Текст книги "Любовь и смута"
Автор книги: Анна Шибеко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
Размышляя таким образом, король Баварский все более закипал от негодования, угнетаемый к тому же беспредельной жалостью к отцу. Не желая больше все это выносить, он решил остановить мерзкое действо, обратившись к судье с резким окриком:
– Эбо Реймский! Я обращаюсь к тебе! Если ты не замолчишь, то клянусь всем святым, ряса епископа не спасёт тебя от моего меча! – в гневе воскликнул он, тут же приняв на себя недоуменное внимание всех присутствующих.
Епископ испуганно смолк, устремив вопрошающий растерянный взгляд на Лотаря.
– Немедля объясни причину своего поведения и этих нелепых угроз, или убирайся вон и не мешай суду! – раздраженно прикрикнул на брата император, раздосадованный этой внезапной заминкой.
– Это не суд, а дрянь! – отвечал ему Людовик, в сопровождении своих баронов выйдя на середину зала и остановившись неподалеку от низложенного императора. – Как ты мог отдать отца в руки этих жестоких людей, – он кивнул в сторону епископа Реймского и других высокопоставленных священников, восседавших в непосредственной близости от судилища, – и позволить им чинить расправу над своим сеньором?!
В зале раздался оживленный гул – каждый из франков счел необходимым обговорить с другими слова короля Баварского, священники же возмущенно зашумели пуще всех остальных.
– Эти, как ты назвал святых отцов, жестокие люди вершат суд на человеком, предавшем государственные интересы ради личной выгоды. Мы обязаны быть жестоки с изменниками, с теми, чьи дела угрожают порядку и благополучию страны, разве не так? Может ты хочешь поведать что-то, что оправдает в глазах всех собравшихся знатнейших франков этого предателя? Или может ты желаешь заявить, что все обвинения ложны? Что мы собрались здесь, чтобы осудить невиновного?
– Если ты забыл, то я тебе напомню, что тот, кого здесь судят как изменника – наш отец!
– Я прекрасно об этом помню, и что с того? Забота об интересах государства важнее родственных связей.
– Лотарь, объясни ради чего всё это?! Ты хотел вернуть свои земли – и ты их получил! Ты получил даже более того, став единовластным императором Франкии!
– Да это так! И не ты ли был моим верным союзником, помогая сохранить государство, восстановить порядок и вернуть несправедливо отнятые у нас с тобой земли? Теперь, когда дело сделано и справедливость восстановлена, к чему эти стенания и вопли? Преступник должен быть осужден и наказан, или ты с этим не согласен? Чего ты добиваешься, устроив скандал посреди суда? Если тебя что-то не устраивает, обещаю, мы после обязательно обсудим это. Я всегда готов к переговорам и всегда пойду навстречу брату и союзнику, разумеется, при условии, что все твои требования благоразумны и умерены.
– Брат, не делай вид, что не понимаешь, о чем я веду речь! Ты позволил им учинить суд над нашим отцом, и того не ведаешь, что возомнив себя выше императора, они вскорости осмелятся судить нас, и на месте отца коленопреклоненным признаваться в своих преступлениях будешь ты, и возможно, что произойдет всё это даже скорее, чем можно предположить! Скажи, епископ, – нарочито грубо обратился он к патриарху, – как ты осмелился судить человека, которому обязан своим саном и всеми благами и привилегиями, что получил благодаря принятому от него епископству?! Как ты осмелился предать своего высокого благодетеля, так много одарившего тебя?!
Епископ Реймский ничего не отвечал, в молчаливом негодовании взирая на короля Баварского.
– Людовик, скажи-ка нам лучше, долго ли ты ещё намерен задерживать суд своим глупым лепетом?! – недовольно возвысил голос Лотарь. – Если подробности судебного процесса так ранят твою нежную душу, то можешь отправляться отсюда с Богом, тебя никто не держит!
– Вот-вот, – усмехнулся Людовик, – сразу видать, Лотарь, что нынче ты не ищешь союзников, иначе стелился бы предо мной мягче шелка!
Лотарь искренне расхохотался.
– Признаю, братец, ты знатный шутник, – с усмешкой продолжал он, – но сейчас твои шутки не ко времени, да и не к месту! – продолжал он уже серьезно. – Скажу тебе так, если ты не задался целью всерьёз разозлить меня и претерпеть все последствия этого гнева, которые несомненно будут весьма и весьма тягостными для тебя, то лучше поскорей проваливай из Реймса подобру-поздорову и не смей с этого дня показываться на глаза.
– Так тому и быть! – отозвался Людовик, больше не пытаясь скрывать своей давней неприязни к брату. – С этого дня я не желаю иметь с тобой никаких общих дел! Будь я проклят, если ещё хоть раз в жизни соглашусь на сделку с тобой! Но я не откажусь от своего мнения – ты не имел право так жестоко поступать с нашим родителем, который по своему положению много выше тех людей, кому ты отдал его на расправу! И уверен, что здесь, во дворце, у меня найдутся единомышленники, – говоря эти слова, Людовик развернулся, обращаясь к присутствующим франкам, с огромным участием внимавшим разговору братьев-королей, – которые тоже не захотят более оставаться здесь и быть свидетелями устроенного тобой мерзкого судилища!
Он замолчал, найдя глазами людей, которых имел в виду, говоря так и, действительно, ряды знати пришли в движение, и из толпы выдвинулись несколько человек – граф Парижский и за ним другие из числа немногих неподкупных баронов, в душе оставшихся верными императору Людовику.
– Мы покидаем Реймс вместе с вами, монсеньор, – решительно сказал граф Герард, обращаясь к Людовику, но глядя при этом на императора.
Лотарь, в свою очередь, не посчитал нужным что-либо говорить, он лишь молча ожидал, когда взбунтовавшийся брат и его немногочисленные последователи покинут зал суда.
Однако прежде чем оставить дворец, Людовик приблизился к бывшему императору. Во время перебранки между сыновьями их отец продолжал непрестанно молиться, поскольку лишь пребывая в усердной молитве и тем самым делаясь не чувствительным, как бы умерщвляя себя для окружающего мира, он обретал спокойствие и силу духа, чтобы выдержать учинённую над ним его подданными расправу.
Король Баварский остановился, глядя на отца и не находя подходящих для выражения своих чувств слов, а отец, прервав молитву, поглядел на сына в молчаливом ожидании.
– Прости, отец, – только и смог вымолвить Людовик, после чего поспешно покинул дворец, сопровождаемый своими людьми.
– Слизняк бесхребетный, – вполголоса проговорил Лотарь ему вслед и кивком приказал епископу Рейсмскому продолжать суд.
Глава 13. Людовик Баварский.
Лето выдалось непогожим. Лишь с наступлением осени, когда большая часть урожая и без того скудной земли была погублена беспрестанными холодными ливнями, природа, будто в насмешку, решила вдруг расщедриться. Солнце без устали дарило теплом. Небо изо дня в день оставалось безмятежно ясным. К его необозримой бескрайней синеве устремляли ввысь свои вершины горные склоны, где на выгонах ещё паслись стада, а кроны деревьев шелестели совсем ещё по-летнему зелёной листвой, и лишь изредка, словно напоминая о неизбежности невзгод и напастей грядущей зимы, то тут то там вдруг блистал золотом пожелтевший осенний лист.
В один из таких дней двор пфальца в Шпейере, где располагалась резиденция короля Баварского пребывал в непривычном для себя оживлении: устраивалась большая охота и около сотни бравых баварцев, уже в седлах, дожидались своего короля, а лай собак, сигнальные звуки рожков, громкий резкий говор, крики и хохот оповещали об этом всю округу. Тем временем Людовик, всей душой уже пребывая с друзьями на охоте, вынужден был задержаться, чтобы переговорить со своей супругой, так не вовремя пожаловавшей к нему с неким важным разговором.
– Государь мой, ты должен принять и выслушать графа Бернарда! Пойми, это в твоих же интересах! – настойчиво требовала от него жена на все лады вот уже добрую четверть часа.
Эмма была намного моложе Юдифи, но всё же внешне очень походила на свою царственную сестру. Она была так же очаровательна, мила и грациозна, так же умела изысканно одеваться и всегда красиво выглядеть, в полной мере обладала манерами благопристойного поведения и приятного обращения, хотя и не всегда считала необходимым этим манерам следовать. Её волосы так же вились роскошными пышными локонами, но были не светлыми, как у Юдифи, а рыжими, почти каштановыми. Глаза у Эммы были карие и светились скорее чисто женским лукавством, нежели истинным умом.
– Но мы ведь условились с тобой никогда не вмешиваться в дела друг друга, – морщась как от зубной боли, отбивался от настырной супруги Людовик, – я тебе сказал, что готов обсуждать с тобой только дела, касающиеся нашей дочери. А уж тем более не собираюсь слушать твои советы насчет политических дел, только этого не хватало! Уж как-нибудь разберусь без тебя, – Людовик решительно направился к выходу, но жена ловко опередила его. Оказавшись около двери быстрее, она заслонила собой серебряную литую дверную рукоятку и для пущей надежности обхватила её за спиной обеими руками, лишая мужа возможности выйти из комнаты.
– Людовик, ты просто обязан поговорить с ним!
– Что-что? Обязан? Это ещё почему?
– А потому!.. Потому что я тебя об этом прошу, мой любезный сердцу супруг!
– И это всё, о моя ненаглядная супруга? Меня ждут, дай пройти, прошу ведь по-хорошему!
– Тебе так трудно исполнить мою совсем крохотную просьбу? – Эмма посмотрела на мужа удивленными, широко раскрытыми глазами, полными слёз. Людовик ненавидел этот взгляд – когда жена так смотрела на него, то он начинал чувствовать себя виноватым во всех смертных грехах сразу.
– Да я терпеть не могу этого проходимца – твоего графа Бернарда! – не скрывая раздражения заговорил Людовик, переходя на сиплый шёпот, как всегда, когда он ругался с женой. – Он предатель, трус и негодяй! Он предал императора! Пойми, что у меня не может быть никаких дел с этим выскочкой! Да посмей он только показаться мне на глаза, будет тут же арестован и обезглавлен! И когда только он успел втереться к тебе в расположение, Эмма?!
– Ладно, – примирительно проговорила Эмма в ответ на эту тираду, – а если я пообещаю тебе кое-что, прямо здесь и сейчас? – лицо жены приняло кокетливое, игривое выражение, которое раздражало Людовика ещё больше, чем предыдущее. – Если ты выслушаешь графа Бернарда, то обещаю не обращаться к тебе, не приходить, даже не заговаривать с тобой ну скажем эээ целый месяц! – у Эммы самой перехватило дух от смелости данного обещания. Вот ведь на какие жертвы приходится идти ради сестры! А оценит ли госпожа императрица эти жертвы, она ведь и не вспоминала о своей младшей сестрёнке, пока не припекло...
– Поклянись! – быстро проговорил Людовик, поймав жену на слове и опасаясь как бы она не передумала.
– Клянусь, – небрежно бросила Эмма пожав плечами, но тут же недовольно добавила, не в силах скрыть досады, – то-то твой любимчик Герольд обрадуется, – ей мгновенно представилась наглая самодовольная физиономия её соперника, приближенного фаворита короля.
– Если нарушишь клятву – отбывать тебе тот же месяц в святой обители, так? – усмехнулся Людовик.
– Не слишком ли жестокое наказание для столь прекрасной госпожи? – с улыбкой проговорил Бернард, который слышал весь разговор от первого до последнего слова, скрываясь за перегородкой у потайной двери. Решив, что пришло время выйти из укрытия, он вмешался в разговор супругов, споривших на родном для Эммы тевтонском наречии, которое граф знал не хуже романского.
Увидев нежеланного гостя, король Баварский не преминул бросить сердитый взгляд на супругу, но данное ею обещание было настолько соблазнительным, что он всё же предпочёл остаться в комнате и выслушать графа Барселонского. При словах Бернарда щеки молодой женщины заалели – она жила почти безвыездно в скучном Шпейере, помногу месяцев не видя никого, кроме своих служанок, и подобные знаки внимания от мужчин были для неё в диковинку. К своему сожалению, Эмма была вынуждена оставить приятное общество и поспешно удалиться, чтобы не мешать важному разговору, вместе с тем весьма довольная, что ей удалось переубедить мужа и добиться своего.
– Монсеньор, позвольте, прежде всего, оправдаться в ваших глазах, раз уж поневоле я услышал все ваши нелестные отзывы, – посчитал нужным для начала сказать королю Баварскому Бернард, снова перейдя на романское наречие. – Поверьте, я всем сердцем желал бы отдать жизнь за своего государя, но император приказал мне остаться в Ахене, чтобы возглавить защитный гарнизон. Гарнизон был разгромлен, Ахен захватили враги, но это произошло лишь по причине гнусного предательства одного из ахенских рыцарей, открывшего врагам подземный ход во дворец. Я попал в плен, но мне удалось бежать, с тем, чтобы сделать всё возможное для возвращения престола вашему отцу. Мне известно, что с некоторых пор и вы оставили лагерь своего брата и перешли на сторону императора, и потому сегодня я здесь.
Людовик со вниманием выслушал речь графа, затем кивнул, пригласив сесть за стол, а сам уселся напротив гостя, не забыв прежде отдать приказ дежурившему за дверьми барону, чтобы он предупредил ожидавших своего короля подданных о том, что начало охоты откладывается.
– Говорите, граф, – приказал он Бернарду.
– Должно быть, вам известно, что дела у вашего брата идут далеко не лучшим образом.
Людовик молча кивнул.
– Прежде всего виной тому неудачная война с бретонцами. Нейстрия разорена, этот край превращен в выжженное и вытоптанное пепелище. Оставшиеся в живых обездоленные люди одинаково проклинают как бретонцев, так и воинов Лотаря, которые убивали и грабили не меньше, чем чужаки.
– Это месть, – проговорил Людовик, – Таким образом Лотарь мстит нейстрийцам за их лояльность к Людовику. Они были в числе последних, кто покинул императора и они же первыми перешли на мою сторону во время моей ссоры с братом. Большинство из знатных нейстрийцев вынуждены вместе со своими семействами скрываться от его гнева здесь, в Баварии.
Приняв к сведению замечание Людовика, Бернард продолжил свою речь:
– Дабы обеспечить всех своих воинов, даже самых бедных из них, доступной экипировкой, Лотарь прижал к ногтю торговцев, запретив им вывозить из Франкии кольчуги и мечи, то есть именно то, что пользовалось наибольшим спросом среди иноземцев. В ответ многие свернули торговлю и перебрались к грекам, лишив сеньоров возможности покупать предметы роскоши, изысканные ткани и украшения, которых не сыскать в наших краях. Кроме того, он повысил пошлины для греческих торговцев, а людей константинопольского князя, прибывших чтобы уладить это дело, просто прогнал с глаз, публично их оскорбив. Признаться, я не в силах постичь для чего ему понадобилось ссориться с Византией, но зато мне ясно как Божий день, что если не отменить повышение пошлин, нам не миновать войны с греками, тем более, что, как мне известно, византийцы давно подыскивают повод нарушить заключенный с вашим отцом мир.
Далее. Настоятелей монастырей он обязал служить по три мессы к ряду: за сеньора короля, за франкское воинство и за процветание империи. Кроме того, ввиду неурожайного года, епископы, аббаты и аббатисы обязаны регулярно поститься в указанные дни и с начала осени взять на содержание по несколько человек из бедноты вплоть до следующего урожая.
Сеньоры так же обязаны регулярно поститься, а те, кто не желает или не может этого делать должны откупиться приличной единовременной выплатой в казну. Кроме того, он обязал каждого отдать в казну по фунту серебра, отказавшиеся были в назидание остальным лишены всего имущества. Что касается баронов, то сроки их службы сеньорам увеличены на лишних два десятка дней. Больше всех от этих нововведений пострадали вилланы и сервы, повсюду поднимаются мятежи. Народ повсеместно уверился, что неурожайный год и предстоящая страшная зима это расплата за низложение помазанного императора, и призывают к свержению Лотаря и возвращению императора Людовика Благочестивого, которого называют теперь не иначе, как отцом народа. Вся Франкия бурлит и негодует.
– Полагаю, эти настроения и выводы родились в народе не сами по себе, а были кем-то старательно посеяны и заботливо взращены?
– Нет ничего проще, чем раздуть пламя из тлеющих углей. Ваш брат своими же руками и по собственному почину сделал всё возможное, чтобы помочь нам в этом. Теперь большая часть франков мечтает вновь видеть на престоле вашего отца. Сейчас самый благоприятный момент, чтобы вернуть всё во Франкии на круги своя.
– Согласится ли он? – недоверчиво бросил король Баварский, подразумевая своего отца.
– Лотарь не препятствует общению Людовика со священниками, полагая, что они готовят его к принятию пострига. Под этим соусом к бывшему императору были отправлены люди нашей партии, бывшие сторонники Лотаря. Они говорили с ним.
– И что же он?
– Людовик согласен вновь принять корону и управлять империей, но считает, что эти перемены должны обойтись без кровопролития и жертв.
– Это невозможно, брат ни за что не отдаст власть по добру.
– Всё решится на ближайшем собрании, большинство франков с нами, а там будет видно.
Королю понадобилось некоторое время, чтобы обдумать все сказанное. Хорошенько прикинув в уме и так, и этак он пришел к выводу, что граф говорит дело и скорее всего шансы на успех весьма велики.
– Хорошо, по рукам, – заключил он, скрепив договор с графом рукопожатием.
– Итак, монсеньор, теперь нам с вами необходимо согласовать все наши дальнейшие действия...
Глава 14. Мятеж в монастыре.
Жизнь в стенах монастыря, при всём однообразии её будней, всё же не была столь пугающе унылой и безотрадной, какой она всегда представлялась Альберге – к её удивлению, благочестивые сёстры вовсе не проводили всё свое время запертыми в одиноких кельях, в непрестанных покаянных слезах и молитвах. Мир монастыря был полон труда, как физического, так и духовного, и именно здесь, в аббатстве святой Агнесс, бывшая графиня Дижонская впервые в жизни узнала каково это – работать день деньской, не разгибая спины, и что значит жить заботами о ближних, при этом совсем не заботясь о себе. Эта наполненная смыслом деятельная жизнь целиком захватила её, позволяя молодой женщине, словно в награду за самоотдачу, отрешиться от печальных мыслей, хотя бы на время забывая о всех пережитых ею несчастьях и потерях.
Едва встав на ноги после болезни, Альберга стала помогать сестре-лекарше, заменяя вечно где-то пропадавшую Дидимию. Впрочем, достойно заменять бывшую помощницу лекаря ей удалось не сразу, сначала ей очень многому пришлось учиться и ко многому привыкнуть. Альберга не однажды видела как люди умирают, но никогда не видела как они появляются на свет, и поначалу вид родов вызывал в ней такой сильный душевный трепет, что у неё от волнения начинали дрожать руки. Однако она быстро сумела обуздать свои страхи, очень скоро пообвыкла и волнение прошло. Гораздо труднее оказалось в короткий срок овладеть ремеслом повитухи и научиться делать всё как надо. Выдержка Юстины вызывала искреннее восхищение – она не проявляла по отношению к тому или иному очередному промаху своей неопытной помощницы никакого гнева или раздражения, а только терпеливо указывала что именно надо переделать и кратко объясняла в чем ошибка. Альберга знала, что на месте сестры давно прибила бы такую неумёху, или уж точно бы прогнала вон с глаз.
Она очень уставала. Когда монастырский колокол звонил отбой, молодая женщина не чувствовала ни рук, ни ног и засыпала мертвым сном едва её голова касалась подушки. Усталость помогала ей справиться с теми душевными ранами, которые ей нанесла прошлая жизнь, и которые не мог бы вылечить ни один лекарь – душа как будто беспрестанно плакала, но у Альберги не оставалось ни времени ни сил, чтобы пожалеть себя, перебирая в уме все свои горестные потери. Она свыклась с непреходящей тоской, как с чем-то, что стало отныне её частью, запрещая себе хотя бы на мгновение задумываться об этом.
Теперь у неё была другая жизнь и даже другое имя. Аббатиса нарекла её Софией – в честь той святой, в день поминовения которой молодая женщина чудом избежала смерти. Как бы ни было ей тяжело здесь, но там, за стенами монастыря, для неё не было жизни. Она убедилась в этом после одного происшествия, случившегося вскоре после её выздоровления.
Как-то под вечер раздался громкий стук в ворота, всполошивший весь монастырь – удары были такой силы, что, казалось, крепкие дубовые ворота вот-вот рухнут. Перепуганные сестры сбежались на монастырский двор, но появившаяся в сопровождении Юстины аббатиса велела инокиням немедленно разойтись по кельям. Охваченная плохими предчувствиями, Альберга сделала вид, что тоже уходит вместе со всеми, сама же осталась на дворе, притаившись за одной из колонн галереи жилого корпуса.
Матушка Цезария приблизилась к воротам. Удары прекратились – привратники сообщили нежданным и шумным гостям о том, что настоятельница уже здесь и сейчас будет говорить с ними. Поднявшись по маленькой лесенке, аббатиса выглянула в небольшое круглое оконце, расположенное в стене рядом с воротами. По другую сторону стен она увидела небольшой отряд рыцарей.
– К чему этот шум, сеньоры бароны, зачем вы тревожите святую обитель? – обратилась она к ним.
– Просим прощения, матушка-настоятельница, – отвечал командир отряда, – в округе появилась опасная преступница. Мы уже несколько седмиц к ряду тщетно разыскиваем её. Эта ведьма очень хитра и где-то притаилась, боясь справедливого возмездия за свои злодеяния. Мы думаем, что она скрывается в одном из монастырей, может статься, что именно здесь, и в таком случае вашу обитель ждут неисчислимые беды. Матушка, не обращалась ли к вам не так давно за помощью и кровом какая-нибудь незнакомка? Это может быть она. Её внешность обманчива, с виду это красивая молодая женщина, светловолосая, в богатой одежде. На безымянном пальце у неё обручальное кольцо, она украла его, чтобы все принимали её за знатную замужнюю даму. Её настоящее имя Альберга, хотя она могла назваться и другим именем...
Слушая этот жестокий приговор, Альберга в бессилии опустилась на землю, закрыв лицо руками. Бежать было некуда, защищаться было нечем. Она не двинется с места, пусть найдут её и убьют, так будет даже лучше, ангел смерти давно кружит над ней, но почему-то всё медлил до этого дня.
Кто-то грубо схватил её за предплечье:
– Значит, Альберга?! – с сердитым укором проговорила Юстина, покачав головой. – Ну-ка поднимайся! – не дожидаясь ответа, сестра-лекарша, всё также с силой сжимая предплечье подруги, стремительно увлекла её прочь с монастырского двора.
Женщины исчезли в темной арке жилого корпуса обители, пробежали по галереи, достигли внутреннего двора монастыря, пересекли его и оказались, наконец, в храме. Там Юстина подвела Альбергу к алтарю и, приоткрыв алтарную занавеску, втолкнула подругу в это укрытие.
– Сиди как мышь, – приказала лекарша своей помощнице, затем задула все свечи и спешно покинула храм.
Альберга, казалось, целую вечность просидела в тесной темноте, обхватив руками колени и склонив на них голову, прислушиваясь к тому, что происходило в монастыре. Сначала ничего не было слышно. Вдруг её сердце учащенно забилось – на дворе послышался шум, голоса, которые быстро приближались, вот они уже в храме – громыхание сапог, это солдаты. «Если они меня не найдут, то клянусь, Пресвятая Дева, я проведу здесь, в этом монастыре, всю оставшуюся жизнь, даже не помышляя об ином» – мысленно дала она обет.
Вскоре всё стихло, храм вновь опустел, теперь Альберга слышала лишь стук своего сердца, которое всё никак не могло успокоиться и продолжало бешено колотиться.
Прошло совсем немного времени, когда она опять услышала чьи-то шаги – на этот раз лёгкие и быстрые, и не успела она подумать кто бы это мог быть, как этот кто-то отдернул алтарную занавеску. Альберга вновь увидела Юстину, которая холодно кивнула ей, приказывая выбираться из укрытия.
Альберга с неохотой покинула свое уютное гнездышко и оказалась лицом к лицу с Юстиной и аббатисой – по их виду было ясно, что ей предстоит нешуточная взбучка, и в это мгновение бывшая графиня даже пожалела, что её не нашли искавшие её убийцы.
– Значит ты ничего не помнишь?! – сердито поинтересовалась Юстина. Кто бы мог подумать, что сестра-лекарь – обычно само спокойствие и умиротворение, оказывается, тоже умеет злиться.
– Но это правда, – быстро и уверенно отвечала Альберга, и тут же схлопотала горячую оплеуху – Юстина действительно редко гневалась, но берегись тот, кто сумел её разгневать.
– Она и Бога не боится! Я же видела, как ты испугалась, когда солдаты назвали твое настоящее имя! Ты прекрасно всё помнишь! Как ты могла обманывать нас всё это время! Какие ещё неприятности ты готовишь тем, кто спас тебе жизнь, кто дал тебе приют, кто заботился о тебе?! – по её голосу Альберга поняла, что лекарша готова угостить её ещё с дюжиной таких же крепких, обжигающих щеки затрещин.
– Ты должна всё рассказать нам о себе, Софи, всю правду. Мы не можем раз за разом подвергать нашу обитель опасности из-за тебя, и это при том, что мы даже не знаем кто ты и почему тебя ищут солдаты короля, – сказала аббатиса. В отличие от Юстины она говорила с молодой женщиной достаточно спокойно, хотя видно было, что этот визит королевских рыцарей с обыском весьма встревожил её.
– Вот уж не думала я, что ты настолько глупа, что не умеешь отличать друзей от врагов! – продолжала отчитывать свою помощницу Юстина.
– Нельзя жить, никому не веря, – говорила матушка Цезария, – даже если кто-то обманул тебя и причинил тебе зло, грех думать, что все люди на свете отныне твои враги.
– Я и не думаю так, матушка, – виновато проговорила Альберга.
– Неужели, Софи?! Скажи-ка, а чего же тогда ты так долго морочила нам голову?! – резко отозвалась Юстина, пытаясь по выражению лица и голосу Альберги определить, насколько искренне раскаяние её помощницы.
Альберга молчала, опустив глаза, быстрыми движениями стирая со щек слёзы. Она хотела бы сказать Юстине, что невольно соврала только потому, что сама хотела забыть своё прошлое, вернее, она и не соврала вовсе, а говорила правду – ведь для неё самой действительно больше не существовало ни Альберги, ни всего, что было связано с этим именем.
– Слёзы тебе не помогут, – строго заметила сестра-лекарша, но уже куда более миролюбиво, поверив этим слезам. – Только истинная правда и искреннее раскаяние.
– Сестра Юстина, мы сейчас останемся с Софи наедине и я уверена, что её исповедь на этот раз будет вполне чистосердечной и искренней, – уверенно произнесла настоятельница.
Тем временем привратники накрепко заперли ворота и расположились в каморке у ворот, чтобы отужинать.
– А ведьма-то, что они искали, здесь, – усмехнулся один из них.
– Ну иди, догоняй этих выродков, коли охота подзаработать, – мрачно отозвался другой.
– Да была бы нужда...
– Вот и верно, враги наших врагов наши друзья, даже если это девчонка.
– Даже если это ведьма, – усмехнулся первый.
– Да поможет Господь нашему Людовику вернуть себе корону, – проговорил третий, отхлебывая пиво из глиняной чашки.
Так монастырь стал для Альберги надежным убежищем от врагов, а, кроме того, он стал для неё родным домом. Обитель приняла её, Альберга почувствовала это однажды во время утренней службы. Ни в домашней буржской часовне, ни в прекрасной ахенской капелле – никогда в жизни она не чувствовала ничего подобного – словно сонм ангелов закружил её в своём волшебном танце, и от счастья замерло сердце. «Святая Агнесс приняла тебя», – объяснила сестра Юстина, когда Альберга как смогла подобрала слова, чтобы поведать ей об этом. Хотя вне храма тоска вновь возвращалась к ней, чтобы терзать её душу, Альберга знала, что она справится, что высшие силы помогут ей забыть её прошлую жизнь. Через год она станет послушницей, и пути к прошлому больше нет.
Длинные летние дни пролетали незаметно, похожие один на другой: каждый из них начинался с утренней службы в храме – поначалу Альберга даже не слышала колокола, бившего подъем на заре. Тяжелые, полные отчаяния сны не отпускали её, пока Юстина сама не расталкивала свою помощницу, не привычную к таким ранним подъемам. Затем трапеза и работа в лечебнице, обеденная трапеза, потом монахини вновь работали, а после вечерней службы их ждала последняя за день скудная трапеза и отбой – после отбоя ни одной инокине не дозволялось покидать комнату.
В кельях жило по нескольку человек. Соседками Альберги были Юстина и Дидимия. Иногда Юстина уходила ночевать в лечебницу. В такие вечера Дидимия становилась особенно разговорчива, но о чем бы она не заводила речь, уставшая до полусмерти Альберга засыпала после первых же её слов.
Не обходилось и без непонятных для Альберги странностей. К примеру, за одной из трапез, когда кто-то молча дотронулся до её руки, прося передать хлеба, она взяла ломоть и, повернувшись, чтобы отдать его, увидела что монахиня, просившая хлеба – мужчина в женском монашеском платье. Альберга застыла с хлебом в руках, не сводя глаз с этого человека. За столом раздалось хихиканье.
– София, чего ты ждёшь, отдай хлеб Мартину, – сказала настоятельница.
Больше сомнений не было, назвав его имя, аббатиса развеяла все сомнения. Что все это значит? – Альберга в недоумении посмотрела на матушку, но та равнодушно продолжала есть.
– Да, много непонятностей и странностей происходит у нас в обители, словно и впрямь последние времена близятся, – громко произнесла Теоделинда. В её голосе слышалась нескрываемая злоба, а взгляд, обращенный на матушку был полон ненависти.
Цезария промолчала, бросив на злобствующую монахиню ответный взгляд, полный спокойного достоинства. Монахини за столом продолжали трапезу, с опаской поглядывая то на Теоделинду, то на аббатису – над монастырем сгущались тучи, все это знали, со страхом ожидая когда разразится буря.
Теоделинда весьма возрадовалась, услыхав новости о свержении императора. По воле царственного брата она много лет провела в монастыре, вдали от всего мира, разлученная с близкими и дорогими людьми, вынужденно сменив праздный и приятный образ жизни на тяготы монастырского существования. Любимая дочь великого императора, блиставшая при дворе отца и получавшая всегда всё, что ни пожелала бы её душа, с воцарением брата стала простой монахиней без каких-либо надежд на будущее. Она жестоко страдала от непосильной работы и длительных постов, и на протяжении всех этих долгих лет каждое утро для неё начиналось с просьбы к Господу покарать её мучителя.
Отправив радушное письмо своему племяннику, не забыв в нём поведать о скорбных делах монастыря и преступлениях аббатисы, она ожидала, что Лотарь поможет ей одолеть врагов, но ошиблась – новому императору не было никакого дела до родственниц-монахинь, он даже не счел нужным прочесть её послание. Гонец возвратился к ней с вежливым ответным приветом, нижайшим поклоном и пожеланиями всяческого благополучия.
