Текст книги "Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц)

– Прошло? – спросил он радостно, хотя и не получил ответа на свой вопрос.

– Нет еще, но ничего, пройдет.

– Знаешь, что! Я сижу с самого утра, даже устал. Давай поедем на Сельскохозяйственную выставку. Она еще не открыта, но там есть агроном, отец моего товарища, он нас пропустит.

– Зачем же мы поедем, если она не работает?

– Посмотрим, что там готовят к открытию.

По тому, как охотно откликнулась мать на его предложение и как начала хлопотать, накрывая на стол к обеду, подросток понял, что она расстроена не из-за своей работы.

Выйдя на улицу, Алеша взял ее под руку. Он был уже немножко выше Ларисы, и когда шел рядом, то походил скорее на ее брата, чем на родного сына.

Как он любил ездить по Москве на троллейбусе или в автобусе! Чудесно в метро, но там не видно города, а тут едешь, смотришь, и на каждом шагу она иная – Москва. Прекрасен Ленинград (мальчик был там с матерью, когда она ездила в командировку), но Ленинград строился по плану. Двести лет он был столицей, и страна украшала его, все отрывая от других городов. А старая родная Москва строилась бестолково. И достался в наследство Алеше громадный город с планировкой, запутанной до невозможности. Масса тупичков, переулков, кривых улочек. Дома – то гиганты со всеми бытовыми удобствами, то облупившиеся, древние особняки и просто деревянные бараки. Но перестройка шла упорная, и не за счет других городов – те тоже строились и хорошели.

Москва сейчас так и дышала, так и звучало строительство, там двигались ажурные стрелы подъемных кранов, там бульдозеры ворочались. Экскаватор, окутанный ржавой пылью, рушил стену старого особняка, толкал ее ковшом, как слон головой, выворачивал железными бивнями балки перекрытий. Смотреть на это было ужасно интересно, и Алеша вполне понимал взрослых и ребятишек, толпившихся у огороженного тротуара. Вон стремительно растет высотное здание, там воздвигаются леса для ремонта, там покрывают асфальтом улицу, недавно скалившуюся булыжником. Алеша тоже любил стоять у какой-нибудь новостройки, смотреть и слушать… Его волновал деловой гомон: переклички работающих людей, шум, лязг и гудение машин, похожих на могучие разумные существа. Как это хорошо – строить!

– Вот родиться бы лет через пятьдесят! – задумчиво сказал мальчик, уже в автобусе, катившем через город по направлению к Ярославскому шоссе.

– Через пятьдесят лет ты и так не очень старый будешь. – Лариса улыбнулась. – Можно и не рождаться заново.

– Да, пожалуй, – с забавной серьезностью ответил Алеша, которому пятьдесят лет казались космической вечностью. – Мне очень хочется посмотреть, что тогда будет.

– И посмотришь. – «Если не будет войны», – добавила про себя Лариса, взглянув на красное полотнище над улицей с ярким словом «Мир».

Повсюду сейчас в ходу это слово. Но если так много говорится о мире, значит, пахнет войной…

Перед нашествием фашистов Лариса бывала не раз на Сельскохозяйственной выставке. Ее удивляли богатство и красота павильонов, напоминавших своей роскошью светлые дворцы, завораживала масса цветов, газонов, плодовых деревьев, липовых, тополевых и дубовых аллей – все, что привлекало на выставку, как в цветущий парк, многотысячные толпы посетителей. Когда жили в Москве, Лариса приезжала сюда с мужем и детишками на целый день, они гуляли, отдыхали, обедали в уютных летних кафе. Алеша забыл эти поездки. Танечка, конечно, помнила бы…

Волнение, вызванное дорогими воспоминаниями, овладело Ларисой, едва она ступила на асфальт, ведущий к величавым аркам входа. Энергичная, известная всему миру скульптура Мухиной, сделанная из металла, – рабочий с поднятым молотом плечом к плечу с колхозницей, вскинувшей серп, – как бы несла в синеву неба навстречу миллионам людей герб Советского государства.

– Здорово, правда? – Алеша, щурясь от предвечернего солнца, посмотрел вверх. – Некоторые говорят – грубо. Такой огромный у них шаг. Но ведь это отличное выражение идеи.

– Да, очень сильно! Но как мы попадем на выставку?

– Тут у меня есть лазейка.

Вместе с группой рабочих они проникли на территорию выставки.

Подготовка к открытию шла полным ходом. Асфальтировались боковые дорожки, синий дымок тянулся, путаясь космами меж отцветших уже яблонь, груш и слив. Новые каменные павильоны – некоторые еще в лесах – стройно обступали центральный проспект, идущий от глазного входа. Лариса шагала в глубокой задумчивости: вот здесь бегала, прыгая через веревочку, резвая худышка Татьянка, и солнце пронизывало золотыми искрами ее светлые волосы. А Алешка был толстенький, ленился ходить и почти не слезал с рук отца.

Женщина взглянула на сына. Он шел, улыбчиво посматривая по сторонам, ясно наслаждаясь веселым ералашем строительства.

«У каждого свое», – подумала Лариса грустно и примиренно.

Вот красочный гигантский фонтан, будто сложенный из драгоценных самоцветов. Пока он еще мертв, не оживлен говором струй, но все в нем предвещает зрелище необычайное. Как раз «заговорил» другой у входа: высоко взвились стеклянные колосья воды, сломались и обрушились, рассыпав прозрачные звонкие зерна…

– Пробуют «Фонтан дружбы»! – завопил Алеша и ринулся туда.

Подернутые косо стелющейся от ветра пеленой «дождя», заискрились, ожили женские фигуры, стоящие вокруг фонтана в позолоченных национальных одеждах, замерцала в плеске серебристых струй вся облицовка водоема; красные, зеленые, голубые огни заиграли в нем.

29

– Посмотрим, как отделывается павильон «Сибирь», – предложил Алеша.

Сибирь!.. Там до войны работал хирург Аржанов. Ларисе очень хотелось бы взглянуть на те места, где он жил и работал.

Белые залы павильона еще не закончены отделкой, но едва Лариса и ее сын вошли туда, на них будто повеяло могучим дыханием тайги и величавых рек. Чем только не славна сибирская земля! Меха и золото, лес и рыба, уголь и пшеница… Вот здесь будут показаны богатства Дальнего Востока. Лариса представила себе пути, по которым проходил хирург Аржанов. Как это далеко! И как хотелось бы ей там побывать!

Группа молодежи, должно быть студенты, весело переговариваясь, прошла по неубранным залам; военные окружили строителя в фартуке, заляпанном краской. Многие с нетерпением ждали открытия выставки.

– Миллионы людей придут сюда, и каждый сохранит яркое впечатление на всю жизнь, – с подъемом произнес женский голос позади Ларисы. – Но ведь эта красота создается не только для обозрения, а для всенародного обмена творческим опытом.

Лариса обернулась.

Мужчина держал за руку мальчика лет шести, по-отцовски нежно и гордо охватив его плечо ладонью другой руки. Мальчик и правда был славный! Женщина… Едва взглянув на нее, рослую, широкоплечую, светловолосую, Лариса сразу узнала в ней Ольгу.

– Здравствуйте! – сказала она, волнуясь: прошлое Аржанова стояло перед нею.

Какая крупная стала Ольга, возмужав с годами. Не располнела, а именно возмужала: чувствовались в ней сила и счастливая уверенность в себе. Да, конечно, счастливая! Всю войну прошла рядом с любимым человеком, и вот опять вдвоем, и сын у них! Острая зависть больно обожгла Ларису и погасла.

– Ох, какая приятная неожиданность! – радостно сказала Ольга, здороваясь с нею. – Борис, ты узнаешь моего фронтового хирурга? Поздоровайся. А это наш сын Володя.

– А это мой сын Алеша.

Двинулись дальше вместе. Наступил вечер, тучи заволокли небо, и дождь пролился над зеленым строительством, но все вокруг, освещенное огнями, отраженными в мокром асфальте, стало сказочно прекрасным. И людей праздных к вечеру прибавилось. Всякими правдами и неправдами находят лазейки, чтобы взглянуть, чем еще собирается удивить выставка после войны.

– Знаете, как ждут ее колхозники? – блестя глазами, почти черными при вечернем освещении, говорила Ольга. – Вы видели здесь сельский Дом культуры, здание правления колхоза, сельский Совет? Это кусочек будущей деревни! Пример того, как надо строить. Хожу и все присматриваюсь. Я не смогу приехать сюда в день открытия, но написать о выставке для своих таежников теперь сумею. Я в областной газете сотрудничаю.

– А где вы обосновались? – спросила Лариса, вспоминая Сталинград и раненую Ольгу в подземном госпитале.

«Все-таки мы счастливые – остались в живых и детей растим в свободной стране!» – подумала она со скорбным, но светлым чувством.

– Обосновались в Сибири, в Красноярском крае, – сказала Ольга весело. – Нам очень нравится там. А через несколько лет наш край станет еще лучше. Какие гидростанции будут построены на Енисее и на Ангаре! Вы видели Ангару? А Байкал? Нет? Тогда вы ничего в жизни не видели!

Тавров дружески улыбнулся Ларисе.

– Приезжайте к нам в енисейскую тайгу, и Ольга Павловна замучает вас поездками.

– Да, мне много приходится разъезжать. Я даже ревную сына к Борису Андреевичу. Мальчик чаще видит отца, и я у него на втором плане. Иди уж, иди к мальчишкам, а мы поболтаем, посекретничаем.

– Как у вас здоровье? – спросила Лариса, глядя на Таврова, прибавившего шагу, чтобы догнать мальчиков. Она не запомнила его по короткой встрече в сталинградском госпитале, но сейчас он ей понравился: на висках ранняя проседь, вокруг голубых глаз морщины: видно, и ему нелегко досталась война. Ведь еще молодой человек: широкоплечий, подтянутый, ловкий.

– Первые годы после операции я береглась, а теперь будто и не было той раны. – Ольга умолкла, и лицо ее, особенно смуглое в ярком свете прожектора, показалось Ларисе смущенным. – Какой он блестящий хирург – Аржанов! Да и человек прекрасный, – сказала она, преодолев чувство неловкости.

– Отчего же вы расстались с ним?

– Это трудно объяснить. Теперь мне кажется, что я вообще много потеряла, не встретив своего Бориса еще в то время, когда поступала в институт. Уж он-то не позволил бы мне бросить учебу на третьем курсе! Настоящий деспот!

Последние слова и улыбка Ольги многое сказали Ларисе, хотя и не уменьшили ее уважения к Аржанову. Встретила женщина более молодого человека, полюбила его и ушла к нему. Никого нельзя насильно принуждать к браку, как нельзя заставить бросить учебу или учиться, если нет желания. Для Ларисы это были бесспорные истины.

– Значит, вы не жалеете об Аржанове? Ведь он женился на Варе Громовой…

– Я знаю. Варя давно любит его. А он мог жениться на ней оттого, что ему просто некогда было искать более подходящую супругу.

– Вы считаете, что Варя не пара ему?

– Она очень хорошая, но ему нужна не такая. Кстати, где они сейчас?

– Здесь, в Москве. Я его видела. Он работает в городской больнице на Калужской.

«Как он дорог мне! – подумала Лариса. – Встретила, и сразу всколыхнулось прежнее. Хотя я потеряла его, но чувство живо и даже сильнее заговорило теперь. Ведь тогда нам было так невыносимо тяжело, что все личное подавлялось».

Больше Лариса ничего не замечала вокруг себя. Она ходила по территории выставки, среди зеленых изгородей и аллей, над которыми поднимались светлые здания павильонов, держала Ольгу под руку, улыбалась в ответ на ее смех, а думала только об Аржанове и видела только его одного. Но когда Ольга снова заговорила о нем, Лариса встревожилась.

– У Вари есть поклонник, инженер Логунов. Он сейчас работает вместе с нами в тайге, заведует рудником. Я его называю идолопоклонником. У него одиннадцать сестер, мать и отец, и все они при встречах в тринадцать голосов убеждают его жениться. Но он не выносит женского общества. – Ольга неожиданно громко рассмеялась. – Нынче я тоже решила посватать и свела его в клубе с одной хорошенькой вдовушкой. Вы бы посмотрели, как он сидел около нее и какие взоры кидал на меня: проклиная, очевидно, мою бабью дотошность. Мы там дружно живем. У нас еще двое сталинградцев: Ваня Коробов и его жена, Наташа. Вы их знаете… Я вас вот о чем попрошу. Поговорите с Аржановым насчет Наташи. Напомните ему: Наташа Чистякова из Сталинграда. Дочь волжского капитана. У нее, должно быть, сказались последствия контузии. Недавно родила чудных близнецов. Но еще во время беременности начались обмороки, с памятью нелады. Я бы сама поговорила с Иваном Ивановичем, но мне не совсем удобно…

«А мне хуже, чем неудобно!» – подумала Лариса, однако не смогла отмахнуться от поручения: ведь ей тоже навсегда запомнилась Наташа Чистякова.

– Хорошо, я поговорю… – пообещала она и уже непринужденно, радушно добавила: – У нас одна комната, но если вы согласитесь переночевать на полу, то, честное слово, хорошо будет.

– По-фронтовому? – Тавров светлозубо улыбнулся. – Идет! Мы с Володей согласны, а как ты, мама?

– И я согласна. Мы остановились у знакомых, а у них очень тесно.

30

Диплом. Тонкая, строго оформленная книжечка. Раскроешь – и сразу бросается в глаза напечатанное красными буквами: «С отличием». Ниже написано: «Громова Варвара Васильевна». Почти никто не называл ее так. И дома и в институте все «Варя» да «Варюша», хотя ей уже тридцать пятый год и давно пора величать ее по отчеству. Вот выйдет на работу – и тогда: глазной врач Варвара Васильевна. Институт закончен. Наконец-то! Теперь и Никита Бурцев получил бы диплом. Дорогой земляк Никита не дожил до Дня Победы. Если бы не война, он давно был бы хирургом в родных наслегах Якутии. И Варя раньше шагнула бы в жизнь. Но никогда не поздно получить диплом. Наоборот: чем позже это совершается, тем больше радости на душе.

Варя смотрит на девушек-однокурсниц и улыбается им: ах вы, счастливые птички! Щебечете себе и не сознаете того, как вам везет в жизни. Только не променяйте свое большое счастье на обманчивый домашний уют. Что греха таить, даже у Вари случались минуты, когда казалось, что важнее всего устроить семейное гнездышко. Но Иван Иванович, наученный горьким опытом, не допустил бы этого. Да и она сама не усидит дома.

Смотрит на диплом, а душа ее поет: «Теперь ты навсегда мой, дорогой Иван Иванович! И сын у нас есть. Ах, как хорошо! Но если бы мне начать работу вместе с тобой!»

Наступил вечер… Первый вечер после Вариного выпуска из института. В ярко освещенной комнате дома на Ленинградском проспекте накрыт стол в виде буквы Т: обеденный придвинут к письменному, и оба застланы белыми скатертями. Варя, Галина Остаповна и Раечка – жена Леонида Алексеевича Злобина – хлопочут то у стола, то на кухне.

У Раечки хорошенькое, искусно подкрашенное лицо, тронутое мелкими морщинками: тонкий нос, узкие губы и очень белые хищные зубки. Она маленького роста, двигается легко и быстро, у нее такие же светлые волосы и черные глаза, как и у Леонида Алексеевича. Она старше своего богатыря мужа на восемь лет и очень крепко держит его в крошечных ручках. Чуть только заговорит с ним посторонняя женщина, у Раечки уже злые огоньки в глазах, а подкрашенные губки так сжимаются, что их и не видно, – значит, готов разразиться скандал.

Она нигде не работает и не жалеет об этом, всегда модно одета, много читает и хорошо знает несколько языков. Кажется, на этой почве и произошло ее сближение со Злобиным: она что-то переводила для него. Варя завидует ее начитанности, а Раечка важничает.

– Мне нравится впечатление, которое производит на людей контраст между моей внешностью и содержанием. Посмотрят на меня – и думают, «фитюлька», а заговорят – и удивлены.

– Шли бы вы преподавать, вот тогда действительно был бы контраст, – с грубоватой искренностью сказала Галина Остаповна, очень представительная в новом платье из синего крепа с белой вставкой на груди.

Она радуется успехам Вари, и карие глаза ее так и светятся из-под черных бровей. Тоже ведь когда-то окончила институт и так же вот ликовала и робела на пороге новой жизни.

– Из вас получился бы хороший преподаватель, шутка сказать: английский, немецкий, греческий! Какой капитал у вас пропадает! – говорила она Раечке, принимаясь орудовать у газовой плиты.

Жену Злобина в аржановской компании называют Раечкой не из чувства симпатии… Вот она готовит винегрет, повязала вокруг узких бедер вместо фартука кусок марли… На маленьких ножках туфли с высоченными каблуками, из-под коротких рукавчиков нарядного платья выглядывают острые локотки; высокая прическа с накрученными, как у принцессы, белокурыми буклями, открывает тоненькую шейку с ниткой настоящего жемчуга; в ушах тоже матово отсвечивают две продолговатые жемчужины. Все вещи очень дорогие и красивые: родители балуют ее до сих пор.

– Эгоистка первостатейная, а все девочку из себя строит. Верно говорят: маленькая собачка до старости щенок, – сказала о ней Варе Галина Остаповна, которая, будучи членом партии с тысяча девятьсот двадцать четвертого года и имея тридцатилетний стаж работы, не мыслила себя вне коллектива.

Подружиться с женой Злобина они не собирались. Слишком уж чужда им эта Раечка! Конечно, образование у нее блестящее – росла единственной дочерью в семье инженера, известного далеко за пределами страны, – окончила десятилетку, институт, в музыкальной школе училась. Но вся поглощена заботой только о себе. Злобин, по ее мнению, существует и трудится только для того, чтобы иметь такую необыкновенную жену. Дети – средство крепче привязать мужа.

– Преподавать? – Она птичьим движением повернула красивую головку в сторону Галины Остаповны. – Я могла бы преподавать, но у меня нет диплома: государственные экзамены не сдала. А сдавать теперь ради диплома не хочу. Ведь все равно не стану работать. – Тоненькими пальчиками, красными от свеклы, она соорудила еще один цветок на горке мелко нарезанных овощей, украсила ее зеленью петрушки и залюбовалась своим произведением. – Я иногда люблю похозяйничать и считаю себя достаточно квалифицированной в роли домашней хозяйки, – добавила она, напомнив Варе веселую болтушку Паву Романовну. – Но мне больше нравится читать, изучать древних поэтов и философов.

– Но для чего же? – вырвалось у Вари.

– Хотя бы для собственного удовольствия и для мужа, чтобы он гордился мною.

Женщины хлопотали с увлечением. Нашлось дело и для Дуси, жены чертежника, соседа по квартире. Их Аржановы тоже пригласили на вечеринку: шуметь – так уж всем, чтобы никому не было обидно.

Раздался звонок. Варя побежала открывать, и в переднюю ввалились Иван Иванович и Злобин с большой корзиной живых цветов. Чего там только не было: и белая сирень, и розы, и яркие бантики цикламенов! Варя даже опешила. Шествие замыкал Решетов с Мишуткой на руках, которого мужчины сегодня сами принесли из детского садика.

– Вот вам еще один цветок! – сказал Решетов, передавая ребенка Варе.

– Я не тветот, а мальтит, – строго возразил Мишутка, прижимаясь к лицу матери смуглой рожицей.

– Поздравляем! Поздравляем! – дружно прокричали Злобин и Иван Иванович и поставили корзину на подоконник, загородив окно.

– Ну, дорогая моя отличница, дай я тебя расцелую.

Иван Иванович поднял сразу и Варю и сынишку и среди общего оживления расцеловал ее.

– А меня? – обиделся Мишутка.

– Тебя я же поцеловал в садике. Но можно повторить. Сегодня ты как будто ничего не унес оттуда. – И Иван Иванович, смеясь глазами, рассказал Злобину, как Мишутка чуть было не утащил домой игрушечного зайчика.

– Подарок-то! – напомнил Решетов.

– Ах да! – Иван Иванович схватился за карман пиджака. – Цветы – это от нас всех, а вот это от меня… – Он извлек небольшой футляр и шутливо-торжественно преподнес Варе. Она открыла и вспыхнула от удовольствия: на темном бархате блестел золотой браслет.

– Дай я сам надену. – Иван Иванович отстегнул крошечный замок, надел браслет на гладкую руку Вари и застегнул его с ловкостью заправского ювелира. – Нравится?

Она молча глядела на мужа и улыбалась.

– Да ты посмотри! – настаивал он, почти обиженный. – Мы втроем объездили несколько магазинов и никак не могли решить, что взять.

– Замечательно! Спасибо, родной мой! – Варя подняла руку и залюбовалась украшением, сверкавшим на ее руке. «Но ведь это очень дорого, – подумала она. – Наверно, все сбережения истратил».

– Очень мило! – заметила Раечка, уже успевшая отмыть свои пальчики. – Вставка из бирюзы прелестна. Русский народ всегда любил бирюзу: голубой цвет означает верность.

– Богатая вещь! – похвалила Галина Остаповна.

– Это я пите тюпил! – похвастался Мишутка, искательно заглядывая в глаза матери.

– Не ври, хлопушка! – сказал Иван Иванович, и друзья засмеялись.

«Ой, как хорошо! Как радостно! – подумала Варя, спеша на кухню. – И как это красиво! – Она снова полюбовалась подарком. – Бирюза. Голубой цвет – верность. Да, верность на всю жизнь!»

31

– Выпьем за нового глазного врача! – Решетов высоко поднял рюмку. – Я сегодня пить не могу: в девять часов у меня срочная операция, но ради такого торжественного случая… Теперь держитесь, Варя. Не ударьте в грязь лицом.

– Лицом нельзя ударить, надо тулатом! – поправил Мишутка, показав пухлый кулачок.

– Ох, уж ты! – Варя пристегнула фартучек на груди сына и тоже подняла рюмку.

– Куда получили назначение? – спросил Злобин, смирно сидевший возле своей малютки жены.

– В челюстно-лицевой госпиталь.

– Значит, вместе с Ларисой Петровной будете работать! – сказал Решетов.

– С какой Ларисой Петровной?

– Вот тебе на! Забывать фронтовых друзей не годится, тем более таких, как Фирсова.

– Фирсова?! – скорее удивилась, чем обрадовалась Варя.

– Разве Иван Иванович не говорил вам? – спокойно топил приятеля ничего не подозревавший Решетов.

– Нет… – Варя растерянно взглянула на мужа.

– Я совсем забыл… – Иван Иванович покраснел, как школьник. – Я ее не видел, мне Григорий Герасимович сказал, что она там, – торопливо оправдывался он, но вспомнил свою встречу с Фирсовой и побагровел еще пуще: «Почему я отрекся от того, что видел Ларису, вот она еще Вареньке подбросит!»

– Та-та-та! – пропела Раечка, насмешливо посматривая на супругов. Маленькая неловкость за столом доставила ей развлечение: ведь Аржановы и Решетовы открыто осуждали ее ревнивость.

– Большая новаторская работа сейчас у Ларисы Петровны, – задумчиво сказал Решетов, не заметив того, какое действие произвело его сообщение.

«И правда, мог забыть. Поговорили о ее работе, и все. Что она для него теперь?» – Варя взглянула на браслет, на цветы и Мишутку и, прояснев, улыбнулась Ивану Ивановичу. Поняв, что прегрешение ему отпущено, он поцеловал ей руку.

– До чего приятно, когда в семье лад! – порадовалась Галина Остаповна, по-женски чутко разгадавшая причину растерянности Вари и смущения Аржанова.

Потом все пели: веселиться так веселиться, и Иван Иванович, который прекрасно пел басом, со смехом говорил:

– Ах, черт возьми, мы совсем не спелись! До чего мы плохо поем! – А глядя на него, смеялись остальные.

Только Мишутка (ему наливали в рюмку боржому, и он пил его, морщась и крякая, совсем как взрослые мужчины) не смеялся, а порывался петь и никак не соглашался лечь в кроватку.

– Ну хорошо, ты нам споешь один, а потом ляжешь спать, – решила Варя, взглянув на его макушку, где лежало тоненькое закрученное колечко волос.

И он запел громко и воодушевленно:

 
Бей, тинтопта, бей, тинтопта,
ипосятно, именю,
я пите, моя тинтопта,
отей тапей помаду.
 

– Это по-гречески? – добродушно спросил Решетов Раечку.

Она нахмурилась, но румяное личико Мишутки было так миловидно, а пение его звучало так забавно, что рассердиться было просто невозможно.

– Нет, это местный говор, – пояснил Иван Иванович, тоже с удовольствием глядя на сынишку. – Значит: «Бей, винтовка, бей, винтовка, беспощадно по врагу, а я тебе, моя винтовка, острой саблей помогу». Понятно? Не виноваты же мы, что у нас такой толстый язык!

И он с сожалением проводил взглядом Мишутку, снова было запевшего, но прерванного Варей, которая потащила его спать в комнату соседей. Но и повиснув на руке матери, охватившей его, как кота, поперек живота, он еще что-то выкрикивал на своем тарабарском наречии и размахивал кулачонками.

А чуть позднее вспылила Раечка, приревновав Леонида Алексеевича к Дусе, соседке Аржановых, и вечеринка была бы испорчена, если бы не энергичное вмешательство Галины Остаповны. У жены Решетова оказался талант настоящего дипломата: она помирила супругов и успокоила Дусю, подсказав Раечке, что ее вспышка вызвана лишь нервной раздражительностью и что нужно извиниться. Но Раечка, принеся извинения, не успокоилась, и Варя услышала, как она, налив мужу чай и опуская в стакан маленькими пальчиками один за другим несколько кусков сахару, тихо говорила:

– Ты опять доведешь меня до бешенства. Мне хочется выплеснуть этот стакан в твою рожу. Я тебе пощечин надаю, мерзавец, если ты еще посмотришь на нее!

Варя, обомлев, чуть не выронила вазу с печеньем. Она не поверила собственным ушам. Как могла произносить такие слова изящная женщина, которая прочитала столько книг, интересовалась древней поэзией и философией и знала несколько языков? Вот это действительно контраст! Гигант Злобин сидел очень бледный и только подавленно вздыхал, опасаясь, чтобы Раечка не прорвалась громкой бранью. Беглый взгляд его, брошенный на приятелей, выражал такое огорчение, что Варя, встретившись с ним, отвернулась.

«Разве можно так жить? – подумала она. – Почему он – сильный, храбрый, хирург отличный – терпит подобные гадости? Любит ее очень или из-за дочек терпит? Ах, как нехорошо: „Выплеснуть из стакана в рожу“. Как ей не совестно!»

Отойдя от стола, Варя показала Ивану Ивановичу глазами на супружескую чету: выручай, мол! Он понял, что от него требуется, и попросил:

– Леонид Алексеевич! Расскажите нам, что у вас в клинике?

– Выпрямляем искривленные позвоночники у детей и подростков, – торопливо заговорил обрадованный Злобин. – Вы представляете, какое великое дело – предупредить появление горба у молодого человека?

– Еще бы! – Иван Иванович взял Злобина за руку и, потянув, усадил на диван между собой и Решетовым.

«Видишь, как ловко я изъял его у этой маленькой, но ядовитой штучки?» – сказал Варе его весело прищуренный глаз.

32

– Григорий Герасимович тоже шагает в гору; развернул работу в отделении по-настоящему! – сообщил Иван Иванович Злобину, искренне радуясь успехам друзей. – Но странно, черт возьми! Сколько лишних, вздорных препятствий приходится иногда преодолевать!

– Консерватизм! – угрюмо буркнул Злобин, натянутое оживление которого уже угасло.

– Если бы! Консерватизм – понятно, это даже закономерно, если хотите. Старое не уступает дороги без боя. Оно отмирает, враждуя и страдая, и, несмотря на помеху, иной раз вызывает даже уважение. Тут борьба убеждений. А нам зачастую приходится сталкиваться с безразличием, это страшнее всякого консерватизма!

– Вы уважаете консерваторов, товарищ профессор? – Злобин снова загорелся: Иван Иванович задел его больное место.

– Да, уважаю как противника, нешуточного и убежденного. А людей тупо или эгоистически безразличных я бы просто убивал. Корнями они там же – в прошлом. А суть какова? Мне удобно, спокойно. Главное, спокойно, а вы тут о чем-то хлопочете, мешаете своей суетней и толкаете меня на риск потерять тепленькое местечко. И вот только ради личного спокойствия такой чиновник зарежет любое мероприятие, нужное народу. И страшнее всего, что спокойно-безразличные люди существуют при любом деле.

– Конкретнее, профессор!

– Конкретнее? Пожалуйста. Разрабатываю методику исследования сердца зондом. Возражения ярые. Что-нибудь противопоставили? Ничего. Лечение покоем. Иначе говоря, никакого лечения, лишь бы не рисковать. Григорий Герасимович широко внедряет в практику способ хирургического лечения переломов шейки бедра. Возражения ярые. Что противопоставили? Лечение покоем. Значит, никакого лечения. Люди по десять месяцев должны лежать на вытяжении, хотя смертность при этом колоссальная. А у нас больные с такими переломами поднимаются на седьмой день…

– Шуточки! – удивился Злобин, давненько уже не встречавшийся с друзьями. – Хотя кое-что я слышал…

– Какие там шуточки! Но из-за безразличия спокойных чинуш у нас остановка за гвоздями. Гвозди – конечно, условное название. Скорее болты металлические.

– Что за гвозди? – заинтересовалась Раечка.

Решетов усмехнулся нервно, всей пятерней взъерошил жесткие волосы.

– Представьте себе вот такую вечеринку и тоже на втором этаже. Он и она. Он самозабвенно влюблен, она кокетничает. Молодой человек, подогретый вином, говорит: «Люблю тебя!» – «Не верю». – «Жизни за тебя не пожалею!» – «Выпрыгни в окно». Тот недолго думая разбежался – раз! И уже на тротуаре, но не встает. Обе ноги на четверть выше колена хрястнули. Да какие сложные переломы получились!

– Ужас! – воскликнули в один голос Дуся, Галина Остаповна и Варя.

– Глупо! – заявила Раечка. – Но, ей-богу, мы слишком скучно живем. Не только за окошко выпрыгнуть, но даже опоздать на работу ради любимой женщины нельзя. Никакой романтики и никаких страстей. В древности было иначе. Взять хотя бы Антония и Клеопатру…

– Ваша Клеопатра сразу, наверное, воспылала взаимностью? – спросил Злобин Решетова, совсем осмелев, коль скоро мысли Раечки перешли на героев древности.

– Даже не навестила беднягу в больнице. – Решетов с тонкой усмешкой взглянул на Раечку. – Вот и пускайся после того в романтику!

– Какая дрянь! – рассердилась Варя. – Толкнула человека на безрассудный поступок и хоть бы пожалела!

– На сколько же дней, по-вашему, этот товарищ выбыл из строя? – спросил Злобина Иван Иванович, притянув к себе Варю и потеснись к приятелям, чтобы дать ей место.

– Наверно, месяца два провалялся в гипсе.

– Нет, он на седьмой день пошел по палате. С костылями, конечно, но пошел.

– Сказки для маленьких детей!

– Серьезно! Григорий Герасимович ввел ему в переломанные кости по гвоздю, длиной в тридцать пять сантиметров каждый, и таким образом скрепил их. Теперь больной не хочет отдавать наши гвозди обратно. С ними, говорит, я очень крепко себя чувствую. А на гвозди у нас дефицит. На медицинском вооружении в магазинах ничего подобного нет. В министерстве даже не обещают. Говорят: нужен специальный завод для выпуска таких гвоздей. Пришлось устроить блатное дело с одним предприятием. Они по нашему заказу делают эти гвозди из нержавеющей стали, а мы вне очереди обслуживаем их больных. Идем, как видите, незаконным путем.

– Тоже достижение! – Раечка, словно от холода, повела узенькими плечиками. – Не хватало еще, чтобы всех людей заранее скрепляли железными болтами! Тогда будет полная страховка от переломов. Но я бы не согласилась. Ведь ваши гвозди, наверное, превращают костный мозг всмятку…

– Дорогая Раиса Сергеевна, вы о костном мозге имеете только гастрономическое представление, – возразил не без досады Иван Иванович.

– В нашей клинике некоторые врачи того же мнения, – вмешалась в близкий ее сердцу разговор Галина Остаповна. – Нашлись ярые противники.

– Повреждения длинных костей – еще не проблема, а вот переломы шейки бедра! – Решетов испытующе посмотрел на Злобина. – То, что при этих переломах срастание костей происходит лишь в редких случаях, и то, что процент смертности громадный, каждому фельдшеру известно. Ведь такое случается обычно у пожилых людей, для которых пролежать без движения в гипсе шесть – восемь месяцев – гиблое дело.