Текст книги "Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 49 страниц)

Стол был накрыт богато. Александра Степановна славится и как прекрасная кулинарка. Глядя на нее, трудно представить ее усталой. Угостив нас на славу, она сразу загорелась желанием показать нам ход кеты и рыборазводный завод.

Снова едем по узкой береговой полосе, рядом с железной дорогой, тоже спустившейся с гор. Мелькают хижины южно-сахалинских старожилов, огороды, плетнями которым служат изношенные сети. Солнце садится по ту сторону пролива, оно уходит отсюда на большую советскую землю – к Владивостоку, Хабаровску… На море сильная рябь, а прибой все время набегает на серое мелководье бесконечно длинным валом с изогнутым, накрененным вперед зеленовато-белым гребнем, обрушивается, оставляя кайму пены на кипящей поверхности воды, и снова вздымается, чтобы набежать и разлететься в брызги. Так целую вечность. И так же без конца можно смотреть на него, не ощущая ни скуки, ни усталости, потому что всегда завораживает могучее движение стихии.

– Нынче мои рыбаки заработали по четыре тысячи рублей на человека за три месяца путины, – громкоголосо сообщает в автобусе Александра Степановна. – А что? Я не хвастаюсь: в прошлом году получили по триста семьдесят рублей в месяц. Другие бригады работают сезонно, а мы круглый год. Идем на север Сахалина, ловим кету в Рыбновске. Там кета, как семга, – жирная, серебристая. Отправляем на мировой рынок. Отдельные экземпляры – по пятнадцать, даже по восемнадцать килограммов. А чавыча – до шестидесяти килограммов попадается. Икра – семьдесят процентов жирности – тоже идет на экспорт.

Круглое лицо Хан с блестящими черными глазами сияет гордой улыбкой. Движение ее сильных, но женственно округленных рук стремительно-энергичны. Она с увлечением говорит о рыбе, о море, и мы то и дело подталкиваем своих фотографов, чтобы успевали запечатлеть ее на пленку.

– Зимой корюшку берем на озере Бусе – на юге Сахалина. По полтораста центнеров вытаскиваем неводом за один раз. Огурцом пахнет эта рыбешка.

Двадцать четыре километра от Холмска до рыборазводного завода имени Калинина мы проскочили незаметно.

Еще издали, из окон автобуса, увидели необычайное зрелище: в заливе «играла» крупная рыба, высоко выбрасывалась из воды, черная на голубом фоне. Бежим по крупной гальке к устью маленькой речонки, куда захлестывается волна прибоя, бьющего здесь прямо на берег.

– Рыба пляшет! Кормится. А когда хватит преснячка, наденет брачный наряд – то сразу есть перестанет. Тогда только вперед да вперед по руслу, – сказал, подойдя к нам, директор рыборазводного завода Тимофей Тимофеевич Кочетков, человек крепкого сложения, хотя и невысокий. Он был очень колоритен в своей необычной шляпе с опущенными полями и болотных сапогах с широкими отворотами.

Он тоже старожил Дальнего Востока – ровно тридцать лет в этих краях.

– Где же здесь поместится столько кеты? – спрашиваем мы его, глядя на светлую и мелкую, в каменистых бережках, речку Калининку и на больших рыб, стаями прорывающихся в нее через пенистый вал прибоя. – Лезут в такую ничтожную щель! И как только разыскали ее?!

– Идут, будто по компасу. В Калининку-то раньше кета не шла, мы ее приучили. Видите, находит обратный путь.

– А почему вы так уверены, что это ваши?

Кочетков весело смеется, щуря зеленоватые таежные глаза.

– Мы их метим. Выборочно, конечно. Усыпляем мальков и отсекаем у них кусок жаберной крышки или жировой плавник. Вернется через три года богатырь настоящий, а щека вскрытая или вместо плавника будто дробинка под кожей.

Шагаем по берегу и смотрим, как в речке, то и дело всплескивая, идет рыба, извиваясь в прозрачных струях темными хребтинами. На перекатах все бурлит, и над поверхностью воды изредка видны движущиеся спины и плавники. Зрелище захватывающее. На порогах упругие, сильные рыбины с ходу бросаются на камни навстречу стремительным водопадам, хлещут хвостами, стараясь протолкнуться на мели. Многих течение отбрасывает назад, но, чуть отдохнув, они снова устремляются вперед, обрывая плавники и жабры, обливаясь кровью. А все новые и новые полчища, отталкивая погибших, белеющих светлыми брюшками, и просто ослабевших, бросают на камни порогов.

Для чего? Для того, чтобы брачной паре где-нибудь в верховьях речонки найти подходящее место на дне, выбить хвостом в мелкой гальке ямку глубиной до полуметра, выметать туда икру, залить ее молоками, засыпать сверху гравием, потом опять выметать икру, и так рядов до пяти, а после сторожить свою лунку, стоя над ней без еды и отдыха до смертного часа. Сойдет брачный наряд – малиновые пятна узора на рыбьей коже, – истощится вся сила, и через месяц примерно река унесет обратно худые, зубастые, горбоносые трупы. Молодь же проклюнется в икринках и выйдет из своего каменного гнезда, проскочив в щели между гальками.

Жестоко, а ведь сколько взрослых особей гибнет еще в пути, так и не дойдя до нерестилища!

– Мы облегчаем рыбе ее задачу, – говорит Кочетков. – Но порожки эти сохраняем как единственный барьер, чтобы затормозить ход кеты. Хотя она не сразу входит сюда, а играет в заливе до созревания икры, однако все равно мы не справимся с обработкой, если открыть свободный путь. Рунный ход кеты и закладка икры продлятся до декабря. Работаем по плану.

Довольный встречей со своими давними друзьями – с Хан, Рытовым и Копылевичем, он ведет нас в цех забойки кеты. Здесь рыбу впускают из речки через узенькую лазейку в большие деревянные садки, а оттуда сачками выгружают, чтобы взять у нее икру и молоки и, выпотрошенную, отправить в холодильник. А оплодотворенная икра отсылается в цех инкубации.

Просто. Рационально. И все-таки думаешь: одно – ловля рыбы, другое – эта ловушка, основанная на использовании изумительного инстинкта жизни…

Кочетков сам, умело орудуя ножом, вспарывает брюхо кеты, сгребает в таз оранжевую крупнозернистую икру, отцеживает на нее молоки из другой целой рыбины еще не уснувшего самца – и, понимающе поглядывая на наши кисловатые лица, рассказывает:

– Раньше, в тысяча девятьсот пятидесятом году, плановая закладка в инкубатор составляла у нас четыре миллиона икринок. А теперь сами берем сто сорок миллионов, да к тому же помогаем новым заводам. В общем, получаем с этого ручья пищевой рыбы до семи тысяч центнеров и пищевой икры пятнадцать тонн, помимо сорока тонн для инкубатора.

Представляем себе значительность дела, созданного с малыми затратами на пустом месте, и становится неловко перед Кочетковым за свое невольное, хотя и не высказанное, ханжество. Такими энтузиастами, как он и Александра Хан, держится советская земля. Разумно надо хозяйничать в своей стране, пополняя запасы ее природных кладовых, иначе не только грядущим поколениям, но и нам самим через десяток-другой лет многое из нынешних богатств будет в диковину.

В этой заботе о грядущем сразу виден человек, сознающий свой долг перед родиной, счастливый званием настоящего слуги народа. Конечно, и в капиталистическом обществе ценятся энергичные, способные люди, но там на них давит волчий закон борьбы за существование, и, преуспевая в меру возможности, они стараются – прежде всего урвать для себя кусок побольше, занять видное положение в обществе, всеми правдами и неправдами поднимаясь на ступеньку выше. Жажда обогащения уродует душу, и мысль о своей личной ответственности перед будущими поколениями кажется таким дельцам дикой.

Два различных социальных строя создали два типа деловых людей, цели которых, побуждающие их к активной деятельности, тоже различны. Одними движет стремление сделать жизнь лучше для всех, кто трудится, другими руководит жажда личного преуспеяния. Есть и у нас карьеристы, одни хищно-корыстные, другие буквоеды-бюрократы. Результаты их сидения в креслах одинаковы – брешь в народном хозяйстве. Хорошо, что их выводят за ушко на солнышко, хотя частенько – из-за нашей доброты и беспечности – с опозданием.

Чем богаче духовный мир человека, тем сильнее обнаруживается у него тяга к прекрасному, желание по-хозяйски заботиться об охране богатства и красоты родной природы. По одному этому признаку сразу можно отличить настоящего слугу народа от деляги.

Опять садимся в автобус и едем в цех инкубации, расположенный выше по речке. Проехали всего километров пять, а море со своим непрерывным плеском исчезло, и нас – высыпавших из машины – окружили высокие лесистые сопки.

На ровной поляне среди богатырей дубов и кленов расположено несколько хороших домиков с яркими клумбами георгинов вокруг, а над руслом Калининки стоят длинные бараки с окнами, вымазанными какой-то зеленкой. На горах, сомкнувшихся плечом к плечу, нетронутый, сказочный лес – настоящее Берендеево царство. С левой стороны речки – сплошной ельник с необхватными серебряно-чистыми стволами-колоннами. До самой макушки горы навалом черно-зеленые, отливающие сизой голубизной хвойные лапы. А из-под этого елового, торжественно выставленного напоказ роскошества, из-под самых корней с глухим шумом вытекают колдовские родники, тихими светлыми круговертями движутся по заполненной земляной чаше к деревянному помосту.

Кочетков, по-детски радуясь нашему счастливому удивлению, зачерпывает сразу запотевшими стаканами прозрачную студеную воду.

– Четыре градуса летом, в самое жаркое время. Как раз то, что нам нужно. И зимой не замерзает. В Калининке сейчас четырнадцать градусов, ту воду в инкубатор мы не берем: быстро наступит выклев, дольше придется подкармливать мальков. Это невыгодно. В родниковой воде выклев получится через два с половиной месяца. До февраля малек живет за счет жировой капли, а потом подкармливаем икрой трески, рыбным фаршем. В мае травим в речке всю рыбу и выпускаем свою мелюзгу из питомников. В речке тоже подкармливаем. Затем малек скатывается в море и уходит вдоль берега на север от Холмска. Вот таким уходит, – Кочетков показывает полпальца. – Но это при подкормке он такой – в два-три раза больше, чем от естественного нереста.

В длинном здании – инкубаторе – зеленый сумрак, словно на дне речки. Входить нельзя: пол, поделенный на отсеки, находится под водой, а в ней, как в аквариуме, стоят стопками по двадцать штук рыборазводные рамочки, похожие на рамки для сот. В каждой по две с половиной тысячи икринок. После выклева мальки, схватив глоток воздуха, долго лежат на дне, на плав поднимаются в месячном возрасте, а весной крохотная – со спичку длиной – рыбка бесследно исчезает неведомо куда в бурных водах океана. Но минет год, другой, третий, и уже зрелая красавица кета валом идет обратно, как и в тех реках, куда она ходит на естественный нерест с незапамятных времен.

– Завод растет. Да? Вот Тимофей Тимофеевич – патриот дела, – говорит Хан. – Он лет десять назад предложил интересное новаторство: вывел гибрид горбуши с кетой. Горбуша намного мельче, а нерестится на втором году жизни. Кета через три года. И вот берется икра горбуши, молоки кеты, и получаются рыбины куда крупней родителей. Плодовитость остается, как у кеты (почти в два раза больше икринок, чем у горбуши), но на нерест идут через два года. Здорово ведь это, да?

Кочетков слушает так серьезно, будто взвешивает каждое слово Александры Степановны, опасаясь испортить дело похвальбой, добавляет:

– Сейчас хотим еще раз скрестить, чтобы вывести чистых гибридов, тогда не будет вырождения.

– Вот он всегда такой – шуметь не любит! Я ему говорю: местность у тебя красивая. Тут дом отдыха построить бы. Но разве он даст? Лес водоохранный. Родник тоже сто сот стоит.

Александра Хан идет уверенно-цепкой походочкой моряка, по-хозяйски поглядывает на все и весело рассказывает москвичам, как была у Крупской во время движения хетагуровок.

– Подготовляли меня дней семь: репетировали, чтобы говорила по писаному. Ну, буду я! – Она опять делает неподражаемый жест гибкой, сильной рукой, на круглом лице ее играет задумчиво-озорноватая улыбка. – Что на сердце лежало, то и высказала безо всякой бумажки. Ничего, хорошо прошло.

Конечно, хорошо, когда человек говорит от сердца, а сердце у Шуры Хан горячее, отзывчивое.

– Если бы мне хоть лет сорок было! – вздыхает она. – Тогда бы я… А то шестьдесят… Жалко уходить из коллектива. Но дать годовой план рыбы не просто: много работать нужно. И ногой! Ходить-то надо, да? Чтобы людям заработок обеспечивать. Все хотят жить радостно, красиво. Только надо понимать, в чем она, красота-то. Да? Вот я так довольна, что на Сахалин приехала. Это вам не буги-вуги. Хотя у нас и такое есть – пляши, пожалуйста! Многие еще думают, что тут место худое, мрачное – каторга же была царская, а царь, мол, не стал бы ссылать неугодных ему людей в хорошее место. И правда, не сослал бы. Но откуда ему было знать, что тут хорошо? Лишь бы от себя подальше. Да? Далеко, это точно! Без самолетов – край света. А теперь что такое край света? Это не у нас, а на Шикотане, на Курилах. Вот поедете, посмотрите. И на краю света хорошо: везде свой народ, советский!

Конечно, богата и красива сахалинская земля. Но самая большая красота ее – люди. Даже трудно сказать, кто тут лучше. Моряки? Нефтяники Северного Сахалина? Рыбаки и охотники – добытчики пушного зверя? Рабочие рыборазводных и консервных заводов. Коренные жители или отряды молодой гвардии – комсомола, добровольно едущие сюда, на «хорошее место» бывшей царской каторги? Все – лучше.

* * *

Трехпалубный «Тобольск», настоящий морской труженик, развозит грузы и пассажиров. Рейс десять дней: Владивосток – Корсаков на Южном Сахалине – Курильские острова и обратно.

Капитан Токарев, внешне немножко неуклюжий, спокойный, в этот рейс идет впервые. Он широкоплеч, светлые глаза по-монгольски приподняты к вискам. У него три сына-близнеца, которые все учатся в третьем классе. Старший механик – парторг Константин Петрович Буркин – оказался моим земляком с берегов Зеи. Этот очень статен и строен, с кудрявым, строго причесанным на пробор русым чубчиком. Даже наш поэт Дмитрий Ковалев, глянув в серо-голубые глаза стармеха, сказал от души, чуточку растерянно:

– Жалею, что я не девка! Первый раз в жизни жалею.

Из Корсакова на Кунашир, где находится город Южно-Курильск, мы отчалили в яркую голубень, но при очень сильном ветре.

Интересно наблюдать с борта теплохода, как величаво идут крутые синие валы, как они сталкиваются, и над вихрем белоснежных брызг, над зелено-голубыми провалами – водоворотами сверкают мгновенно вспыхивающие радуги. Красочен шторм на море в солнечную погоду!

Но море беспокоилось все пуще, ветер хлестал со страшной силой, и теплоход плавно переваливался с боку на бок. Однако жить можно было, да еще нам предстояла встреча с командой… Последнее обстоятельство заметно тревожило Буркина: нельзя упустить возможность поговорить с писателями, а в этот же день у комсомольцев запланирован диспут на ответственную тему – «Цель и смысл жизни». Мы помогли парторгу решить задачу, предложив объединить дискуссию и встречу, тем более что наши выступления тоже посвящены этой теме. Получилось очень интересно. Поначалу суховатые – по бумажке – выступления быстро сменились горячим живым спором, который разгорелся в настоящую баталию. О времени забыли, но вдруг среди матросов появилась внушительного вида женщина в поварском колпаке и белом халате и спросила добродушно-ворчливо:

– Вы сегодня думаете чай пить или нет?

В ответ грянул общий смех, а дискуссия пошла еще оживленнее: какой тут чай, когда речь идет о смысле жизни! И повариха, прислушавшись, сама замедлила у двери, привалясь к косяку.

В чем же он, этот смысл жизни? Каждый решал вопрос по-своему. Один собирался объехать весь шар земной. Другой стремился к науке, хотел получить высшее образование. Кстати, учились на теплоходе почти все: кто сдавал экзамены на аттестат зрелости, кто заканчивал техникум. Многие толковали о красоте, о том, что надо бороться за культуру быта. Говорили о семье, о дружбе и любви, о строительстве новой жизни в не обжитых еще местах, вроде легендарного города Солнечного в хабаровской тайге, где на поисках и добыче мягкого металла олова родились самые твердые сплавы человеческих характеров. Взбудоражило участников диспута, а некоторых отчего-то рассердило выступление пожилого беспартийного матроса, который похвалился, что он изучил и переменил на своем веку семь профессий и в любом месте ощущает себя нужным человеком.

Эта встреча с молодыми читателями во время шторма в Охотском море произвела на нас волнующее впечатление, заставила снова задуматься о том, оправданны ли слова «цель и смысл жизни» в нашей собственной практике. Для нас литературная работа – любимое дело. Но отвечает ли оно нам взаимностью? Как оно-то без нас? В чем наша нужность литературе?

После дискуссии мы долго стояли на корме, молча следили, как тянулся за теплоходом звездный путь – взбаламученный поток ярких в черноте искр. Это светился планктон. А теплоход шел да шел все так же, кланяясь косматым волнам…

В пасмурно-холодную ночь у Итурупа высаживали на рейде пассажиров. Темной громадой рисовался пустынный с моря остров, строгие конусы вулканов угадывались под навалом прилипших к ним облаков. Возле устья какой-то речки на низком берегу еле виднелись дома поселка, обозначенные редкими огоньками.

Железный понтон – баржа, пригнанная катером, долго не могла пришвартоваться к борту «Тобольска», высоко поднималась на волне к пассажирам, ожидавшим на приспущенном трапе, и сразу уходила, проваливаясь в глубину. Кто успевал, спрыгивал. Из рук в руки торопливо, но с расчетом передавали детей, чемоданы, даже кое-какую мебелишку. Сетка с почтой – посылками, опущенная краном, крепко ударилась о палубу раскачавшейся баржи, и все вывалилось беспорядочной грудой.

– Иногда приходится и людей выгружать сеткой, когда нет возможности спрыгнуть, – сказал бывалый матрос. – Но опасно: вот так поддаст, и увечья получаются. Руку или ногу сломать очень даже просто.

Да, мало приятного смотреть на такую выгрузку! Поэтому, когда катер благополучно оттащил нагруженную баржу, мы вздохнули с облегчением. О дальнейшей судьбе пассажиров мы не беспокоились, может быть, потому, что две колоритные личности вели себя так, как будто ничего особенного на рейде не происходило. Это были матрос, картинно стоявший на отчаянно болтавшемся катере, и рослая, как солдат, женщина в длинной, до полу, плащ-палатке и огненно-красном платке. Она прочно стояла на палубе баржи и, тоже ни за что не держась, голосисто перекликалась с прибывшими островитянами и пограничниками, проверявшими документы.

Уплывают в рыжий туман бешено ветреного утра гологористые берега Итурупа с мысом, похожим на лежащего льва. Выходит навстречу одинокий среди волн, будто только что вынырнувший вулкан. Курится он… Так вот почему «Курилы»! Ведь это же огненное тихоокеанское кольцо. Идем проливом Екатерины, но шторм не дал нам высадиться на Кунашире, в Южно-Курильске, и мы взяли курс на жемчужину Курил – остров Шикотан, где есть удобные бухты. Ветер доходил до десяти баллов, срывал космы с белогривых валов, с грохотом ударявших о борт «Тобольска», обдавал водой стоявших на палубе людей.

Шикотан выплыл из этого бело-сине-голубого хаоса затуманенной желтой грудой, и опять все обертывается сказкой: крутые, выветренные берега острова похожи на стадо рыжевато-серых слонов-исполинов, которые тесно сомкнутым строем, выставив могучие лбы, вошли в беснующуюся воду, а один на далеком мысу лежит с протянутым хоботом. Чудеса, да и только!

Ворота в бухту – массивные скалистые обрывы – подернуты блеклой зеленью, а на самой верховине белеют… березы, приземистые, скрюченные ураганами.

В большой бухте, защищенной от ветра гористыми берегами, полное затишье. На рейде много судов, у причалов пирса крутобокие сейнеры. На «Тобольске» идет суетня перед выгрузкой на баржу, а наши товарищи устремились ловить рыбу. Прямо с палубы опускают леску с блесной и сразу тащат расплющенную камбалу, зеленоватых красавцев окуней с широко растопыренными перьями, больших, похожих на камбалу палтусов, крупную навагу. Рыба как будто теснится в воде, ожидая возможности подняться наверх: зацепляется то боком, то жабрами, даже хвостом. Куда реже находятся чудаки, заглотнувшие голый крючок.

– Если бы так ловилась она в Подмосковье! – вздыхает кто-то.

Уже в сумерках сходим на баржу с борта гостеприимного «Тобольска», машем руками новым своим знакомцам. И вот мы на деревянной эстакаде пирса, по которой проложена к рыбоконсервному заводу неподвижная сейчас лента транспортера. По этой ленте приходящие с лова сейнеры сгружают ящики с рыбой.

Вместе с нами прибыла большая группа ученых, приехавшая из центра на симпозиум, посвященный изучению геологии Сахалинской области и явлений, связанных с обычными на Курилах землетрясениями и опустошительными цунами, к счастью, редкими.

Ученых вместе с их чемоданами погрузили в кузова грузовиков – легковых машин здесь из-за отсутствия подходящих дорог не водится – и увезли куда-то в черную звездную ночь. А мы остались на берегу возле барака, явно имеющего отношение к рыбоконсервному заводу, расположенному напротив: сюда то и дело прибегали девчата в резиновых сапожках, фартуках и белых косыночках.

Пока наш провожатый, сахалинский комсомолец Петя Панковец, которого мы в шутку именовали Петром Кузьмичом, разыскивал местные власти, мы сидели, как беззаботные беспризорники, на обшитой тесом завалине под широко распахнутыми окнами, откуда так и дышало теплом, и присматривались к новой обстановке.

Тут, под окошком заводской «бытовки», мы и познакомились с Ниной, беленькой, хрупкой на вид девушкой, с легкими крапинками веснушек на мальчишески смелом лице.

– Нина Ивановна Зайцева – секретарь Южно-Курильского райкома комсомола, – уважительно отрекомендовал Петя.

Пожимая ее узкую, цепко-сильную руку, я попыталась представить себе комсомольское хозяйство этого юного секретаря, работающего, можно сказать, на переднем крае в Тихом океане.

– Чем вы заняты здесь, на Шикотане?

– Проводим отчетно-перевыборные собрания.

– Как же вы добрались сюда с Кунашира?

Она посмотрела доброжелательно, однако сказала уклончиво:

– На попутном судне.

Понятно! Может быть, на пограничном катере или на сейнере. Путешествие в шторм не из приятных.

– С помещением сейчас трудновато в связи с приездом ученых. Но женщин мы, конечно, устроим – есть одна комната, а мужчинам придется подождать до утра.

– Мы можем поместиться все вместе, если там просторно.

Весело шагаем со своими чемоданами по деревянным тротуарам Мало-Курильска.

Гостиница – одноэтажный, как все здешние дома, барак (на Шикотане тоже есть действующие вулканы).

В нашей комнате два ряда узеньких коечек, белые, как кипень, стены, такие же занавески на окнах, ослепительный пузырь лампочки под потолком. Вот и расчудесно: тепло, светло, и вся компания пристроена! Пока кипит чайник на электроплитке, расспрашиваем Нину об обстановке на промысле.

– Лова сайры нет уже дней десять. Конец путины, да еще шторм разогнал рыбные косяки. Сайра ушла к берегам Японии. Но если будет потише, то завтра сейнеры выйдут.

– Мы обязательно должны посмотреть лов!

– Устроим. С утра побываем на мысе Край света, вечером отправим вас на всю ночь с командами сейнеров в океан, а послезавтра организуем встречу в Доме культуры. Дом культуры здесь отличный. Комсомольцы и молодежь своими силами его построили. – В голосе Нины звучат горделивые нотки, но уже деловито она спрашивает: – А рыбоконсервные заводы хотите посмотреть?

– Непременно.

– А в бухту Крабовую? Это рядом. Там крабоконсервный.

Мы, конечно, и в Крабовую готовы.

– Что такое цунами? – спрашиваем ее, как местную жительницу (выступления ученых по этому поводу мы уже слышали).

Светленькое личико комсомольского вожака спокойно, но некрашеные с рыжинкой брови ее задумчиво, размышляюще приподнимаются:

– Это очень паршивое явление, ужасное, можно сказать. Где-то на дне морском сильный толчок, даже извержение, и вот на море, всегда при полном затишье, вдруг появляется волна метров до сорока высотой и со страшной скоростью несется на сушу. Вы представляете, что тогда получается? Все суда, стоящие на рейде, выбрасываются далеко на берег, дальше, чем стояли дома поселков… А поселки после цунами исчезают. Все надо восстанавливать заново. Из людей остаются в живых лишь те, которые были в этот момент на возвышенностях. Ведь после первой волны обычно идет еще вторая и третья, которые доламывают и уносят все то, что не успела слизнуть первая. Так что цунами гораздо хуже тайфуна.

Помолчав, Нина строго говорит:

– Вот так пострадал двенадцать лет назад город Северо-Курильск: его смыло совершенно.

Явление грозное, слов нет! Но, как будто заботясь о жителях, природа создала на Курильских островах – на тех, по крайней мере, которые нам удалось увидеть, – удобные береговые террасы и нагорья. Пренебрегать этим при выборе мест для строительства, конечно, нельзя.

Яркое солнечное утро. Грузовая машина с громким, надсадным шумом идет по дну узкой долины, по черному, размытому глубокими колеями проселку. Рядом, в густых зарослях ольховника, быстро льется навстречу горная речка.

Едем к перевалу, за которым находится Край света, неистово трясемся на выбоинах, залитых водой. Малые пространства острова выматывают и шоферов и – пассажиров трудностями бездорожья. По обеим сторонам нашего пути крутые склоны гор, поросшие дремучим ельником с такими же, как на Сахалине, серебряными стволами и темно-зелеными, с сизым отливом тяжелыми лапами. Только здесь воздух еще более влажен, парно и жарко в затишье, как в натопленной оранжерее, и оттого на елях и березах, кроме вьющихся лиан, висят длинные бороды – космы прочного белого мха.

Машина вдруг сворачивает с мягкой торфянистой дороги, заросшей по обочине плотным ковром из карликового бамбучника, и храбро въезжает в речной поток. Колеса подскакивают на окатанных голышах, нас встряхивает, мотает из стороны в сторону, гибкие ветви деревьев, образовавшие над речкой зеленый сводчатый коридор, хлещут по согнутым спинам. Но это не просто переезд через водное препятствие: машина продолжает идти руслом, как по шоссе. Ослепительно блестят на солнце говорливые струи, моют, полощут черную резину колес. Выше и выше по солнечной текучей дорожке, камни все мельче, дно ровнее. Высокие папоротники клонят с берега подпаленные свои кудри, будто любопытствуя взглянуть на проезжих. Потом опять трясучка по косогору, рядом с которым глубоко в еловом ущелье блестит бегущая вода.

Фантастичны скелеты древесного сухостоя, которого много на Сахалине и на Курилах, – искривленные руки-сучья, причудливо обломанные шишкастые еловые стволы, обросшие седой бахромой мха да гибкими лианами. Надо только представить себе, как все это выглядит ночью, когда полная луна бросает между лесными чудищами черные тени!

С вершины солнечного перевала открылся во всей красе Тихий океан. Он и в самом деле кажется издали тихим сегодня: синий-синий под голубым небом. Только дышит еще тяжело, расходившийся, раскачавшийся всей громадой после шторма. Только вскипают белые буруны у черных скал – каменных останцев, неведомо когда оторвавшихся от берега. Выветренные, наголо вымытые, отшлифованные миллиардами волн, высматривают из воды каменные глыбы.

Так вот он каков, Край света! Ступая по упругим, сухо шелестящим настилам бамбучника, по полегшей густой и жесткой траве, подходим – насколько можно – к обрывам берега. Глубоко в каменную твердь пробил океан овраги с крутыми, в отвес стенами. На дне этих ущелий шумит прибой, кипят белые гребни волн. Мрачно-черные провалы кажутся входами в преисподнюю. Дальше – на тысячи километров – величественная, вечно движущаяся громада океана, то ласкающая взгляд пленительной синевой, то вздымающаяся гигантскими валами, ревущими и грозными.

Край родной земли… А за космически огромным водным пространством мерещатся города Желтого Дьявола, истязающего людей бешеной погоней за долларами – целью и смыслом тамошней жизни. Беспощадна борьба, ненадежна удача, поэтому жалок даже преуспевающий человек того мира в своем одиночестве, неверии, постоянном страхе.

А здесь простор, солнце да чайки; по ночам бессонное, зоркое око маяка, и наши советские люди – труженики, патриоты.

На лов сайры мы выходили первого октября 1965 года.

Я и Ирина Гнездилова попали на сейнер «Зыряновск». Команда состояла из шестнадцати человек, слывущих мастерами лова, с молодым капитаном Борисом Андреевым. Признаться, мы опасались, что если поиски пройдут впустую, то рыбаки припишут неудачу присутствию женщин. Даже горделивое спокойствие поварихи «Зыряновска» не рассеяло нашей тревоги, уж очень нам хотелось счастливого лова.

Сейнер, раскачиваясь на волнистой зыби, так и ходившей гигантскими гладкими кругами, прошел вдоль отвесных берегов острова, мимо зияющего прорана – входа в соседнюю бухту Крабовую, – где с левой стороны темнеет, как броненосец на рейде, одинокая скала, и двинулся в наступающих сумерках в сторону Кунашира. Вместе с ним выходили на простор Южно-Курильского пролива десятки других судов, охватывали пунктиром редких огней все видимое пространство.

Борис Андреев высокого роста, тонкий, немножко сутуловатый, с явно выраженными монгольскими чертами. Он житель Находки – южного города Приморского края. Там, на рыбокомбинате Тафуи, работает его жена. У них двое детей, и родители вместе с ними живут. Капитаном на лове сайры Борис первый год, до этого ловил сельдь на Северных Курилах. В нынешнем году его «Зыряновск» сдал четырнадцать тысяч центнеров рыбы при годовом плане шестнадцать тысяч, хотя в путину сайры было столько, что могли бы уже выполнить и годовой.

В чем же дело?

– Рыба шла, а береговые базы не успевали ее обрабатывать. Поэтому мы сидели на норме: до тридцати центнеров нам улов ограничивали, и каждый день норма разная. Однажды мы привезли девяносто шесть центнеров. Девяносто приняли, а шесть выкинули за борт. Обидно было, конечно: такой продукт ценный, и спрос на него – только давай. Сейчас принимают от нас сайру в неограниченном количестве, так нет ее: южнее ушла. Вообще она осенью спускается на юг, а здесь держится, пока температура воды не меньше чем плюс четыре – плюс шесть. Сейчас-то еще теплое течение Куросиво подогревает Южно-Курильский пролив, но где искать сайру после шторма?

Гляжу в открытое окно капитанской рубки. Рыбаки начали выводить за борт длинные кронштейны люстр, похожих на опрокинутые желоба из белой жести (в каждом восемь ламп мощностью по пятьсот ватт).

– У нас на сейнере четырнадцать люстр белого света (лампы только кажутся голубыми – зеркальное стекло) и одна красная, – говорит Андреев, то посматривая из-за плеча рулевого на океанские волны, то наблюдая за показаниями приборов. – Два «световых» матроса всю ночь на прожекторе – подманивают сайру. В полнолуние ее не поймаешь: свети не свети, возле борта не держится – разбредается по поверхности. Поведешь прожектором – все кипит, а к борту не подходит. В путину были уловы до двухсот центнеров с лишним. Кто на косяк стал, тот и взял. Когда на рейде обрабатывающая база стояла, хорошо принимали рыбу.