вступился за него как за несмышленыша. Теперь перед ним стоял и бахвалился чужой и непонятный человек. Шульгин напрасно выискивал в нем черты прежнего парня-одностаничника. Гражданская война изменила людей и как бы раскрыла и чистые и порочные души.

Шульгин отгонял мысли о близкой смерти, не верилось, что через несколько минут прикончат его, здорового и сильного человека. Неужели он будет висеть, прикусив синий язык и страдальчески склонив голову, как висел на площади красивый черночубый Лучка. Шульгин посмотрел на дерево, на веревку, прикидывая расстояние от бруса, прибитого Литвиненко, до земли.

Миронов подтолкнул его.

– Ты видишь, что придумали, зверюги, – сказал он.

– Что? – встрепенулся Шульгин.

– Одной петлей всех передавить думают… сами мы должны друг дружку давить… – Антон клацнул зубами. – Что-сь смерз…

Он напряг сильные плечи, повернулся к Литвиненко.

– Ну, развязывайте, что ли.

– Только не озоруйте, – предупредил Матвей, развязывая зубами узлы, – вокруг народ, меткие.

– Ладно уже, – произнес Антон, расправляя руки. Потрогал мускулы. – Нам бы еще землю пахать с ним, со Степкою. Может, на плужке бы попробовали: и нам приятно, и вам барыш…

– Зубы не скаль перед смертным часом, – укорил Очкас, – подходи швидче.

Миронов и Шульгин подошли к виселице.

– Твари, – презрительно выдавил подпоручик, – трусливые твари.

– Поверженная чернь никогда не отличалась силой воли, – сказал Самойленко, – чернь страшна в массе… Поторопите.

Миронов встал на скамейку, огляделся вокруг. Мише показалось, что Антон заметил его. Мальчик уткнул голову в колени, зажал уши. Вдруг Антон громко закричал, и вслед за этим затопали сапоги, хлопнули револьверные выстрелы. Миша вскочил. По бугру метнулись тени всадников.

– Туда побегли! – крикнул Мотька. – Туда!

Миша опрыгнул с тачанки, бросился к вербе. На земле корчился подпоручик, схватившись за живот. Он пронзительно орал. Возле крутился Очкас, не зная с какой стороны подступить.

– В самый дых его саданул. Видать, копыта отдирать придется, – торопливо объяснил он.

Смертников согнали в кучу, окружили.

За толстыми витыми стволами деревьев учащенно стучали выстрелы.

– Убег ли, – радостно выдохнул Меркул.

Но вскоре на полянку, держа за руки и ноги, вынесли Шульгина.

Он хрипел, силился вырваться, взмахивал рукавом в клочья разодранной рубахи. Казаки положили его на снег, вниз лицом. Степан рывком перевернулся на опину. Один из казаков укоризненно покачал головой, придавил его коленом, поймал за руки, с силой скрестил их у него на груди и связал веревкой.

– Махает, всю поддевку закровенил, – виновато сказал казак подошедшему Самойленко, – ну и Степка Лютый.

– Все едино теперь махать без надобности, – сказал второй казак, угрюмо наблюдая за Самойленко.

Самойленко увидел ухмылку на лице Литвиненко, набросился на него:

– Другой? Где другой?

– Швидкий черт, – просипел Мотька, придерживая пальцем горло, – неудобное место, ваше благородие…. Балки… чертово место… Лучше нет – на площади аль без выдумок – холодным оружием.

Самойленко, обругав Мотьку, побежал на гребень.

Меркул дернул Литвиненко за рукав.

– Как тот убег? Миронов.

– Кого-сь из конных подвалил. Чисто летучий мышь, только крыльями мах-мах…. С офицера дух вышиб, а то рядового… пожалеет.

Самойленко вернулся обозленный. Миронова не поймали.

Быстро повесили остальных. Трупы побросали в расщелину и завалили камнями. Остался только Шульгин. Литвиненко оттолкнул плечом казака, державшего Степана, взмахнул штыком, присел, крякнул. Шульгин вскинулся, но Мотька ударил его вторично и, не вынимая штыка, с силой придавил к земле.

– По привычке… Во Владикавказе вволю разговелись… Костистый, черт…

– Зверюга, – тихо укорил Мотьку рядом стоявший казак. – Хоть бы не бахвалился.

– А что с ним нянчиться, – зло сказал Очкас, усаживаясь на тачанку, – жалкую, фотографа не пригласили на карточку выбить, интересно.

…В жарко натопленной комнате писаренковского зимовника сидели у стола Павло, Семей Карагодин, Меркул, Миша и Петя. Сидели на нарах возле спавшего Миронова. Писаренко угодливо прислуживал, подавая кувшины с молоком, жареное мясо и соленые арбузы. Беседа шла долго. Павло был сосредоточен и бледен. Темно-русая прядка падала на лоб, светло-голубые глаза были устремлены в одну точку. Он слушал Меркул а и изредка, в подтверждение его слов, утвердительно кивал головой.

– …Оглянусь вот я сейчас назад, дела у их были какие-сь невинные, – говорил Меркул. – Потому еще как-то обидно было, что к настоящему грабежу не были приучены, за всяким дерьмом жалели. А разобраться: война шла, надо ее ублаготворить. Это не у тещи на именинах, а на войне. К примеру, кавалерия, не поедет же на боге духе святом – раз. Пеший не будет же босым топать – два. Накормить, к тому же, и себя и худобу надо – три. По справедливости, надо бы иметь чихаузы, а какие в такой войне чихаузы. Ну, и что же. В такой нужде много товарищи налютовали? Прямо скажу, немного. Я же в Совете сидел, насколько помнишь, Павло Лукич, в жалобной комиссии. До меня все хлеборобы обиженные бегали. И что за жалобы несли: коня, мол, прямо на улице отпрягли, а запаленного подбросили, в амбар влезли, зерна нагорнули все для того же коня, яблоки без спросу вырвали в саду аль помидоры в огороде. Старика обложили в бога, и в мат, и в фитилек, и в лампадку…

– Погоди, Меркул, – вмешался Писаренко. – Что это ты их так уж стал раописывать, чуть да не ангелами-херувимами. А мало они людей перевели?

– Как так перевели?

– А очень просто. Мало казаков порасстреляли? Мало по тюрьмам пересажали? По Жилейской не суди, у нас с Советской властью не ссорились, вот возьми тот же Прочноокоп, где восставал, аль Гунибовку…

– А ты проверь всех тех, кого побили, – перебил Меркул, – по фамилиям проверь. Что же, зря их в расход пустили? Виноватые же они против той власти были. А я про нас говорю.

– Дальше, – тихо попросил Павло.

– Вот тебе и дальше, Павло Лукич. Помню, раз нагнулся товарищ в огороде у Лялина и поверх огудины рукой шарит, огурчик ищет. Подкрался сзади Тимоха Ляпин да как ошарашит его промеж лопаток колом запаренным. Так даже за такое злодейство Тимофею не попало, а наоборот, попало красному солдату от командира. «Не лезь, говорит, в чужой огород, поделом тебе». Видите, какие дела. Какие-сь детские у них были поступки. Сами помните небось, заявятся, к примеру, с Армавиру целым отрядом. Красные ленты на конях, гривы очекрыженные, хвосты куцые, сами все, как один, чубатые, в воздух палят, какой-нибудь бонбой с обрыва швырнет – ну, чисто дети. Шуму, правда, немало делали, для глаза казацкого это, конечно, без привычки, да и то взять надо: Расея большая, народ не только по казачьей струне воспитанный. И еще сказать – озоруют, когда в куче, а когда один на один, так любого возьми, поговори с ним, – грудной младенец. Все тебе пояснит насчет революции, насчет буржуев и акулов каких-ся. Расскажет, с какой он сам губернии происходит, и про матерь, и про отца. Вел я не с одним беседу. Много из них на землю жалились мне: мол, земли у них мало, кони дохлые; так им в забаву – на наших степях поскакать, да еще на казачьих конях. Разве это плохо? Нет. Я их понимаю, бо я сам стеновой простор люблю. И коли где степь запахивают, к сердцу кровь подходит…

Миша и Петя внимательно слушали деда. Думали ли они, что яловничий Меркул сумеет так разговориться. Меркул нагнулся к Павлу.

– Как вздумаю, каких мы людей прогнали, страшно становится. Думки такие у меня: коли заявился бы хоть один из них, упал бы перед ним на колени, сапоги целовал бы, сам бы себя плетюганом выпорол. Ведь я тоже раскорякой ходил, Павло Лукич: я и в Совете, я и с казаками.

– С Мостового беда начала куриться, – сказал Карагодин, – на его в станице обида.

Меркул оборотился к нему.

– И неверно это, Семен Лаврентьевич. За что на Мостового обижаться? За что? Хлеб начал для голодного люда грузить, а его в дрючки мало того – убить хотели. У кого же злобы больше? У Мостового, что сочувствие оказал, или у того же, к примеру, Литвиненко? Пять амбаров с хлебом у Литвиненко, все под цинком амбары, а жадовал. Все одно погорело же…

Миронов проснулся, освободился от душной овчины, поддел руки под голову.

– Погорели зря, – сказал он, – зря ты, Павел Лукич, пожары устраивал. Мелкое дело.

– Не зря, – не оборачиваясь, сказал Павло, – мало еще дым пустили. – Положил на колени Меркула горячую тяжелую руку. – А середь красных тоже были субчики.

– А разве говорю – не было. Я ж говорил…

– Не только такие, – перебил Павло сурово, – помнишь броневик? Были и убийцы.

– Да среди кого их нет, Павло Лукич. Среди всякого народа убивцы бывают. Раз есть живые, значит, должны быть мертвые. Даже ежели библию али жития святых почитаешь, там тоже все на крови построено, да мы же не обескураживаем их, а еще им поклоняемся. Сам бог уйму людей поубивал, а святители разные не хуже нашего Самойлеикова… Мне так скидается: ежели удержится эта власть – не дай боже, конешно, – то Самойленку обязательно в святые произведут. Золотое сияние вокруг лба намалюют. Его дела точь-в-точь в житиях описаны. А насчет броневика тоже – как было? Это же дело нам известное. Худо делал тот же броневик, узнал Орджоникидзе, сразу хвоста накрутил. А у этих? Их самые главные генералы на это посылают.

Меркул замолк. Павло все глядел в темные окошки хатеики. Антон вполголоса разговаривал с Мишей, Миша рассказывал о смерти Шульгина и остальных двадцати трех человек.

– Про Степана все Батурину рассказал?

– Все рассказал.

– Хорошо, – сказал Антон, задумываясь, – вот кому надо бы памятник, Мишка. Правильный и прямой был человек Степан Шульгин.

Меркул продолжал убеждать Павла:

– Надо сковырнуть эту власть, Павло Лукич. Поднимай народ, мы поможем…

– Что ты, старик, – буркнул Павло.

– За тобой пойдет народ. Ты какой-ся приметный, статный. Да и батуринский род известный. Тут начнем, с Расеи помогут, а?

Павло поднял глаза на Миронова.

– Ты так думаешь?

– Это тебе не красного петуха подпускать, – серьезно сказал Миронов, – одно дело с коробком спичек дружить, другое дело – с людьми. Амбар или сено легко подпалить, Павел Лукич, а вот народ…

– Ну, пущай народ накаляется, – еле раздвигая челюсти, сказал Павло, – швидче вопыхнет… злее будет…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю