Текст книги "Над Кубанью. Книга третья"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Что будем делать, товарищ Мостовой?

Он внимательно выслушал, как Мостовой тихо и без лишних слов объяснил задачу. Когда тот окончил, Серго тронул коня.

– Боевая задача ясна, товарищи командиры? – спросил он.

В ответ раздался утвердительный гул. Орджоникидзе остановил взгляд на Мише, и хотя ночная темнота скрывала выражение его лица, мальчику показалось, что он улыбнулся.

– А тебе, кубанский казак, известно, что надо делать?

В вопросе, в тоне голоса слышались отеческие подтрунивающие нотки.

– Разбить и уничтожить противника! – залпом выпалил Миша, чувствуя, как от внутреннего напряжения у него мелко задрожали колени.

– Правильно, – произнес Орджоникидзе, – совершенно правильно. Ну, товарищ Барташ, нечего нам у тебя делать. Поедем дальше. – Он поднял руку: – До свиданья, товарищи! До скорого свидания в городе Ростове.

Всадники исчезли в темноте, и Миша долго смотрел им вслед.

Павло толкнул Барташа локтем:

– Не с генералов он?

– Кто? – не понял Барташ.

– Орджоникидзе.

– Почему это вам так показалось, Павел Лукич?

– Страшный бой замышляется, а он как перед кулачками. Вроде всю жизнь только и делал что воевал.

– Вы угадали, Павел Лукич, – сказал Барташ после короткой паузы, – воевал… То с царем, то с жандармами. Нет же их теперь? Нет. Выходит – победил? Вот вам и генерал.

Подъехали фурманки, груженные патронными ящиками. Каждому бойцу выдали по девяносто патронов, заключенных в трехобоймовые картонные пакеты. Бойцы торопливо разрывали пакеты, набивая обоймами подсумки.

Оставив для прикрытия обоза полусотню галагановцев и попасенцев, измотавших коней в разведке, Мостовой повел полк на правый фланг. Туда стягивалась кавалерия третьей колонны. Поддержанная бронепоездом и батареей, конница должна была ударить по городу с севера, захватить станцию Каменоломню и, развивая успех, округлить охват вплоть до Таганрогского залива, по линии Султан-Салы – Чалтырь – Синявское. Слева от них, имея на фланге Дон, действовали вторая и первая пехотные колонны. Им нужно было уличными боями пройти город, взять вокзал и откинуть противника за станицу Гниловскую – западное предместье Ростова.

Нахичевань угадывалась по редким огонькам и по какому-то особому теплу, точно волнами катившемуся не то от прогретых днем домов, не то от реки. Вправо простиралась неясная степь, хранившая в себе загадочную и тревожную тишину. Редкие прорези балок заставляли настораживаться. И кого колонна поглощалась этими пологими южными оврагами, Миша прощупывал парусину твердых подсумков, проверял, легко ли снимается тяжелая пехотная винтовка. Ему казалось, что слишком громко стучат копыта, что батарея производит много шума и может выдать их противнику. Но то с одной, то с другой стороны прикасались к нему колени то Сеньки, то Огийченко, и он чувствовал себя лучше. Потом чувство это снова сменялось тревогой: не спят ли бойцы, готовы ли ко зсяким неожиданностям?

Послушав совета Писаренко, Миша приторочил к седлу бурку; в бешмете было прохладно, хотя поверх белья была надета фуфайка, вывязанная матерью из грубой овечьей пряжи. Мальчик старался не думать о предстоящем сражении. Он боялся ночных атак. В незнакомой местности можно было свободно искалечить лошадь, а он обещал отцу хранить ее. «Нет у казака лучшего друга, как его боевой конь. Он завсегда выручит и от неволи и от смерти» – так говорил отец. Мальчик погрузил пальцы в жесткую гриву. Кукла подняла голову, повела чуткими ушами.

Сняв шапку, Миша нащупал за подкладкой письмо Ивге. Как его отправить? Только пробившись через Ростов; другой оказии не предвиделось. Казалось неимоверно трудным взять таинственно притихший огромный город, наполненный врагами. Каждый дом мог превратиться в крепость. Вспомнились рассказы Сеньки о ека-теринодарских боях. Но тут же он увидел возле себя приветливого человека, просто оказавшего им: «До скорого свидания в городе Ростове». Короткие и простые слова Орджоникидзе были гораздо необходимее длинных речей некоторых командиров и комиссаров отряда. Перед первым боем Миша внимательно выслушал одну такую речь; старые солдаты пересмеивались, не слушали оратора, да и у него все вылетело из головы при разрыве первой же гранаты.

Ударил колокол кафедрального собора, и вслед зазвонили остальные церкви. Эти мирные, размеренные звуки были несколько неожиданны. Огийченко встрепенулся, снял шапку, бегло перекрестился и, наклонившись к Мише, сказал:

– Сейчас в станице хорошо. Пасхальная заутреня.

По колонне, как бы разбуженной звоном, пробежала команда. Толком команду никто не понял, но когда передние звенья тронулись рысью, все догадались, что пришло время действовать. Вторая сотня, усилив аллюр, быстро вышла на фланг, сразу расширилась и уже развернутым фронтом обогнала их, вынося вперед правый фланг.

– Видать, начнем! – сказал Огийченко весело.

И сразу, точно дождавшись этих слов, со стороны Нахичевани прогрохотали тяжелые орудия. Обостренный слух, казалось, уловил визгливый полет снарядов, ринувшихся туда, в мрачную темь притихшего города. Два ярких луча, напомнивших огненные мечи, прорезали небо, скрылись и, опустившись, побежали по земле. Прорвался густой и долгий гудок, окончательно нарушивший тишину ночи. Неприятельские орудия ответили, вначале как бы осторожно, ощупью, а потом быстрее, лихорадочнее. Совсем близко, будто в упор, резко обрывая очереди, заработали пулеметы. Теперь уже все пришло в свой порядок. Кончились хитрость сосредоточения, приглушенное дыхание, начался бой, можно было орать, стрелять, скакать, драться. Миша знал, что сейчас на всем протяжении фронта, от Дона до Каменоломни, красные части двинулись на штурм. Команду Батурина, будто это, повторил Лучка. Взвод развернулся галопом и увлек Мишу куда-то в сторону плотным массивом людей и коней. Сенька пригнулся в седле.

– Давай, Мишка! – проорал он бесшабашным голосом.

И сразу же сытый круп Баварца вынесся вперед. Сенька оглянулся, и Миша на секунду увидел его бледное, искаженное лицо. Чисто охотничий азарт охватил Мишу. Миша торопливо /нащупал болтавшуюся туда и сюда прохладную головку эфеса, выдернул клинок и устремился вслед за Сенькой и ширококостным Шкуркой, заоравшим, как тогда, в памятную «рафоломеев-скую ночь».

Серый рассвет угрожающе увеличил конницу противника, идущую на прямое сближение. Всадников было много, и они мчались оплошной стеной, взяв пики в боевое положение. Линия пик стремительно приближалась. Миша зажмурился, предчувствуя неминуемую гибель. Он не мог представить себе, что могут сделать с этой копьеносной лавиной их короткие и сразу показавшиеся ничтожными шашки. Ветер посвистывал, крик сгустился. Миша отчетливо запечатлел в памяти Батурина. Павло вынесся далеко вперед, обернулся, просигналил клинком, и сотня, изменив направление, косо вынесла левый фланг, освободив батарее серое затоптанное поле. Резко ударило в уши. Батарея открыла быструю картечную стрельбу. Пики уже не были страшны, их бросало в стороны, по «им можно было судить, как сразу изменился строй противника.

Мише хотелось кричать от ликующей радости, внезапно охватившей его. Он видел, как раскачивается ствол орудия, а на правиле сошника, налетая животом и дрыгая ногами, работает какой-то парень. Потом на огневую позицию вылетели еще два орудия, круто завернули, подняв облако пыли. Ездовые карьером увели лошадей за прикрытие.

Впереди сотни зайчиками мелькали чулкастые ноги батуринского коня. Сбоку появился Мостовой. Быстро сокращая расстояние, он погнал на Батурина разрозненные группки всадников противника, и те, поняв опасность, сплотились и бросились на жилейскую сотню. Батарея прекратила огонь. Павло сбавил аллюр, к нему подлетел стремительный Лучка, потом Шкурка, а с ним десятка полтора одностаничников. Высоко поднялись и сразу же исчезли бледные клинки. Шкурка потерялся из глаз, с Батурина сшибли шапку…

* * *

Колонны левого крыла, неся сравнительно небольшие потери, заняли почти половину города. Начиная с Малого проспекта, бой принял более ожесточенный характер. На Таганрогском проспекте приходилось выбивать офицеров из домов, укрепленных пулеметными ячейками. Наступающие цепи красных одновременно подвергались штыковым контратакам. Наконец сопротивление у Таганрогского было сломлено. Пройдя заградительный артиллерийский огонь, красноармейцы ворвались в вокзал, опрокинув введенные Дроздовским резервы. Выбив белых с господствующих высот Темерника и Олимниадов-ки, части первой колонны вошли в Гниловскую и закрепились на западных ее окраинах. К девяти часам утра из боя возвратился Орджоникидзе, и на Садовой улице, над штабом социалистической армии, взвился красный флаг. Ростов был взят.

В полдень в «Палас-отеле» Серго собрал командный состав боевых колонн.

– Железное кольцо окружения прорвано, – сказал он, «ладя на стол большую натруженную руку, – передайте мое поздравление красноармейцам, героям утреннего боя. С воинскими почестями похороните павших за революцию. – Орджоникидзе поднялся. Вслед за ним встали командиры и комиссары отрядов.

– Я не буду вас долго задерживать, товарищи, – сказал Орджоникидзе, когда все снова сели. – Ваше место – там, на передовых линиях. Взяв Ростов, мы решили первую половину задачи. Утренний бой показал, что вы математики хорошие, задачи решать умеете.

Орджоникидзе коротко сообщил, что, по решению главного командования, Ростов должен быть удержан, пока не будут выведены за Дон все эшелоны, боевые припасы, золотой запас, что для возведения укреплений проводится мобилизация горожан, что революционный порядок в городе передан в руки Красной Армии, а мародерство и самовольные реквизиции будут караться смертью.

Батурин покинул штаб вместе с Мостовым. Барташ задержался на совещании комиссаров отрядов. Миша, нетерпеливо ожидавший у подъезда, заметив выходивших командиров, подвел им лошадей. Ему хотелось спросить, о чем в течение часа говорил с ними Орджоникидзе, но он не спросил из застенчивости.

В пути краем уха пытался подслушать их разговор, но Мостовой и Батурин ехали молча и не поторапливали измученных боем лошадей. По улицам шагали пехотинцы. В задних рядах, как всегда, – не вышедшие ростам. Они отставали, бежком догоняли колонну, удивленно таращили глаза на них – всадников, одетых в казачью форму. Из расспросов выяснилось, что это резервные части, выгруженные из недавно подошедших эшелонов. Пехотинцы в утреннем бою не участвовали и направлялись на подкрепление линии обороны.

Пехотинцев, скрывшихся в боковой улице, сменила похоронная процессия. Везли красноармейцев, павших при атаке вокзала. Тихо играл оркестр, как бы боясь нарушить покой этих людей, одетых в шинели и свитки и бережно, в ряд, сложенных на бричках. Позади бричек следовала какая-то шахтерская часть. На знамени, вылинявшем от дождей и солнца до розового цвета, висели черные шелковые ленты.

– На нахичеванское кладбище, – сказал Мостовой, снимая шапку, – пятьсот сегодня с катушек долой.

– Много народу гибнет, – сказал Павло, вслед за Егором обнажая голову. – И у каждого ведь сродствие есть, детишки. Вот у нас двоих сшибли. По всем правилам, следовало бы до дому отправить.

– Не сумеем. Составы идут буфер к буферу. Некуда пальца просунуть. Пока город наш, нужно все вытянуть. Слыхал же главного комиссара?

– Слыхал, – сказал Батурин и надел шапку, так как процессия миновала их, – слыхал и дивился ему. В пинжаке, штаны под штиблеты, а бой провел похлеще самого Корнилова. Тот об Екатеринодар поломался.

– Да, тот поломался, а шансов имел больше нашего. У Корнилова войско было наскрозь послушное, а у нас наполовину – шумливое, трудное. Анархистов одних почитай не менее пяти знамен.

– Всех уговорил.

– Кажись, дождь к вечеру соберется, – сказал Мостовой.

– Батурин поглядел на небо.

– Не хмарит.

– Хмары еще далеко, не увидишь, – улыбнулся Егор, – у меня свои приметы, стариковские. Штыковая дырка ноет, брагинская, да подошвы печет.

– Дождь нужен. Майский дождь и хлеба и травы поднимет. Только абы без граду, – Павло полуобернулся, подозвал Мишу. – Чего закручинился? Зарубил ты сегодня какого ни на есть сопливенького?

Мостовой также с улыбкой наблюдал за мальчишкой. Миша смутился. В утренней атаке он ничем себя не проявил. Ретивые рубаки, рванувшиеся вперед, отшвырнули его и сами закончили преследование.

– Никого не зарубил, – погасшим голосом сказал Миша.

– Не горюй, еще приведется, – успокоил его Мостовой. – Только пока плечо не окрепнет, не советую. А чтобы руку набить, надо по-черкесски… Садись у реки и секи шашкой воду с утра до ночи. Польза…

ГЛАВА VII

Сотни расположились в ответвлениях Темерницкой балки. Обозные повозки со снаряжением и боевыми припасами, переброшенные сюда распорядительным Лучкой, были размещены на городской окраине. Сюда же прибыли две полевые кухни, вскипятившие воду. Возле кухонь Мостовой заметил Доньку. Она переругивалась с Писаренко, не сумевшим достать в городе чая. Донька приветливо помахала рукой. Мостовому хотелось (подойти к Доньке, но он постеснялся бойцов. Ётор проверил списки, представленные старшинами после перекличек, обошел легкораненых, отведенных в резерв, выставил возле полковых сундуков часовых и подошел к командирам, собранным на полевое совещание. Решение главного командования было встречено с одобрением. Каждому не терпелось снова попасть поближе к своим, в родные места, которые, казалось, навсегда были отрезаны чужим и неприветливым Доном.

После совещания Мостовой выехал в ближнюю рекогносцировку, захватив с собой Мишу. На обратном пути он осмотрел окопы, подготовляемые на участке дороги, ведущей на хутор Крымский и Султан-Салы. Окопы рыли небрежно, не учитывая пересеченности местности. Пулеметные ямы располагали без знания дела, оставались большие мертвые пространства, удобные для накопления атакующей неприятельской пехоты. Сойдя с лошади, Егор, указал командиру батальона, подвижному черноусому солдату, как надо располагать пулеметы и огневые точки.

– Вот-вот гости заявятся, – говорил он, прочеркивая лопатой линию будущей траншеи, – пехота у немцев скаженная, напористая, надо встретить ее умеючи.

В отдалении, в чалтырском направлении, прогремело орудие. Мостовой вслушался. Орудия забухали с равными промежутками. Люди разных положений и возрастов, мобилизованные для земляных работ, остановились, затревожились. Командир батальона покричал на них, и лопаты снова заблестели.

– Наступают, – равнодушно сказал солдат, присаживаясь на бугорке и закуривая, – тут нам пришлось раза два их отгонять. Где-то вон там сидят, как хомяки. – Он указал на синеватое взгорье, облитое горячим солнечным светом.

Мостовой вскочил в седло.

– Подгони-ка сюда еще городских. Орджоникидзе строго приказал. Да и своим солдатам лопатки в руки. Прощевай пока.

– Товарищ командир, – почтительно сказал Миша, сближаясь с Егором, – ведь он вам не подчиненный?

– Ну чего же такого? – улыбнулся Мостовой.

– Указываете ему… Приказываете.

– Молодое еще войско у нас, Михаил Семенович, – сказал Егор, – через чужую дурость меня уже раз поковыряли, под Лежанкой. Теперь ученый стал. Помни, Михаил Семенович, жилейский урядник, ежели партия посылает на дело, плоховать нельзя. Видишь – не так человек командует, поправь его; не выходит у него, как вот у этого черноуса, – помоги; а ежели не послухает, прогони… Так когда-сь меня Ефим Барташ учил, и правильно учил. До последнего слова помню…

К вечеру на позиции приехал Орджоникидзе. Остановив автомобиль в расположении батуринской сотни, он пешком обошел окопы, поговорил с красноармейцами и уехал на Гниловскую, где продолжали постреливать пушки. Прибывший с султан-салинского направления разъезд галагановцев сообщил о приближении противника. На Голодаевском тракте они видели пехоту и разъезды, очевидно, крупного кавалерийского авангарда. Вскоре послышался отдаленный гул мотора, и под солнцем мелькнуло крыло самолета. Аэроплан прошел на небольшой высоте над фронтом и, встреченный беспорядочной пулеметной и ружейной стрельбой, повернул обратно. Самолет никого не напугал, но разговоров вызвал много… Уже в сумерки вернулся Сенька со вторым разъездом. Он подтвердил сообщение галагановцев. Жадно расправляясь с лапшой и кашей, Сенька яростно преувеличивал численность подходившего врага.

Пообедав, Сенька стянул сапоги, размотал портянки.

И заснул прямо на траве, подложив под голову свою мохнатую шапку. Миша накрыл ему ноги.

От города подходили небольшие группы пехоты. Чернели штыки, и слышалось ровное постукивание катящихся пулеметов. Батурин лежал невдалеке от ребят, завернувшись в бурку. Сегодня костров не разжигали. Лошади угадывались по встряхиваемым торбам и фырканью. Прошли Мостовой и Шкурка. Мостовой казался небольшим и щуплым в сравнении с огромным Шкуркой. Миша слышал, как Шкурка просил Егора перевести его в пехоту, так как под ним сегодня убили коня, выданного ему Батуриным из жилейской общественной конюшни. Егор обещал ему выделить новую лошадь из реквизированных у ростовской буржуазии, а Шкурка с некоторым смущением в голосе настаивал на переводе, ссылаясь на согласие Барташа. Они удалились, и Миша так и не узнал, сумел ли Шкурка уломать упрямого Егора. Близкими сырыми облаками затянуло редкие звезды. Подул ветерок. Упали на лицо и руки крупные теплые капли, и вскоре пошел дождик. Сенька заворочался, сонный натянул на голову шапку и, поджав ноги, притих. Дождь вскоре перестал. Потянуло горьким степным запахом и махорочным дымком. Тут, под Ростовом, в эту майскую ночь, было так же, как под Жилейской, на ночном пастбище. И взгорье Темерника напоминало венец прикубанской Бирючьей балки.

На рассвете Мишу разбудила артиллерия. Ни Батурина, ни Сеньки уже не было. Подошел Барташ.

– Позорюй, – сказал Барташ, приостановившись, – до нас не добрались.

– Стреляют.

– На войне всегда стреляют.

Комиссар пошел дальше. Миша просмотрел потники и направился к коновязи. Жилейцы не спеша оседлывали и выводили на пригорок коней. Подскакал Лучка. Он сердито согнал всех в ложбину.

– Чего в Ростове? – спросили его.

– На Гниловскую попер да на Олимпиадовку.

– Принимают?

– Принимают как надо.

Лучка передал повод коноводу и, оправляя оружие, пошел к группе командиров, беседовавших на бугорке возле окопов. Там были Мостовой, Батурин, командир батареи – невысокий солдат в короткой шинели, а с ними незнакомые военные, получше одетые, очевидно прибывшие из штаба. Неожиданно появился Сенька. Он сунул другу горбушку хлеба и две крупные холодные картофелины.

– Тетя Донька прислала, – сказал он, – подзаправься чуток, а то, видать, некогда будет.

– А ты? – опросил Миша.

– Я уже, – Сенька подморгнул, – пощупай, какой живот. Я холодной каши наперся. Котелок…

Миша присел на землю, очистил картофелину. Круто посолив, откусил.

– Вкусно, – сказал он.

Пища как-то сразу приобщила его к жизни.

Подъехали две санитарные линейки. Санитары выложили на траву носилки. На парусине запеклись пятна крови. Коротконогий доктор, с мясистым помятым лицом, вынул руки из карманов потертого пальтишка, потер их, поправляя седоватые усы. По всему было видно, что пальто он надел нарочно старое, так же как совершенно нелепую солдатскую шапку искусственной серой мерлушки.

– Не рано еще? – сказал он, указывая на ребят футляром пенсне.

Сенька оглядел доктора с величайшим презрением.

– Кому рано, а у кого рубаха уже мокрая.

– Мокрая? – удивленно переспросил доктор. – Почему же вдруг мокрая? От молодости?

– Две атаки ребята отбили.

– А… – протянул доктор и снял пенсне. – Я вас спрашиваю, собственно говоря, о другом. Не рано ли вам воевать, возраст зеленоватый, организм только формируется.

– Организма у нас крепкая, – снисходительно сказал Сенька, – во какая организма. – Он заголил гимнастерку, выпятил живот. – Как кавун. Котелок каши влезает в организму.

Старик откинул голову, хрипло засмеялся, закашлялся.

– Вот тебе и войско… кавалергарды… а? Забавно.

Он подошел ближе, а Сенька, поняв безобидность городского старика, смягчился и смотрел на него уже без издевки, хотя в глазах горел озорной огонек.

– Пошли-то зачем? – спросил доктор. – Что же вами, мальчишками, руководило?

– По прямому расчету, папаша, – солидно заявил Сенька, оправляя оружие, – надо же куда-нибудь прибиваться. Пойдешь до красных – будут тебя бить только белые, пойдешь до белых, – будут колотить тебя только красные, а ежели никуда не пойдешь, – Сенька многозначительно посвистал, – напасутся тогда над тобой и те и другие. Пущай уж лучше кто-нибудь один…

– Туманная программа, – как-то обиженно сказал доктор. – Бой-то будет?

– А как же.

Доктор ушел к санитарным линейкам, где, пользуясь его отсутствием, санитары начали играть в подкидного дурака.

Подвезли патроны, гранаты и штыки. Патроны по списку раздавали старшины, по-хозяйски переругиваясь с теми, кто хотел захватить сверх нормы. Гранаты, ласково называемые «лимончиками», и обмасленные бутылочные бомбы перебросили пехоте. Красноармейцы жадно расхватывали их, как голодные – хлеб. Из длинных винтовочных ящиков вываливали на траву штыки. Позвякивая хомутиками, пересчитывали.

– Для кого? – пиная ногой штык, спросил Батурин.

– Вам придется поработать вручную. Отходить будете последними, – сказал костлявый человек, привезший оружие.

– Еще драться «е начинали, а уже отходить, – пренебрежительно оказал Павло. – Нам штыки без надобности. Не возьмут их ребята.

– У тех-то штыки.

– А у казаков кинжалы.

– Штык, надетый на винтовку, длиннее.

– Длинные?.. – усмехнулся Павло. – Длинные, пока пупок о пупок не стукнулись. Отвези обратно.

…Бой начался неожиданно. Внезапно обрушившийся ураганный огонь показал, что в сражение вступило несколько батарей. Лошади тревожно затоптались, натянули чумбуры и канаты полевых коновязей. Люди тоже засуетились. От Мостового примчались ординарцы, покричали и, лихо крутнув лошадей, ускакали. Никто толком не разобрал их крика, но все успокоились. Кое-где во взводах вспыхнул странный нервический смех – как бы заглаживающий минуты первого замешательства. Заработала своя батарея. Батарее после ночного боя доверяли.

– Ну как, ниже спины не колет? – пошутил Огийченко, наклоняясь к Мише.

– Нет, – ответно покричал ему Миша.

– Натуральный герой – так и запишем, – похвалил Огийченко. – Гляди, как снаряд кладет. Не жалеет…

Бурые дымки шрапнелей фланкирующих батарей вспыхивали со слабым рокотом, очевидно заглушенным резкими взрывами гранат и отчетливым визгом разлетающихся осколков. На местах разрывов взлетали черные конусные облачка густого дыма. В ушах звенело, и почему-то пересыхало во рту. Миша завидовал Лучке, который, сидя на земле, спокойно ел редиску. Он отрывал красные головки от пучка, солил и бросал в рот, как семечки. У пояса его висела обшитая шинельным сукном фляжка, к которой он изредка прикладывался. Лучка был сторонником выхода в степь и флангового удара, но предложение его провалили, и теперь, оставшись в резерве, он томился бездействием.

Батурин, пришедший с командного пункта, приказал рыть вдоль гребня, с маскировкой, опорные ямы для станковых пулеметов, сгруженных с тачанок. Он выполнял распоряжение Егора, предвидевшего последствия прорыва первой линии. Павло неохотно укреплял в глубину боевой участок – не только потому, что это было приказано Мостовым, а и потому, что он считал недостойным конницы зарываться в землю.

Пронесли первого раненого. Санитары передвигались трусцой и боязливо. Только перевалив гребень, приостановились передохнуть. Раненый, рыбак из-под Херсона, приподнялся и заорал, взмахнув разлохмаченным рукавом. Санитары схватили носилки и побежали вниз, где слабо развевался санитарный флат и в ожидании работы прохаживался доктор, ежесекундно оправляя наручные тесьмы халата.

– Вот тебе и пасха святая, – сказал Огийченко, – один уже разговелся.

Прибежал Шкурка, дежуривший связным от первой сотни.

– Пехота на нас поперла. Германская…

– Много?

– Полка два пустил.

Артиллерия смолкла.

Дым поднялся и рассеялся в светло-голубом небе.

Батурин вслушался, криво улыбнулся.

– Подходят.

Справа, у расположения второй сотни, появился Мостовой. Пробежала команда «садись». Сотни кинулись в седла, волной прихлынули к взгорью и остановились. Миша ожидающе глянул на Павла. Потом на Сеньку. Тот торопливо обматывал шею башлыком. На лице его появилось новое, отчужденное выражение. Трагически опустились уголки губ, и мелкие росинки пота высыпали на носу и лбу. Перехватив взгляд друга, сказал, подрагивая челюстью:

– Чтобы шею не перерубили.

По бугру быстро бежали и падали люди. Они поворачивались, стреляли и, заметив спасительную балку, соскальзывали вниз, закрывая цель опорным пулеметам. Мостовой выхватил клинок и вынесся на гребень. Он вздыбил коня и исчез. За ним с криком ринулись гала-гановцы, сразу же поломав строй и ¦ оттеснив первую сотню. Батурин придержал своих. Галатановцы проскочили. Павло усилил аллюр, и сотня, прогудев по склону, вылетела на гребень. Миша видел спины, крупы и двигающиеся навстречу серые чужие мундиры, осветленные полосками плоских штыков. Люди в мундирах накоротке бежали навстречу, не осознавая еще всего ужаса конной казачьей атаки. Мостовой стремительно загнул фланг, нацелившись на специально оставленные траншейные пролеты. Он провел вторую сотню по этим пролетам, как по мостам, и сразу же вклинился в серую толпу, которая будто растаяла под ногами.

– Бегут! – торжествующе заорал Сенька.

– Бегут! – радостно закричали позади.

– Бегут! – хрипло заорал Миша. – Бегут! – Кукла, опустив голову, мчалась, увлеченная общим потоком. Остановись, споткнись – и всадник погиб. Тревожно мелькала мысль: как проскочить окопы, не поломав лошадь, и как рубить? – его стиснули, и размахнуться было невозможно. Окопы промелькнули под ним и показались ничтожно мелкими, будто вырытые, шутки ради, игрушечными жестяными лопатками.

За брустверным валом стало просторнее, и сотни разошлись. Пехотинцы противника убегали. Кукла вильнула, и Миша еле удержался в седле. Она проскочила мимо только что рассеченного Лучкой длинного, в Запыленных сапогах, немецкого солдата. Совсем близко серые спины, скатки, подковами свернутые на спине…

Сенька вырвался вперед. Он мчался, как заправский рубака, и мелькнувшее его лицо было похоже на бледное лицо Батурина и на лица Лучки, Огийченко, Шкурки… И в этом застывшем бледном лице, в жестоком изгибе бровей, в уголках губ, трагически упавших книзу, Миша впервые увидел печать войны, страшную маску солдата, подчинившего себя единственной, сосредоточенной мысли: убить врага раньше, чем он успеет это сделать. Вот кубарем покатился немецкий офицер, очевидно сшибленный копытами Сенькиного Баварца. Убит? Нет. Офицер быстро оправился, вскинул винтовку. Сенька на высоком коне отличная цель. «Неужели успеет?» – мелькнула горячая мысль.

Миша подлетел к офицеру и уже видел в нем только человека, думающего убить его друга, его щербатого Сеньку. Миша нагнулся, сделал упор на правое стремя и из всех сил взмахнул шашкой. Клинок врезался в твердое. Больно рвануло плечо…