Текст книги "Верховный Издеватель(СИ)"

Автор книги: Андрей Рощектаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Да мне всё представлялось ночами: Она в белом саване стоит и глядит... Пришлось мне её другой женщине пока отдать... Что-то не могу!..

Каким же испытаниям подверглись люди, если им было теперь страшно даже от Самой Божьей Матери... – Заступницы от всякого страха!

У больного ночи становятся мучительными рубежами, каждого из которых ждёшь, как маленькой смерти. Каким бы светлым ни был почти выздоравливающий день, но... она опять приближается. И не остановишь!

Прямо хоть вовсе убирай все ночи из миропорядка!

Тяжёлая травма или тяжёлый сон тиражируются, как на печатном станке, и этот-то тираж и есть – чётко расставленные по-внутреннему календарю ночи. Душен страх перед страхом: не перед чем-то конкретным, а перед Страхом как таковым. Боишься, что испугаешься. Тоскуешь – из-за возможности тоски. «Ой, доска кончается, сейчас я упаду?» День кончается: вот она и есть «память смертная»! Каждое утро – это Воскресение, но ведь между смертью и Воскресением – ад.

Олег Митяев поёт: "Лето – это маленькая жизнь". Да нет: "День – это маленькая жизнь!" И каждый вечер её долго, медленно, мучительно – иногда по нескольку часов, – убивают. Понимаешь тогда на практике необходимость утренних и вечерних молитв. Потому что как же это – умирать без молитвы? Не годится...

А вдруг, не приведи Господь, опять увидишь там очередного «господа»!

Боже мой, до чего ж мы все боимся страха: тавтология выражает суть всей нашей психологии. К тем, у кого нет «страха Господня» в смысле положительном, он рано или поздно приходит в смысле отрицательном. Любой «бунт против Бога» рано или поздно либо приводит кружным путём к Богу же, либо – к тому, кто в доисторические времена начал это бунт. Подобное тянется к подобному. Страх и ненависть – к источнику страха и ненависти.

Страх – начало всякой нездоровой мистики, всего немирного в нашей душе. Основа всякого рабства, духовного – в первую очередь. Ад – единственный эпицентр страха и рабства. Всё обывательское представление о религии и атеизме можно сформулировать всего-то в нескольких фразах: "Не веришь в Бога – боишься смерти. Веришь в Бога – боишься ада... И так, и так – страх, поэтому лучше вообще ни о чём не думать... пока самого не коснётся".

Легко перепутать то, чего мы все боимся и ненавидим – с самим Богом. Есть разница между фразами "Страх Божий" и "Страх – Бог". Разница-то есть, но!..

Для осознания этой разницы Бог должен явиться нам "в тихом дуновении ветра". В Человеке, лучше всего, если – в ребёнке. Раз уж лукавый пожелал вырядиться во всемогущего Бога, то Бог, который в ребёнке, лучше всего разоблачит его.

Да, пусть узенький дневной просвет – пасть меж челюстями двух ночей.. Но каждый день Кирилл ловко убегал от этой пасти к Ромке. И два брата с двойной разницей в возрасте весело поддерживали друг друга.

– Кирилл, да ты не бойся – всё будет хорошо! – сказал однажды Ромка. – Если тебя съели, всегда есть два выхода: через попу или обратно.

Чувство одиночества как-то незаметно взяло да и оставило Кирилла, а с ним – и страх.

Иногда бьёшься-бьёшься, как муха в стекло, а потом успокоишься... и раз – какой-то ветерок тебе показывает: да вон же, форточка-то открытая – зря столько бился в пяти сантиметрах от выхода! Всякий человек, вдруг открывший для себя что-то подлинное, задним числом поражается наивности своих прежних построений, которые только что казались ему просто безупречными и неотразимыми! Значит, главное в озарении – не столько найти для себя что-то логично-убедительное, сколько безжалостно убрать чердачный хлам, загромождавший окно. Свет хлынет сам, если его ничем не заслонять.

"Такое ощущение, как будто меня прежнего кто-то писал в черновике. А после катастрофы, кажется, наконец-то родился Кирилл настоящий... наверное.

Как всякий обвинитель Бога, я был слишком слабым. Обвинение Богу – всегда показатель слабости характера! А сейчас стыдно перед младшим быть слабым. Ромка оказался взрослее меня... Если б он только знал, чтО в моей голове, он бы меня жалел, а не я его".

Если "сила моя в немощи совершается", как говорил апостол Павел, то Детство, помноженное на Аварию – это уж самая максимальная немощь, какую только можно себе представить. До чего же сильными (не своей силой!) оказались Ромка, Данил, Настя?

– Наверное, они счастливы просто оттого, что остались живы! – глубокомысленно-банально изрёк один собеседник Кирилла, когда тот не удержался и поделился своим открытием.

– Да ведь все мы на свете – живы... но не все счастливы! – пожал плечами Кирилл в ответ.

Ну да, действительно, весь мир – мир живых. Все кто есть - живы! «Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов». Но если мы не чувствуем счастья, в отличие от детей, то... уж не мёртвые ли мы? да вот – те самые, что хоронят сами себя? Оказывается, есть мёртвая «жизнь» – ещё как есть? А есть и животворящая смерть. Та самая, что «смертию смерть поправ».

Вот Христос смотрит на меня глазами Ромки: Христос посреди нас и в нас.

И не надо "псалмов" – надо слушать, что Он говорит событиями, делами, людьми. Самое главное – людьми!

"Я предъявил Ему "иск" – и сразу получил ответ. Бог ответил мне через Ромку, через Данила – потому что Его голос мне бы всё равно нечем было услышать. Неправда, что Он недостижим и неумолим: мы слышим Его всегда, когда любим. Просто – каждую минуту и секунду. «Кто видел брата своего, тот видел Бога своего».

Теперь, когда Кирилл навещал Ромку каждый день, ситуация поменялась в корне. Когда Бог нашёл для тебя дело, ругать Его некогда да и просто несподручно. Оказывается, наше счастье называется "дело". Есть Бог, есть братишка и есть что делать... – что ещё нужно для полноценной жизни! "Давно я не был так счастлив!" – вдруг поймал себя на абсурдной мысли Кирилл, возвращаясь однажды вечером от Ромки. – Просто... да я и не припомню, в каком это году я ещё так радостно жил! Да я просто дурачок! Я же счастливей всех на свете!

Вот бы никогда раньше не подумал, что буду восхищаться этим маленьким балбесом? Так-то где-то, конечно, всегда его любил, но не знал, что буду ещё и уважать...

Потому что есть за что! И где-то мелькнуло в нём: "Если у меня когда-нибудь будет сын, пусть он будет – как мой брат".

Вот странное дело. Неужели кому-то должно быть плохо, чтобы его полюбить? Конечно, нет, просто в толпе людей, которые нас окружают, мы обращаем внимание на тех, кому плохо. Удивительно всё устроено у Бога: «плохо» как-то прелагается в «хорошо»... но вот необходимо ли это самое «плохо»!? Бывает ли хорошо без него?

Что это за тайна любви, что мы любим тех, кому больно? Именно любим, а не жалеем. А больно в большей или меньшей степени всем... Садизм это или благодать? Этого мы не знаем, не ведаем. Спросите у Достоевского. Или лучше у Христа. "Не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы явились на нём дела Божии" (на слепом явились!). Так зачем же Ты изначально сделал его слепым? Чтоб потом дать то, чего у него не было – зрение. Ты потом даёшь нам то, чего у нас нет – любовь. Через наши или чужие страдания.

Господи, может, Ты просто воспитываешь и закаляешь нашу любовь? Может, мы просто растём в ней – и от этого нам так "страдательно": получается, наши роды продолжаются всю жизнь!? Человек должен прорасти сквозь свою же оболочку.

Ромка рассуждал:

– Надо что-то с чем-то смешать, и будет жвачка для рук... Только я забыл, что с чем смешать.

– Как это "жвачка для рук"?

– Ну, её можно мнуть-мнуть в руках, а потом в стенку запустить, и она отскочит, как мячик. Надо только долго-долго мнуть-мнуть в руках...

– Наверное, мять.

– Да, мять.

– Нас тоже надо долго мять, – к чему-то пробормотал Кирилл.

Вот как человек – всего лишь человечек! – в нашей жизни помогает сохранить веру в Бога!? Это же парадокс несопоставимых величин... Но именно так и бывает. Так уж Бог сотворил мир! Сделал его Богочеловеческим.

Да ведь Ромке и в голову не приходит, в отличие от меня, что Бог сделал ему что-то такое, за что теперь на Бога надо крепко обидеться. Вот не обидчивый попался!

А почему же тогда мы жалеем их больше, чем они сами себя жалеют. Значит, это не очень-то умная, даже не очень-то честная жалость! Они живут себе... а мы Богу претензии предъявляем: и зачем это они по Твоей милости так живут, а не совсем уж идеально!?

Вот спроси-ка сейчас Ромку высокопарно: "Ты страдаешь?" – он удивится и, в лучшем случае, отшутится. Или покрутит пальем у виска: мол, чё это с тобой вдруг стало? чё-то ты сам на себя не похож... это с каких это пор? Не-е, прежний ты мне как-то больше нравился!

Зато во "взрослой" инфантильной жизни... сколько же у нас нудно ноющих мужиков! Просто жуть берёт. Поколения и поколения ноющих мужиков! Наверно, с Иванушки Карамазова повелось: "Боженька виноват. Боженька что-то там не так устроил!" Пожалуй, из каждого вышел бы современный «великий футболист»: разумеется, не в смысле хорошей игры на поле, а – хорошей игры на публику. Кто не наблюдал таких премилых сцен в «самой мужской игре»! Этак театрально упасть от малейшего толчка и, корчась посильнее роженицы, отыграть ужасную боль, чтоб тот, кто якобы так грубо толкнул, получил жёлтую карточку. А здесь... пусть Бог получит жёлтую карточку! Пусть Его вообще удалят с поля за грубую игру!

Но я-то чем лучше! Ровно такой же нытик, как оказалось. Нам бы всем у Ромки, у Данила поучиться! Мы же Нарциссы! Кто себя сильно любит, тот о себе музыкально ноет! О судьбе своей горькой, о жизни своей хреновой. Иногда – будто бы о ком-то (вот ведь какие мы благородные правдоискатели!), а на самом-то деле опять всё о себе да о себе. Всё о себе, милые нарциссы, всё о себе! Неужели кто-то из нытиков способен кого-то жалеть, кроме себя! Думаете, Ивану Карамазову вправду «деток» было жалко?.. да нет, себя, любимого, только себя! Его Бог «обидел» – вот Ему он и мстил. Но как бы бескорыстно, ради высшей правды.

Жалость – конечно, естественное и доброе чувство... но в извращённом-то мире как раз всё "естественное" и имеет особенность извращаться. И вот уже, глядишь, "жалость" – ядовитое жало, направленное на Бога! Как вышло? Да вот уж как-то так вышло. Спросите у лукавого, у которого жалости нет. Мы так запутались в лукавстве, что даже на самом коротком пути – от ума до сердца, – умудрились заблудиться!

К распространённому сочетанию "ребёнок" и "страдания" как-то уж само собой по ассоциации приплетается третье слово "Бог". Устоявшийся треугольник! Мол, где же Ты был? как допустил?

Вообще-то каждый раз, как мысль упирается в самоочевидную банальность, уже логично предположить, что она заблудилась в трёх соснах. (А "банальность" – это от слова "банан"? – спрашивал Ромка в детстве). От любой банальности надо бежать хотя бы уже на том основании, что она банальность. Всё, что Божие, всегда предельно просто, но никогда не банально! Это единственный критерий истины, когда мы размышляем о том, что превышает пределы нашего разума.

"Философия" Иванов Карамазовых заведомо лукава хотя бы уже потому, что до пошлости банальна. Трюизм, что "вся гармония мира не стоит одной слезинки ребёнка", если вдуматься, отказывает детям в праве быть Человеками: творит по возрастному признаку каких-то кумиров. Будто они – не образ и подобие Божие, а фарфоровые статуэтки, с которых надо сдувать пыль и каждую минуту бояться их уронить. Провокационный вопрос: а до какого именно возраста? До пяти лет? пятнадцати? двадцати пяти? Ну-ка, вывесь объявление к страданиям: "Дети до 16 лет не допускаются!" Или как там сейчас положено указывать "16+", "18+". Интересно, что сами-то дети считают себя именно Людьми (надо же, вот претензия!) и терпеть не могут сюсюканья. Так нельзя ли любить их именно как равных? Любить, не боясь. Не сотворив себе кумира. Вера, Надежда и Любовь вообще-то были – дети. И их мать София почему-то не рассуждала о «мире и слезинках».

Вот вечная оппозиция: либо "Весь мир не стоит одной слезинки ребёнка" (Достоевский, а вернее, его отрицательный герой) – либо "Иногда поднимаешься до той высоты отношений, когда благодарность и жалость теряют смысл" (Сент-Экзюпери). Ещё: "Совершенная любовь изгоняет страх" (Иоанн Богослов).

Так Ромка – он мне кто: равный Брат и друг или "сю-сю-сю": моё саможаление, замаскированное под лживую жалость к нему. Я его люблю и уважаю – или считаю хлюпиком, нытиком, сопляком... каким он не был никогда!

Такое ощущение, будто дети реальные – даже серьёзно страдающие, – и "бедные детки" сентиментальных жалельщиков – это разные существа с двух разных планет!"

Вот и Отец смотрит на детей как на Личностей. Для Него нет прошлого и будущего и потому детей Он видит в вечности – не как потенциальных, а как состоявшихся Личностей. Почему же тогда для них должны быть исключения в чём бы то ни было.

В Жалости есть одна колоссальная, универсальная уловка. Человечку начинает казаться, что он жалеет кого-то больше, чем Сам Бог. Стало быть, для него Бог и не нужен, и даже вреден. И на этот крючок попадают слишком многие. Они создают внутри себя особую ювенальную юстицию – для обвинения Бога в жестоком обращении с детьми – для лишения Отца родительских прав на человечество.

Сентиментальный суд, привлекающий к ответственности Бога – самый жестокий суд в мире!

Если б мы смотрели на детей глазами Бога, то, конечно, сразу горячо полюбили бы тех, кто им помогает... но, боюсь, просто не смогли бы понять тех, кто их «жалеет». Кто вообще бездеятельно «жалеет».

Суть этой бездеятельной "жалости" – вопиющий самообман. И до чего же она доводит, "жалость"? Стало ли общество более добрым, деятельно-гуманным от вываленных на него в невероятном количестве сентиментальных бразило-мексиканских сериалов? Стали эти регулярно плачущие над "просто Мариями" домохозяйки меньшими семейными деспотами: ну, хоть чуть-чуть более умеренно проедающими печёнки-селезёнки мужу, детям, невесткам?.. Бросились ли опухшие от слез люди с прославленной "широкой русской душой" усыновлять сирот? Выстроились ли очереди волонтёров в хосписы, больницы, дома престарелых?..

Да с какой же стати сентиментальности вдруг становиться деятельной – это ей что же, убивать саму себя!? А как же тогда "попереживать" – времени и сил уже не хватит, если помогать ещё кому-то! Останется ли время "жалеть", если вдруг начать работать над собой – ограничивать свои же страсти, которые мешают жить окружающим. Да это же вообще так невыносимо жес-то-ко (!!!) – ограничивать свои страсти.

Так что же первично: любовь или жалость? Если жалость, то... тогда, действительно, жалко нас всех за такой выбор! Жалкие мы людишки – и едва ли чего-то, кроме жалости, заслуживаем.

Вот теперь я точно определил для себя: сентиментальность – это она преобладает над всеми другими чувствами. А она должна знать своё место – после любви и уважения. Никак не жалости, а в первую очередь, уважения достоин тот, кто умеет терпеть... и даже кто не умеет – тоже! Потому что тоже Человек. Тоже – образ Божий. Бога не жалко – от Него светло. И от Человека тоже.

Как-то Честертон замечательно обмолвился, что христианство "человечней человечности".

Конечно, страдания не имели бы никаких оправданий, если бы Бог не творил нас во всём подобных Себе Человеков. Для «просто хорошести» хватило бы просто хорошей жизни. А Ему нужно венчать нас на царство. Просто «хорошие» бывают... рабы на рынке («Па-купай, да-рагой! сматры, какой харошый тавар!»). А Ему нужны – цари. И Он не остановится ни перед чем, чтоб венчать нас на Царство.

Кириллу вдруг стало непривычно легко на душе, и он невольно заулыбался своей неожиданной мысли.

– Ты чего? – спросил Ромка.

– Да ничего! – хмыкнул Кирилл, уставившись на него, будто видел первый раз в жизни.

Ему вдруг подумалось: "Если Христос решил открыться мне в образе братишки, как же я могу Его теперь не любить? Или, тем более, сомневаться в Его существовании". Вот этот вот весёлый мальчишка в гипсе и на растяжке, вроде бы, маленький братишка – он... уполномоченный Христом царь! Он-то об этом, понятно, знать не знает. И трон его сейчас – не очень-то удобный, даже, наверное, мучительный...

Но вот бывает в жизни – озаряет на секунду таким забавно-величественным открытием. Просто до смешного простым. "Мой братишка – царь!" И ведь не оспоришь этот вечный животворящий абсурд Божьего мира!

Сломать ноги или хорошенько ударить по голове, чтобы... венчать на царство. Как посвящаемого в рыцари слегка ударяли мечом. А тут получилось не "слегка"... Ну, может, Бог из-за нашей с Ним несоразмерности просто не рассчитал Своей бесконечной силы?

Но при таком-то абсурде, мы Его всё-таки любим, и эта любовь – неземное, нелогичное доказательство, что Он прав. Что-то внутри нас безотчётно, неудержимо тянется к Нему – и сама эта тяга камня на камне не оставляет от всех рациональных "противоречий".

"О ключе спорить нечего, он или входит в скважину, или нет" (Г. К. Честертон).

Есть вопросы, ответом на которые является сама жизнь. Только она и ничто другое! Утверждать, будто на "проклятые вопросы" нет ответа, так же абсурдно, как заявить, что "нет жизни". Совсем другое дело, что ответ может кому-то не понравиться, но это уже признак суицидального упрямства с его стороны. И жизнь есть, и ответ есть. Хотя "жалельщики" на это говорят своё дружное "фи!", но... может, как раз те, кого мы привыкли жалеть, имеют куда больше оснований жалеть нас, чем мы их.

10. Марина

Мы должны научиться говорить

с Живым Богом языком живого

человека.

Митр. Антоний Сурожский

На всё надо смотреть глазами

художника или святого,

другого выхода нет.

Он же

– Ну как Рома?

– Да я просто балдею от него! – признался Кирилл, который, похоже, только и ждал этого вопроса, чтоб выговориться. Сейчас это было самое светлое, о чём хотелось говорить. – Держится то ли как спартанец, то ли как партизан. Прямо какая-то Зоя Космодемьянская... Ничего у него не болит, всё у него хорошо... Если бы его взяли в плен, он бы точно никого не выдал!

– Ну и слава Богу! – сказала мама.

– А как вы?

– А я... когда думаю о себе, вспоминаю хромую собачку, которую исцелил мученик Власий. – Марина улыбнулась.

– Как это? Напомните-ка?

– Ну, вели святого на казнь, а мимо пробегала собачка, хромавшая на одну лапку. И он прослезился: "Как же мучается бедная тварь Божья!" И перекрестил собачку. И собачка сразу стала здоровой.

– И вам бы очень хотелось быть на месте той собачки?

– Ну, а кому бы с переломами ног не хотелось!..

– Хороший вы человек, Марина, – вздохнул Кирилл и почему-то прыснул от смеха. – Ромка уж очень на вас похож! Оба вы как-то с юмором всё это дело переносите... а уж как – не знаю. Я бы вот тоже так хотел, да что-то пока не получается! Я всё-таки никак пока не пойму, отчего с нами это случилось? Чудо святого Власия – это, конечно, хорошо, но... Боюсь, кто-нибудь из наших как раз ехал-ехал да и слишком сильно просил Бога о чуде. Вот Он и сотвори-ил с нами чудо... да такое, что куда уж чудесней! Может, вообще... как-то пореже просить Его о чудесах – тогда они пореже будут случаться? А то, как по поговорке: «Всё ждёшь и ждёшь чего-то – а потом ждёшь, когда это пройдёт!» Ведь прямо оторопь берёт от того, что у нас есть такой Чудотворец! В конце-то концов, и всемирный потоп – чудо, и уничтожение Содома и Гоморры – чудо, и всё, что предсказано в Апокалипсисе – тоже чудо... А нужны ли нам такие чудеса!? Может, лучше как-то было бы... совсем без них?

– Без них, Кирилл?.. А вот жила-была еврейская девушка. Она вообще не просила чуда. Она очень удивилась, когда однажды пришёл Ангел. Очень удивилась его словам, что родит Сына. Потом, когда Сын родился, очень удивилась от слов св. Симеона, когда тот сказал, что Ей самой "оружие пройдёт душу...". Всё это и было – чудо! Она сама ему не уставала удивляться. А мы сейчас, когда читаем, наоборот, удивляемся, что Она удивлялась: задним-то числом всё же всегда понятно! Главное чудо во Вселенной – и Она ему послужила вот так, просто сказав в момент выбора, что Она «раба Господня». Но ведь, если подумать, такое ли уж приятное чудо... когда у Тебя на глазах распнут Твоего Сына! А до этого – в Египет бежать, бросив всё, с грудным Младенцем на руках – приятно?.. Она была и беженкой, Она была и свидетельницей казни Сына... Вообще какая мать пожелала бы всего этого! Никто бы не пожелал... а – «Совершилось!» Всё, что должно было совершиться, совершилось! Самое большое несчастье превратилось в самое большое счастье – причём, для всех! Ведь вся Её судьба, если по-земному думать, и невероятно трагическая и... самая счастливая, какая только может быть. Если знать самые первые последствия – никто бы такого «счастья» не пожелал, а если знать последствия настоящие, вторые, то... тут уж даже и слов нет, насколько всё сложилось... лучше, чем хорошо! Вот Она, наша общая Мать – живой символ Чуда! А порядок любого Чуда описал Сам Её Сын: «Печаль ваша в радость будет». Вот – судьба Богородицы: самое большое «Плохо» послужило самому большому «Хорошо».

– Да у нас-то что "в радость будет"? Нам-то чему радоваться – в нашем замечательном "чуде"?

– Да ты по-моему уже порадовался! – странно и проницательно взглянула Марина, – И Ромка уж точно порадовался твоему приходу – он мне звонил. И я обрадовалась... что он обрадовался. Вот все мы как-то обрадовались. Как-то прошли смерть насквозь. Бог нас сохранил для чего-то. Значит, наверное... чтоб мы что-то полезное в жизни сделали, а не просто прожили. Про такое в народе обычно говорят: жизнь дана взаймы. И она теперь уже – не наша! «Наша» – кончилась в том автобусе. Нас уже нет... но мы есть. Значит, это какие-то уже... новые мы.

"Вот это да! Умеет же Марина сказать что-то главное..." Удивительное чувство обновления опять пришло к Кириллу – точно как тогда, при огненных "витражах. Вот для чего вся авария! Это же не отнятие жизни, это дар жизни "второй" – с белого листа! Редчайший дар, совсем уж фантастический! Всё - новое.

"Как же теперь надо жить, чтобы жить? С какой полнотой-то, а?"

– Да, так бывает, – словно услышала его внутренние слова Марина. – Был удар – а оказалось: дар. Нас так крепко стукнуло, что буква "у" отпала.

"Как перед иконой, мне хотелось поцеловать мысли, подаренные мне", – вспомнил Кирилл поразившие его слова из какой-то духовной книги.

Вот ведь! Умный человек просто скользит мыслью по поверхности явлений, запоминает и анализирует детали поверхности. Ну... и на этом всё! А мудрый как-то умеет проникать в самую суть: раз – и попал! Неужели я впервые в жизни встретил мудрого человека... вернее, заметил только через три года, как живём в одной квартире!

С умными людьми – скучно, с мудрыми – никогда! Физиологически-то мозг у всех устроен одинаково. Получается: разница между даже самым умным и самым глупым человеком на Земле ничтожно мала по сравнению с разницей между человеком и Богом. Всё, что только может услышать человек от человека, не так уж трудно предсказать заранее, если ты хоть сколько-нибудь этого человека знаешь. Оттого-то со временем и становится скучно! "Что знаете вы, знаю и я: вы – плохие утешители", – как говорил Иов. Всё дело в том, что один неглупый человек никогда ничего принципиально нового другому хоть сколько-нибудь неглупому человеку сообщить не в силах... если только он говорит от себя, а не от Бога! Если от Бога – тогда он уже мудрый, а не умный. В том-то вся разница!

– Да вы прямо богослов, Марина! – пряча за иронией уважение, сказал Кирилл.

– Ну-у, это разве что такое... уж очень больничное богословие! – усмехнулась Марина. – Делать-то лёжа нечего, вот и "богословствуем" тут помаленьку круглые сутки!

– Да лучше уж больнично-палатное богословие, чем кабинетно-академическое! Тут хотя бы жизнь... "Плоть-то наша на нас болит", – как сказал Иов. Хотя... а разве мы только здесь больные лежим? Иногда кажется: всё, что мы делаем в жизни – это просто разные симптомы болезни. Тут-то мы... как бы одной болезнью от другой отдыхаем!

– Всё верно, я тоже об этом думала, – подтвердила Марина. – Как однажды сказал мой духовник отец Павел: "Вообще всё, что мы делаем в жизни – либо любовь, либо болезнь: третьего не бывает!"

– Здо-орово! Нет, а правда, Марина, ну, вы же, видимо, много чего в своей жизни читали: Святых Отцов, наверно, чуть ли не всех?..

– Да какой уж там всех, что ты, Кирилл! Я же вообще духовную литературу стала читать очень поздно: молодость-то вся прошла в искусствоведении...

– Ну да, я знаю: вы же когда ещё в Питере жили, по-моему, даже какое-то время при Русском музее работали... в отделе древнерусского искусства, да?

– Да вообще я начала знакомиться со Святым Писанием, знаешь... через фрески и иконы. Верь не верь! Они стали моей первой Библией – в картинках, как для ребёнка, – а потом уже я открыла сам текст Библии. Получается, через древнерусское искусство как-то вот так пришла к Церкви. И до сих пор фрески для меня – священная книга. Если даже не прямой словесный ответ, то хотя бы намёк на очень многие вопросы в жизни. Заходишь в древнюю церковь – и сразу столько всего начинаешь понимать просто через саму благодать. Что буквы, что краски, что музыка – это ж просто разные формы выражения благодати! Знаешь... Какой поразительный контраст, когда из шумного современного города попадаешь вдруг в библейский мир. Всё! разом что-то переключается! Ромка бы назвал: «портал»! Причём, ведь три времени перекрещиваются разом – три! Время наше... плюс время библейское... плюс время, когда писались фрески. Причём, время библейское тогдашние люди понимали по аналогии со своим: одежда, архитектура, быт... всё еврейское в русских храмах стало русским! Кажется, Моисей или Давид где-нибудь в Ярославле жили, а Иосифа где-нибудь в соседней Костроме продали в рабство. А Иов в Угличе судился с Богом. Знаешь, многие, кто побывал в древнерусских городах, говорят, что чувствуют себя – как в Иерусалиме. Уж от скольких людей это слышала! И я думаю... библейская история продолжается, Кирилл! Бог создал нас свободными в росте. Оттого-то всё и продолжается... Продолжается и продолжается. До самого Судного Дня. Оттого так часто в словах Христа встречается образ зерна. Творение не закончено! Идёт Шестой День. Всё, даже наша авария! – частица творения. Наша история – она точно такая же библейская, как история Иова или царя Давида. Только нам, по-простому говоря, больше везёт: у нас есть уже воплотившийся Христос! а они Его ещё только ждали. Вообще, любая биография любого человека – часть Книги Книг: просто та её часть, которую мы не по страницам, а, так сказать, по своей шкуре читаем. И одновременно – пишем. И пишем вместе с Богом, и читаем. Да, мы все – библейские персонажи. И мы все должны это знать и к этому привыкнуть. Положительные или отрицательные, счастливые или несчастные – это уже другое дело... но то, что библейские, Божьи – это несомненно! Самое главное – научиться читать свою жизнь. И писать её... не бездарно! А фрески, кстати, как раз помогают нам осознать себя библейскими персонажами. Вот, например, два умерших мальчика, которых воскресили в разное время Илия и его ученик Елисей...

Но тут их прервал приход лечащего врача.

– Вы тогда не успели закончить про каких-то двух мальчиков на фресках?

– А, это?.. Это, кстати, как раз про страдания детей! Понимаешь, я тоже всегда много об этом думала, как и ты, – с самой ранней юности... наверное, даже со старших классов. Я всегда очень любила Достоевского. И когда я была в Ярославле, меня совершенно поразили фрески в церкви Ильи Пророка. Художественно-то – само собой, это не удивительно. Они хрестоматийные, и кто только о них не писал, где только ни шлёпали репродукции со знаменитой «Жатвы», даже в школьных учебниках. Пожалуй, даже переборщили. Можно подумать, будто за весь XVII век во всей России только одна «Жатва» и была написана! Ну, ещё несколько парсун, а из фресок – одна «Жатва»... Но ведь вообще-то это совсем не «картина народного труда», а картина... смерти ребёнка.

– Напомните, что за сюжет! – попросил Кирилл. Марина достала Библию, нашла место.

И женщина стала беременною и родила сына на другой год, в то самое время, как сказал ей Елисей. И подрос ребенок и в один день пошел к отцу своему, к жнецам. И сказал отцу своему: голова моя! голова моя болит! И сказал тот слуге своему: отнеси его к матери его. И понес его и принес его к матери его. И он сидел на коленях у нее до полудня, и умер. И пошла она, и положила его на постели человека Божия, и заперла его, и вышла, и позвала мужа своего и сказала: пришли мне одного из слуг и одну из ослиц, я поеду к человеку Божию и возвращусь. {...} И отправилась и прибыла к человеку Божию, к горе Кармил. И когда увидел человек Божий ее издали, то сказал слуге своему Гиезию: это та Сонамитянка. Побеги к ней навстречу и скажи ей: `здорова ли ты? здоров ли муж твой? здоров ли ребенок?' – Она сказала: здоровы. Когда же пришла к человеку Божию на гору, ухватилась за ноги его. И подошел Гиезий, чтобы отвести ее; но человек Божий сказал: оставь ее, душа у нее огорчена, а Господь скрыл от меня и не объявил мне. И сказала она: просила ли я сына у господина моего? не говорила ли я: `не обманывай меня'? И сказал он Гиезию: опояшь чресла твои и возьми жезл мой в руку твою, и пойди; если встретишь кого, не приветствуй его, и если кто будет тебя приветствовать, не отвечай ему; и положи посох мой на лице ребенка. И сказала мать ребенка: жив Господь и жива душа твоя! не отстану от тебя. И он встал и пошел за нею. Гиезий пошел впереди их и положил жезл на лице ребенка. Но не было ни голоса, ни ответа. И вышел навстречу ему, и донес ему, и сказал: не пробуждается ребенок. И вошел Елисей в дом, и вот, ребенок умерший лежит на постели его. И вошел, и запер дверь за собою, и помолился Господу. И поднялся и лег над ребенком, и приложил свои уста к его устам, и свои глаза к его глазам, и свои ладони к его ладоням, и простерся на нем, и согрелось тело ребенка. И встал и прошел по горнице взад и вперед; потом опять поднялся и простерся на нем. И чихнул ребенок раз семь, и открыл ребенок глаза свои. И позвал он Гиезия и сказал: позови эту Сонамитянку. И тот позвал ее. Она пришла к нему, и он сказал: возьми сына твоего. И подошла, и упала ему в ноги, и поклонилась до земли; и взяла сына своего и пошла.

– Вот история материнской любви и Веры! "Разве смеет смерть жать, что мы сеяли?" "Жатва" – только один из "кадров" этой длинной истории, а вообще-то в первом ярусе фресок она представлена вся, подробнейшим образом. Мало того, точно параллельно ей во втором ярусе – удивительно схожая история пророка Илии и вдовы из Сарепты Сидонской: