Текст книги "Любовь и смута"
Автор книги: Анна Шибеко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Сестры разговаривали, устроившись вместе на небольшом ложе в маленькой келье. Альберга сидела, поджав под себя ноги, а Юстина лежала, положив голову подруге на колени. Графиня слушала рассказ инокини о суде, на котором та присутствовала в качестве свидетельницы. Альберга почти не видела в полутьме лица подруги, но то и дело нежными касаниями пальцев стирала с её щек следы безутешных слез.
Прошло более десяти дней после злосчастного суда и вот уже неделя, как монастырь святой Агнесс скорбел по своей матушке-настоятельнице. Вернувшись из резиденции епископа, где разбиралось дело Теоделинды, Цезария слегла и больше не смогла оправиться от сердечной болезни. Она скончалась в окружении своих дочерей во Христе, благословив Юстину на аббатство. И вскоре по общему согласию монахинь и после получения утвердительной грамоты от епископа, Юстина была объявлена настоятельницей. Теперь бывшая сестра-лекарша больше не могла все свое время отдавать лечебнице – дела управления монастырем почти не оставляли ей такой возможности. Она оставила лечебницу в распоряжение Софии, а помощницей при ней назначила Дидимию. Эта последняя две недели провела в одиночестве, покаянных молитвах и строгом посте, после чего Юстина приняла её раскаяние, отпустила ей грехи и оставила жить в монастыре.
И вот лишь сейчас, по прошествии многих дней, загруженных работой и бесчисленными заботами, у подруг нашлось время чтобы переговорить по душам и поплакаться друг другу.
– Окаянная Теоделинда заходилась злобой словно бешеная собака, и не было такого греха, в котором она не стремилась бы обвинить матушку, – продолжала свой печальный рассказ Юстина. – Злодейка обвинила нашу настоятельницу в жестоком обращении с монахинями, в скудности пищи и недостатке одежды в обители. Епископ тотчас вызвал к допросу нас, и мы – я, сестра Бертегунда и сестра Септимима, – мы в один голос отрицали эти злостные наветы и поклялись, что монахини ни в чем и никогда не испытывали недостатка. После было выслушано обвинение в краже шелкового алтарного покрова, якобы из которого матушка отрезала кусок, чтобы сделать платье для своей племянницы. Но сестра Септимима рассказала как было дело, ведь это никто иной как она подарила аббатисе шелковую шаль, некогда доставшуюся Септимиме от её родителей. Аббатиса отрезала от подаренной шали необходимый кусок нескольких локтей в длину, а остального оказалось вполне достаточно, чтобы изготовить покров для алтаря.
Но вслед за этими последовали ещё более грязные обвинения. Теоделинда поведала епископу и всем заседателям суда, что к аббатисе часто захаживали миряне, что она разделяла с ними трапезу и проводила много время, уединившись с ними в своей келье, что в нашей обители проводились мирские празднества, что даже устраивались помолвки. На что аббатиса отвечала и мы тому свидетельствовали, что никаких пиров и празднеств в обители никогда не устраивались, она лишь помогла устроить свадьбу своей сироте-племяннице, причем на устроенной ею торжестве присутствовали многие достойнейшие представители как духовенства так и светской знати. И если епископ найдет, что она совершила преступление, поступив таким образом, то она готова просить прощения у присутствующих и понести любое наказание. По поводу трапез с мирянами аббатиса отвечала, что лишь предлагала хлеб от причастия истинным христианам, а также проводила исповеди. Что она лишь исполняла свой долг. На что Теоделинда заявила во всеуслышание, что в обители находился мужчина, одетый в женское платье и что настоятельница держала его в монастыре для того, чтоб он вступал с ней в связь когда она хотела того. Свидетелем по этому обвинению был Мартин. Когда все увидели, что это действительно мужчина, одетый в женское платье, то негодованию и удивлению святых отцов не было предела. Он же смиренно поведал всем присутствующим, что одевается так потому что лишен мужской силы, что по своей нищете и болезни был вынужден просить пристанища в обители, жил на конюшне и был занят на тяжелой работе. Лекарь, приглашенный на суд, подтвердил, что этот человек по своей болезни действительно не мог быть сожителем настоятельницы. Таким образом, с матушки были сняты все эти жестокие лживые обвинения.
– А что стало с Теоделиндой? – спросила Альберга. – Что постановил суд и как поступил епископ с ней, ведь её вина даже не требовала доказательств, сам граф свидетельствовал против неё.
– По решению суда, а лучше бы сказать, при приказу короля, она была отправлена в одно из королевских поместий. Суд обязал её находиться там безвыездно, при нарушении этого условия она будет вновь подвергнута суду.
– Значит, она так и не понесла заслуженной кары за свои злодеяния?
– Софи, она ведь тетка короля, разве он может позволить кому-то подвергать свою родственницу наказанию? Это все равно, что осудить самого короля, кто же осмелится на такое?
Альберга промолчала, подумав при этом, что император Людовик никогда бы не допустил подобного торжества несправедливости, а ныне всяк может безнаказанно творить зло.
– Ах, матушка, матушка, как же ты могла покинуть нас, – вновь со слезами горя запричитала Юстина.
– Так жаль, это все так несправедливо, – сказала Альберга. – Я в жизни не встречала человека добрее, чем матушка Цезария. Я не так давно в обители, но уже успела всем сердцем полюбить её. А для тебя матушка была близкой подругой. Я знаю как тяжело потерять близкого... и ещё я знаю, что в стократ горше оказаться тем презренным предателем, кто сам виновен в своей утрате, – добавила она, не имея больше ни сил ни желания скрывать всю накопившуюся злость к самой себе и, в который раз, мысленно проклиная себя.
Юстина выпрямилась, усевшись на кровати, и с удивлением посмотрела на подругу, утирая ладонями слезы, которые помимо её воли застилали ей глаза и катились по щекам.
– Не говори так, Софи, я достаточно хорошо тебя знаю, ты не способна на предательство, – уверенно произнесла она.
– Суди сама... – и Альберга поведала подруге историю своих несчастий, ничего не скрывая и не стараясь в своем рассказе хоть как-то выгородить себя. Именно сейчас ей как никогда потребовалось быть совершенно откровенной и скинуть наконец-то со своей души этот гнетущий тяжелый груз греха.
Выслушав её исповедь, Юстина задумчиво помолчала, затем сказала с искренним сочувствием:
– Бежняжка, зачем же ты так долго хранила тайну о своем прелюбодеянии? Теперь я понимаю, отчего ты всегда была так печальна, этот смертный грех разъедал твою душу, ты страдала, но боялась открыться. Софи, уже в который раз я убеждаюсь в твоей излишней скрытности. О нет, не подумай, я вовсе не осуждаю тебя, не ты виновна, это жизнь среди корыстных и жестокосердных людей приучила тебя быть такой. Только пора бы тебе уже понять, что здесь все по-другому, здесь ты среди своих, среди людей, любящих тебя, которые никогда не причинят тебе зла и страданий, ты слышишь? Данной мне властью я отпускаю тебе этот грех. Завтра ты причастишься и забудешь всю свою прошлую жизнь как дурной сон.
Альберга ожидала, что подруга будет бранить её, осудит, прогонит, и была безмерно удивлена всеми этими ласковыми словами, которыми в ответ на её откровения Юстина, словно тончайшей и нежнейшей, но, вместе с тем, прочной паутиной опутывала её.
– Забудь о совершенном тобой грехе, больше ты не виновна в нем, а что касается предательства – ты должна уяснить себе раз и навсегда, что ты вовсе никого не предавала. Да, да, откуда в тебе это чувство вины? Ведь во всем что произошло виноват лишь тот, кого, против твоей воли, тебя заставили назвать супругом. Разве ты виновна в том, что этот человек, не спрашивая твоего согласия, ничуть не интересуясь ни твоей жизнью, ни твоими чувствами женился на тебе. Ведь ты не любила его, а значит и не предавала. Да, ты была вынуждена поклясться перед алтарем, но это была клятва не от сердца. Господь читает в наших сердцах, а пустые слова, если они не подтверждены клятвой сердца, – они мало что значат, это всего лишь пыль. Я только поражаюсь твоей силе духа, София, ты выдержала насилие и бесчестье позорной брачной ночи, и после всего этого ужаса смогла сохранить разум и найти в себе силы жить дальше. Могу себе представить, что ты пережила. Мне когда-то угрожала та же участь – так же как и тебе мой отец однажды объявил, что скоро моя свадьба. Я как и ты из богатой, знатной семьи, только в отличие от тебя я была знакома со своим суженым, он был вхож в наш дом, и был давним другом отца. С той самой минуты, как я узнала о своей предрешенной участи, я потеряла покой. Ночью я не смыкала глаз, мне становилось невыносимо дурно от одной мысли, что этот человек хотя бы прикоснется ко мне. Днем я только и делала, что плакала и молилась. И Господь снизошел до моих молитв – я решилась сбежать из отчего дома, ставшим для меня ненавистным, и мне это удалось. После нескольких дней пути я, с Божьей помощью, благополучно добралась до монастыря и нашла приют у матушки Цезарии – я поведала ей всю правду, кто я и почему сбежала из дому. Она пожалела меня и не выдала родителям. С тех пор прошло десять лет. И я ни мгновения не жалею, что поступила так, и счастлива, что нашла в себе силы избежать проклятого брака. Здесь мое истинное предназначение, я нашла его в обители, и я уверена, что и ты тоже будешь здесь счастлива и покойна, дорогая София, будь уверена – здесь твой дом... Только...– Юстина замолчала, взяв подругу за руку и внимательно вглядываясь в её лицо в полумраке догоравшей на столе свечи, – только обещай мне, что никогда не покинешь меня, как Цезария, обещай, прошу тебя, София! – сама не замечая того, она с силой сжала руку подруги, и в её глазах вновь сверкнули слезы.
– Ну конечно, конечно обещаю, – поспешно заверила подругу Альберга, – разве может быть иначе?
– Конечно, иначе и быть не может, – проговорила Юстина, улыбнувшись и вместе с тем роняя слезы, – благодарю Божественное проведение, что привело тебя сюда, – Юстина с чувством обняла подругу, продолжая плакать, – конечно, ты никогда не оставишь меня, я верю тебе, мы будем вместе навсегда...
Альберга в ответ тоже обняла подругу и тоже заплакала. Хотя ей было жаль безвременно почившую добрую матушку, но плакала она вовсе не о смерти несчастной женщины, а о своей собственной печальной участи. Она не могла понять, когда она сделала тот неверный шаг, что в итоге привел её на путь греха и столь горестных утрат – она потеряла ребенка, мужа, и всякую надежду на счастье. Она плакала оттого, что отныне и навсегда вынуждена будет жить не своей, а чужой жизнью. Любовь лишь поманила её ласковым теплом, словно солнышко в пасмурный ненастный день, чтобы вновь наглухо скрыться за темной беспросветной и глухой пеленой. «Я больше никогда не увижу мужа» – в отчаянии думала она, горько рыдая, уткнувшись в плечо подруги...
В это же время, в чужом краю, на берегу незнакомой речушки, Лантберт, глядя на протекавшие мимо бурливые воды, сверкавшие отраженным светом луны, мысленно прощался с возлюбленной. Тот кто полюбит женщину, узнает что такое рай и ад ещё на земле. Любимая отреклась от него, похоронив заживо и его любовь, и все надежды. Чтобы осознать и принять этот новый удар судьбы нужно было время. Поэтому он сидел здесь, сжимая в руке возвращенное бывшей супругой кольцо, а впереди была вся ночь, чтобы свыкнуться с очередным предательством в его жизни.
– Лантберт, когда ты прикончишь негодяя, ты вправе будешь вернуть жену, она снова станет твоей по закону, – сказал Леон, как всегда разделявший с другом не только радость, но и горе.
– Да, я убью его, и верну себе украденную честь... но Альберга... – Лантберт мрачно покачал головой, – пусть лучше остается в монастыре. Я никогда не прощу её.
Глава 15. Чума.
Вскоре после реймского суда пришли вести о восстании бретонцев.
Северо-западная окраина франкского государства всегда была одной из самых неспокойных областей. Бретонцы не желали мириться с господством франков и неустанно предпринимали попытки освободиться от власти чужеземцев. С меровингских времен здесь не прекращалась упорная и кровопролитная борьба за независимость, но франкские короли, на стороне которых были все возможные преимущества, одерживали победу за победой. Всякий раз беспощадно разоряя эти земли, они принуждали неверных бунтовщиков к покорности. Самый сокрушительный удар самостоятельности Бретани был нанесен отрядами Карла Великого, который не только усмирил мятежников и заставил их вождей поклясться исполнять его приказы, но и учредил на их земле Бретонскую марку. Однако полностью усмирить этот северный край не удалось даже великому императору – волнения в Бретани то и дело возобновлялись. Не обошлось без бретонских походов и правление Людовика Благочестивого, и теперь, после низложения императора, новое восстание на северо-западе не заставило себя ждать. В нарушение всех клятв бретонцы напали на франкский гарнизон и разгромили его. Воодушевленные этой победой, в короткий срок отвоевали город Ван, опустошили окрестности Рена и Нанта. Узнав об этом, Лотарь тотчас направил в бретонскую марку войско во главе с графом Лантбертом и графом Матфридом.
Армии был отдан приказ форсированным маршем преодолеть равнинные пространства и реки Нейстрии, чтобы как можно скорее оказаться в Бретани и, не теряя времени, усмирить врага. Но исполнить приказ императора оказалось не так просто, как предполагал Лантберт. Продвижение отрядов было неожиданно затруднено отнюдь не дружественной встречей императорских войск местным населением. Города на пути следования оказывались наглухо запертыми и казались вымершими, а оставшиеся в деревнях жители встречали дружинников вилами, наотрез отказываясь снабжать армию продовольствием и запасами фуража. О том, чтобы пополнить воинский контингент крестьянскими отрядами, как планировал изначально Лантберт, не могло быть и речи. На попытки договориться и урезонить крестьян было потрачено немало времени и сил. Ко всему прочему, оставленные в тылу ограбленные обозлённые вилланы, объединяясь в многочисленные группы, предпринимали ночные нападения на военный лагерь. Таким образом, ещё не достигнув пределов врага, воины Лотаря оказались в самом настоящем вражеском окружении. Дальнейшее продвижение в таких условиях ставило под сомнение успех всего дела, поэтому бойцы получили приказ больше не вступать в переговоры с нейстрийцами, а действовать отныне жестко и без промедления.
Войска Лотаря возобновили спешный марш по Нейстрии, сжигая и убивая всех и всё на свое пути. Лишь благодаря этим решительным действиям армия в достаточно быстрые сроки, хотя и с небольшим опозданием, смогла достигнуть пределов бретонской марки.
У реки Вилен франки встали лагерем – необходимо было разведать месторасположение врага и подготовить наступление. Здесь, на берегу реки, армия Лотаря разделилась. Произошло это не по приказу императора, не в целях некоего хитроумного маневра, а по причине, вовсе к делу не относящейся: командиры попросту не смогли договориться меж собой и поделить власть. Пока дружины были в пути, все шло благополучно, но по мере приближения к цели военачальники все больше ссорились, втягивая в свои распри подчиненных. Каждый был уверен в собственном праве принимать главные решения и отдавать приказы второму. Сеньор Матфрид был старше и опытнее, к тому же он неоднократно воевал в этих краях и хорошо знал местность, однако все это не было достаточным доводом для Лантберта: сын Эриха Дижонского давно отвык подчиняться кому бы то ни было, кроме императора, будучи его ближайшим другом и советником, то есть вторым лицом в государстве, и потому не считал нужным уважать и признавать притязания своего старшего товарища на главенство. Все попытки договориться приводили к новой ссоре, а достигнув вражеских границ, командиры разругались окончательно, приняв решение разделиться и отныне действовать по отдельности.
Вернувшиеся с противоположного берега лазутчики отчитались, что на другой стороне всё чисто. Лантберт тотчас приказал своим людям разбирать дома в ближайшей деревушке, чтобы соорудить мост через реку. Тем временем, сеньор Матфрид направился к броду, находившемуся в нескольких милях от стоянки бургундцев, не посчитав нужным сообщить о нём Лантберту. Граф Орлеанский был уверен в успехе и не желал делиться триумфом с обнаглевшим спесивым мальчишкой. Однако, ослепленный гневом, граф упустил из виду бретонцев, которые устроили засаду на другой стороне реки около брода, куда и устремился со своими людьми граф Матфрид. Едва франки оказались на другом берегу, тут же были атакованы противником. Те, кто не был убит на месте, спаслись бегством и, преследуемые бретонцами, оказались загнаны в непроходимые болота, где утонуло ещё больше воинов, чем погибло от вражеских мечей.
Чтобы спасти себя и остатки своих людей, Матфрид был вынужден смирить гордыню и позвать на помощь бургундцев, находившихся от места катастрофы на расстоянии сигнала походного рожка. Услыхав этот тревожный призыв, стоявшие на карауле солдаты доложились своему графу, и Лантберт, осыпая Матфрида Орлеанского страшными проклятиями, оставил почти готовый мост, чтобы отправиться на подмогу. Неподалеку от злосчастного брода войско повстречало франков, сумевших переправиться обратно на безопасный берег. Грязные и окровавленные с головы до ног – их жалкий вид говорил за себя красноречивее любых слов. Не мешкая, Лантберт во главе своих отрядов атаковал врага, сохранив жизнь немногим выжившим франкам графа Матфрида, вместе с самим их командиром. Остатки войска графа Орлеанского вновь объединились с бургундцами.
Впереди был захваченный город, и вскоре под стенами Вана армии франков и бретонцев сошлись в бою. Битва длилась несколько дней. В тяжелом изматывающем сражении было убито множество бретонцев, а оставшиеся в живых спаслись бегством, не сумев одолеть яростного напора противника.
Победители расположились лагерем на занятых позициях, и граф Лантберт направил к императору гонцов с известием о взятии города Ван и с просьбой о подкреплении. Он решил что пришла пора окончательно прибрать к рукам эти земли, не только восстановив гарнизон, но и захватив все поселения и уничтожив неверных клятвам бретонских вождей, как захваченных в плен, так и бежавших с поля боя. Граф заранее был уверен, что император одобрит его решение.
В ожидании подкрепления франки совершали отдельные вылазки, опустошая близлежащие бретонские селения, и, в свою очередь, отражая нападения отрядов противника.
Так прошло лето. К середине осени усилились холодные ветры, насквозь продувавшие эти края. Ветра принесли с собой затяжные дожди. Размытые дороги превратились в непролазную грязь. Река вышла из берегов, отрезая пути отступления.
На исходе второго месяца осени вместо ожидаемых отрядов новобранцев Лантберт дождался лишь гонца с письмом от Лотаря:
– Какого черта... – растерянно бросил дижонец, пробежав глазами депешу.
Император приказывал оставить пределы Бретани и вместе со всеми людьми спешно направиться в Шалон.
– Лотарь объявил всеобщий сбор, – пояснил гонец.
– Почему не в Ахене?
– За время вашего отсутствия многое изменилось, столица снова в руках людей Людовика. А он вновь провозглашен императором Франкии.
Лантберт был бы менее поражен, если бы барон сказал, что Ахен провалился сквозь землю. Оторвав взгляд от латинских слов, начертанных рукой короля, граф внимательно посмотрел на барона, который произнес столь сокрушительные вести таким безучастным тоном, словно речь шла о перемене погоды, а не о крахе государства. На лице гонца не отражалось ничего, кроме усталости – чтобы доставить депешу в срок, он без сна и отдыха преодолел полстраны. «Вот из-за таких безразличных ко всему холопов и гибнут империи» – мельком подумал Лантберт, слушая устные донесения гонца и одновременно мысленно намечая план действий – не все ещё потеряно и если сразу предпринять решительные меры, все ещё можно переиграть.
По словам барона, врагам удалось снова перетянуть на свою сторону большинство церковников, а также многих графов, в основном из северных королевств, кроме того, они не погнушались использовать в своих интересах простолюдинов.
«Грязный прием, мерзавец верен себе, ведь известно, что чернь всегда готова воевать против любой власти, стоит только подкинуть им подходящий повод и оружие. Он лишь не учел, что в Аквитании и Бургундии тоже найдется достаточно вилланов.»
Решающим обстоятельством стало то, что король Баварский перешел на сторону отца, возглавив огромную армию, двинувшуюся на Ахен. Узнав об этом, Лотарь был вынужден спешно оставить столицу, поскольку не имел при себе достаточно людей, чтобы противостоять огромному войску.
«Лотарь правильно сделал, в противном случае он потерпел бы поражение и остался бы в плену. Теперь же снова всё в наших руках, и дорога в Ахен снова открыта.»
Освобожденный Людовик был восстановлен на престоле, все те кто пришел в Ахен вместе с королем Баварским вновь усадили на трон бывшего императора и присягнули ему. А Лотарь с немногочисленной свитой направился в Шалон, где теперь собирает силы, чтобы взять реванш.
«Власть Лотаря должна быть восстановлена, и я не вижу к этому никаких препятствий. Денег и людей для того у нас с избытком.»
Гонец умолк, ожидая заслуженного вознаграждения за добросовестную службу, однако, так ничего и не дождавшись, вынужден был удалиться ни с чем, а граф, не теряя времени, отправился отдавать необходимые распоряжения для подготовки отхода войска из Бретани.
Через несколько дней все было готово. Захватив с собой наиболее знатных бретонских заложников, Лантберт оставил в Ване часть своих людей. Бретонская марка была восстановлена, что же до других планов графа их приходилось отложить до лучших времён.
Поздно вечером, накануне отъезда, Лантберт направился в город. Проверив караулы, он углубился в лабиринт темных извилистых улочек и проулков, направляясь к ванскому собору. Храм, также как многие другие сооружения городка, сильно пострадал, однако стараниями самих горожан и бойцов Лотаря его удалось восстановить за несколько месяцев, после чего город зажил своей обычной жизнью.
Тонкий серп едва народившейся луны давал слишком мало света, чтобы разогнать окутавшую город ночную мглу. Однако Лантберту и не требовалось освещения, чтобы добраться до центральной площади – расположение все городских строений он давно знал досконально, так же как и то, что любая из улочек этого города, по какой ни пойдешь, непременно остановится перед собором.
Глядя на маленький приземистый бревенчатый домик, вплотную прилегавший к храму, трудно было поверить, что именно здесь находится резиденция местного епископа. Слишком скромным и непритязательным выглядело это жилище для столь высокопоставленного лица.
Хозяин дома, достопочтенный отец Номиноэ, был личностью весьма примечательной. Необычайно красноречивые проповеди прославили его имя далеко за пределы Вана, он был известен и уважаем как в Бретани, так и в западной Нейстрии. Причем народ прославлял не только его мудрые проповеди и добрые дела, но ему приписывалось и свершение таких чудес, как исцеление больных возложением рук и вызывание дождя в засуху святыми молитвами, что практически возводило его в ранг местных святых. Когда-то очень давно, в незапамятные времена, ещё юношей, он отправился за удачей к аквитанскому двору принца Людовика. Долгое пребывание среди франков сделало этого бретонца безоговорочно лояльным франкскому императору. После нескольких десятков лет доблестной службы граф Номиноэ получил епископскую кафедру в Ване, на границе с родной Бретанью. Пребывание здесь было подобно жизни у подножья действующего вулкана и беспрестанно сопровождалось треволнениями и заботами. Епископ успел побывать в норманнском плену, откуда был выкуплен лично императором Людовиком, и зачастую рисковал быть убитым сородичами, то и дело нападавшими на франкские заставы и близлежащие города.
Направляясь к домику епископа, Лантберт сомневался, правильно ли он делает, что в столь поздний час беспокоит почтенного прелата, да и так ли необходимо посвящать малознакомого человека, пусть и безмерно уважаемого во всей округе, в вопросы столь личного характера. Однако как и его личное общение с епископом, так и то, что он слышал о нем от множества людей из числа местных жителей давали надежду, что святой отец, прослывший мудрецом, подскажет как избавиться от одолевавшего графа наваждения.
Он громко постучал железным кольцом дверной ручки, и, не дожидаясь ответа, отворил незапертую дверь и шагнул внутрь жилища.
Лантберту ни разу не приходилось ещё бывать в этом доме. Хотя между епископом и графом сложились довольно дружеские отношения, отец Номиноэ предпочитал решать все дела и общаться с графом в официальной обстановке храма. Теперь же, оказавшись в доме благочестивого епископа, Лантберт понял, что причиной тому было не высокомерие, как можно было бы предположить, а только лишь скромность, ибо обстановка домика прелата была столь же непритязательной, что и внешний вид этой лачуги. Из мебели здесь находилось только самое необходимое, но и эти предметы загромождали собой почти все маленькое пространство жилища. Первое, что увидел Лантберт, войдя в дом, было большое деревянное Распятие искусной работы, украшенное позолотой – единственная вещь, говорившая о высоком статусе хозяина дома. Святой Крест, висевший в углу напротив двери, словно освящал собой это скромное жилище, и освещал его – перед Распятием жарко пылал светильник.
Отец Номиноэ не относился к числу людей робкого склада характера – шаги возле дома и стук в дверь в столь поздний час не испугали, а скорее удивили его.
– Мир дому твоему, отче, – сказал Лантберт.
Оставив недописанный кодекс, над которым он трудился за своей конторкой, епископ ответил на приветствие нежданного гостя благословением и без обиняков поинтересовался о цели визита.
В ответ граф вручил епископу весьма ценный и красивый подарок – обоюдоострый кинжал, чья серебряная рукоять и ножны были украшены драгоценными рубинами и бирюзой – это было одно из немногих сокровищ с которыми Лантберт никогда не расставался.
– Я пришел, чтобы подарить тебе эту прекрасную вещь, отче, – сказал граф при этом. – Я не успел сделать этого ранее из-за спешки сборов, а завтра на рассвете я буду уже далеко от Вана, поэтому другого случая навестить тебя, чтобы выразить тебе свое уважение и дружеское расположение, мне не предоставится, может свидимся ещё может нет, одному Богу известно.
– Всё в руках божьих, – кивнул епископ. – Благодарю от всей души, Лантберт, за столь ценный подарок, он воистину великолепен. Однако боюсь, что не могу принять его, ведь ответного подарка, да ещё столь дорогой цены у меня нет. – Епископ проницательно посмотрел на молодого человека. – Разве что добрый совет?
– Придет время, сочтемся, отче, – сказал Лантберт, собираясь распрощаться и направляясь к дверям, однако отец Номиноэ остановил его.
– А ну, помоги мне, сынок, – бросил святой отец, приоткрывая сундук, стоявший тут же, у стены.
Граф придержал тяжелую кованую крышку, а отец Номиноэ тем временем извлек на свет божий небольшую флягу и две кружки, после чего пригласил гостя присесть рядом с собой на сундук, чтобы разделить с ним скромную вечернюю трапезу и выпить кружку сидра за все настоящие и будущие победы доблестного графа Лантберта.
Напиток, весьма почитаемый на северо-западе империи и употребляемый здесь вместо вина не нравился дижонцу своей излишней приторностью и крепостью, однако отказываться он не стал – сейчас, пусть не бургундское вино, но хотя бы и бретонский сидр был очень даже кстати.
– Сын мой, ты можешь без всяких опасений поведать мне обо всем, что угнетает твою душу, – сказал епископ, – будь уверен, твоя тайна не покинет пределов этой комнаты, все сказанное тобой я позабуду тотчас после того, как ты покинешь мой дом.
– Благодарю, отче, – с готовностью отозвался Лантберт, только и ждавший этих слов, чтобы начать разговор, – ты прав, есть нечто что не дает мне покоя, точнее говоря, просто сводит меня с ума.
Епископ понимающе кивнул, показывая, что готов внимательно выслушать своего гостя.
– Меня прокляла ведьма. Я никогда не верил в действенность этих проклятий, ведь святое крещение наш верный оберег от действия злых чар колдунов и магов. Но, отче, сейчас я должен признать – проклятье этой ведьмы забирает все больше власти над моей жизнью, притягивая со всех сторон беды, словно висельники воронье, и одолевает мою душу, насылая самые черные помыслы. Как мне вновь обрести покой, прежнее спокойствие и силу духа? Это проклятье измучило меня. Как сбросить с себя этот морок, помоги, дай совет!
Отец Номиноэ, как и многие, считал, и не без оснований, что люди Лотаря не только храбрые воины, но и отчаянные головорезы, не ведающие ни страха, ни человеколюбия, ни мук совести, никаких терзаний и сомнений. Поэтому весьма странно было выслушать такое признание от одного из этих людей. Однако, разумеется, священник ни чем не выдал своих мыслей.
– Что ж, с такого рода бедой справиться вполне возможно, – невозмутимо произнес он, вновь наполнив кружки. – Тебе необходимо дать обет строгого поста и соблюдать его неукоснительно до тех пор, пока ты не поймешь, что морок покинул тебя. Но прежде, для верности, заставь эту ведьму, о которой ты толкуешь, несколько раз кряду произнести Отче наш и при свидетелях отречься от своего проклятья. И, клянусь мощами святого Еремеи, очень скоро от твоего беспокойства не останется и следа.
– Это невозможно, отче, она умерла, – сказал Лантберт, мрачно уставившись на священника.
– И убил её ты, не так ли?
– А чего ещё заслуживает ведьма, кроме казни? Слишком много зла принесла она людям. Я не убивал её, я вершил правый суд и после справедливого судебного разбирательства, обличившего все её преступления, приговорил её к смерти. Увы, но мой друг и побратим помешал испить ей всю чашу причитавшихся страданий. И доныне досадую, что послушал его и малодушно смягчил приговор.
– Истинные друзья – вот благословение божье, – задумчиво заметил епископ.
Лантберт усмехнулся – неуместное замечание святого отца рассмешило графа.
– Истинным божьем благословением была моя жена, – возразил он священнику, стерев с лица усмешку и заговорив вдруг изменившимся тоном – с тоской и нежностью, глядя прямо перед собой и ничего не видя: – Свет не видывал женщины прекраснее. Она была совершенна. Так же, как совершенны звезды... как заря... как пение соловья по весне... Так же чиста и благоуханна как ландыш. Смиренна и добра, словно ангел небесный. Да, это правда, ангелы живут не только там, в Царстве Божьем, но и здесь, на земле, только вот живя среди смертных, они сами становятся смертными, – отсутствующий взгляд, хриплый, срывающийся голос вкупе с только что произнесенными словами о смерти не оставляли сомнений в том, что перед священником сидит убитый горем вдовец.
