Текст книги "Над Кубанью. Книга третья"
Автор книги: Аркадий Первенцев
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА IX
Станица чутко прислушивалась к фронтовым новостям. Возле Совета всегда стояли толпы. Шульгин с утра вывешивал сообщения из-под Батайска. Ежедневно Лука заезжал за соседом, и они отправлялись к Совету. Карагодин читал сводки вслух, а малограмотный Лука, опершись на палку, слушал его со вниманием, заставляя повторять непонятные места. И Карагодин и Батурин послали своих детей на войну, и это их сближало. То, что Мостовой поднялся над его сыном, Луке не нравилось, и он частенько сетовал по этому поводу, всячески превознося удаль и сметку Павла. Поражение немцев под Батайском и на Тамани и радовало и тревожило. Камалинцы, приезжавшие в станицу на вальцовую мельницу, говорили, что Деникин договаривается и с Германией и одновременно с Англией и Францией. С Деникиным был Гурдай, которому Лука доверял. В станице посоветоваться было не с кем. Последнее время старик Батурин боялся высказывать свои мысли даже Перфиловне. Он с тревогой наблюдал, как от него отделялось казацкое старшинство. Лука чувствовал, что он остается одиноким, и это пугало его.
Однажды ранним утром в кухонное окошко постучался Велигура. Бывшего атамана привезли на линейке гунибовцы, тотчас же уехавшие за Кубань.
– Как это, а? Иван Леонтьевич… – лепетал Лука, опешйв при появлении гостя, своего давнишнего недруга.
– Ради безопасности, – строго сказал Велигура, кладя в угол вещевой мешок, – домой нельзя. Как бы Степка Лютый не заарканил. У тебя, в комиссарской хате, в самый раз.
– Издалеча?
– Сейчас из Гунибовки.
– А в обчем откуда?
– Из Сальоких степей, Митрич. От самого генерала Деникина.
Лука цыкнул на Перфиловну, раскрывшую было рот, и приказал ей наглухо затворить ставни. Лязгнули болты. Лука, передвигаясь на цыпочках, вложил в пробои задвижки и присел с Велигурой рядом.
– Как там?
– Тронет скоро великое войско Антон Иванович, – в том же строгом тоне продолжал Велигура, – худо будет тем, кто супротив него держался. Уже почти все станицы на поклон к Деникину приходили, хлеб-соль привозили. А вы как мыслите?
– Да я-то при чем? – воскликнул Лука. – Меня общество на такие ответы не уполномочивало.
– Мы уполномочиваем, Лука Митрич, мы, – внушительно сказал Велигура. – Велел передать Никита Севастьянович Гурдай свой поклон.
– За поклон спасибо.
– Требует тебя к себе.
Лука отодвинулся.
– Не поеду, – решительно заявил он. – Чтоб в армавирском каземате сгноили, как Литвиненкова? Мне и при этой власти за воротник горячую золу не сыплют.
– А другим?
– За других мне болеть незачем.
Велигура промолчал, не желая ссориться с упрямым и запальчивым стариком. Лука был нужен Велигуре как отец Павла.
– Не по-христиански, Лука Митрич, – смиренно сказал Велигура, – только лишь бы себе выгода… А люди?
– Отмолюсь как-нибудь, – буркнул Лука, – будет поп по новину ходить, нагорну ему чувал озимки. В два лба отмолим.
Перфиловна укоризненно покачала головой, вздохнула… Велигура поднялся, взялся за лямки мешка.
– Простите за беспокойство. Не обессудьте…
Эти слова, прозвучавшие угрозой, отрезвили Батурина. Уход Велигуры означал полный разрыв с казачеством, и это было настолько страшно, что почти не укладывалось в его сознании. Лука суетливо зашаркал сапогами.
– Куда ж ты поедешь, Иван Леонтьевич? Перфиловна, дай умыться гостю. Может, постель разобрать, Леонтьевич?
Велигура остался. Когда они трое в полутемной комнате сидели за завтраком, послышались глухие, словно удары молотка по дереву, винтовочные выстрелы. Велигура отодвинул ложку, приподнял брови.
– Стреляют?
Лука схватил шапку.
– Посиди тут, Леонтьевич, я погляжу.
Старик выскочил из комнаты и вскоре вернулся встревоженный.
– Отряд какой-то подходит. Вы бы спрятались, Леонтьевич. Беда будет, ежели нас застанут.
Лука принес лесенку, открыл чердачную ляду[2]2
Дверца чердачного входа.
[Закрыть], Велигура скрылся наверху.
Выйдя в палисадник, Лука прилег вместе с Перфиловной у забора, обвитого повителью.
По улице трусцой пробежал Ляпин. Он был без шапки, в расстегнутом бешмете. За ним мчался полупьяный Очкас.
– Банда подходит! – кричал он. – Ховайтесь! Банда!
Женщины, выскочившие было на крик, бросились по дворам.
Лука видел, как Ляпни и Очкас, перемахнув через забор, окрылись в каратодииском подворье.
– Поползем отсюда, Митрич, – шепнула перепуганная Перфиловна.
– Лежи уже, – цыкнул на нее Лука, – куда черт понесет, заметят.
На площадь выскочили двое верховых. Один из них, в лихо заломленной шапке, подлетел к общественному колодцу, размахнулся, швырнул ручную гранату. Бурое облачко вспыхнуло, пророкотал разрыв. Лука пригнул голову. Перфиловна схватилась за уши. Дымок поднялся выше колокольни, поредел.
– Давай! Свободен! – заорал на всю площадь человек, бросивший гранату.
Второй всадник встал на седле, снял бескозырку и по-морскому просигналил руками.
Послышался звонкий ход колес. Крики, музыка. На тачанках, запряженных полукровками, ехал отряд. Поверх сена – ковры, на них бутылки с водкой, окорока, кадушки с медом, накрашенные женщины. Лука перекрестился, а потом оплюнул: одну из девок, в ризе, сиявшей под солнцем, он принял за священника. Волосы у нее были распущены, в руках она держала большой крест и чашу. Чубастый молодец в алой рубахе, с балалайкой в руках, сидел у ее ног, изредка прикладываясь к чаше.
– Светопреставление, – шептал струхнувший Лука.
Девка в ризе проехала. На тачанках играли граммофоны. Бражничало какое-то страшное и непонятное Луке войско.
Позади, подвязанные к осям, шли бараны, окутанные пылью. Бараны упирались, блеяли, крутили головами с позолоченными рогами. К линейке цепыо привязали медвежонка, неуклюже переваливающегося на мягких лапах. Парень во всем желтом потрясал бубном, и ему бешено подыгрывали на гармошках трое, вооруженные до зубов. Они сидели на тачанке, опустив ноги в одинаковых лакированных сапогах. Бубенщик прыгал так, что крылья тачанки стучали о колеса, и выкрикивал:
– Ой цы, огурцы!
Вот человек в дамской шляпе с резинкой. Расстегнутая красная черкеска напялена на голое мускулистое тело. Генеральские парадные брюки навыпуск. На босых ногах шпоры.
– Мир хижинам, война дворцам! – басом ревел обладатель красной черкески и генеральских штанов.
– Жизнь миг, искусство вечно!
Пьяный парень, овитый пулеметными лентами по обнаженному бронзовому торсу, потрясал шароварами, очевидно специально для пего выкроенными из цветного шелка.
– Сами морские, брюки костромские! – горланил он, поворачиваясь и сверкая белозубым ртом.
Люди, усыпавшие тачанки, кричали, плясали, чокались чашами, наполненными вином, подкидывали вверх бутылки, шапки. Все они были обвешаны оружием.
– Чертова свадьба, – тихо сказал Лука, – чертова свадьба!
Старик не со страхом, а со злобой смотрел на последнюю тачанку, на которой раскачивался пулемет. Возле церкви над щитком пулемета забелела дамская шляпка и протарахтели выстрелы. «На память» – как называли анархисты этот прием – была выпущена очередь.
Лука приподнялся с посеревшим лицом.
– Что же это такое? – (всхлипнула Перфиловна.
Лука, долго стряхивая пыль, поднял глаза, налитые кровью.
– Ишь какому сатане наш Павлуша душу продал. Вот их программа!
Перфиловну испугали вид мужа и злоба, с которой он выложил свою мысль. Ей хотелось как-то смягчить происшествие, отвести гнев старика.
– Не наши это, Митрич, не наши. Наши товарищи не такие…
– Одна лавочка, – произнес Лука и, тяжело ступая, пошел к даму.
Войдя в дом, Лука долго молчал. Велигура, наблюдавший «чертову свадьбу» в слуховое окно, дал ему возможность подумать. Потом вкрадчиво спросил:
– Как же ответить Никите Севастьяновичу, Митрич?
– Чего это он, – неожиданно выкрикнул Лука, – опять обжулить хочет?
Велигура потерял прежнее спокойствие.
– Чего ты, Митрич? Чего ты? Бог с тобой.
Лука исчез и вернулся с тряпичным свертком. Принялся быстро руками и зубами развязывать его.
– Ишь каких красуль понадавал, – негодовал он, тыча радужные бумажки акций, – фабрикантом, мол, будешь сахарным. С-а-х-а-р-н-ы-м з-а-в-о-д-ч-и-к-о-м… Я за пять лет урожай гарновки за эти самые акции ссыпал. На три тысячи золотом. Хату ими оклеивать?
Велигура решил применить уловку.
– Зачем хату, Митрич? – сказал он. – Упоминал и про это Никита Севастьянович. Пущай, говорит, приезжает, за мной вроде должок есть. Золотом отдам.
– Золотом? – с недоверчивой алчностью переспросил Лука. – Да где он его возьмет?
– Где? – Велигура наклонился – Пять мажар с ека-теринодарского казначейства вывезли… Всех ублаготворить хватит.
– Ублаготворят! – буркнул Лука, все еще не сдаваясь. – Небось всё басурманам подвалили за всякий хабур-чубур. Стыдно им, генералам твоим. Товарищи супротив германца вышли, а господа продаются, сволочи. Хвост ему подносят.
– Еще неизвестно, кто подносит, – сказал Велигура. – Лучше всего на проверку съездить. Гурдая повидаешь там, генерала Деникина аль Алексеева, что все едино. Они люди обходительные, вежливые, благородные. Потолкуете. Узнаешь сам, чем они дышат, за кого руку держат. Может, помилование для Павлушки выговоришь.
Последний довод окончательно сломил старика, но он пока молчал.
– Уж поехал бы, Митрич, – посоветовала Перфиловна, – спрос денег не просит. Верно, надо Павлушке на выручку идти. Не дай бог какой перемены – засамосу-дят его. Как Шкуркина, засамосудят.
Лука подозрительно посмотрел на Велигуру.
– А чем ехать? Будет дело аль не будет, а пару коней с линейкой посеешь.
– Коней братовых запряжем, Мартыновых…
– А ежели возьмет Степка Лютый в подозрение, а?
Вывороченное веко Луки покраснело. В глазах появился страх, и натужно вздулись на лбу и шее ветвистые старческие жилы.
– Объяснишь, что едешь вроде как на Калмытчину, за бычаташи. Сейчас самое время.
– Ладно, – согласился Лука, – придется трогать.
В горницу влетела, запыхавшись, Любка, ходившая на станичный бок за керосином.
– Батя, маманя! Вот смех… – она запнулась. – Чего это вы в потемках?
– Со свету тебе потемки сдаются, – окрысился Лука, – какой там смех подцепила»?
– Чертову свадьбу видели?
– Ну, видели.
– Порушил ее Степка Лютый.
– Как порушил?
– Догнал их с богатуицами на выезде, всех повязал. На площадь привел, суд открыл. Вроде шомполов влепит.
– Ну, иди, иди, – Лука подтолкнул невестку к двери, – пет нам дела до той свадьбы. – Притворил дверь. – Ну когда же, Иван Леонтьевич, в путь-дорогу?
– На ночь выедем, Лука Митрич. Надо еще кама-линцев и гунибовцев добавить, чтоб делегацией… – Он вытер потный лоб, улыбнулся. – Ну и намучил ты меня, Митрич. Страху набрался. Нас-то, членов рады, всех по станицам послали казаков поднимать. Кто с хитростью, вроде меня, еще туда-сюда, живым ноги уносит, а кто в открытую… Вот в Лабинском отделе двух выборных ба-талпашивцев опознали. Долго жить приказали.
ГЛАВА X
Текинцы окончили утреннюю молитву. Они убрали в ковровые сумы кумганы, из которых производили омовение, натянули сапоги, ноговицы и сели в кружок, поджав под себя ноги. Верховые лошади сухой горской породы были привязаны витыми чумбурами к молодым акациям, обглоданным добела. У дома, стоявшего в глубине окруженного службами двора, свисал георгиевских цветов штабной флаг Добровольческой армии.
Текинцев вызвали для сопровождения командующего в станицу Манычскую, где предполагалось авидание Деникина и атамана Донского войска – Краснова. Отсюда со двора, где расположились текинцы, виден острый шпиль церкви, похожей на часовню. В церковь отправился Деникин прослушать обедню и панихиду по «убиенном» Лавре Корнилове. Корнилов молился в этой же церкви перёд первым кубанским походом.
Скучающая охрана не знала, как убить время. Посматривая на шпиль колокольни, конвойцы перебрасывались гортанными возгласами. Они вспоминали своего бывшего господина, сравнивали с настоящим и осторожно пересмеивались. Они между собой называли Деникина «байсан енэрал»[3]3
Плохой генерал. Буквально: генерал, с которым можно и не считаться. Списанный со счета.
[Закрыть]. С холодным презрением они провожали глазами офицеров, суетливо сновавших по двору. Офицеров было много. Группами и в одиночку офицеры прибывали сюда, в Мечетинскую, а их, текинцев, конвойцев Корнилова, выручивших его из быховского плена и совершивших с ним ледяной поход, оставалось все меньше и меньше.
Под навесом двое казаков-вестовых точили кухонные ножи, словно кинжалы: поворачивая и ногтем проверяя жало. Кончив, ушли на кухню, пде вскоре застучали эти же ножи. Сегодня в доме ожидали к завтраку почти весь генералитет, и хозяйка готовила обильное угощение.
Один из текинцев вынул из ножен шашку, осмотрел ее, провел по лезвию пальцем, покачал головой. Он на ощупь определил мелкие, почти невидимые глазом зазубрины. Текинец лениво поднялся и пригласил с собой чернобородого арсаринца Рахмета, одного из любимцев Корнилова. Они направились под навес и принялись налаживать точило по-своему: перевернули, вылили из кожуха воду и закрутили камень всухую. Из-под клинка вырвались неяркие, но длинные искры. Затем они подлили воды, чтобы докончить наводку. Сталь мягко зашуршала. Текинцы, оставшиеся на месте, что-то прокричали, цокая по-соловьинаму языками. Чернобородый Рахмет, засучив рукава гимнастерки, принялся взмахивать шашкой. На его бледном лице появилось жесткое выражение. Послышался отчетливый свист стали. Текинцы закричали: «Ай, яша! Чох якши, егит!»
Во двор, сопровождаемые рябым донцом, вошли два степняка-кумыка. Кумыки трое суток гнали баранту, закупленную у них для продовольствия. Текинцы позвали их, но кумыки, не понимая языка, остановились, сняли лисьи треухи и боязливыми и одновременно завистливыми глазами смотрели на роскошное убранство конвойцев. Рахмет, подморгнув друзьям, пошел к кумыкам, поворачивая клинок так, чтобы он сверкал на солнце. Текинцы шутливо закричали: «Елдерне, егит. Чалма, егит!»[4]4
Не убей. Не руби!
[Закрыть]
Кумыки бросились бежать, достигли крыльца и замахали треухами перед донцом. Текинцы посмотрели друг на друга, заулыбались. Они знали заранее, чем окончится посещение штаба степняками. Денег им не дадут, но вручат расписки, подписанные генерал-квартирмейстером Плющик-Плющевским. Выйдя из штаба, кумыки с растерянным видом будут крутить бумажки, пока на них не цыкнет и не прогонит их часовой.
Деникин мучительно ожидал конца богослужения в небольшой, до отказа набитой и душной церкви. Он стоял на почетном месте, у самого клироса, а причт, усиленный тремя полковыми священниками, служил полную и торжественную обедню, чтобы угодить командующему. За спиной Деникина разговаривали Кутепов и Марков. Они перебирали даты великой войны, даты решающих сражений, вспоминая, чем же был раньше знаменит полковник Дроздовекий, теперешний герой Ростова. Дроздовекий был им известен понаслышке как способный боевой офицер, но не больше. Марков хвалил его за поход из Бессарабии в Ростов, а Кутепов поругивал генерала Кильчевокого, который не смог выполнить поручения генерала Щербачева, поручения, принесшего теперь Дроздовскому славу.
Выдвижение новых имен в этой войне, где популярность достигалась не интригами, а настоящими делами, немного пугало Деникина. Но поход Дроздовского был весьма кстати. Прибрав к рукам его офицерский корпус, Деникин приобрел бы явное преимущество перед своим неожиданным соперником, атаманом войска Донского генерал-майором Красновым.
Обедня подходила к концу. После нее предполагалась панихида. Вышел дьякон с багровым от выпитой водки лицом. Он раскатисто провозгласил многолетие, от себя добавив здравицу в честь «ныне царствующего дома». Дьякон решил угодить знатному прихожанину, но переусердствовал. Перемахнувшись крестом во славу «ныне царствующего дома», Деникин все же остался недоволен. Кадровому белому офицерству, связанному с прошлым русской истории крепкими военными традициями, конечно, безразлично было, упоминался или нет бывший царствующий дом во время официальных богослужений, но что могли подумать «левые» элементы, находившиеся при армии, а тем более простые казаки. И те и другие открыто выступали против монархистско-реставрационных стремлений некоторой части армии.
Деникин считал себя тем вождем националыго-во-енной диктатуры, которому предстояло объединить и использовать усилия различных политических группировок – правых, либералов и умеренных социалистов, порознь слишком слабых, чтобы нести бремя борьбы.
Он мысленно упрекал своего предшественника Корнилова, не умевшего сочетать в одном лице и солдата, и государственного деятеля. Вспомнил, как Корнилов третировал кубанское правительство за стремление к самостийности, наживая тем лишних врагов. А вот теперь то же самое правительство, обласканное им, Деникиным, помогает ему взрывать почву Советской Кубани. В душе у Деникина мелькнула тщеславная мысль, что он, пожалуй, в интеллектуальном отношении выше Корнилова, дальновиднее и хитрее. Мысль эта ему понравилась.
Деникин приосанился, поправил неудобный стоячий воротник, подпиравший его рыхлые щеки.
Он первым пошел к кресту, и уже за ним, по чинам и рангам, цепочкой вытягивались остальные. Командующий ткнулся усами в металл и пошел к аналою, где готовились к панихиде…
Вот окончилось нудное богослужение. Чьи-то руки торопливо расхватывали освященные просфоры. Церковный сторож – плутоватый мужик, давно потерявший всякую веру, – побурчав на жадность господ, отошел и, сплевывая на пальцы, торопливо загасил свечи у отдаленных киотов. Остановился, нетерпеливо посматривая на начальство, возле которого зря горел воск.
Деникин пошел к выходу в сопровождении Эрдели, Гурдая, Маркова, Кутепова и Покровского. Алексеев шел позади, со своим сыном и с Кулабуховьш. Тот что-то говорил генералу, склонившись к нему. Алексеев безразлично поддакивал.
У выхода, на паперти и до самых ворот, стояли местные жители, в большинстве своем низкорослые крепыши-донцы, мужчины и женщины. Они встретили Деникина сдержанно-осторожным шепотом, расступились.
«После тяжелого похода очутиться вновь в такой спокойной солнечной станице!» Деникину захотелось поделиться с Марковым своим ощущением умиротворенности, но, вспомнив, что за спокойствие надо прежде всего поблагодарить немецких оккупантов, отвлекших внимание красных, сдержался и до штаба ехал в несколько подавленном настроении. Еще бы. Ему приходилось не только восстанавливать русскую монархию, но и опираться при решении этой политической задачи фактически на войска кайзеровской Германии.
…Романовский вышел к столу и с усталым видом разломил пропитанную вином просфору, поданную ему женой. Украдкой перекрестившись, он съел половину, а вторую отложил на столик, стоявший в «святом углу». Все утро Романовский потратил на прием маклеров из ставропольских прижимистых полупомещиков, которые должны были закупить и подогнать косяки лошадей в села по пути предполагаемого марша нового похода. Кроме того, он строго конфиденциально побеседовал с Шаховцовым, прибывшим из советской ставки и передавшим ему интересные новости о серьезных трениях между главкомом Автономовым и чрезвычайным штабом обороны Республики.
Усиленную деятельность своего начальника штаба Деникин ценил выше работы строевых командиров и вообще кого бы то ни было. Деникин считал Романовского прямым продолжателем своего дела и прочил себе в преемники. В армии не любили Романовского, обвиняли его в интриганстве, и это предвзятое, иногда даже враждебное отношение к Романовскому Деникин объяснял завистью.
Проголодавшийся, утомленный непривычно долгим церковным стоянием, командующий расстегнул ворот, высвободил шею и заложил за ворот салфетку. Кругом стучали ножами и вилками. Вестовые, помогавшие хозяйке, смущались и неловко прислуживали за столом. Завтрак был обилен и из свежих продуктов. С едой к Деникину возвращалось хорошее расположение духа. Он ел, похваливал, доставляя тем удовольствие хозяйке дома – жене, как она сама себя называла, «интеллигентного купца». Только баранина не пришлась ему по вкусу, он отодвинул ее и сострил, что «баранина определенно пахнет текинцем».
Романовский тихонько рассказал о конфликте, в лагере красных, и Алексеев улыбнулся.
– Мы ставили этот прогноз, – удовлетворенно сказал он. – К власти привыкали веками.
Романовский передал Деникину диспозицию Краснова по овладению селением Батайск. В ней значилось, что в правой колонне действовали германский батальон и батарея, в центре – донцы, а в левой – отряд полковника Глазенэпа.
Деникин внимательно перечитал диспозицию и ткнул пальцем в слова: «германский батальон».
– Вы укажите Краснову. Нельзя же фиксировать в Документах подобные операции: немцы – Добровольческая армия! Это же пища! Пища для врагов! – воскликнул он, приподняв брови. – Я захвачу эту диспозицию с собой, Иван Павлович. Я сам укажу Краснову.
За столом распили вина немного, по Марков, обычно сдержанный и корректный в обществе, опьянел и неудержно разошелся. Он размахивал руками и громко, как будто командуя, рассказывал подробности известного всем эпизода с разоружением «краснокожего» бронепоезда под станицей Медведовской. Голос Маркова назойливо звенел в ушах. Деникин умоляюще поглядывал в его сторону, но Марков продолжал громко говорить и время от времени стучать по столу ножом.
Рядом вполголоса разговаривали Гурдай и Алексеев. Смерть сына, поставленная Гурдаем в вину «большевикам», окончательно ожесточила его, и он высказывался за немедленное выступление во второй поход. Алексеев же был осторожен и тщательно, сам и через Романовского, подготовлял базу, в первую очередь путем развертывания широкой агитации и агентурной работы.
– Вы не правы, Никита Севастьянович, – сухо говорил Алексеев, внимательно смотря на Гурдая. – Покойный Лавр Георгиевич прежде всего принадлежал к категории воинов, но и он никогда не возражал против применения агентурной службы. По опыту последней войны нам известно, что зачастую один хороший агент стоит десятка выигранных сражений. После любого сражения, даже окончившегося победой, чрезвычайно туманны дальнейшие перспективы. Но ловкий соглядатай-лазутчик, тем более пользующийся у врага доверием, всегда сумеет рассеять этот туман.
– Мне не по душе такие методы борьбы, Михаил Васильевич, – вспыхнул Гурдай, – может быть, потому, что в здоровой» среде Кубанского войска воспитывалось прежде всего стремление к прямому боевому действию, умение наносить прямые и честные удары.
Алексеев потер лоб, что было у него признаком раздражения, и еще более сгорбился.
Деникин приподнял брови.
– Минуточку, Никита Севастьянович, одну минуточку, – оказал он Гурдаю, – боевые-то части никогда и не знают, в результате каких комбинаций их посылают на прямое сближение. Вероятно, и вам в свое время, как строевому офицеру, эти комбинации тоже не были известны. Теперь же, волею судьбы и некоторых обстоятельств, вы подвинулись ближе к мозговому центру армии, и вам в большей мере открыты некоторые пружинки.
– Я и раньше не так уж далек был от «мозгового центра», как вам кажется, – возразил Гурдай.
Деникин покровительственно качнул головой.
– У нас пока не так велика армия, чтобы рисковать ею на прямом ударе, как вы выразились, – сказал Деникин. – Запальчивость не всегда хороша, и храбрость главнокомандующего отлична от храбрости командира дивизии и от храбрости капитана гренадерской роты. Лавр Георгиевич, к сожалению, не всегда помнил эту истину. – Деникин допил чай. – Так вот какие дела, Никита Севастьянович…
Гурдай обидчиво возражал:
– Все же я не помню, Антон Иванович, чтобы значительные битвы были выиграны в результате донесений шпиков и лазутчиков. Я сторонник войсковой разведки, безусловно способствующей успеху боя…
– Кроме непосредственных боевых операций, существует еще политика, которую вам не советую игнорировать, – строго заметил Деникин, не любивший возражений. – Когда война перестает быть национальной, она становится классовой и, как таковая, должна иметь успех у населения. Кто убедит население, тот победит. К сожалению, в своем арсенале мы не имеем демагогического оружия большевиков, а нам до зарезу нужно равноценное оружие. И вы не представляете, как это трудно, весьма трудно, ибо его нужно не только отковать, но и изобрести. И тогда на помощь приходит вековая школа агентурной службы. Вспомните хотя бы такого агента, как Малиновский, о котором нам не так давно поведал Родзянко.
– Но Малиновский бесславно погиб, – сказал Г урдан.
– Вы имеете в виду его расстрел? – сухо спросил Алексеев.
– Безусловно.
– Казнь после долгих лет плодотворной работы не бесславна. Он выполнил свой долг и погиб. У живых обычно больше бывает неприятностей, чем у мертвых.
Деникин сочувственно кивал головой.
– Верно. Вот, например, у нас с вами, Михаил Васильевич. Надо ехать чуть ли не на поклон к главе «всевеселого войска». А вам, Никита Севастьянович, придется принимать делегации станиц и отделов, – Деникин посерьезнел, – но только в разговоре с ними, без… вы, конечно, понимаете, о чем я говорю? Мы, конечно, избавили бы вас от столь неприятных – и несовместимых с вашими принципами – обязанностей, – но что делать… С кубанцами должен говорить кубанец, а ваше правительство предпочло «степной глуши»– Новочеркасск… Вы готовы? – обратился он к Алексееву.
– Да, – сказал Алексеев.
– Я быстренько переоблачусь, и тронем, господа.
Степная дорога к Дону, к станице Манычской, где должно было состояться свидание Деникина с Красновым, имела славу небезопасной, и Романовский, кроме текинцев, выделил для сопровождения главнокомандующего еще сотню кубанцев, поручив общее командование Брагину.
Весьма польщенный назначением, Брагин рано поднял казаков, заставил почиститься и вывел на еще влажный от росы выгон. Он выделил старшиной Никиту Литвиненко, отличного служаку, известного ему еще по жилейскому полку, и приказал проверить четкость службы. Никита в течение двух часов добивался «четкости». Выстроив сотню, он подъезжал манежным галопом, кричал:
– Здравствуйте, орлы!
«Орлы» лихо кричали:
– Здравия желаем, ваш-выс-приц-ство!
Так продолжалось до тех пор, пока казаки не научились молодцевато и все сразу гаркать приветствие.
Когда Деникин вышел из штаба и, приняв рапорт Брагина, небрежно подкинул руку к шапке, здороваясь с конвойцами, они рявкнули так, что командующий вздрогнул от неожиданности. Оправившись, милостиво улыбнулся есаулу и сказал ему, как равному:
– Восстанавливаем армию?..
Деникин опустился на раскаленную кожу седла. Он не понимал прелестей верховой езды, но его воины, в большинстве конные, должны были видеть предводителя в седле. Алексеев и Кутепов уселись на тачанку.
Текинцы, державшиеся отдельной конвойной группой, хотели пристроиться непосредственно за Деникиным, но Литвиненко скомандовал, и его казаки оттеснили текинцев в хвост.
Текинцы заволновались, сгрудились в кучу, схватились за эфесы клинков. Рахмет подскочил к Литвиненко.
Алексеев кивком головы подозвал растерявшегося Брагина.
– Текинцев в голову, – сказал он, – это их право.
За околицей Деникин пересел в тачанку. Брагин попросил разрешения затянуть песню.
– Не советую, – Деникин поморщился, – у ваших казаков медные глотки. Зачем привлекать внимание противника.
Перевалив через железную дорогу, углубились в степь. Встречались редкие хутора-зимовники, косяки пугливых золотистых дончаков. На зимовниках стояли посты. Степь широко просматривалась кавалеристами Глазенапа и Покровского. На светло-голубом небе кружились барашковые облака. Впереди и по сторонам на расстоянии ружейного выстрела передвигались всадники головного и боковых дозоров.
– Предусмотрительный и осторожный офицер, – сказал Деникин, наблюдая за начальником конвоя, – вы хорошо сделали, назначив его, а не «печального хана» Резак-бек-Хаджиева. После смерти Корнилова он постепенно теряет ум. А этот Брагин, кажется, близок Гурда ю.
– Земляки, – ответил Алексеев и, помолчав, добавил – Есаул Брагин очень честно выполнил ряд моих секретных поручений. В частности, на него возложена связь с нашими людьми, приближенными к советским главкомам.
– Информация от… как его… Шаховцова?
– Да.
– Надо поощрять, Михаил Васильевич, – сказал Деникин, – тут следовало бы вэше личное представление. Чин есаула маловат для способного и преданного офицера… – Деникин приложил руку к шапке, вгляделся.
– Кто это?
По дороге, навстречу им, двигались подводы.
– Узнаем, – сказал Кутепов. – Вообще не опасно, поскольку пропустило охранение.
Брагин ускакал вперед. Вскоре вернулся, козырнул.
– Делегация прикубанских станиц, ваше высокопревосходительство. Возглавляет член Законодательной рады – Велигура.
– Почему же они отсюда? – спросил Деникин. – Кубань не в той стороне.
– В объезд.
– С хитринкой, – пояснил Алексеев, – мужички. И честь соблюсти, и капитал приобрести! Направляйте к Никите Севастьяновичу Гурдаю.
Лука внимательно и с некоторым волнением осматривал проезжавших генералов.
–: Нету сановитости, – сказал он Велигуре, – наш Никита Севастьянович от них отменней. Чего это у них ни лент нету, ни крестов? Не заслужили?
– Кто же в такую жару ленты цепляет. От крестов тоже груди печет, – ехидно вставил седой гунибовец.
– Они и без отличий как-ся обидно руки до шапок подкинули. Видать, гребуют нами, – со вздохом сказал кряжистый старик из Камалинской.
Резко вмешался Ляпин, не привыкший к такой непочтительности по отношению к военному начальству:
– А через чего они обязаны перед вами шапки ломать? Товарищам ворота отчинили, тетешкаетесь с ними. По моему разумению, слава богу, в кнуты нас не взяли.
– И верно, – строго произнес Велигура, – чего языки распустили? Чего же они, до вас в обнимку пойдут? Генерал – это не какой-нибудь подхорунжий.
Старики примолкли. Подводы тронулись к Мечетин-ской. Станица старикам не понравилась. Дома какие-то мелкие, зелени мало, амбары выкрашены только синим. Речушка – воробью по колено.
– Скушная у них жизнь, степовая, – сказал Лука, вздыхая и оглядываясь, – воды нету, тени мало. Найти бы нам нашего Никиту Севастьяновича, решить дела и, пока кубышки на плечах целы, – домой!
В Манычской прифронтовой повстанческой станице, расположенной на берегу Дона, Деникина встретил офицер-донец с двумя ординарцами и сопроводил к небольшому домику станичного атамана.
Краснов заставил ждать себя не больше двадцати минут, но и это промедление, по-своему истолкованное, покоробило щепетильного Деникина. И когда Краснов вошел в комнату, Деникин находился в сдержанно-взвинченном состоянии. Алексеев, с холодным бесстрастием наблюдавший их беседу, невольно вспомнил натянутую обстановку своей первой встречи с покойным Корниловым. И тогда и сейчас это было беседой двух претендентов.
На столе лежали заранее приготовленные карты, расписанные цветными карандашами. За окнами изредка ржали кони и слышались окрики конвойцев. Деникин, чтобы сразу же подчеркнуть германофильство Краснова, приступил к изложению своего недовольства диспозицией, о которой перед отъездом доложил ему Романовский.