Текст книги "Над Кубанью. Книга третья"
Автор книги: Аркадий Первенцев
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА V
За неделю перед этими событиями из-под осажденного приволжского города Черного Яра снялись два полка кубанской кавалерии и походным порядком проследовали на Сарепту. Генерал Улагай подтянул взамен ушедших полков калмыцкие части князя Тундутова. Осада героического Черного Яра продолжалась.
Полки же, дойдя до Сарепты, спешно погрузились в поезда и двинулись на юго-запад, по степной царицынской магистрали. В пути стало известно, что казаков перебрасывают на Кубань, в распоряжение командующего Кавказской армией генерала Врангеля. Перед отправлением из Сарепты казакам выдали взамен черкесок новое английское обмундирование. Короткие темнозеленые шинели с прямыми карманами, глухие френчи с пуговицами-«тараканами», – как называли британского льва, – плетеные пояса, тройные кожаные подсумки и наплечники изменили внешний вид казаков, и они стеснялись друг друга. Только курпейчатые шапки, которые командование не решилось заменить, несколько отличали кубанцев от чуждого заморского войска.
Буревой, только что вернувшийся из станицы, не успевший передать землякам многочисленные поклоны, снова ехал на Кубань, в одной теплушке с Огийченко. Буревой осторожно поведал Огийченко о своей встрече с Батуриным, о положении в станице, и это зародило в сердце Огийченко тоскливую тревогу. Он молча сидел на мешке ячменя, устремив взор на светло-бурую плоскость степи.
– Чего задумался? – подсаживаясь к Огийченко, спросил Буревой. – В такое время самое лучшее таскать-на плечах баранью голову. Пощипывай себе травку да помемекивай, а ежели нацелит чабан герлыгой, тикай; не утек – на шашлык. Раз не дюже резвый, плати за это своим собственным мясом.
– Не подходящая мне твоя программа, – после некоторого молчания сказал Огийченко. – Помню, под Ростовом пришлось подумать, когда сурьезиый случай. Подумали с Павлом, решили…
– То, что вы под Ростовом решили, никакой пользы не дало, один, по-моему, вред. Хотели убечь от войны, а она шасть к вам во двор.
– Никто от войны не убегал. От непорядков убегли, от обиды.
– Потому что спервоначалу казачество дюже обидчивое было, – Буревой с презрением оглядел обмундирование, – а вот теперь во что только нас превратили, хуже басурманов. Виду никакого нету. Гляну на себя – стыдно. Сам себе чужой. Теперь, коли заставят станицы брать, согласишься.
– Да, одели как чучелов, – заметил Кузьма Каверин, недавно вернувшийся в полк после тяжелого ранения под Котлубаныо.
– Жадоватый народ англичане. – Буревой покачал головой. – Кожи только под мотню подшили, чуть-чуть, на черевички не выгадаешь. Ишь, две стрелки. И для чего они подшиты?
– Чтоб штаны не потереть седельной кожей, – ответил Кузьма, – леи называются.
– Мы всю жизнь в седле, а штанов не терли, – сказал Буревой, – аль англичанское сукно похуже казацкого ластика?
– Видать, народ у них потяжелее. Трения больше дает.
– Вот и пояса обидные для нашего брата. Как высветили цейхаузы эти пояса, цирюльники на них накинулись, жало на бритвы наводить. Я вот до такого пояса никак не могу привыкнуть.
– Мало носишь, – хмуро сказал Каверин, – года два потаскаешь – привыкнешь. За два года можно к кофею привыкнуть, не то что к поясу. Позавчера на станции Цаца позвал меня полковой командир Брагин…
Огийченко повернулся к Каверину.
– Позвал к себе?
– Вызвал через вашего одностанишника, Никиту Литвиненкова. Посадил в купе, кофею сам подогрел, налил мне чашечку с наперсток и ну выспрашивать, какие разговоры в нашей теплушке.
Рассказал? – спросил Огийченко.
– Да кабы он водочки поднес, может, чего ненужного и рассказал, а от кофея связало язык, противно, было сблевал. А из его расспроса понял – боится он нашего брата. Начал мне хвалить Врангеля, Покровского, а нашего войскового атамана Филимонова злоречить, а с ним и всю раду. Будто ведет она к погибели и казачества и Расеи.
– А ты как думаешь? – подозрительно спросил Огий-ченко.
– Все сволочи – красные, белые, рада. Никому теперь не верю. Был царь – человек, а эти все брехуны.
Кузьма замолчал. Огийченко вытащил из мешка сало и хлеб, нарезал ломтями, пригласил Буревого. На Развильной напоили лошадей, снова завели в вагоны, помогли дневальным выбросить навоз.
От станицы Ея начинался Кубанский край. Просторней голубело небо. Калмыцкие и ставропольские степи сменились сочными отавами брицы и светло-зелеными озимыми полями. Зачастили лески, курганы, и вдоль полосы отчуждения, в промежутках щитов снегозадержателей, бежали рощицы южных деревьев.
От Тихорецкой эшелоны повернули на Кавказскую. Станичники снова увидели глинистые обрывы великого крутояра. Извилистую Кубань, пожелтевшие леса левобережья. Казаки грудились у дверных засовов, отполированных локтями десятков тысяч солдат, и молча вглядывались туда, где в тусклом подрагивании испарений угадывались их родные станицы. У переездов стояли сторожихи с зелеными флажками, а у полосатых шлагбаумов пережидали мажары, набитые арбузами, оранжевыми и сизыми тыквами и дынями-последышами. В темнеющие поля убегали промятые колесами дороги. Казаки, уставшие от беспросветной войны, тосковали по настоящей крестьянской работе. Крепкие и здоровые, они были безжалостно оторваны и от своих загонов и от теплоты семей. Их разлучили слишком надолго, и каждому хотелось отдохнуть от убийств, заняться привычным трудом.
Кто-то затянул хорошим, чистым голосом:
Ой да разродимая моя сторонка, ой да когда ж вновь увижу я тебя?
Ой да вновь увижу я, да вновь услышу, да ой, да я на зорьке, и-эх соловья.
Казаки подхватили песню.
Вновь увижу, ой да вновь услышу, да ой, да на зорьке,
эх, соловья.
Ой да разродимая, ой да я, маманя, да не печалься
дюже, эх, обо мне.
Разродимая моя маманя, да ой, да не печалься дюже,
эх, обо мне,
Ой да не все же, да наши товарищи, да ой, да умирают
на войне.
Пели казаки под монотонный стук колес, колыхалась теплушка, и с этой грустной песней, казалось, отлетали от них страшные и жестокие их дела. Большие бесприютные дети, увешанные оружием, тосковали о своих матерях, так же как у тусклых каганцов хат тосковали их несчастные матери.
Стемнело. Задвинули двери, и, сидя вокруг свечки, колеблемой люковым ветерком, казаки тихо беседовали о доме, о женах, о детях, об урожае.
На станции Тифлисской в вагон заглянул сотник, сопровождаемый выслужившимся в подхорунжие Никитой Литвиненко. Присветив фонарем, сотник, тыча пальцем, пересчитал людей и с грохотом задвинул дверь.
– Как кутенят считают после ощена, – сказал Огийченко, – обрыдло.
– Нам-то ничего, – заметил кто-то из темноты, – в тылы гонят. Фронтовикам хуже. Там верно Кутята. Каждый день, как в прорубь головой, недочет.
– Фронтовикам лучше, – сказал Буревой, – там добыча. С каждого села по одной бусе, и то жинке монисто.
– Кому что, – упрекнул его Каверин, – а тебе абы добыча. Нету ее давным-давно – прогнали добытчиков.
– Какой-то у товарищей генерал новый объявился, Буденный, – заметил кто-то, – был он когда-то закадычным другом Брусилову, а тот его всему обучил, по кавалерии.
Огийченко поплевал на пальцы, медленно снял нагар со свечи.
– Буденный никогда Брусилову другом не был. Буденный – вахмистр с Платовской станицы, с Сала. Его с Курдистана еще наши казаки знали, с турецкого фронта.
– Тебе видней, – хмуро сказал Кузьма, – ты, кажись, возле таких терся, икру выдавливал.
– Я-то выдавливал аль нет, а вот вам скоро выдавят, – огрызнулся Огийченко, – знаете же, куда едете?
– Куда ми едем, мне все едино, – Каверин накрылся попоной, – обрыдло все…
– Никто толком не объяснял, куда гонят, – сказал Огийченко молодой бледный казачок. – Знаешь разве?
– Раду разгонять, – твердо ответил Огийченко.
– Я тоже так слышал, – подтвердил Буревой, – на Тихорецкой артиллерист с бронепоезда объяснял. Трудно поверить, сами собирали и вдруг оружием разгонять. Не годятся – перевыбрать можно.
– А ты их выбирал? – спросил Огийченко.
– Меня в то время в станице не было, а знаю, что выбирали их по закону, шарами. Закрывать раду все же, я считаю, не порядок.
– Языки им укоротить не мешает, – буркнул лежавший рядом казак, – длинные дюже, хоть за плечи вешай, заместо башлыка.
– Не в том дело, – сказал Огийченко, внимательно оглядывая слабо освещенные лица казаков, – хотит вроде она объявлять войну генералу Деникину.
– Для войны требуется войско, а рада войска не имеет.
Буревой, заметив, что к словам Огийченко начал внимательно прислушиваться Каверин, вмешался в разговор.
– Тут, видать, все из-за добычи происходит, – балагуря, заговорил он, – ведь за офицерами нигде не потолпишься. Наш брат дерется – аж с шашки дым, а достаются одни оборыши да пианины. А куда ты ту пи-анину денешь? Вот привез на быках пианину Андрюшка Звягинцев, он в Четвертом корпусе служит, а она в хату не лезет. Кое-как протискали, соседи помогли; начали устанавливать – никуда не приходится. Звягинцев хотел ее между печкой и дверью приспособить, бо остальные стенки с окнами. Свет не застить же этой пианиной. Так вот, места между печкой и дверью маловато. Как ни крути, на пол-аршина у инструмента лишку. Рассерчал Андрюшка да вгорячах возьми и отпили те пол-аршина. Потом учительницу покликал поиграть. Пришла она, глянула – да в слезы. Вышло так, что отпилил Андрюшка все басовые лады, а без басов, сами знаете, никакой инструмент не гож. На одних тонких голосах долго не наиграешь…
Казаки посмеялись, полезли на нары. Потушили свечу. Замигали огоньки цигарок. Буревой, кряхтя, примостился рядом с Огийченко.
– Какую-то брехню рассказывал, – упрекнул его Огийченко, – наших жилейцев конфузишь.
– Снарошки, «бинокль», снарошки, – тихо прошептал Буревой, – хотел как-то твои речи перебить, заарканить за них могут. Видал, как Каверин прислухался? Может доложить Брагину. Сам знаешь, они с ним вроде побратимов, по Мостовому.
– Ну что ж, спасибо.
Буревой придвинулся ближе.
– На Кавказской эшелон стоял с дроздовцами, заметил?
– Заметил.
– Не тикают?
– На восстанье перекидывают, в горы. С неделю уже там держатся.
– Беда, – Буревой вздохнул, – не было печали, черти накачали. Может, и нам придется Катеринодар для Деникина отвоевывать, а?
– У кого же его воевать?
– У Филимонова.
– Филимонов слаб против Деникина.
– Ну, раз слаб, значит слаб, – Буревой покряхтел, умостился получше. – Куцая английская шинель, ядри ее на качан, голову накроешь – ноги голые; ноги накроешь – ухи зябнут. А балакают, за такие шинеля да картузы англичанин день и ночь нашу пшеницу на свои пароходы грузит. Ночи холодные пошли. Ты аль уже спишь, Огийченко?
– Нет.
– Хочу передать тебе Павловы речи, – шепнул Буревой, – все как-то не время было.
– Слушаю.
– Павло говорил – посылала рада Быча, Кулабухова, Султан-Гирея и еще кое-кого во Францию, в Париж-город. А с ними ездили двадцать отборных казаков, гвардейцев.
– Для чего ж это?
– Для форсу. Чем меньше держава, тем нужно больше форсу.
– Я не про то. Для чего ездили?
– Отделяться хочет Кубанский край от Расеи. Под французов и англичан переходить.
– Ну, дальше…
– Получила за это рада деньги от англичан и французов, а Деникин узнал, разгневался. А разгневался потому, что еще раньше продал он Кубань тем же англичанам и французам.
– Непонятное буровишь, – пробормотал Огийченко.
– Чего ж тут непонятного, – обидчиво сказал Буревой, – за всякий товар один раз деньги платят. Видать, перехитрила Деникина рада, раньше его за нас деньги получила. А по-моему, можно было и под англичанином жить, но не все время, ну, два года от силы, а потом чтобы ушел он к чертовой бабушке. Только бы порядок наладить.
– Так он и уйдет, держи карман шире.
– Шут его знает, нам его характер неизвестный. Обмундирование у них никудышное, сурьезному народу такую одежу иметь стыдно.
Буревой поежился. Кто-то открыл люковые окошки, подул свежий ветерок. На лица упали мелкие капли.
– Дождик начался. Ты не спишь «бинокль»?
– Нет.
– Вспоминаю, говорили казаки-линейцы с Кавказского отдела, те, что в Персии были: встречались там они с англичанином в Исфагане. Парад общий с ними устраивали. Горделивые – сами себя в три года разлюбят. А на конях ездят плохо, солнца боятся. Шляпы носят вместо шапок, шарфы от мошкары. Наши кубанцы в шапках черные, прожаренные, а он, англичанин, белый, чуть что – по морде прыщи, – дюже, видать, благородные. А персов, чуть что – в морду. Привыкли же хозяиновать над другими нациями. Весь мир прижали – и черных, и белых, и буро-малиновых… А – вот красные им не даются. Ежи! Как же им против них рассудок не потерять?
– Ну, спи, Буревой, – остановил его Огийченко, – до Екатеринодара нужно выспаться.
Ранним утром эшелоны разгрузились в Екатеринода-ре. Улицы были прохладны. Булыжники блестели от росы. Опустились пожухлые листья конских каштанов и орехов. Бежали на работу девушки-табачницы в косынках, с узелками пищи в руках, рабочие завода «Куба-ноль» в куртках, загрубевших, как латы. Через час полки дошли до станицы Пашковской. Станица просыпалась. Подходили первые трамваи. Молочницы и торговки густо набивались в открытые, южного типа, вагоны.
Увидев казаков, выскакивали женщины, вприбежку двигались за строем, спрашивали о своих служивых, называли полки. В глазах их светились и тревога и надежда. Буревой охотно отвечал на все вопросы. Казалось, он знал все полки действующей армии, всех казаков, и все они были живы-здоровы, в боях не участвовали, а только нагуливали жирок в тыловом расположении.
– Чего брешешь! – упрекнул Огийченко Буревого.
– Надо баб успокоить. Думаешь, им-то легко. Хорошая брехня всегда в пользу.
Полки в развернутых порядках выстроились на площади. Жидкая конно-пулеметная команда стала позади. На левых флангах в две шеренги – трубачи. На отпотевших от утреннего холодка трубах осела пыль. Ее вытирали суконками. Литаврщики, заняв свои почетные места, впереди музыкантов, настраивали литавры, ударяя по коже пальцами и прислушиваясь к звуку. Сотники равнодушно проехали над строем, потом сошлись в кучку. Вахмистры заезжали с флангов, прищуривались, определяя линию, подравнивали и тихо, чтоб не слышали офицеры, матерились. Казаки бурчали, огрызались. Небритые, утомленные, в помятых шинелях, они мало подходили для парада.
– Врангеля, что ли, ждут? – спросил Буревой.
– Похоже – Покровского. Тот дым в глаза любит.
Манежным галопом проехал Брагин. Он был чем-то озабочен и нервничал. Заметив рваное оголовье лошади Буревого, сделал оскорбительное замечание. Буревой ненавидящим взглядом проводил подрагивающие окорока брагинского жеребца.
– Генеральский холуй, – выдавил он сквозь зубы. – Мостовой его давно разгадал, собаку. Выслуживается. Скоро генерала нацепит.
– Генерала заслужить свободно. Химический карандаш завсегда найдешь, а зигзаг на полушубке сделать нетрудно. Гляди, Покровский…
На въезде к площади остановился автомобиль. Карьером снялись коноводы с заводными лошадьми. Вскоре от автомобиля отделилась группа всадников во главе с Покровским.
Брагин, как командир вышестоящего полка, зычно подал команду:
– С-м-и-р-н-о! Шашки в-о-н! Слушай!
По повторенной, как эхо, команде «господа офицеры» – начальники, стоявшие перед строем, – отсалютовав клинками, переехали на левые фланги своих частей. Оркестры заиграли встречный полковой марш. Брагин, красивый и словно влюбленный в себя, взял подвысь, поскакал навстречу. Покровский, приняв рапорт, поздоровался за руку и подал коня вперед. Брагин, пропустив Покровского, сопровождал его с наружной стороны, держа опущенной шашку. Трубачи заиграли сильнее, пророкотали литавры. На властном лице Покровского промелькнула улыбка удовлетворения. Он небрежно махнул рукой, и оркестры смолкли. При полной тишине – только слышно было, как бьют о пыльную землю копыта, – Покровский проскакал к середине первого полка.
– Здравствуйте, герои кубанцы! – выкрикнул он, поднявшись в стременах.
Он летел вдоль строя темно-зеленых английских мундиров и бараньих папах, сопровождаемый казенно-уставными криками «ура». Крики катились, как волны, и он словно нырял в этих звуках, взмахивая гривой своего скакуна. Обскакав сотни, он повернулся, поднял руку с зажатой в ней плетью и потряс ею в сторону Екате-ринодара.
– Казаки! Армия поручила нам великое дело очи-щенья тылов от изменников и предателей родины. Надеюсь, вместе выполним это дело, как боевое задание.
Он вздыбил коня – сверкнуло вычищенное брюхо, перетянутое желтыми подпругами. Башлык взлетел и упал на бурку. Покровский умчался.
Командиры сотен прочли распоряжение Врангеля, объявлявшее армии приказ № 016729 от 25 октября 1919 года, подписанный Деникиным в городе Таганроге.
«В июле месяце между правительством Кубани и меджилисом горских народов заключен договор, в основу которого положена измена России и передача кубанских казачьих войск Северного Кавказа в распоряжение меджилиса, чем обрекается на гибель Терское войско. В отношении подписавших договор со стороны кубанцев – Быча, Кулабухова, Савицкого и Намитоко-ва, а со стороны горцев – Топа Чермоева и других приказано, при появлении их На территории вооруженных сил на юге России, немедленно предать военно-полевому суду за измену…»
Казаки сдержанно выслушали немного непонятный приказ и разошлись на сгущенный квартирный постой, чтобы в любую минуту быть готовыми к выполнению операции…
ГЛАВА VI
Врангель пока находился в Кисловодске. Назначенный Деникиным для производства кубанской операции, он возложил основные, «чернорабочие», функции на Покровского, в решительности которого не сомневался. Получив официальное предписание Врангеля о незамедлительном выполнении приказа главного командования, Покровский издал свой приказ о включении Кубанского края в тыловой район Кавказской армии и о вступлении своем в обязанности командующего войсками тылового района. Рада, во главе которой после таинственного убийства Рябовола стоял представитель сечевого казачества Иван Леонтьевич Макаренко, приняла резолюцию протеста против действий командования Добровольческой армии. Рада вновь декларировала, что вся гражданская и военная власть в пределах края принадлежит исключительно войсковому атаману и краевому правительству, которые должны соблюсти неуклонное применение кубанской конституции.
Покровский приехал в атаманский дворец к Филимонову в сопровождении десятка преданных ему офицеров. Оставив конвой у входа, он отстранил часового и прошел в квартиру, где застал вместе с Филимоновым Гурдая, чрезвычайно обескураженного его появлением. Покровский, якобы не замечая растерянности Гурдая и Филимонова, радушно с ними поздоровался.
– Беда, да и только, Никита Севастьянович, – сказал он, распуская ременные петли бурки. – Снова мне приходится заниматься вашими кубанскими делами. Что бы вы без меня делали? Пропали бы?
Гурдай еще чувствовал неловкость и не нашел что ответить неожиданному гостю, который, нисколько не стесняясь, бросил бурку, опустился в кресло, заложил ногу на ногу.
– Александр Петрович, – небрежно сказал он Филимонову, – я приехал с вами побеседовать как с разумным человеком. Ведь у вас в крае черт его знает что творится. Вы, конечно, знаете, что придумали эти болваны?
– Какие болваны? – неуверенным голосом спросил Филимонов.
– Члены Законодательной рады. Они хотят нас стравить, выносят дурацкие резолюции. Неужели их беспринципная болтовня заставит нас сражаться друг с другом?
Филимонов присел в противоположное кресло, наклонился вперед, чтобы показать свое внимание. Гурдай остановился за спинкой его кресла, и это помогло войсковому атаману несколько прийти в себя.
– Сражаться? – удивленно переспросил Филимонов с заискивающе виноватой улыбкой. – Доказать свою правоту можно не только силой оружия. Кто решится…
– Глупости, – перебил его Покровский, – никогда не мешает иметь за спиной пару надежных полков.
Филимонов говорил, ссутулившись и приподняв плечи.
– …Упорная и ненужная борьба, которая ведется между кубанцами и Добровольческой армией, это прежде всего борьба за свои позиции двух начал: кубанского демократического начала и добровольческого начала единоличной диктатуры, к сожалению усвоившего на практике все более и более реставрационные устремления, которые не могут быть приняты кубанцами, никогда не скрывавшими своих антимонархических взглядов.
Покровский стряхнул пепел кончиком ногтя, улыбнулся.
– Любопытно.
– Я напомню вам, – несколько горячась, сказал Филимонов, – что согласно нашей программе-декларации, принятой еще двадцатого декабря тысяча девятьсот семнадцатого года, мы признали наиболее совершенной формой правления для России федерацию демократических республик, спаянных между собой единством государственных интересов. Кубанский край должен был войти в это объединение в качестве равноправного штата. Демократия и справедливый учет социальных групп – вот основы нашей государственной жизни. – Филимонов разогрелся, поднялся, торопливо, какой-то дергающейся походкой прошелся по комнате, остановился перед невозмутимым и насмешливо-вежливым Покровским. – Мы именно так, именно так идейно осмыслили борьбу, к которой призывали народ и требовали от него человеческих и материальных жертв.
– Самостийники, – небрежно выдавил Покровский.
– Так называет нас политическая улица, – вспыхнул Филимонов, – и вы…
Покровский погасил папиросу, поднялся.
– Я солдат, – резко сказал он, – и приказы высшего начальника для меня обязательны. Когда мне прикажут стать болтуном, мы докончим наш беспредметный спор.
Покровский вынул из кармана бумагу, написанную размашистым почерком, свернул ее так, чтобы не была видна подпись, и поднес к глазам Филимонова и Гурдая. В бумаге предлагалось Покровскому арестовать тридцать два члена рады и предать их военно-полевому суду.
– Читайте приписку. – Покровский ткнул пальцем: «Суд должен быть скорый и исполнение немедленно».
Он спрятал письмо и, очевидно, довольный произведенным впечатлением, прошел к окну, приоткрыл тяжелую бархатную портьеру. По улице, ближе к кустарниковому забору городского сквера, печатая шаг, шел караул из офицерского отряда, сформированного в городе расторопным Карташевым. Покровский внимательно наблюдал за этим офицерским полувзводом до тех пор, пока не заметил, что его собеседники правильно поняли, что привлекло его внимание. Затем он снова небрежно развалился в кресле.
– Таким образом, господа, – сказал он, приподняв брови, – обстановка на Кубани чрезвычайно сложная, и это мешает армии. Я тоже кубанец и, так же как и вы, ценю интересы своего края. Вы, люди искренне болеющие этими интересами, должны помочь мне с честью выйти из положения. Вы читали приказание, которое я должен выполнить.
– Неужели вы думаете, что кровью можно запугать? – осторожно спросил Гурдай. – Подобные действия будут иметь совершенно обратные ожидаемым результаты.
– Не беспокойтесь, Никита Севастьянович, виселица сделает свое дело – сразу все притихнут.
Гурдай пожал плечами.
– Я не понимаю вас. Считая себя кубанцем, вы впадаете в противоречие, соглашаясь быть проводником подобных мер. Как кубанец вы должны уважать волю своего народа, выражаемую через представительное учреждение – раду.
Покровского несколько смутило это прямое высказывание генерала. Но затем он, с присущей ему нагловатостью, оправился и принялся уверять, что ни он, ни главное командование не думают посягать на раду и другие учреждения казачества, и после завершения операции он будет настаивать, чтобы рада вновь собралась и продолжала свою работу.
– Но что же за рада это будет? – спросил Гурдай, подкупленный словами Покровского. – Какое правительство согласится после этого повести управление?
– Согласится энергичное правительство, которое вчерне мной намечено.
– Вами? – удивленно воскликнул Филимонов. – Вы намечаете правительство?
Покровский поднялся, насупился.
– Итак, Александр Петрович, – резким голосом сказал он, – вы обязаны провести в жизнь приказание верховного командования как представитель военной власти края. Рада должна подчиниться и выдать своих членов, совершивших преступления.
– Рада никогда не пойдет на это!
– Надо заставить… уговорить. Если не сумеете вы, это сделаю я сам, но вряд ли вам от этого поздоровится. До свидания.
Из дворца Покровский вышел вместе с Гурдаем. Садясь в автомобиль, он с видом разбогатевшего купчика похвалился кожаными сиденьями, ковриком, лежавшим в ногах, медными скобами, прихватившими парусину свернутого тента.
– Вы не можете себе представить, Никита Севастьянович, с какими трудностями пришлось раздобыть эту машину. Ваш Екатеринодар – дыра, провинция. Это только полупомешанные Кулабухов и Быч имеют совесть проситься в Лигу наций.
– Все же в этой дыре вы добыли автомобиль, – укорил Гурдай, патриот своего столичного города.
– Добыл? Пришлось реквизировать у вашего председателя правительства. Какой скандал он закатил! Видите ли, он не привык ходить пешком, у него якобы ишиас. – Покровский громко расхохотался.
Они ехали по улице, и Покровский небрежно козырял офицерским патрулям.
– Сейчас проедем в дом Шкуро, здесь почти рядом. Что-то Андрюшка чрезмерно хвалился мне своим домом.
Где-то над Кубанью, с садиком. Жаль, что его самого нет. Он любит компанию.
Гурдая коробила эта развязная простота. Генерал жалел, что принял приглашение. Досадуя на себя, он с внутренним раздражением слушал своего спутника, продолжавшего держаться с простотой великого человека.
– Вы очень молчаливы, – Покровский похлопал Гурдая по руке, – обычно вы краснобай… – Он наклонился и сказал несколько конфиденциально – Вот что, Никита Севастьянович, не считаете ли вы, что Филимонов недостаточно энергичен для войскового атамана? По-моему, надо его заменить. – Покровский приосанился, полуприкрыл глаза, сдержанная улыбка дрогнула в уголках его волевого рта. – Ведь если толком разобраться, Филимонов в тяжелую годину для своего края ничем не проявил себя не только как полководец, а даже как командир сотни людей. Кубань – страна потомственных воинов, и их предводителем должен быть прежде всего воин, а не говорун и хитрец.
– Но рада избрала атаманом именно Филимонова, – раздражительно возразил Гурдай, – избрала как человека общероссийской ориентации, человека большого диапазона, большой идеи.
– Иден? – переспросил Покровский. – Филимонов защищал идею на повозке, и когда Кубани было плохо, она обращала свои взоры отнюдь не к Филимонову. Не показателен ли тот факт, что рада отказала в ходатайстве о присвоении его имени одному из полков действующей армии. Даже ваш коренной кубанец, Андрей Григорьевич Шкуро, и то совершил более достойные подвиги. Он с кнутами и палками занял Ставрополь и помог широкому распространению народного восстания в Баталпашинском отделе.
Они спустились к дому Шкуро на Крепостной улице. Это был одноэтажный кирпичный дом с парадным крыльцом, выходящим на улицу. Кубань, в последующие годы переменившая русло, в то время текла почти у шалеванного высокого забора, огородившего фруктовый сад. Они шли по дорожке, которая когда-то была усыпана крупнозернистым белым песком. Сейчас песок снесло дождями в бровки, и дорожка проросла шпорышом. Покровский шагал, отбрасывая носком сапога то проржавевшую консервную банку, то бутылку.
– Мерзость, – сердито проговорил он, – человек воюет, а здесь не могут присмотреть за его собственностью. Хозяева, рада…
Окна со стороны сада были закрыты зелеными ставнями и взяты на болты. На террасе валялись бумажки, на проволоку навились подсохшие побеги плюща.
Гурдай не понимал еще цели приглашения и в душе трусил перед Покровским, за которым установилась прочная слава до болезненности жестокого человека. Генерал нарочито замедлил шаг.
– Вы меня боитесь, Никита Севастьянович? – оглянувшись через плечо, спросил Покровский.
Гурдай, пойманный врасплох этим откровенным вопросом, ускорил шаги.
– Что вы, что вы, – забормотал он, – у меня не совсем здоровое сердце. Врачи давно советуют мне поселиться в Кисловодске.
– Отвоюемся, отдохнем, – сказал Покровский тоном утешения, – вот Шкуро успел догадаться. Вы, вероятно, слышали – он приобрел себе великолепную дачу в Кисловодске. И почти даром… Хотя что ему жалеть деньги. С его головорезами… Никита Севастьянович, мы пройдемся по саду. Я очень любил заниматься кустарниковыми. Конечно, это было давно, до войны. Помню, мой отец вечно возился с ягодниками. Занятный был старикан, весьма занятный… Перед моим первым самостоятельным полетом – ведь вы же знаете, я был летчик, воздушный бог – он прислал мне большой золотой крест. Я и сейчас ношу его, помогает…
– Мы надолго сюда? – осторожно спросил Гурдай, недоверчиво взвешивая то нарочито отвлеченное, о чем говорил Покровский.
– Мы просто посовещаемся здесь. В более спокойной обстановке. Екатеринодар настолько отравлен сыском, что просто некуда деваться. Ведь не только вы меня боитесь, я тоже обязан вас бояться.
Тут только Гурдай заметил, что в сплетениях дикого винограда, возле служб и за кустами черной смородины, спрятаны телохранители Покровского. На черном крыльце его встретил татарин, тот самый, который в период мартовского безуспешного штурма рассказывал у фермы печальную историю генерала Бурсака. Татарин узнал Гурдая, почтительно поклонился ему и провел в какую-то комнату, с азиатской щедростью увешанную бухарсrими коврами и превосходным старинным оружием. Полутьма от задернутых штор еще усиливала впечатление от этих скрещенных пистолетов, аварских кинжалов, клинков, разделанных червленым серебром и ручной золотой вязыо.
С оттоманки, забросанной ковровыми подушками, поднялись какие-то люди.
– Здравствуйте, Никита Севастьянович, – сказал один из них мягким баритоном, – очень рад, что вы снова с нами.
Это был Карташев, у него были опущены уголки губ и лицо покрывала зеленоватая бледность. Второй, в погонах полковника, – Брагин, бодрый, красивый, но какой-то неестественно взвинченный. Неожиданно оказавшийся здесь генерал Успенский и два члена рады, из группы линейцев, представили ему тучного и коротконогого войскового старшину, одетого в терскую казачью форму.
– Надо спасать не только родную Кубань, – сказал один из членов рады, – надо спасать шумный Терек.
Войсковой старшина-терец коротенько посмеялся.
Брагин подвинул Гурдаю стул. Из соседней комнаты вышел повышенно веселый и торопливый Покровский…
…Весь последующий день Гурдай в страшно подавленном состоянии провел у себя в особняке, выстроенном еще его дедом на Борзиковской улице. Задернув три высоких окна кабинета, генерал опрокинулся на диван и пролежал до вечера почти без движения. Он попросил жену передать дежурному казаку, чтобы никого не впускали. У него всегда было много посетителей, обычно ходоков из станиц, обращавшихся к нему со всякими просьбами. Сегодня генералу хотелось остаться одному, хотелось собраться с мыслями. Неожиданно, под сильным давлением и прямыми угрозами Покровского, он оказался косвенно втянутым в тот «заговор», который готовился против Кубанской рады. Вчерашнее совещание в прикубанском доме Шкуро ошеломило своей откровенностью и цинизмом. Правительство, заранее намеченное Покровским, должно было принять новую конституцию края, составленную особым совещанием Добровольческой армии. Конституцию должен был привезти в Екатеринодар Врангель, ожидавший результатов операции. При формировании правительства Покровский использовал антагонизм – между двумя группами – линейского и черноморского казачества, – поэтому в новом правительстве он решил опираться на линейцев, представителей обиженного меньшинства. Кандидатура войскового атамана вчера не обсуждалась, но во время ужина изрядно подвыпившие Брагин и Карташев поднимали бокалы за твердую руку, которая сумеет удержать булаву атамана. Конечно, они имели в виду Покровского. Но сам он всячески растравлял обиды Гурдая как не признанного по достоинствам человека и прозрачно намекал ему о «новой эре в его жизни».