Текст книги "Любовь и смута"

Автор книги: Анна Шибеко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Отец Вала, аббат монастыря, был знатным вельможей и занимал весьма высокое положение при дворе Карла Великого. Однако после смерти императора (славная ему память) решил удалиться от дворцовых интриг нового двора и уйти в монашество, о чем было подано соответствующее ходатайство императору. Людовик ходатайство одобрил и благосклонно даровал ему титул аббата в одном из монастырей Бургундии, присовокупив несколько добрых поместий, благодаря которым монастырь быстро превратился в богатое, процветающее аббатство.

Раз в год часть монастырского достатка приходилось отправлять в качестве подати на потребу королевского двора, причем весьма значительную часть, что очень расстраивало отца-настоятеля. Этот год не был исключением и, сидя в жестком кресле своей кельи, отец Вала с нескрываемой досадой слушал монотонный голос келаря, брата Антония, долговязого малого лет тридцати, который зачитывал ему длинный список отправляемых ко двору припасов.

–  Тысяча модиев хлеба, – читал келарь, –   сто свиней, двести кур, полторы тысячи модиев вина...

– Ну-ка подожди, – перебил его аббат, – какие ещё полторы тысячи?

Келарь оторвался от списка и вскинул на аббата недоуменный взгляд.

– Какие могут быть полторы тысячи, когда у нас у самих не больше двух тысяч выходит? Ты посчитай, сколько ты один ведер вина за год выпиваешь.

– Отче, по новому капитулярию отправлять меньше никак не получается, – попытался оправдаться келарь.

– Как не получается? Мы же с тобой уже говорили об этом, все посчитали... Вот скажи мне, чего ты у меня такой бестолковый? – раздраженно проговорил аббат, – Я знаешь что, отправлю тебя, пожалуй, пасти лошадей, а на твое место пригляжу другого, посмышлёней... вон, новенького мальчишку из Дижона в келари произведу, думаю, от него больше толку будет, как считаешь?

– Угу, – невозмутимо кивнул келарь, смиренно опустив глаза.

– Как он там, попритих?

– Ваш будущий келарь отдыхает в карцере, – охотно ответил брат Антоний, обрадовавшись, что настоятель неожиданно сменил тему отправки вина, которая ежегодно портила кровь и грозила потерей хорошей должности.

– Вот как? А почему он у тебя опять в карцере сидит, брат Антоний? Ему что, так понравился монастырский карцер, что он решил там поселиться?

– А куда его ещё, если он опять чуть не удрал? – с негодованием пожаловался келарь, – охрана поймала его в лесу.

– А у привратников что, в ту пору нашлись дела поважнее, чем охрана ворот?

– Отче, было послеобеденное время...

– Послеобеденное время? А я разве отдавал такой приказ – не охранять монастырские ворота в послеобеденное время? Если уж они у тебя спят там, так пусть хоть по очереди.

– Мой отец, говорит, вас зажарит как свиней, шлюхины дети и толстозадые бездельники – это его слова, – выложил брат Антоний, отвлекая внимание настоятеля от нерадивых охранников.

Аббат удивленно покачал головой.

– Вот скажи, откуда и почему совсем молодой человек, почти ребенок, употребляет такие грязные выражения, да ещё ни где-нибудь, а в святой обители? Куда катится мир, а?

– Отче, какой мир, такие и дети, – глубокомысленно заметил брат Антоний.

– Значит его отец нас зажарит?

– Угу.

– Ну-ка веди его сюда.

– Кого? – не понял келарь.

– Что кого? Я говорю приведи ко мне сына графа Дижонского. Я тебе уже говорил, что ты вином злоупотребляешь, потому и не соображаешь ни на денье.

– Понял, понял, отче, сейчас приведу.

Когда брат Антоний вышел, аббат подошел к стене и вытащил одну из плит, обнаружив внутри небольшую нишу, в которой лежали различной величины и разного цвета и формы печатей свитки. Отец Вала взял один из них и, задвинув плиту на её обычное место, снова водрузился на свое кресло.

Вскоре в келье появились брат Антоний вместе с Лантбертом, который остановился посреди комнаты, исподлобья поглядывая на настоятеля.

– Сын мой, ты уже не в первый раз пытаешься самовольно покинуть монастырь, это недопустимое поведение для будущего послушника, – сказал аббат.

– Я не хочу здесь быть, – ответил Лантберт.

– Отче! – сердито подсказал брат Антоний.

– Отче, – кивнул мальчик.

– Монастырь отныне станет твоим домом, привыкай, ты останешься здесь навсегда.

– Нет, отче, – уверенно возразил мальчик, – я не знаю, какой ворожбой я здесь оказался, но мой дом не здесь и я должен вернуться.

– Разве тебе не говорили... Вот, брат Антоний разве не объяснял тебе, что ты находишься в святой обители с ведома и по воле твоего отца?

– Это ложь! – вспылил Лантберт, забыв о вежливости, – отец готовил меня к воинской службе, мой долг служить государю с мечом в руке, я воин, а не монах!

Келарь развел руками, как бы говоря: «Ну вот, теперь вы сами все видите.»

– Ну а латынь-то ты знаешь, воин? – устало спросил аббат.

– Знаю, – отвечал сбитый с толку мальчик.

– А печать свою признаешь?

– Да.

– Очень хорошо, – одобрительно кивнул настоятель, – тогда на-вот, прочти, – аббат протянул мальчику свиток, который во время разговора все время держал в руке. – Только присядь сначала, – добавил он, кивнув на громоздкий сундук у стены.

– Что это?

– Читай, – терпеливо повторил отец Вала.

Первым делом Лантберт узнал печать на свитке – она была настоящей. Затем развернул и начал читать. Дочитал до конца и ничего не понял, хотя весьма сносно разбирал латынь. Перечитал заново. Это была дарственная, в которой говорилось, что граф Дижонский определяет своего сына Лантберта на пожизненное заключение в монастырь св. Петра, и в придачу приносит в дар этому монастырю тысячу серебряных денариев.

Документ вновь и вновь с неумолимым упорством повторял мальчику, что у него нет теперь ни семьи, ни дома. Но его разум отказывался понимать и принимать такое необъяснимо жестокое и хладнокровное предательство. «Он не мог этого сделать... он не мог... это клевета... это ошибка» – мысленно повторял как заклинание мальчик, упрямо мотая головой. Затем перечитывал документ и снова, раз за разом, убеждался, что это не клевета и не ошибка, а истинная правда, такая, какая есть. Наконец, в очередной и последний раз перечитав дарственную, мальчик больше не смог сдерживать мучительную душевную боль разочарования и обиды, бросил свиток на пол и  горько, беззвучно заплакал,  глотая слезы и тщетно пытаясь растереть их кулаками по лицу.

Отец Вала и брат Антоний (который сразу поднял с пола свиток и отдал настоятелю) молча наблюдали за мальчиком, ожидая, когда он справится со своим приступом детского горя и перестанет плакать.

Через несколько минут слезы иссякли, Лантберт успокоился, вытер насухо лицо рукавом и сказал, ни на кого не глядя:

– Уж лучше нигде не жить, чем здесь.

– Ты снова на неверной дороге, сын мой, – сказал аббат. – Ведь Господь не приемлет к себе грешников, что воспротивились его воле и по собственному почину, по своей глупости и слабости, свели счеты с жизнью, не имея на это права. Человек не по своей воле приходит в этот мир, и не ему решать, когда его покинуть. Хочешь отправиться прямиком в ад? Но ты же понимаешь, что вот оттуда ты уже точно не сбежишь и твоя душа обретет вечные мучения. И хоронить мы тебя не будем, выкинем в лес, на прокорм падальщиков.

Лантберт мрачно слушал и молчал, ответных доводов у него больше не было.

– Брат Антоний, – обратился аббат к монаху, – найди Лантберту работу, труд поможет ему все осмыслить и принять свое предназначение.

– Идем, – кивнул мальчику келарь, скептически воспринявший это показное смирение.

Они вышли из кельи настоятеля, спустились по лестнице и, пройдя по нижней галереи, пришли на монастырскую кухню, где хозяйствовал немолодой монах грузного телосложения, весьма внушительного и строгого вида.

– Брат Иов, принимай помощника, – сказал келарь повару. – Делай все, что брат Иов тебе велит, ты понял? – сказал он мальчику, глядя на него с недоверием.

Лантберт кивнул, показывая, что готов быть послушным и брат Антоний удалился.

Мальчик остановился, разглядывая столы с утварью, большой очаг, корзины и мешки, которыми были уставлены стены кухни.

– Чего застыл? – сказал повар, – иди лук почисти, – он кивком указал на корзину с грязно-желтыми клубнями и, неизвестно по какой причине – может для придания скорости, может для приободрения, шлепнул новенького всей мощной пятерней по мягкому месту ниже спины. Этот развязный жест сыграл непредвиденно роковую роль в судьбе брата Иова, потому что, не имея привычки к такому вольному обращению с собой, Лантберт, не долго раздумывая, а точнее, совсем не раздумывая, схватил ближайшую чугунную плошку и огрел пожилого монаха по лбу.

Монах взвыл и, схватившись за побуревший лоб, с воплями выбежал из кухни:

– Аааа! Уберите от меня этого демона в детском обличье! – раздавалось на весь монастырь, пока повар несся в сторону покоев настоятеля.

Прислушиваясь к этим душераздирающим воплям, Лантберт взял тесак для рубки мяса (ничего более подходящего вокруг он не обнаружил), подсел к корзине и принялся прямо на полу разрубать луковицы, чтобы легче было счистить шелестящую чешую.

Однако появившийся вскоре в кухне келарь, увы, не оценил по достоинству его любовь к труду, раздраженно рявкнув мальчику:

– Лантберт, иди за мной!

– Но я ещё не сделал, что мне велено, – дрогнувшим голосом проговорил Лантберт.

– Оставь это, – ледяным тоном приказал в ответ брат Антоний.

Мальчик нехотя поднялся и зашагал следом за монахом.

Вскоре он опять был в келье аббата, откуда только недавно вышел, чтобы провести время в праведном труде и раздумьях о монашеском предназначении.

В келье сидел непрестанно стонущий повар. Мальчик украдкой окинул его презрительным взглядом, что, не ускользнуло от внимания аббата.

– Лантберт, как ты посмел ударить брата Иову? – суровый и холодный взгляд настоятеля ясно давал понять, что снисхождения не будет.

– Ответь, ведь ты же не безумец, – продолжал отец Вала, – ты должен уметь отвечать за свои поступки.

Лантберт молчал, опустив голову и разглядывая деревянные половицы.

Аббат тоже замолчал, ожидая от мальчика ответа или хотя бы чего-то похожего на раскаяние, и размышляя о том, какая предстоит трудная и долгая работа, прежде, чем этот юноша научится быть смиренным и милосердным последователем Иисуса Христа.

Так и не дождавшись ответа, настоятель обратился к монаху:

– Брат Иов, отправляйся в лечебницу, мне все понятно.

Повар вышел, недобро зыркнув на мальчика.

Аббат же обратился к Лантберту:

– Сын мой, наш устав строжайше запрещает любое зло и насилие ближнему. Человек, преступивший это, тотчас будет подвергнут наказанию для острастки от подобного преступного поведения в будущем. Мне очень жаль, Лантберт, что, уже не первый день находясь в святой обители, вместо того, чтобы учиться смирению, ты на каждом шагу проявляешь такие богомерзкие качества как гордыню, гневливость и непослушание. Но мера беззаконий переполнилась, сын мой. Думаю, наказание, которому ты будешь подвергнут, заставит тебя переосмыслить твое нетерпимое отношение к ближним.

Аббат кивнул своему помощнику, дав понять, что краткая отповедь завершена и келарь с мальчиком вышли из кельи.

– Что, опять в карцере меня запрете? – мрачно спросил Лантберт, шагая за долговязой фигурой брата Антония.

Ответа не последовало. Так же молча келарь открыл уже хорошо знакомую мальчику дверь, впуская его в маленькое, грязное, вонючее помещение, именуемое карцером, и молча закрыл её за ним.

– Да, давненько я тут не был, – грустно усмехнулся мальчик, усаживаясь на соломенный лежак.

Оставшиеся полдня он был занят обдумыванием различных планов побега, резво шагая по комнате из угла в угол, сосчитав, кстати, что карцер был не больше пяти шагов в длину. Когда совсем стемнело (в помещении было небольшое окно, но не полагалось светильников)  он лег спать.

Следующий день тянулся очень медленно, тем более, что ближе к полудню мальчик весьма ощутимо проголодался, но никто, как видно, не собирался приносить ему еды. Подумав, что про него забыли, Лантберт что было сил постучал кулаком в дверь, но не услышав никакого ответа, оставил это бесполезное занятие. Ничего не оставалось делать, как ждать.

Ждать пришлось до самого вечера и мальчик чуть не подпрыгнул от радости, когда дверь все-таки отворилась и незнакомый монах кивнул ему на выход.

Монах привел его в трапезную, где Лантберт совсем приободрился, почувствовав витавший над столами, приятнейший запах свежеприготовленной еды, однако, его радость длилась совсем недолго, а только лишь до того момента, когда монах, не пустив мальчика занять свое место за столом, отправил его к брату Антонию, который ожидал мальчика около высокого стола, где лежало Священное Писание для чтения вслух во время трапезы.

– Читай вслух и громко, – приказал монах мальчику, указав нужные строки, а сам отправился ужинать.

Лантберт посмотрел на братию, собравшуюся за столами трапезной – все ждали, когда он начнет чтение.

«Ну и ладно, чтоб вы подавились!» – со злостью подумал Лантберт и принялся громко читать отрывок из Евангелия.

После ужина, так и не съев ни крошки, Лантберт снова оказался в карцере. Его переполняли голод и гнев, и эти неприятные и сильные чувства не давали ему возможности спокойно усидеть на месте – он бегал по маленькой комнате как заведенный. Потом принялся от души барабанить кулаками и ногами в дверь, но ответом ему снова была лишь гробовая тишина. Тяжело вздыхая, он выпил питьевой воды из кадушки, стоявшей в углу карцера, и лег спать.

Весь следующий день мальчик не мог ни о чем думать, кроме еды. Он беспрестанно пил воду из кадки, но от этого есть хотелось ещё больше. Он пытался думать о чем-то другом, но мысли упорно возвращались то к жареным куропаткам, то к мясному пирогу, то к жаркому с капустой, изводя его. Так мучительно, минута за минутой прошел и этот день.

Вечером дверь снова отворилась, и монах позвал Лантберта с собой, снова приведя его в трапезную. «Хоть бы краюху хлеба!» – простонал мысленно Лантберт, но его опять оставили без еды, заставив читать Евангелие.

Посреди чтения Лантберт вдруг умолк на полуслове, почувствовав приступ тошноты и головокружение, строчки букв на мгновение как будто размылись.

– Лантберт, читай громче, – холодно приказал аббат.

К вечеру следующего дня мальчик совсем обессилил и лежал на соломе, то хмуро глядя на стену перед собой, то впадая в состояние, промежуточное между сном и бредом. Иногда он плотоядно поглядывал на свои пальцы, но тут же закрывал глаза, боясь сойти с ума.

Когда за ним пришел монах, Лантберт даже не посмотрел в его сторону, но тот подошел к нему сам и настойчиво поставил на ноги:

– Ну-ка вставай, – приказал он мальчику и повел его в пыточную (как мысленно прозвал Лантберт трапезную). С каждым шагом мальчик чувствовал, что его покидают последние силы. В этот вечер аббат не дождался его чтения, так как едва войдя в трапезную, ничего не слыша кроме звона в голове, мальчик свалился в обморок.

Вновь обретя сознание, Лантберт обнаружил себя лежащим не на соломе, а на удобной кровати, но не в общей комнате, где он уже ночевал в перерывах между арестами, а в каком-то другом помещении, где он ещё никогда не был, и где горьковато пахло какими-то травами и уксусом.

Звон в голове утих, но головокружение и тошнота стали только сильнее.

– Очнулся? Садись поешь, – сказал подошедший к нему монах. – Много сразу нельзя, потом ещё дам.

Лантберт сел, придерживаясь рукой за кровать, и жадно проглотил предложенное варево, не успев почувствовать его вкуса.

– Где это я? – спросил он, оглядываясь вокруг.

– В лечебнице, – последовал ответ.

– Почему я не умер? – проговорил Лантберт себе под нос.

– Что, очень жалко себя, да? – усмехнулся лекарь.

Так же говаривал ему отец, давно, ещё в детстве. Лантберт с удивлением взглянул на лекаря – шрам через лоб, широкие развернутые плечи, прямая осанка, длинные большие руки – все это выдавало в монахе бывалого воина.

– Вы раньше были воином, а теперь стали монахом? – спросил мальчик, желая убедиться в правильности своей догадки.

– Тебе-то какое дело? – удивился лекарь, даже не столько вопросу, сколько наблюдательности мальчика.

– Почему вы здесь? – не отставал Лантберт.

Лекарь, в свою очередь, пристально посмотрел на любопытного мальчика. Такого разговорчивого пациента у него никогда не было: монахи следуя уставу, не пустословили зря, а мирские, которых здесь тоже бывало предостаточно, если и говорили, то только о собственных болячках и невзгодах.

 Оставив свои склянки, он сел рядом с мальчиком.

– Люди обращаются в иночество, когда чувствуют непреодолимый зов души, когда они ясно слышат и понимают, что Господь призывает их для служения ему. Есть, конечно, здесь и лишние сыновья, вроде тебя, но больше по доброй воле, вот и я из их числа.

– Да разве можно добровольно здесь находиться?! – воскликнул мальчик.

– Веришь ли, я вот сожалею, что так поздно принял постриг, – сказал лекарь, – Вот на этих руках, – он продемонстрировал свои ладони, – так много человеческой крови, что боюсь, не успею искупить её всю, даже непрестанным трудом и молитвами.

– Убивать врагов святое дело, – убежденно заявил Лантберт.

– Нет, друже, ты ошибаешься, в убийстве человека не может быть ничего святого, ради чего бы оно ни совершалось. А когда-то убивать приходится не только врагов, но и своих земляков, своих товарищей отправлять на верную смерть. Потом всю жизнь ты помнишь каждого из них, ни один из них не оставляет тебя в покое.

– Вы здесь потому, что хотите искупить свою вину перед убитыми и перед Богом? – уточнил для себя Лантберт.

– Не только свою, но и других, всех тех, чей долг воевать и убивать.

– Значит, когда я буду убивать врагов нашего государства и короля, вы здесь будете молиться о моей душе, –  вывел Лантберт.

Лекарь нахмурился.

– Послушай доброго совета, сынок, – сказал он, – оставь пустые мечтания, мечтательность вовсе не к лицу мужчине. И думать забудь, чтобы пытаться сбежать отсюда. Если всерьез разгневаешь отца-настоятеля – сгноит тебя заживо, и никто даже имени твоего не вспомнит.

– А разве я его ещё не разгневал? Он же чуть было меня голодом не уморил! – с удивлением воскликнул Лантберт.

В ответ монах расхохотался.

– Если бы он пожелал твоей смерти, ты бы сейчас лежал в гробу, а не в кровати, – объяснил он мальчику. – Это была посильная для тебя епитимья, для умерщвления страстей твоей юной души. Не более, чем отеческое наставление. Здесь все через это проходили, и не единожды.

– Здесь всех мучают голодом?

– Не только, все по-разному. Умерщвление плоти всегда болезненно и мучительно, но без этого не будет ни монастырей, ни иноков, потому что человеческую греховность можно искупить  только страданиями. Потому и Господь страдал, и у нас другого пути нет. Монах может донести до Бога свою молитву только если подвергает себя жестокой аскезе, только через презрение к желаниям плоти.

При этих словах Лантберт перестал слушать лекаря – он мысленно перенесся в Дижон, ему вспомнилась приветливая девочка, что улыбнулась так ласково, ему вдруг захотелось вновь увидеть её и нежно расцеловать её милое личико.

– А у вас разве не было своей семьи, там, в миру? – спросил он невпопад, перебив монаха.

Лантберт тут же пожалел, что задал этот вопрос, увидев, как, и так от природы темные, глаза лекаря вдруг совсем почернели, подобно как во время летней грозы солнце вдруг скрывается за черными тучами и ясный день становится ночью.

– Да была семья, – всё же ответил монах, – моя жена и дети погибли от голода во время осады города норманнами. Я в это время усмирял восстание сервов на юге, и не успел спасти родных, – сказав это, лекарь оставил мальчика и отправился к своим травам, ступкам и колбам.

Тем временем, в лечебнице возникла длинная фигура келаря.

– Как Лантберт, брат Агобард?

– Да вот, все на работу просится, – отвечал лекарь, – и чтоб побольше, да потяжелее.

– Угу, – буркнул брат Антоний, разглядывая бледное, с потемневшими веками, лицо мальчика. – Завтра чтоб раньше всех на заутрени был, – строго сказал он ему.

В новый день луны Лантберт, чуть только окрепнувший после наказания, был отправлен на работу, и опять на кухню. Вообще-то ему было все равно где работать, поскольку уже одна мысль о любом нудном физическом труде одинаково вгоняла его в тоску, но возвращение на кухню ещё и угрожало повторными экзекуциями из-за возможных новых ссор с поваром, ведь раз уж они не поладили с самого начала, то и впредь добра не жди, – уныло размышлял мальчик, медленно, словно через силу ступая по каменным плитам нижней галереи жилых помещений обители. Но выбора ему никто не предлагал, и, как ни замедлял он шаг от колонны к колонне, что поддерживали крышу галереи, как ни цеплялся глазами за цветущие кусты барбариса, окаймлявшие внутренний дворик, все равно в итоге оказался в распахнутых настежь дверях монастырской кухни.

Повар был занят возле очага, он колдовал над большим котлом, от которого валом валил пар, наполняя кухню сладковатым ароматом чечевицы. Войдя внутрь, Лантберт тихонько уселся возле дверей.

– А, явился, – тут же недовольно заметил повар, – где ты пропадаешь? До лечебницы два шага, а я тебя все утро жду.

Не слыша никакого ответа, повар оторвал взгляд от похлебки и глянул на мальчика – тот сидел у дверей, задумчиво созерцая темный закоптелый потолок.

«Этот негодяй и святого с ума сведет!» – подумал брат Иов.

– Лантберт! Поднимайся, бери нож и чисти сельдь! – прикрикнул он на мальчишку, указав на замасленный бочонок возле стола.

– Но я даже не знаю, как это делать, – равнодушно заметил мальчик, не двигаясь с места.

– Там и знать нечего, – отрезал повар, так сверкнув глазами, что Лантберт предпочел все же послушаться.

Выбрав один из ножей, он покрутил его в руках и, примерившись, запустил орудие своего труда через всю кухню. Лезвие со стуком вошло в крышку селедочной бочки.

– Закончишь здесь, займешься выгребной ямой, – сказал повар, не поворачивая головы.

Потянулась череда беспросветных, безотрадных дней.

Наступил Петров пост.

Как-то в один из постных дней, в послеобеденное время, Лантберт отдыхал, лежа в траве на заднем дворе за кухней. Над головой шелестела листва тополей, а над ней, высоко в небе сияло солнце. Лантберт пытался посмотреть на него, не щурясь, но ничего не получалось – в глазах шли радужные круги и веки смыкались сами собой. Потом он заметил в далекой синеве птицу, которая парила некоторое время в воздухе, и вдруг камнем устремилась вниз, за приглянувшейся добычей. На небо, тем временем, налетели легкие паутинки облаков.

Вдруг мальчик вспомнил, что с тех пор, как он живет в монастыре, он больше не видел по ночам тот тоскливый, выматывающий душу сон, что в течение нескольких лет после смерти матери часто мучил его. «Вот как ты легко все решила за меня, дорогая матушка, – с упреком обратился он к ней, – значит это не отец с мачехой, а ты упрятала меня сюда. Теперь ты можешь не волноваться за меня, ведь я спрятан от всего мира за этими толстыми, высокими стенами. Ты спрятала меня от жизни? от того, ради чего сама породила на свет? Это несправедливо! – так мысленно разговаривал Лантберт с покойной матерью, наблюдая за перемещением по небу облаков, быстро гонимых ветром.

Плеск вылитых неподалеку от него помоев (хотя выгребная яма была в другой стороне), брызги от которых попали ему на одежду, вернул его к действительности. Он подскочил на ноги, желая во что бы то ни стало проучить наглеца и остолбенел, увидев перед собой своего друга Леона.

«Я спасен» – молнией мелькнуло у него в голове.

– Ну куда ты льешь, дуралей! – сказал проходивший мимо брат Антоний, – ты, как я вижу вовсе не так уж умен и ловок, как рекомендовал тебя твой нищий хозяин! – увидев, что Лантберт не собирается нападать на недотепу, келарь удалился – дел у него всегда было невпроворот, да ещё присматривай за этим неблагонадежным мальчишкой.

Проводив его взглядами, мальчики радостно переглянулись.

– Что ты здесь делаешь?

– Тебя из беды вытаскиваю.

– Поговорим ночью, в исповедальне.

Перебросившись вполголоса этими несколькими словами, они разошлись в разные стороны.

Когда ночью, убедившись, что за ним никто не следит, Лантберт пробрался в храм и, беззвучно и быстро, как тень, юркнул в маленькую комнату для исповедей, Леон был уже там, рядом с ним на скамье мерцал маленький светильник, который он прихватил с собой.

Только сейчас мальчики смогли поприветствовать друг друга, не скрывая радости. Им казалось, что они не виделись уже много лет, а может и целую вечность.

– Как ты оказался в монастыре?

– Я теперь в прислужниках в здешней гостинице, – отвечал Леон, – уговорил Гийома приехать сюда и оставить меня здесь как оплату за ночлег. Мы сбежим отсюда.

– Я уже не раз пытался это сделать.

– Ты не мог убежать, потому что совсем не знаешь местности. Гийом ждет нас в Сансе, это примерно два дня пути отсюда, я знаю дорогу.

– Санс? Это маленький замшелый городишка на северной окраине Бургундии? Далеко же меня зашвырнули...

– Тебе подсыпали снотворное в вино.

– Теперь все понятно... Вот, насчет вина! Они здесь все не дураки надраться до положения риз, особенно по праздникам, это нам на руку. Подождем Петра и Павла, когда будет удобный момент я дам тебе знать.

Они расстались, чтобы дождаться решающего дня.

По прошествии недели в монастыре праздновали день святых апостолов Петра и Павла. Уже с самого утра к монастырю потянулись вереницы паломников за праздничным причастием и на поклон святым мощам, выставлявшимся по праздникам в храме.

В полдень началась праздничная литургия. Отец Вала, облаченный в длинную белую тунику, поверх которой была надета накидка из золотой парчи, с вышитым на ней крестом, под пение певчих подошел к алтарю и, благословив всех присутствующих, приступил к служению мессы.

В то время ещё не принято было сидеть во время церковной службы, поэтому храм был переполнен теснящимися, толкающимися людьми. Лантберт стоял неподалеку от алтаря, рядом с братом Антонием и старательно репетировал роль послушника, добросовестно распевая молитвы, то и дело воздевая руки и вознося глаза к распятию на стене за алтарем.

Он искренне воздал хвалы Богу, когда под всеобщее исполнение Кредо, алтарники вынесли все необходимое для причастия – завершающей части праздничной службы, и ещё более искренне, когда, причастив всех желающих, аббат, после торжественной проповеди, произнес: «Идите, месса окончена».

Народ повалил на двор, чтобы принять участие в праздничном крестном ходе. Некоторое время все ждали аббата, которому необходимо было сменить одеяние. И вот, под одобрительный гул, настоятель появился вновь и паства, распевая гимны, двинулась из ворот.

Лантберт участвовал в процессии вместе со всеми. Сколько ни наблюдал за ним недоверчивый брат Антоний, он так и не заметил в поведении мальчика ни намека на мысли о побеге, напротив, Лантберт был так увлечен крестным ходом, что келарь совсем уверился, что его подопечный наконец-то смирился со своей участью и готов стать примерным послушником.

После процессии пришло время угощения, и к вечеру в монастыре не осталось ни одного человека, обделенного вкусной едой или обнесенного добрым вином.

– Лантберт, ну как, ты все ещё собираешься сбежать от нас? – спросил повеселевший брат Антоний, встретив мальчика во дворе, по дороге в келарскую.

– Как раз сегодня собираюсь это сделать, если будет на то воля Божья, – усмехнулся Лантберт в ответ.

Эта шутка очень рассмешила келаря, он расхохотался и, одобрительно потрепав мальчика за плечо, отправился спать.

Мальчик шел на двор гостиницы, где его ждал Леон. Поодаль друг от друга они направились к воротам.

Лантберт остановился за одной из колонн галереи, ведущей к храму, Леон, чуть подальше за другой. Заняв таким образом удобную позицию, они стали наблюдать за привратниками.

Ворота караулили трое, правда, один из них спал, но двое тихо переговаривались между собой, лениво развалившись под стенами сторожки перед разведенным костром.

Мальчики переглянулись. Лантберт покачал головой, Леон показал на себя и на стражу, как бы говоря, что справится с этим. Он вытащил из рукава кинжал, который стащил у одного из гостей, спящих вповалку на полу в гостинице, и резанул по руке. Дождавшись когда набежит достаточно крови, он измазал ею лицо. Через несколько мгновений перед привратниками предстал окровавленный и перепуганный мальчишка-слуга из гостиницы. Боль в руке помогла ему убедительно сыграть свою роль.

– Сеньоры привратники, – жалобно запричитал он срывающимся голосом, – там в гостинице... разбойники.. они грабят и убивают всех подряд...

Привратники вскочили как ошпаренные, похватали свои топоры и кинулись в сторону гостиницы.

Как только они скрылись из виду мальчики подскочили к воротам. Времени было мало. Лантберт принялся отпирать засов, а Леон подпорки.

– Эй, вы что там делаете, – услышали они вдруг.

Леон вздрогнул и обернулся, третий охранник проснулся и смотрел на него мутным взглядом.

– Открывай! –  скомандовал Лантберт.

Не дождавшись ответа, привратник снова упал носом в свой плащ и захрапел.

Ворота открылись, мальчики со всех ног бросились в сторону леса и скрылись среди деревьев.

– Стой, Лантберт! – вдруг остановился Леон.

– Да что с тобой! – нетерпеливо ответил Лантберт, тоже остановившись и прислушиваясь, не слышно ли погони, – «Вот ведь нашел время!» – с досадой подумал он.

Леон подбежал к раскидистому дереву со сломанными нижними ветками, и раскидав ворох ветвей, извлек из-под дерева два меча, один из которых отдал другу.

– Возьми свой меч, – сказал он.

Они бежали всю ночь. Ближе к утру, спрятавшись в густые заросли ежевики, они заснули. Вдруг, Лантберт проснулся – в лесу явственно слышался галоп лошадей. Разбудив друга, мальчик вытащил из ножен меч, чтобы суметь защититься, если будет обнаружен. Леон сделал то же самое.

Двое всадников показались на поляне и остановились неподалеку от кустов, где прятались мальчики.

– Дьявол их забери! Эти свиньи слишком далеко убежали, я же говорил надо было сразу ловить, а ты – куда они от нас денутся! – раздраженно сказал один.

– Клянусь спасением своей души, если только мы их поймаем, того лживого ублюдка я самолично изрублю на куски! – отвечал второй.

Привратники пришпорили лошадей и ускакали.

После дня и ночи пути, на утро мальчики были в Сансе. Они нашли дом, где их ждал Гийом, который накормил их и дал новую одежду. Переждав несколько дней, Лантберт и его друг собрались в путь.

– Куда же ты теперь пойдешь, Лантберт? – спросил Гийом.

– Отправлюсь на службу, как и собирался, – уверенно ответил тот.

– К государю Людовику?

– Нет, – усмехнулся Лантберт, вспомнив разговор отца с приятелями, – я буду служить королю Лотарю.