Текст книги "Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 49 страниц)

– Нет.

– А Софья Вениаминовна? – быстро перевела разговор Варя. – Вы знаете, она будет работать в нашей городской больнице невропатологом.

– Ох, какая! – вырвалось у Ларисы. – Мне она не говорила о вас, когда была в Москве.

– Мы с ней и не виделись. Ваня получил письмо от нее.

– Мне она не написала ничего, – упрямо возразила Лариса, думая о том, как странно звучит в устах Вареньки это «Ваня».

«Ольга права: ему нужна не такая жена. А какая же? – насмешливо спросила себя Лариса. – Не такая ли, как ты?»

– Я часто ее вспоминаю, – продолжала Варя, живо представив Софью, которая никогда не падала духом. – Она очень заботилась о вашем мальчике. Помню: бомбежка ужасная – все в блиндаже дрожит, а она сидит и так серьезно прикидывает, как лучше сделать маленький джемпер из своего шарфа. Алеша потом очень гордился обновкой. А нашему Мишутке сейчас три года. Но говорит еще очень плохо: «тулат» вместо «кулак», «тинтопта» вместо «винтовка». Ваня меня успокаивает, что это пройдет…

И опять слово «Ваня» больно резануло Ларису.

37

Эта встреча напомнила Варе и давнюю обиду, испытанную ею в подземном госпитале.

«Зачем она надевает докторскую шапочку?» – раздраженно и зло сказала тогда Лариса.

«Зато теперь я надену ее по праву, – подумала Варя, когда, впервые придя на работу, принимала из рук сестры-хозяйки халат и белую шапочку. – Но… по праву ли?! Ведь врач-то я еще никакой. Летняя практика да субординатура на шестом курсе. Вдруг не справлюсь с работой?!»

Заведующая отделением Полина Осиповна внимательно всмотрелась в лицо Вари бойкими, ясно-серыми глазками, потрепала ее по плечу маленькой энергичной ручкой.

– Ничего, не робейте. Я тоже вот так пришла сюда лет двадцать назад, и ничего, работаю до сих пор, как будто кое-чем овладела за это время. Больные не жалуются. – Она улыбнулась, показав только нижний ряд зубов, молодо блестевших белой эмалью; верхняя губа оставалась почти неподвижной. – Если возникнут трудности, я вам помогу. Не стесняйтесь, теребите меня. А теперь пойдемте, познакомлю с больными. Учтите: у многих ранения проникающие, черепно-мозговые. Народ нервный, неуравновешенный. С ними нужна особая тактичность. Надо быть и мягким, чтобы не обидеть, надо и твердость иметь, чтобы не растеряться: иногда попадаются злостные хулиганы, они за все твое добро и ласку готовы голову тебе проломить. – Полина Осиповна вздохнула и направилась к двери, увлекая за собой Варю.

Они обошли все палаты глазного отделения, побывали в смотровой комнате, в операционной и перевязочной.

– Как видите, хозяйство у нас большое.

– А где здесь… Лариса Петровна Фирсова?

– Она работает в институте травматологии, а сюда приезжает три раза в неделю, в челюстно-лицевое отделение. Замечательный хирург! – добавила Полина Осиповна с хорошей завистью. – Вы давно ее знаете?

– Вместе на фронте были.

– Я тоже всю войну работала в полевых госпиталях. Приходилось не раз и на передовой стоять.

Странно было думать, что такая добродушная, даже кроткая на вид женщина могла стоять на передовой линии огня. Но эта кроткая женщина была глазным хирургом, и, по-видимому, хорошим хирургом: все больные разговаривали с ней почтительно.

– Я сейчас делаю операции по подготовке глаза к ношению протеза, – рассказывала она Варе. – Люди не хотят жить обезображенными и устают носить эти давящие черные повязки. А снять нельзя: вместо глаза яма. И вот я формирую дно орбиты, делаю веки, подбираю протез… Езжу, разыскиваю. Самая трудная задача – сделать правильно уголок глаза: нужно, чтобы он смыкался, как на шарнире. – Полина Осиповна показала, сжав кончики большого и указательного пальцев, как должен смыкаться этот уголок. – Тогда глаз будет закрываться по желанию больного. Ведь так важно – закрыть свой глаз! Представьте, любимое существо видит: вы спите с открытым глазом. А постоянная угроза новой травмы, пыль, грязь? И вот я упорно работаю над правильной постановкой века. Помогает мне во многом Лариса Петровна. Я увлеклась пластикой глаза после встречи с нею. Помню, она пришла в первый раз в солдатских сапогах, в шинели и очень быстро завоевала нас. – Полина Осиповна испытующим взглядом окинула Варю. – Вы какой уклон хотели бы у нас получить?

Варя покраснела, даже маленькие уши ее ярко порозовели.

– Я еще не знаю. Хочу лечить глаукому. Хочу научиться делать глазные операции.

– Понятно. Ну, было бы только желание, а мы поможем с радостью. Теперь пойдемте в кабинет и займемся делом.

В кабинете их ждал Березкин, столяр-краснодеревщик, больной глаукомой. Варя знала: глаукома – повышение внутриглазного давления, ведущее к слепоте. Еще на четвертом курсе она училась тому, как осматривать глаза с помощью щелевой лампы, как измерять глазное давление. Но сейчас, расспросив Березкина, она с таким волнением открыла ящичек с пятью крошечными цилиндриками, смазанными специальной краской, будто решался вопрос ее жизни. Ведь это первый больной, которого она должна лечить самостоятельно и за которого будет нести ответственность.

Березкин терпеливо, покорно ждал. Хорошая у него фамилия и профессия веселая: столяр-краснодеревщик. Красное дерево – значит, ценное дерево, и тот, кто умеет делать из него красивые вещи на радость людям, – тоже ценный человек.

Но с виду краснодеревщик совсем невеселый: у него болящая глаукома (бывает она и не болящая, но и в том и в другом случае приводит к слепоте).

– Хотя бы один глаз спасти! – сказал он, повернув к Варе измученное лицо.

– Сделаем все, что возможно, – снова покраснев, обещала она.

Крупный, сильный, еще не старый человек сидел перед нею и ждал от нее помощи, опустив на колени умелые руки. Неужели слепота вырвет работу из этих золотых рук и не будут они больше пилить, строгать, клеить и полировать? Сможет ли столяр отличить на ощупь дуб от красного дерева или карельскую березу от ореха? Варя, со своими острыми глазами, до сих пор еще не научилась их различать; в якутских юртах понятия не имели о каких-то гарнитурах мебели. Она должна помочь Березкину. Только сможет ли: ведь он уже три месяца лежал в клинике Филатова в Одессе, и ему даже там не помогли!

– Ничего не вижу левым глазом, да еще болит он, – глуховатым голосом говорил столяр. – Такие боли временами, что вырвать его охота. Раз уж он безнадежный, удалите его!

– Удалить легче всего, – сразу вспомнив Ивана Ивановича, сказала Варя. – Люди столько операций переносят, чтобы глазной протез вставить, а тут все свое, живое.

Она укладывает больного на кушетку, ставит измерительный прибор на его широко раскрытый глаз и, перенеся оттиск на бумагу, смоченную спиртом, делает вычисления. Да, на левом абсолютная глаукома. Можно лишь попытаться снизить давление, чтобы снять боль. Так же тщательно Варя измеряет давление в правом глазу.

– Вы прирожденный глазник, – сказала Полина Осиповна, следя за ее гибкими пальцами. – У вас такие мягкие движения. Как с правым?

– Ясно выраженная и на правом.

– Что вы думаете предпринять? – уже тихонько спросила Полина Осиповна.

– Может быть, новокаиновую блокаду…

– Это новый для нас метод, но он уже оправдал себя: зачастую дает прекрасный эффект. Ведите больного к отоларингологу.

Березкин согласен на все. Блокада так блокада. Лишь бы спасти остаток зрения! А волнение Вари все растет: надо передоверять больного другому врачу… Мраморные пятна румянца еще гуще пробиваются на ее лице, когда она идет с Березкиным в отделение, где лечат ухо, горло и нос. Чем же она-то сама поможет больному?

38

Заслуженный отоларинголог госпиталя, смуглый, моложавый, но совершенно седой человек, внимательно осматривает больного.

– Нос хороший, а площадка не совсем годится, – заявляет он, имея в виду удобства для блокады, однако после соответствующей подготовки делает Березкину укол новокаина в боковую стенку ноздри. Варя, усадив больного, стоит и наблюдает, почти не дыша, как действует профессор, блестя рогом рефлекторной лампы над нацеленным лбом. Нужны годы практики даже на то, чтобы владеть так лобной лампой. Но поможет ли блокада Березкину? Иногда после одного укола снижается давление и исчезают боли, а бывает, что толку никакого.

– Вам не жарко? – спрашивает профессор, близко наклоняясь к больному.

Нет, Березкину не жарко. И лицо у него не покраснело, но боль в левом глазу все-таки исчезла.

– Придете теперь через три дня, – говорит ему Варя, заполняя в своем отделении историю болезни.

Следующим был больной с катарактой, и Варя назначила его на операцию. Она сама будет делать эту операцию, ассистировать ей берется Полина Осиповна. Дорогая Полина Осиповна! Она появлялась всякий раз, когда молодой врач чувствовала себя неуверенно, – подсказывала, подбодряла.

Пришла девушка из подмосковного колхоза, Таня Бражникова. Красивая, цветущая дивчина, но косоглазая.

– Меня так и зовут – Танька Косая. У нас в деревне все на виду. Пожалуйста, помогите, доктор!

– Хорошо. Мы сделаем вам маленькую операцию.

Варя смущена обращением: какой она доктор! «Маленькая», как она сказала для успокоения больной, операция представляется ей серьезнейшим делом.

«Ведь на Каменушке мне чудом казались такие операции, когда их делал Иван Иванович, а теперь я должна сама…»

Собираясь заполнить историю болезни Бражниковой, Варя вспомнила песню старых якуток, которые стали зрячими благодаря доктору Ивану:

 
Черный ветер рвет с меня черное платье
и обжигает лицо мое черным осенним холодом…
 

Пугает мысль:

«Вдруг не справлюсь! Что, если операция пройдет неудачно?»

Варя припомнила свою небогатую практику: несколько раз под наблюдением опытного хирурга-ассистента снимала катаракту и оперировала одного больного по поводу косоглазия. Как она боялась перед этими операциями, как тряслась после них, ожидая осложнений! Но Полина Осиповна тоже начинала со страхом в душе. А разве Иван Иванович сразу стал хорошим хирургом?

– Опыт приходит с годами, но если будете работать от всей души, то быстро освоитесь, – сказала Полина Осиповна, когда после работы вышла на улицу вместе с Варей. – Все наши знания открыты для новичков. Как говорится: чем богаты, тем и рады. Конечно, надо спешить обогащаться. Жизнь страшно коротка. Давно ли я пришла сюда совсем девчонкой? А теперь у меня уже седой муж. И сын… Я своему сыночку едва до подмышки – вот какой вымахал! Но власть еще не потеряла. Как же? Нынче пробирала его, разгорячилась и, знаете, самыми сильными словами отчитывала. Я ведь еще и пою. Да неплохо, – неожиданно с гордостью похвалилась Полина Осиповна, и ее вытянутая хоботком верхняя губка задорно пошевелилась. – Пришли гости. Сын включил ленту… Он там записал, как я романс Рахманинова пела. Все слушают, и мне самой приятно. Правда, хорошо! «Вот, говорит, еще одно выступление мамы». Включил. Я услышала, и прямо провалиться от стыда! Все хохочут, а я только кулаком исподтишка грожу. Ругаться уже боюсь.

Варя рассмеялась:

– Я тоже ссорюсь иногда со своим сыном, но он еще не скоро сможет так разыграть меня!

В цветочном киоске продавалась поздняя сирень – лилово-кудрявые, чуть влажные, сладко благоухающие гроздья. Варя невольно замедлила шаги.

Почему в тайге нет такого кустарника, как сирень? Почему там нет ни роз, ни пионов? Очень обидело солнце северную землю: косо и мало глядит оно на нее.

– Но сейчас, в июне, и у нас хорошо, – сказала Варя, уже сидя в троллейбусе. – Вы даже не представляете, как хорошо в тайге весной, когда белые ночи. Над темными лесами скалистые горы, будто каменные дворцы. Реки быстрые. Плывешь на лодке, на перекатах мелких слышно – камешки на дне шуршат.

Сошла на своей остановке Полина Осиповна, а Варя все едет. День перед вечером разгулялся. Жарко. В троллейбусе полно народу, оттого еще и душно. Варя сняла не очень модное пальто и положила на колени вместе с сумкой. На ней шелковое платье с короткими рукавами, туфли на низком каблучке, непокрытые волосы отливают черным глянцем. Она едет, окруженная людьми, и думает о больных, доверенных ей, о сынишке и Иване Ивановиче. Есть о чем подумать человеку, если он врач, да к тому же имеет семью и должен заботиться о домашнем хозяйстве. Из троллейбуса – в метро. Из метро в магазин, в ларек. Сумка в руках становится все толще и тяжелее. Из глубины ее извлекается сетка-авоська и тоже начинает разбухать. Несмотря на жару, Варя надевает пальто, чтобы оно не мешало. Покупки сделаны. А теперь за Мишуткой.

Подходя к зданию детского сада и все убыстряя шаги, Варя неожиданно припомнила фразу Ларисы Петровны о Платоне Логунове.

Утром она попросту порадовалась, что он жив, здоров, а сейчас внятно прозвучали в ушах слова: «До сих пор верен вам».

«Верен мне? – удивилась Варя. – Ну, разве так можно, когда нет никакой надежды? Хорошо, что Иван Иванович не ревнив, а другой мог бы и рассердиться. Впрочем, он никогда не ревнует. Почему? Ну, хотя бы немножечко! Или… – Варя почувствовала внезапное сердцебиение, положила свои покупки на каменный выступ, вытерла платочком потное, вдруг побледневшее лицо. – А если бы на моем месте была Ольга? Ольгу он любил, ревновал, даже плакал из-за нее. Неужели он женился на мне только потому, что я несколько лет преследовала его своею любовью?»

39

– Бить вас надо обоих! – сердито сказала Ольга, обмывая кровь с лица сынишки. – Вот и колено ободрано. Может быть, кость треснула!

– Тогда он не дошел бы домой на своих ногах и опухоль была бы, – возразил Тавров, больше расстроенный слезами напуганной жены, чем падением сына. – Ничего, в другой раз будет умнее.

– В другой раз я его не пущу!

– Не сердись! – Тавров обнял жену, склонил голову к ней на плечо. – Милая мама, мы больше не будем.

Она с досадой высвободилась, но посмотрела на них, грязных, усталых, виноватых, и улыбнулась.

Действительно, оба как дети. Володя, выручая отца, крепился, только морщился, шевеля выгоревшими бровями. Обычно он, когда ушибался, спрашивал:

– Кровь есть?

Если отвечали «нет», он как ни в чем не бывало продолжал игру, но если оказывалась кровь, мальчик разражался ревом. А сейчас даже вид крови не пугает его.

– Вылетел из кабинки, точно настоящий десантник, – развеселясь, сказал Тавров, бинтуя ногу сына. – Хорошо, что машина шла не быстро: как раз на повороте.

– Я за дверку держался, она открылась, и я… выпал.

– Мог бы под колесо… – Ольга болезненно нахмурилась. Она всегда боялась за сынишку: сказывалась прежняя утрата – смерть первого ребенка. Отсюда и опека излишняя, и мнительность. Тавров это понимал, но сегодняшний случай, конечно, из ряда вон.

– Я, знаешь, расстроился, задумался, ну и недоглядел.

– Отчего же расстроился?

– Опять не получилось с новым оборудованием, говорят: пока используйте местные ресурсы.

– Любимая фраза Скоробогатова. Помнишь секретаря райкома на Каменушке?

– Конечно. А за то, что напугали тебя, расскажу маленькую историйку, которую мы услышали в городе. Может быть, тебе пригодится для очерка…

Ольга взглянула в окно, увидела, как Володя уже бегает возле дома, успокоенно вздохнула.

– О чем… историйка?

– Идем по улице в городе, вдруг мчится пожилая толстушка в танкетках на босу ногу. Пятки, между прочим, как две репы. Бежит, топает, плачет, чуть с ног не сбила. «В чем дело?» – спрашиваем. «Иду, говорит, гляжу: грузовик без водителя, а кругом толпа. В кузове девочка лет восьми, бледненькая очень, а возле нее большая обезьяна, в юбочке и в капоре… То обнимает ребенка, то по лицу гладит. У девочки от страха слезы, а публика смеется!»

– Нехорошо! – сказала Ольга. – Могла ведь перепугать…

– И нашей толстушке не понравилось, – продолжал Тавров. – И вдруг она видит – стоит на крыше соседнего сарая человек в цирковой форме и тоже наблюдает эту картину. Она и кричит ему: «Гражданин, как вам не стыдно! Что вы свое зверье распустили? Уберите немедленно эту образину!» Услышав такие слова, обезьяна оглянулась, быстренько слезла с машины да как схватит тетушку желтыми зубищами за палец! Женщина, конечно, обмерла. Потом толкнула обезьяну, шляпку с нее сбила, глядит: ушонки маленькие торчат, а морда злющая, и опять норовит цапнуть за руку. «Тут, говорит, ухватила я обезьяну за эти ушонки, подняла, хлоп животом оземь да бежать». Бежит, плачет, а все ей вслед хохочут. Ну, не обидно ли?! «Теперь, говорит, пусть хоть сам черт кого хочет обнимает, а я вмешиваться не стану». Каков вывод-то? А?

Тавров засмеялся, глядя на Ольгу, которая вначале тоже рассмеялась, но вдруг сказала озабоченно:

– И у меня привычка всюду вмешиваться. Вот ехала из Москвы и думала: зачем я сболтнула Фирсовой, будто Иван Иванович женился на Варе не по любви? Мало ли что нам кажется! Я считаю, они не пара, а для другого лучшей не может быть.

– Почему тебя это волнует? – настороженно спросил Тавров.

– Потому… Помнишь, я на Дону получила письмо от жены Хижняка? Она писала, что ее Денис Антонович сообщал ей, будто Аржанов влюбился в полевом госпитале в хирурга Ларису Фирсову? Это письмо я показывала мужу Ларисы, твоему школьному приятелю танкисту…

– Да-да, командиру бригады Алексею Фирсову. Но ведь он вскоре был убит. Лариса Петровна сама о том нам говорила… Она давно вдовеет.

– В том-то и дело! – Ольга прерывисто вздохнула, торопясь поскорее исповедаться. – Она теперь может очень легко отбить у Вари Аржанова, раз они опять стали встречаться.

– Зачем он ей, – опешил Тавров, сбитый с толку. – У него увлечение давно, наверное, прошло, и сын от Вари… Да и Лариса…

– Мне показалось, что Лариса Петровна любит Аржанова.

– Опять показалось?

– Да. – Ольга прошлась по комнате, скрывая улыбку: ее радовала и немножко забавляла настороженность Бориса при упоминании об Аржанове. – Мнения, основанные на догадках, не всегда ошибочны.

– Вы становитесь самоуверенны, товарищ литератор!

– Только отдаю должное своей проницательности и стыжусь: подлила масла в огонь. А зачем? Меня тоже следовало бы отодрать за уши, как ту обезьяну. И не пойму, зачем рассказала Фирсовой о любви Логунова к Варе? Раньше я была сдержаннее, а сейчас – везде сую свой нос.

– Свойство литературных работников! Чужая беда – ваш хлеб, – подтрунил Тавров.

– Вот еще! – всерьез обиделась Ольга. – А я хотела с тобой посоветоваться… Почему Иван Иванович приглашает к себе в Москву жену Хижняка? Может быть, мы ее сюда позовем? Какое было бы счастье для Коробовых, если бы Елена Денисовна согласилась приехать сюда!

– Я уже толковал с Логуновым, но ведь у Хижнячихи своя забота: дочку учить надо. В Москву-то она с радостью, а сюда вряд ли.

40

Легковая машина быстро неслась по шоссе, покрытому гравием. Ольга сидела позади вместе с сынишкой и случайной попутчицей и все старалась втиснуть его в середину. А он, забыв недавний горький опыт, норовил устроиться поближе к дверке, порывался перелезть к отцу, сидевшему за рулем, или вскакивал на ноги и следил, как летит навстречу желтоватая лента шоссе, окаймленная кустами дикой малины, пышно растущей вдоль обочин, как встают по сторонам сизые громады гор. На склоны то и дело выбегают стада избушек, блестя черными глазками окон. Там поднимаются каменные дома. Сразу видно, районный центр. Электростанция с высокой дымящейся трубой; экскаватор ворочается, роя канаву. Как усидеть на месте шестилетнему мальчишке?! И он, конечно, прав, пропуская мимо ушей приказания: «Сиди смирно!», «Не лезь к окну!».

Мутно-желтая речка льется по галечнику, ныряет под горбатый мостик, торопится к Енисею, к чистым просторам Ледовитого океана.

На лесной опушке балаган из корья, светлеют срезы пней. По навалу зеленого хвойного лапника скачет белка, распушив рыжий хвост, мчится вверх по серому стволу ближней ели. На тропе показывается цепочка оленей под вьюками. Впереди, с поводом в руке, шагает таежный житель в низко подпоясанном пиджаке и меховой шапке. Следом – оборванные люди с котомками за плечами. Какая-то экспедиция выходит из тайги. Видно, издалека…

Ольга давно приросла сердцем к тайге, к приисковой жизни и с таким же вниманием, как Володя, смотрела в окно машины, но в мыслях ее была болезнь Наташи Коробовой. Это омрачало настроение Ольги, чувствовавшей себя теперь по-настоящему счастливой. Вот сын растет. Вот Тавров – человек, любовь которого принесла ей счастье. Сейчас июнь – месяц цветения трав. К новому году появится в семье Тавровых еще одно существо. Недаром такой плотной показалась Ольга Ларисе: наливалась она силой здорового материнства. И работа хорошо шла у нее: в краевой газете Строганова считалась одним из лучших корреспондентов. Жила в деловой готовности и полнилась волнующими вестями сибирская земля. Ангара, Енисей, Обь, Амур, Лена… Все чаще упоминались в печати имена этих рек-гигантов. Будет гидростанция на голубой красавице Ангаре. Будут и другие, сверкающими ожерельями украсят они сибирские реки, и побегут электропоезда по бескрайним просторам, зашумят заводы и новые города.

Прекрасна жизнь, когда впереди раскрываются все новые манящие перспективы, и Ольга радуется, блестя зелеными глазами, цепко придерживая крепкое плечико сына узкой, чуть влажной ладонью. Только мысли о Наташе хмурью пробегают по ее лицу.

…Две девочки, сероглазые, курносенькие матрешки с яблочным румянцем на толстых щечках, сидели в кроватке, разгороженной пополам туго натянутым шерстяным платком. Сразу видно, только что проснулись: пушистые волосенки у обеих прилежались вкривь и вкось.

– Я их так устроил, чтобы не поцарапали друг друга, – сказал Ваня Коробов. – Все утро сам с ними воюю.

Он мало изменился за прошедший десяток лет: все такой же юношески подтянутый, с живым блеском глубоко посаженных глаз. Только от крыльев короткого носа к углам крупного, твердо очерченного рта пролегли морщины, придав лицу выражение горестной озабоченности. С первого взгляда на него Ольга поняла: очень плохо Наташе.

– Да, плохо! – Коробов взял на руки дочку, залившуюся вдруг плачем, и продолжал тихо: – Уснула Наташа. Головные боли ее замучили. И очень расстроена тем, что пришлось отлучать детей от груди в летнее время.

– Что же делать! Ведь ей придется ехать в Москву. – Ольга оглянула чистенькую квартирку, за окнами которой весело таращились острые верхушки елочек. Несмотря на болезнь хозяйки, всюду был порядок. – Надо избавить ее от домашних хлопот. И сейчас будить не надо.

– Я не сплю. Как только машина прошумела, я сразу услышала, – сказала Наташа, выходя из соседней комнаты и слабо улыбаясь Ольге, не успевшей скрыть свою тревогу.

Улыбка не оживляла и не красила измученное лицо Наташи. Так в холодное ненастье смотрит сквозь разводья туч тусклое солнце, отчего еще холоднее и неприютнее делается на земле.

Очень изменилась она за эти годы. Девушка-подросток превратилась в миловидную, но болезненно бледную женщину с короной русых кос над белым лбом. Глаза ее с любовью остановились на детях, но сразу слезы засверкали на ресницах.

– Не надо расстраиваться! – Ольга ласково обняла ее. – Будем тебя лечить, и все пройдет, главное, нельзя переутомляться. Давай поместим наших толстушек на один месяц в круглосуточные ясли. Ничего с ними не случится. У меня Володя тоже в ясельки ходил, а смотри, какой парень вымахал.

Наташа промолчала, как будто не слышала слов Ольги, только слезы все набегали на ее глаза, капая на скромную блузку.

– Ну перестань, не то и я заплачу! – взмолилась Ольга. – Начнем с тобой реветь, ребятишкам тогда что делать?

После войны все складывалось удачно.

Исполнились мечты Наташиного детства: стала она учительницей; руководила двумя музыкальными кружками – в школе и в приисковом клубе, гнездо свое свила, полное любви и тепла. Радостно становилось каждому, кто как гость переступал порог маленького дома, выстроенного недалеко от рудника горным техником, теперь инженером Коробовым. Шумели над тесовой крышей зимние метели проливались стремительные ливни, солнце палило в ослепительно яркие дни лета. Не было теперь для Наташи места милее енисейской тайги…

– А когда приехала, мне здесь тесно показалось после наших степей, – смеясь, говорила она. – Куда ни глянь, горы да лес, лес да горы. Только небо просторное, высокое-высокое. Если бы не Ваня, сбежала бы домой, на Волгу.

Но смех сменился печалью: ни дома, ни родных не осталось на Волге.

Позднее Наташа поняла, что не только ради Коробова полюбила она новый край, а потому, что невозможно, живя в тайге, не поддаться ее могучему очарованию. В доме, кроме баяна и скрипки, завелись лыжи, охотничьи ружья, удочки, сети, неводок, а под пристройкой-кладовкой поселилась Мушка – серенькая пушистая лайка. И, наконец, после нескольких лет семейной жизни появилось самое прекрасное – дети…

– Хотим на Новый год елку устроить. – Наташа вытерла слезы и взяла на руки вторую дочурку, прикрыв краем своего платка ее босые ножки. – Жалею, что не наказала вам привезти елочные игрушки. В Москве, наверное, выбор богатый.

– Их продают только зимой, когда мороз гуляет.

Окна, выходившие в крохотный палисадник, густо заросший зеленью, открыты настежь. Ветерок колышет белые занавески; он совсем теплый, но Наташе кажется, что ножки ребенка озябли, и она, кутая их, тревожно смотрит на мужа.

– Жарища ведь! – сказал Коробов.

«Ей нездоровится, она и зябнет. – Ольга вгляделась в лицо Наташи: под глазами появились темные впадины, нос заострился, одна щека точно припухла снизу. – Главное, самое страшное, – эта подавленность…»

Ольга вспомнила, как, бывало, хлопотала Наташа при появлении друзей. Раскрасневшаяся, бегала она то в погребок, то в кладовушку, весело колдовала на кухне, всех вовлекая в хозяйственные дела, играла на скрипке в тихом домашнем кругу и на клубных вечерах, а иногда выступала с баяном. Сколько в ней было воодушевления, когда после нескольких лет нетерпеливого ожидания она забеременела! Сама сшила детское приданое, выстегала одеяльце, даже смастерила крохотное пальто, и радовалась, что последние месяцы беременности совпали с летними каникулами и она смогла довести свой класс до конца учебного года!

Молоденькая приисковая акушерка не разгадала, что будет двойня, и Наташа после родов, немножко ошеломленная, гордая, говорила Ольге:

– Милочке все приготовила, а Любочке пришлось покупать.

Милочка была на два часа старше непредвиденной сестрички. Ольга с трудом различала двойняшек, а Володя и Тавров совсем их не различали, к немалому удивлению Наташи: сама она даже ночью, в темноте, угадывала, какая из девчонок попадала в ее руки.

– Почему у тети Наташи родились сразу две девочки? – приставал к Ольге Володя. – У всех родится по одному ребенку, а у них два, и зовут их одинаково.

– Вовсе не одинаково! Одна Людмила, другая Любовь…

– Нет, Милочка и Любушка. Тогда надо еще одну такую и назвать ее Голубушка.

Сейчас Наташа тоже перестала различать дочерей.

– Надень на Милочку фланелевую кофточку и не держи ее у окна, – попросила она мужа. – Сегодня она так кашляла. Ах, ты тоже простудилась? – Наташа склонилась над ребенком, которого держала на коленях, а Ольга, глянув на Коробова, увидела, как он помрачнел.

– Я все стала забывать, – пожаловалась Наташа. – Никак не могу вспомнить, кто из моих ребят перешел нынче с переэкзаменовкой. Надо позаниматься с ними во время каникул…

Ольга опять посмотрела на Коробова, он предостерегающе кашлянул: эту зиму Наташа не работала.

– Отчего вы молчите? – спросила она, обводя всех пытливым взглядом.

Румяное личико ребенка, беззаботно игравшего погремушкой, особенно резко подчеркивало бледность и настороженно-болезненное выражение матери. Коробов отвернулся, будто затем, чтобы показать другой дочурке собаку Мушку, которая, вспрыгнув на обшитую тесом завалину, заглядывала в окно.

– Знаешь, Наташенька, Иван Иванович сейчас живет в Москве… – осторожно заговорила Ольга.

Наташа сразу оживилась.

– Вы его видели?

– Да, – солгала Ольга. – Он очень встревожен твоим состоянием и хочет посмотреть тебя.

Наташа не ответила, только крепче прижала к себе ребенка. Глаза ее сделались пустыми, точно пылкая, деятельная и добрая душа выпорхнула в этот момент из окаменевшего тела.

– Наташенька! – Коробов подсел рядом, обнял жену свободной рукой. – Придется нам, голубушка, поехать в Москву.

– Я говорил, что вам надо еще Голубушку, – весело крикнул Володя, вошедший в комнату вместе с Логуновым. Голос мальчика прозвучал так звонко, что все вздрогнули.

– Ну-ка, сына, иди сюда! – И Тавров, притянув к себе мальчика, что-то зашептал ему на ухо, пока Логунов здоровался с Ольгой.

– Иван Иванович просил поторопиться с приездом. – Ольга тепло, но без улыбки взглянула на Логунова, нахмурившегося при упоминании об Аржанове. – А историю болезни надо послать немедля.

– Историю болезни! – Наташа горько усмехнулась бледным ртом. – Все у меня свелось теперь к этой истории! Неужели придется лечь в больницу?

– Вы хотите еще одну девочку из Москвы привезти? – снова вмешался Володя с выражением веселого любопытства на загорелом лице; голубые, как у отца, глаза так и заблестели. – А почему вы не хотите родить ее здесь? Чтобы опять не вышла одинаковая? Да? Но вы совсем не толстая… – Он оглядел Наташу, у которой опять покатились по щекам крупные словно горошины слезы, и сказал, недоумевая, краснея от неловкости – краснел он тоже, как отец, внезапно и сильно: – Разве я нехорошо сказал? Отчего вы заплакали, тетя Наташа?

– Оттого, что ты маленький дурачок, – печально и ласково ответила Ольга. – Не вмешивайся в разговор, когда не знаешь, о чем идет речь.

41

Милочка или Любочка беззаботно агукала на коленях матери, грызя игрушку молодыми зубками, белевшими, будто зернышки риса, в розовом ротике. Зубов у нее было еще мало, и она, предчувствуя пополнение, готовое вот-вот прорезаться, жевала набухшими деснами то игрушку, то беленький свой кулачок, пускала пузыри и моргала кукольными глазками.

«Как их оставить, таких крошечных?! Без того трудно с ними, а теперь еще я слягу. Вдруг умру во время операции? Останется тогда Ваня с малютками… – И еще Наташа подумала с больно сжавшимся сердцем: – Уж лучше бы убили меня в Сталинграде!»

Но, посмотрев на друзей, на своего курносого Ваню, милее которого не было для нее никого на белом свете, она устыдилась. В Сталинграде вместе были… И какие операции там, в подземном госпитале, делал Иван Иванович! Наташа вытерла глаза рукавом детской кофточки, заставила себя улыбнуться.

– Варя тоже в Москве. Нынче мединститут закончила. – Ольга искоса взглянула на Логунова, смуглое лицо которого с крупными чертами и даже крепкая шея, гладко подбритая на затылке, сразу побагровели. – У них сын есть, Мишутка, – добавила Ольга словно для того, чтобы образумить Платона.

– Милая Варенька! – На глазах Наташи снова блеснули слезы. – Хотя бы у нее все шло по-хорошему. Ведь мы мечтали, что после войны встречаться будем…