Текст книги "Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 49 страниц)

– Земледелие в Эстонии большая проблема, – сказал писатель Пауль Куусберг, тоже отличный прозаик. – Природа суровая, земля каменистая, но урожаев добиваемся. Такой у нас народ.

Мы и сами поняли теперь, что такое земледелие в Эстонии, а какой народ тут живет, об этом получили яркое представление по встречам в поездке и книгам наших новых друзей.

Рудольф Сирге – когда разговор касается его творчества или проблем, которыми он интересуется, – краснеет внезапно и сильно, как девочка. Мягко, но озорновато блестят темные глаза за стеклами очков, придающих его худощавому, продолговатому лицу сугубо интеллигентный вид. Сдержан при первом знакомстве, однако в каждом движении его широкоплечей стройной фигуры сказывается почти юношеская живость.

Роман «Земля и народ» – большое художественное произведение Рудольфа Сирге, мастерски рисующего характеры своих героев. Мы знаем о русском кулачестве по романам Шолохова и Панферова, знаем о помещиках по классической нашей литературе. Сирге знакомит нас еще с одной разновидностью деревенского богатея – Петером, хозяином эстонского хутора Логина. Это во многом новая для нас фигура, хотя жизненная сущность ее давно и метко определена очень выразительным словом – «кровосос».

Целью своей жизни Петер считает сохранение родового Логина, благоустроенного трудом нескольких поколений. И он, и его покойный отец были полновластными хозяевами этой усадьбы. Они сами работали со своими батраками, учили их трудиться, и молились с ними, и эксплуатировали их беспощадно, прикрываясь елейным лицемерием сельских патриархов. Петер уже стар. Когда Эстония стала советской республикой, он утратил твердую почву под ногами, но все еще цепко держит в когтях богатое свое хозяйство. Сын его Хуко, военный летчик, околачивался в Финляндии. Жестокий и властный по характеру, Хуко ведет полулегальное существование в родных краях, где занимается подрывной работой против Советского государства. Ему некогда интересоваться хозяйством хутора, да он и не увлекается им, однако Петер прощает ему этот великий недостаток из-за ненависти к Советам.

У них обоих надежда на Гитлера, но неожиданно в сердце Петера вкрадывается страх, еще неведомое ему чувство. Боится он не нового нашествия немецких баронов на многострадальную землю Эстонии и не смертельного риска, которому подвергается в связи с делами Хуко, организующего «пятую колонну». Страх входит в сердце исконного владельца Логина, вросшего всем существом в свои земли, свои леса, свои конюшни и фермы, потому что батраки – рабочая сила, кровь и мускулы цветущего хозяйства – начинают отчуждаться от него. Более того, они хотят урвать какие-то куски для себя из этого детища логинаских хозяев. Они научились рассуждать и требовать.

Правдиво показан этот леденящий душу страх и все переживания Петера, вдруг осознавшего свое бессилие и одиночество. Парализованная жена – живой труп, но глаза ее – вечный укор его черствости. Приемная дочь красавица Марет на самом деле только вечная батрачка в его большом хозяйстве. Образ Марет очень интересен. Пышноволосая сильная девушка, с чисто логинаской сноровкой и воодушевлением день-деньской вертится в этой адовой машине, создавая четкий ритм ее движения. Кухня, дом, покос, огород, поле, куры и свиньи, лошади и коровы – все, что живет и растет, своей жизнью и смертью принося доход Логина, – держится энергией Марет. Внешне и внутренне прекрасная, она хороша и в этом слепом усердии. Драматично сложившиеся отношения ее с молодым батраком Карлом Алликом, бесстрашным парнем, преданным советской власти, только усиливают сочувствие и симпатию к ней со стороны читателя.

Роман насыщен движением и борьбой. Взять хотя бы историю батрака Сасся. И Сассь, и его жена благоговеют перед своими хозяевами – «кормильцами», они и не помышляют что-то выкроить для себя из обширных владений Петера. Но Петер все равно остро реагирует на малейшую попытку «своей рабочей скотинки» осмыслить, что же нового дала народу Советская власть. Сассь так и остается слепцом, трогательным в своей доверчивости и детской простоте. Тем более жестокой представляется кровавая расправа с ним и его семьей во время ночного налета на усадьбу Хуко и его молодчиков.

В ожидании прихода Гитлера Петер старается обернуть все так, как было при буржуазной власти. Для этого достаточно посадить в волостное правление своих людей, и дело «пойдет на лад»: раздел земли происходит фиктивно, жалобы на волокиту и безобразия приглушены. Петер тут как рыба в воде. Но ему и Хуко противостоят Карл Аллик с группой сельских активистов.

Рудольф Сирге показывает рост этих людей, хотя условия борьбы складывались не в их пользу. Они стремились к тому, чтобы побудить народ, «ставящий превыше всего личные интересы, идти общим социалистическим путем». Трудно это, когда нет опыта в борьбе и нет крепко подкованных руководителей. Другое дело во враждебном лагере, убедительно изображенном Сирге. Там спайка хозяев, вставших на защиту своей собственности, стая хищников, готовых перегрызть горло противнику.

Появление в волостном правлении парторга Луми многое прояснило, помогло активистам разобраться в земельной реформе. После убийства Сасся начинается выселение хозяев с хуторов. Превосходна сцена расставания Петера с имением Логина. Марет остается в усадьбе верным его наместником, все еще надеясь на возвращение друга Хуко – Оскара Уйбо, отца ее будущего ребенка. Но когда начались кровавые столкновения, Марет осознает ужас логинаской жизни и начинает «рвать те путы, которыми связала ее Логина». Большую роль в этом прозрении сыграл разговор с Алликом, вернее, чувство подавленной любви к нему, которое продолжало жить в душе Марет. «Ты будешь отвечать за все», – сказал Карл Аллик, почуявший неладное в ее поведении. Он мог понять ее увлечение Оскаром, слепое подчинение законам логинаской жизни, но связи с бандитами не простил бы никогда. Хуко, ворвавшийся ночью в усадьбу, встречает уже другую Марет.

Немцы-победители все прибирают к рукам. «На всем печать принуждения, всем правит страх». Только единомышленники Хуко резвятся: хищная и распутная госпожа Анета, сам Хуко и Оскар Уйбо. Они служат немцам. Однажды по дороге в Логина Оскар и Хуко встречаются в лесу с Карлом Алликом, предупрежденным Марет о предстоящей облаве. Аллик очередью из автомата убивает Хуко.

Роман Сирге читается с большим интересом. Кроме заинтересованности в судьбах героев, книга рождает и чувство благодарности к автору, обогащающему нас знаниями об Эстонии, о судьбе ее замечательного народа, выстоявшего среди всех бед, выпавших на его долю. Со страниц книги встает и еще один образ – самого автора – талантливого эстонского писателя, патриота, государственно мыслящего советского человека.

Поэтому нам было очень дорого то, что Сирге, оставив свое литературное дело, отправился вместе с нами в поездку по Эстонии. И он, и Пауль Куусберг сделали все возможное, чтобы мы получили как можно больше впечатлений: знакомили нас с нравами и обычаями эстонского народа, с его боевым прошлым, песнями и легендами.

Из Тарту мы выехали в Пярну – курорт на берегу Рижского залива. Прекрасное шоссе летело навстречу вдоль громадного озера Выртсярв. Как темные тучи, поднимались сосновые боры на холмах, ельники и березовые леса зеленели в низинах. Потом из густых чащ заблестела широким плавным течением Эмайыги, вытекающая из озера Выртсярв и на сто первом километре впадающая в Чудское озеро.

* * *

– Мы обязательно заедем по пути в районный центр Вильянди, – сказал Пауль Куусберг. – Это старинный город в тридцати шести километрах от Тарту. История Вильянди отражает мужественную борьбу нашего народа против немецких псов-рыцарей, которые после многолетней войны уничтожили бывшее там городище Саккала.

Мелькают по сторонам шоссе подмостки под маленькими навесами, уставленные бидонами с молоком. Тут же оставляется и забирается почта хуторов, крыши которых просматриваются вдали среди деревьев. Виднеются кое-где старые ветряные мельницы без крыльев, совсем как толстоногие белые грибы под маленькими шапочками. И вот он, Вильянди, хорошенький город на длинном холме возле озера, похожего на широкую реку в лесистых берегах. На вершине холма краснеют развалины крепости XIII века.

– В тысяча триста сорок третьем году здесь была Юрьевская ночь – большое восстание эстонских крестьян против рыцарей немецкого ордена, – рассказывал Рудольф Сирге, легко шагая по гладкой тропинке среди руин крепости. – Крестьяне под видом мешков с зерном решили ввезти в замок своих вооруженных бойцов. Но одна женщина, желая сохранить жизнь сына, предала их и указала, где они находились. Рыцари, подняв тревогу, схватили храбрецов. Виллиу – главарь восстания – был брошен в каменный мешок – колодец, где просидел пятнадцать лет. А сын предательницы, оказалось, переменил место, спрятавшись в другом возу, и был убит при въезде во двор замка. – Сирге оглядывает остатки стен, сложенных из кирпича и валунов, глаза его за стеклами очков оживленно блестят.

Мне тоже ярко представляется трагедия, разыгравшаяся здесь семьсот лет назад…

Майский ветер шелестит шелково блестящей листвой деревьев, заполнивших своими стволами и ветками глубокий ров, окружавший когда-то неприступные стены. Пахнет молодой травой, свежестью озера, длинное зеркало которого блестит с другой стороны у подножья древнего холма. Сколько страстей здесь кипело, сколько пролито крови!..

– Писатель Эдуард Борнхеэ написал роман об этом восстании – «Борьба Виллиу», – сказал Куусберг. – Другой его роман, «Мститель», – о восстании Юрьевской ночи на севере Эстонии, тоже сыграл огромную роль в сплочении эстонцев в период национального пробуждения. А автору, когда он писал эти романы, было семнадцать лет… – Пауль Куусберг трогает свои прямые с проседью волосы, поправляет очки и тепло улыбается. Похоже, он не испытывает зависти к юности Борнхеэ: как говорится, всякому свое! Но вид этих нагроможденных валунов, полузасыпанных бойниц, заросших рвов, входов в подземелья, откуда тянет холодной сыростью, волнует и его.

– В тысяча пятьсот шестидесятом году замок был взят русскими, разгромившими псов-рыцарей, – добавляет он. – Здесь жил русский воевода, назначенный Иваном Четвертым. А в тысяча пятьсот восемьдесят втором году по мирному договору Ливония – как назывались в средние века Латвия и Эстония – отошла Польше, включая город Вильянди. Потом, когда Польша воевала с Швецией, Вильянди переходил из рук в руки. В семнадцатом веке этот замок принадлежал шведам, а в тысяча семьсот третьем году при Петре Первом взят русскими войсками, освободившими от шведов всю Прибалтику.

Да, эти разрушенные стены видели очень многое и не выдержали ударов времени… А народ Эстонии сплотился, сохранив свой язык, песни, обычаи, и теперь у него такая большая литература, столько известных всему миру поэтов и писателей.

Вот Пауль Куусберг. Он говорит по-русски с акцентом, явно стесняется этого и хорошо улыбается. Он написал несколько романов о городской интеллигенции: «Каменные стены», «Два „я“ Энна Кальма», «Происшествие с Андресом Лапетеусом». Сейчас работает над новым произведением – «Середина лета».

Последний роман его «Происшествие с Андресом Лапетеусом», новаторский по форме и остросовременный по содержанию, прочитывается единым духом, он захватывает сложностью и драматичностью конфликта и надолго остается в памяти, тревожащий, предостерегающий…

Что же происходит в очень короткий отрезок времени в этом романе? Захмелевший директор комбината Андрес Лапетеус, ведя свою «Волгу» на большой скорости, налетает на «Москвич», в котором ехала его жена с журналистом Виктором Хаавиком, Хаавик убит. Пострадавший Лапетеус, не знающий о тяжелом ранении жены и смерти Хаавика, лежа в больнице, вспоминает события своей жизни и со всей остротой осознает то, что смутно тревожило его перед катастрофой. Стремясь к преуспеванию, он отказался от настоящей любви к фронтовой подруге Хельви Каартна, измельчал душой, опустился и потерял постепенно уважение всех товарищей. Он вынужден признать, что и сам перестал себя уважать.

Действие романа развертывается в стремительном темпе. Работник государственной автоинспекции майор Роогас, знающий отлично всех участников событий, глубоко взволнован драмой, ворвавшейся в жизнь его друзей. Все произошло после вечеринки у Андреса, на которую не пришли ни Хельви Каартна, ни жена Лапетеуса, ни Виктор Хаавик, который еще числился его другом. На этой вечеринке Роогас особенно ощутил, как отдалился Лапетеус от своих фронтовых друзей. Роогас чувствует себя виновным, однако не из-за того, что выпивал с человеком, вызвавшим катастрофу. Его чувства сложнее. Он хочет понять, как и почему Андрec, с которым они вместе воевали, оказался в таком ужасном положении?

Прошло тяжелое военное время, когда людей объединяло «чувство локтя», и некоторые пустили свои локти в ход для того, чтобы расталкивать всех на пути к собственному благополучию. Грехопадение Лапетеуса началось с предательских по отношению к Хельви мыслей о том, что «многие смотрят с предубеждением на женщин, служивших в армии». Он начинает утверждать право каждого устраивать свое благополучие, не считаясь с интересами товарищей. В боевом командире роты вдруг взыграл честолюбец и карьерист.

Стремление к большой карьере, мечты о женщине, которая помогла бы ему развернуться, разъединили его с фронтовыми друзьями. И он без сожаления расстался с Хельви, любовь к которой считал теперь только помехой.

Сердясь, он говорит Паювийдику:

«– Смысл твоей жизни – строить.

– Ты ясновидец, – ухмыльнулся Паювийдик. – А вот мои глаза в отношении тебя слеповаты – никак не догадаюсь о твоей программе».

Лапетеус без борьбы и тревог уложился в старую формочку казенного чиновника. Деятельный, трудолюбивый, но замкнувшийся на семь замков от жизни, лишенный заинтересованности не только в судьбах бывших фронтовых товарищей, но и всех окружающих его людей, он давал продукцию, работая, как машина.

Беспокойство автора, повествующего о крушении жизни и мировоззрения Андреса Лапетеуса, передается и читателю, судьбой Лапетеуса как бы проверяющего и становление собственной личности. В этом, думается, самая большая удача Пауля Куусберга, сумевшего растревожить читателя.

После автомобильной катастрофы мы вместе с майором Роогасом и славной Хельви Каартна прослеживаем всю историю жизни героев романа – их переживания и стремления.

Когда весельчак и ухажер Виктор Хаавик говорит друзьям, что ресторан не место для серьезных разговоров, рабочий-строитель Паювийдик отвечает: «Если мы о социализме будем говорить, только стоя на трибуне под лозунгами, а в остальное время станем думать лишь о копейке, бутылке водки или девчонке… тогда мы новой жизни не увидим как своих ушей…», «…мы должны носить социализм в себе, как носит женщина ребенка, и день изо дня шить для него пеленки, вязать чулочки, делать все другое, что нужно…».

Вот эта-то мысль о внутренней насыщенности человека большими целями, идеями, добрым отношением к людям и представляется мне главной проблемой романа Куусберга.

Острая драма Лапетеуса в том и заключается, что основное для него забота о своей репутации и хорошо оплачиваемой должности. Как награда за благоразумие – удобная квартира, молодая, но расчетливая и жадная жена Реэт. А потом постепенно нарастающее смутное недовольство, надлом в личной жизни, разлад с друзьями, обществом и, наконец, с самим собою.

Так среди внешнего благополучия происходит крушение человеческой личности, жестокое, бесповоротное и потому особенно волнующее своей трагедийной правдивостью. Лапетеус еще пытается принять вид жертвы, однако автор беспощадно снимает с него и эту личину, заставив его признаться, «что он жил пустой и вздорной жизнью крохотного жучка, жизнью приспособленца, у которого не было ни одной большой мысли или поступка, который всегда ставил свое „я“ на первый план и мудро держался в стороне от всего, что могло потревожить его покой».

Драма закончилась, а волнение читателя не проходит, потому что все рассказанное автором вызывает чувство большой тревоги и большой ответственности за себя, за своих друзей, за время, в которое мы живем. А это значит, что автор попал в цель, сумел задеть наши сердца. Переживая драму Лапетеуса, даже сожалея о нем, мы полностью на стороне Хельви Каартна, мужественного Пыдруса, горячего строителя и искателя правды рабочего Паювийдика и настоящего военного Роогаса, в мирной жизни не сложившего идейного оружия.

* * *

С чувством большой теплоты выступали мы на читательской конференции в Пярну, в переполненном курортном зале. Было радостно оттого, что эстонские читатели знают нас не понаслышке. Было хорошо оттого, что мы не просто познакомились с эстонскими писателями и поэтами, а полюбили этих мужественных, твердых и талантливых людей. Их творчество близко и дорого нам, потому что оно борется за лучшие человеческие отношения, за новое на земле.

Вечером мы стояли на морском берегу – на влажном белом песке громадного пляжа, далеко и плоско уходившего в бледно-голубое море. Солнце садилось за далью Рижского залива, за невидным отсюда островом Саарема. И побережье, и пляж с его светлыми песками, и чудесные здания санаториев, с их садами, стеклянными верандами и открытыми террасами, – все было как будто бы залито лунным светом. Нежные, акварельные цвета северного моря. Свечение «лунного» пляжа. Свежее, молодое ощущение жизни, которая казалась несказанно прекрасной. И одна мысль, что где-то за береговыми пышными можжевельниками, обрамляющими залив Пярну, за простором Рижского взморья, лежит остров Саарема, снова и снова вызывала в памяти кованые строки стихов, проникнутые жаром сердечных чувств:

 
И над Саарема, как на весу,
верша полет просторами вселенной,
всю родину сейчас в себе несу
и этот остров, обведенный пеной.
 

Да, и этот остров, заново открытый для нас Деборой Вааранди!

Апрель – май 1966–1969 гг.

«СИБИРСКАЯ ШВЕЙЦАРИЯ»

Я много езжу по стране, и мне часто приходится выступать на читательских конференциях. Это отнимает массу времени и сил, но какое желание трудиться приносят такие встречи!

Летом 1966 года я была в Хакасской автономной области… Представьте себе бешеную в половодье реку Абакан, левый приток Енисея. Белые буруны, шумные всплески волн, крутое падение воды в широком русле среди диких, местами отвесных скал – все создает незабываемое впечатление. Кругом горы и сплошная тайга, но в живописном рудничном поселке Абаза, расположенном на берегу Абакана, совсем нет комаров – благодать, для житья здесь особенно ощутимая.

Чем еще замечательна Абаза? Ну, хотя бы тем, что над асфальтом прямых улиц, застроенных двухэтажными каменными домами, стоят весной бело-розовые облака цветущих яблонь и чудных сибирских вишен, а в огородах всюду темнеют лохматые роскошные кедры. Вечерами под пронзительно-красным сибирским небом не диво увидеть среди толпы гуляющих мирно ковыляющего на цепочке медвежонка, окруженного детворой. Люди здесь живут прочно, оседло.

С Абазы через поднебесные перевалы Саянских хребтов прокладывается шоссе в глубину Тувы – поистине грандиозная работа. А прежде всего Абаза – это богатейший рудник, поставщик сырья для металлургического гиганта в Новокузнецке. И у него необыкновенно интересная история. Взять хотя бы то, что в конце девятнадцатого века первенец Сибирской металлургии – Абазинский железоделательный завод – после банкротства хозяина перешел в руки рабочей кооперации, и Ленин, находившийся тогда в Шушенской ссылке за абакано-енисейскими водоразделами, заказывал здесь чугунную плиту на могилу своего ссыльного товарища Ванеева.

То, что рабочие Абазы, объединившись в кооператив, сами управляли своим заводом, – факт исключительного значения! – стало известно даже в Англии. И очень жаль, что мы не располагаем сведениями о том, кто приезжал сюда из Шушенского, состоял ли Ленин в переписке с руководителями рабочего кооператива в Абазе? Ведь не мог он равнодушно отнестись к делам абазинцев!

Тут все поражает. И природа и люди: шахтеры, геологи, лесорубы, водители машин. Это не охотники за длинным рублем, не герои Джека Лондона, а строители новых советских городов и новой жизни. И как радостно, что все они активные читатели. Встреча в зале Дома культуры проходит с большим подъемом. Но и после абазинцы не отпускают сразу писателей из района: им хочется прокатить нас вверх по Абакану, что, по правде говоря, представлялось скачкой на взбесившемся быке.

Они везут нас в долину, где находится пионерский лагерь. Там, на густом разнотравье, повсюду горят красные купальницы – жарки, малиновые марьины коренья и, тоже красные, необычно крупные венерины башмачки (по-сибирски – кукушкины сапожки). На этом просторе растут в одиночку исполинские кедры и лиственницы, на фоне которых особенно хороши дома для детей таежников. А как радует в жару говорливая, просвеченная солнцем до дна речка, бегущая по склону долины. Хозяева угощают нас сотовым медом, жареными хариусами, но мы уже беспокоимся: в два часа дня встреча с читателями в Есинском совхозе Аскизского района. Ехать! Ехать!

– Да мы с ними согласовали: встречу они назначили не в два, а в пять, – говорят хозяева.

Конечно, можно ли было не посмотреть пионерский лагерь, да в таком необыкновенном месте! Еще не успели привезти новую смену ребят, а то и у них пришлось бы выступить, потому что многие читатели книг для взрослых учатся в старших классах, начиная с пятого и шестого. И опять при многочисленных встречах с молодежью невольно бросается в глаза то, что обстановка средних школ в таежных поселках, как и в сибирских городах, а также одежда учеников и особенно их выступления не отличаются от уровня наших столичных десятилеток.

А что было в этих «медвежьих углах» пятьдесят лет назад? Какую работу нужно было провести повсюду нашей советской власти и партии, чтобы вот так приехал, посмотрел, послушал и сразу до того прикипел душой – уезжать неохота! Тебе здесь с радостью отведут светлую теплую комнату, а то и квартирку – только садись и пиши. Материал для повести или романа, созданный народной жизнью, сам надвигается на тебя. Черпай полной мерой!

Конечно, выступать во время творческих поездок по два, по три раза в день нелегко. Но можно ли отказаться от встречи с теми же тружениками Есинского совхоза? Жизнь проходит быстро, страна исполинская, может быть, и не удастся больше никогда побывать в сказочной Хакассии.

Около пяти часов вечера спокойно подъезжаем к большому совхозному клубу в Есинске. Сразу поражает обилие полевых цветов: повсюду гирлянды, букеты. Народу – полон клуб. Женщины в национальных хакасских нарядах, некоторые с маленькими детьми. Если плохо знают русский язык, говорить будет трудно.

– Начинаем?

– Конечно. Мы ведь ждем вас с двенадцати часов дня.

– Разве не согласовали с абазинцами?..

– Нет, мы не согласились. Мы еще хотим отвезти вас на рыбалку.

– Но какая тут рыбалка!.. Значит, люди сидят с двенадцати часов!..

– Сидели с двенадцати до двух. Потом все ушли домой, кроме дежурных, пообедали и опять собрались.

Пришлось извиняться:

– Простите, пожалуйста. Мы не знали, что вы назначили встречу так рано.

Дружный ответ по-русски:

– Ничего. Мы бы еще подождали, только бы вы приехали.

И читатели сами первые стали выступать. Да как! О книгах, о связи их с жизнью, о героях и своих собственных делах и переживаниях. Большой горячий разговор о воспитании человека, о родной природе. О кедрах, которые леспромхозы беспощадно вырубают в Саянах. Просили вступиться за них.

Потом женщины принесли малиновое, как Маркины коренья, широченное платье, большой белый кашемировый платок с богатым узором, и вмиг я со своим скуластым румяным лицом превратилась в самую настоящую хакасску.

В отзыве о встрече, адресованном нашему Московскому бюро пропаганды, есинцы высказали пожелание: «Просим почаще направлять к нам писателей».

Да, посылать надо. Пусть какой-нибудь журналист с хорошей хваткой пойдет в бой за кедры. Пока не поздно. Пока на подмогу ветру хакасцу, выдувающему здешние почвы, не придет в «окна», прорубленные в саянских лесных ущельях, ветер среднеазиатских пустынь.

Богата «шуба» Саян – нетронутая хвойная тайга. Непролазны мшистые дебри, где звенят ключи, падающие с высот нагорных лугов, напоенных влагой лежащих на скалах белков. Там вечная прохлада облаков и нагорных туманов, ноги вязнут во мху, затянувшем промерзшую навсегда землю, оплывающую водой только в самые жаркие дни июля. И рядом с белками красным огнем светятся альпийские луга, усыпанные цветущими жарками. А в «темном лесе» в сырых распадках сплошь зеленеют листья колбы – которую здесь называют черемшой, – похожие на листья ландышей.

То и дело с машин, идущих по Усинскому тракту – бывшему Урянхайскому, – ссыпаются на перевалах ватажки таежников: женщины, девчата, молодые парни с котомками за плечами, в ичигах, с лицами, укутанными сеткой от злобного гнуса. Это сборщики черемши, сочные белые стебли которой, отдающие запахом чеснока, – лучшее средство от цинги. Черемша соленая, маринованная… Пироги с колбой-черемшой – это здесь в быту. Возле зимовья, у студеной речонки, груды набитых мешков – черемша. Сборщицы моют в говорливой воде красные натруженные ноги – ждут попутного порожняка.

Идут, пыхтят машины. Увозят в поселки – в черемуховые, кедровые пади – мешки с «таежными витаминами». На каменных пиках, подступающих к вершинам, увенчанным белыми коронами, встречаются круторогие горные козлы. Дикие олени – маралы пасутся на нагорных лугах. Велики их стада в мараловых загонах у подножья Саян на тувинской стороне, но здесь они вольны, как ветер. А в темных ельниках, могучих кедровниках похаживают тяжелые медведи, рыси вкрадчиво ступают бархатно-мягкой лапой со стальными крючьями когтей.

А белки, а соболя!.. Но лесхозы с машинами и тракторами штурмуют тайгу… И через год-два зубастые электропилы выгрызут страшные прогалы в сомкнутом строе деревьев. В Саянах идет сплошная рубка. Живыми слезами исходят поверженные лесные великаны…

Многие говорят:

– Радоваться надо, что в тайгу пришла человеческая энергия.

Но трудно радоваться, глядя на поломанные, смятые ветви красавцев кедров, унизанные завязью вянущих шишек. По правилу рубки разрешается валить только перестойные кедры. Но где тут разбираться, сколько лет: вон вымахал, раскинув лохматую вершину. И его туда же – под пилу. Прямо под горло – «жи-и!». Только дрожь от макушки до пятки.

– Чего так дрожит дерево? Не токмо что кедр, а любое. Топором насечку делаешь, а оно уж трепещется в верхушке, будто чует – пришел смертный час. Да чего жалеть? Этакая дремучая глушь – хичников только плодить. А теперь красота – все как на ладошке.

– Где же кедры-то? – спросят приезжие.

– Перестояли. Тут ведь их было – сплошь! Которые и оставить бы, да мешают общему развороту.

Радуются, поют пилы: легкость-то какая! Только приложил – и хрясь на бок. Готов!

– В ней, тайге-то, заблудись – и пропал. То-то и оно! Враг она человеку.

Однако сумели же рабочие Абазы ужиться с тайгою! Рядом с тайгой изумрудно зеленели и хакасские степи.

– У нас почвы – вся таблица Менделеева, – дайте только воду, – говорят агрономы.

Там, где орошение, хорошо родится пшеница и поспевают на корню необыкновенно вкусные минусинские помидоры.

Степи просят воды. Климат очень резкий, засушливый. Сильные ветры уносят с распаханных полей тонкий слой драгоценного чернозема, усиливая очень распространенную здесь эрозию почв. Во время засухи только дремучая тайга Саян, хранящая прохладу горных рек, спасает Минусинскую котловину, смягчая сухой зной. Кроме того, леса Саянских хребтов – вечнозеленый барьер, защищающий Минусинск и Хакассию от «сибирского максимума» – скопления холодного воздуха с температурой до минус шестьдесят и даже минус семьдесят градусов, – который стоит всю зиму в низинах Тувы и Монголии. Если вырубятся леса, где гарантия от того, что дующие за Саянами зимние ветры не протолкнут этот «максимум» в Минусинскую котловину?

Тогда простор и северному хакасцу, а летом – знойному дыханию пустыни, и как будет выглядеть «Сибирская Швейцария», где свои морозы зимой до пятидесяти градусов?

Очень тревожно, что такая возможность возникает в районе, дорогом сердцу каждого советского человека! Рядом с Шушенским, в селе Ермаковском, у подножия Саян, расположился Танзыбеевский лесхоз. Он-то и рубит кедры, даже не выборочно (на мебель и карандашную древесину), а «в общем потоке для повышения метража», как с горечью говорили нам в мае 1969 года ученые, работающие в Красноярском институте леса и древесины имени Стукачева, Сибирского отделения АН СССР.

Стационар этого института на реке Танзыбей исследует взаимодействие леса с почвой. А лес уплывает по Енисею – и «в общем потоке» с сосной наш драгоценный красавец кедр – на иностранные лесовозы, приходящие в устье великой реки из Англии, ФРГ и других стран.

С кедром запросто можно справиться: его древесина, не подверженная грибковым заболеваниям, – как и лиственница, избы из которой стоят в Сибири по триста лет без признаков гнили, – легка и не тонет при сплаве. С ним хлопот мало, не то что с этой упрямой лиственницей, которая и в воде не гниет, и в землю зарытая только сверху «обугливается», но плавать из-за чрезвычайной плотности и тяжести древесины не может. И на заводах у нас спроса на нее нет: не умеют ее разрабатывать, а ведь Сибирь, как и Якутия и Дальний Восток, сплошная лиственница.

Зато кедровые массивы истребляются беспощадно вместе с саянской сосной и идущими на крепление шахт пихтой и елью. И рубить кедр легко, и сплавлять легко, а то, что вырастить его снова очень трудно, никого не беспокоит. Ведь кедр только в шестьдесят – семьдесят лет начинает плодоносить. И если мы почти не знаем вкуса кедрового масла, то зато всем известно, что там, где растут орехи, живет белка и имеет «постоянную прописку» соболь.

Но мало дела до соболей тем, кто сдирает шкуру с исполинских горных кряжей, посягая на природу целого края, который Ленин, благодарный Минусе за солнечный приют для целой колонии ссыльных большевиков, назвал «Сибирской Швейцарией».

Нужно сократить до минимума аппетиты леспромхозов, в том числе и Танзыбеевского. Надо ударить по рукам, которые валят кедры и лес, хранящий все живое в Саянах. От этого леса зависит и жизнь степей вдоль Енисея: по правобережью от Ермаковского и Шушенского до Минусинска и по левому берегу – от села Означенного, где Енисей вырывается из скалистых ворот Саян на просторы Койбальской степи, до лежащих по Абакану степей Уйбатской и Ширинской.