Текст книги "Верховный Издеватель(СИ)"

Автор книги: Андрей Рощектаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Пасха – это приход воскресшего Отца в детдом. Только когда же мы Его дождёмся?

Сент-Экзюпери, чудом спасённый после аварии в пустыне, вспоминал, что не столько мучительна сама жажда, сколько её производные: нестерпимое пересыхание языка и гортани, слабость и жар. Так и нас мучает не столько духовная жажда от разлуки с Богом (разве мы помним, как оно было с Ним!), сколько её производные: всеобщая отчуждённость и агрессия, болезни, страдания – бедлам, детдом...

Когда мы далеки от Бога – это всегда больно... причём, напрямую, физически. Те, кто думают, что только моральными страданиями разлука и ограничится, крепко ошибаются. Ад начинается ещё на земле, а мы сами его строим, временно, до сроков, исполняя обязанности рогатых. Детдом подстерегает детство, как капкан в траве. Его очень неправильно назвали: это не детский дом – это наоборот, место, где люди раз и навсегда прощаются с детством.

Ни Бог, ни сатана не смотрят на возраст. И вот как пройти-проползти с детства по самым низам мироздания, выжить в них – и не проклясть Бога, попустившего эти низы.

– Да, Бог, вот Ты и познакомил нас с новым Иовом... двенадцати лет от роду.

5. Пух и качели

Вся тайна в том, что

естественную радость обретаешь лишь тогда, когда видишь в ней

радость сверхъестественную.

Г.Честертон

I.

То, что было дальше, было вне времени. И ребята, и мама радовались лету, стараясь не думать, что оно кончится (у детей это, пожалуй, вполне получалось!). Лето и детдом были совершенно несовместимы, вот и Саша в этой коротенькой вечности был совершенно не детдомовский, а обычный поселковый мальчишка-друг. Кажется, первый настоящий, глубокий друг в 12-летней жизни Ромы.

Сошлись они абсолютно и как бы навсегда... если слово "навсегда" применимо к такой цейтнотной ситуации. Противоположности стремительно притянулись друг к другу.

Но лето мчалось ещё стремительней.

Цветы неумолимо сменялись, как поколения людей. Вся эпоха от тюльпанов до астр пройдёт, как история цивилизации – опомниться не успеешь! А опомниться именно что надо, если хочешь разобраться не в лете, а в жизни. Вроде, лето – не осень, но всё равно – ежедневная смерть. Смерть-переход, смерть-воскресение. Полного-то конца нет... но вот – бело-пушистые души ещё недавно золотых одуванчиков уже спешно улетают от дыхания мальчишек. Одуванчики – ещё одна нерукотворная икона того, Отцовского мира.

– Одуванчики – это цветы, которые стали... святыми. – сказал как-то Ромка.

– Почему?

– Ну, у них же нимбы.

Летом всё поспевает на глазах, и даже мальчишки "поспевают" быстрее. На свежем воздухе и ягодном соку. Кто-то их растит под огромным листом неба.

А, когда готовы... тут же, как в евангельской притче, "посылается серп".

Невозможность "угнаться" даже за самой плавной сменой сезонов – ярчайший показатель эфемерности мира. Иногда думаешь: да хоть про что-нибудь в мире вообще можно сказать "есть". Едва успеваешь это выговорить, как через миг становишься обманщиком!

Даже лето... есть ли оно?

Время бежит, и вся жизнь становится враньём. Да, каждый день ходили с Сашей на Волгу, купались. Собирали закаты в фотоаппарат, как поспевшие ягоды в лукошко. Скоро недельная корзинка была уже полна ими.

Что ещё нужно для счастья, когда всё и так есть. Правда, где-то в глубине души "есть" и "будет", как всегда, исподтишка вступают в конфликт – не хотят твёрдо соблюдать перемирие, как Украина с ДНР.

Если хотя бы в светлые периоды жизни между "есть" и "будет" стоял железный знак равенства! Что надо сделать, чтоб его поставили? А то вот так вот соберёшь закаты – а они все протухнут. Кому нужны снимки радости, если её больше нет! Уж лучше бы в том году не фотографировались в Лавре.

Время всё превращает в ложь: что есть сейчас, того нет через секунду. Жить по-настоящему можно лишь в надежде выхода из времени: «И Ангел, которого я видел, клялся Живущим во веки веков, что времени больше не будет»(1). Значит, Апокалипсис – это вовсе не «конец света», а конец времени: с концом времени мы только-только и увидим, каков свет настоящий.

А пока, вроде, всё хорошо, и лето в разгаре, и у Ромки есть друг... Кому хочется думать, что интернат больше, чем лето, и друг опять в него вернётся. Это будет... но пока всё, что будет – «не по правде». Есть только то, что есть. Нет никаких детдомов, солнышко светит, велосипедные спицы на скорости сверкают, всё радостно-беззаботно.

– Ребята, может, повесите в саду качели?

– Не-е, тёть Марина! Вот что другое – эт пожалста, а вот качели я делать не буду, и вы мне про них лучше не говорите.

И помолчав, добавил:

– Вы уж извините, с качелями у меня... ну, типа плохие воспоминания связаны!

– Упал, что ли? – спросил Ромка.

– Сам ты упал! Если б я упал, я б на такую ерунду внимания не обратил – мало ли откуда я за свою жизнь падал... откуда только не падал!

– А что тогда?

– Да-а... неохота вспоминать! Хотя... если сильно хотите, вам могу рассказать. У меня, в общем... мама хотела повеситься. Ну, пила и вешаться хотела. А папа прятал от неё все верёвки. Ни одной верёвки в доме никогда на виду не было! Но один раз мы с папой повесили в саду качели. Что-то нас угораздило. И когда дома никого не было, мамаша отрезала верёвку от качелей... ну, и прямо на ней. Мы пришли – а она уже висит. Мы тут же конечно, к ней, папа верёвку отрезал... но уже поздно было. Врачи сказали – ну, если бы вы типа на пять минут раньше, ещё можно было бы спасти... Ну, потом пришла комиссия какая-то. Отца сразу родительских прав лишили – потому что он тоже сильно квасил... Ну, меня – в детдом. Вот и всё. Так-то уже почти год прошёл.

Рассказывал он деловито – подчёркнуто абстрагируясь от лишних эмоций: мол, что было, то было, год другой, жизнь другая.

– А как это она так? От чего? – воскликнул Ромка.

– Не знаю, отчего! Сначала пила-пила – даже больше, чем папа! – а потом, чтобы завязать, пошла в какую-то "сильную" церковь – ну, типа православную, но не совсем... какую-то «истинно православную», что ли. И там ей очень рассказывали каждый день что-то про Страшный Суд, что-то про ад – ну, как там всякие там грешники мучаются: вообще жесть – она рассказывала! А потом... ну типа глюки какие-то начались – всякие там бесы каждый день к ней приходили и говорили: «Ты наша!..» В общем, папа про неё говорил – замолилась! Ей было пипец как страшно, и она... наверное, от страха так. А до этого она очень добрая была!.. ну, когда трезвая, конечно. Я её всегда доброй помню. Я с тех пор Бога не люблю! – закончил Саша.

– Почему? – наивно спросил Рома.

– Не почему, а за что. За всё!

А и правда – за всё... Что чувствует 10-11-летний человек, когда в одночасье весь его фантастический мир, как в воронку, засасывает вдруг в детдомовскую дыру? И сказка становится вонью... И всё это ему – не за что-то, а просто так.

– Меня ещё в самом начале дядя хотел как-то там усыновить. Хороший дядя... он даже не пьёт, представляете! Но что-то там случилось... и его хотят посадить. А даже если и не посадят, – то всё равно с судимостью ведь уже не разрешают усыновлять, да? Да ему и самому сейчас не до того! Всё, был человек – сломали человека! – серьёзно, как взрослый, сказал Саша. – А так-то он был хороший... даже почти что как вы!

– Вот, тёть Марин. – продолжал Саша. – Вот смотришь-смотришь на людей и думаешь, почему все разные!? Ну все же разные! Вроде, все – люди и все... разные. Вот из этой "церкви" и из суда... и вообще. Почему так? Вроде, есть люди, а есть... ну, тоже люди – но всё равно... гады какие-то! И те, и эти – люди. От одного уходить не хочется, от другого... блевать хочется. Извините, тётя Марина, за некулюторное слово. Вот почему так?

– Одни, Саш... ну, они типа как больные. Не в смысле, здоровье у них плохое, а... как-то по-другому больные. Заболели когда-то давно-давно, и... теперь подальше держаться от них хочется, чтоб не заразиться. Ты говоришь: "блевать хочется"... а это от заразы, Саш! Вот бывает человек цельный (может, ты даже слышал слово «целомудрие»... а ещё говорят: «исцелиться» – значит, снова стать целым), а бывает человек... гнилой! Трухлявый, тухлый какой-то! Это от болезни.

– Что же это за болезнь-то такая?

– Ой не знаю, как назвать, Саш... Не-любовь, наверное. Это очень-очень древняя болезнь.

– Сложно всё это... – сказал Саша. – Ну, ладно, качели качелями, а пошли без всяких качелей просто гулять.

– Пошли! – согласился Рома.

Небесный океан с атоллами облаков сиял кристально-чистым светом – как бы независимым от полуприкрытого солнца. Что-то клубилось в нём роскошное – тонкое, с завитушками, с «картушами». Все окна неба – в узорно-змеистых наличниках.

– Облака в стиле барокко! – выразился Ромка.

– А мне они... в натуре хомячков напоминают. Маленькие и прикольные.

– Похоже! – сразу согласился Ромка.

Одно толстое пузо закрыло было диск, но потом резко стронулось вбок и вверх, отложив его в гнездо.

– Облако солнце снесло! – сказал Саша...

Кажется, Ромка за несколько дней уже сильно на него повлиял.

– Раньше, пока я тя` не встретил, я вообще не был таким наблюдательным. Мне как-то было по фиг – красиво или некрасиво? ну... почти по фиг. Я просто от всех наших старался не отставать. У нас же чё: мы смотрим, как можно оттянуться – тот же пух там поджечь, или там с гаража прыгнуть. Вот это, блин, – "красиво"! Или чё-нибудь с..здить. Тоже – красиво! А так, чтоб там облака или что-нибудь ещё было "красиво"... это на тебя как на .бнутого будут смотреть, если будешь любоваться. А с тобой я, типа, не стесняюсь. С тобой я опять как-то... начал мир видеть, что ли. Как раньше! Только ты это... слишком много о себе не думай – это я так сказал, не для того, чтоб ты форс-мажорил! Ты бы сам тоже знаешь как живенько стал такой же, как мы, если б был в интернате...

– А какой у вас там адрес?

– Записывай! Посёлок Тухлянск, улица Алконавтов, дом 5812 дробь фиг-знает-16...

– Нет, ну пра-авда!

– А правда... – стал серьёзным Санька. – А по-правде, не фиг тебе знать ни детдом, ни его адрес.

– Ну, может, я как-то приеду к тебе... ты же мой друг, – продолжал просить Ромка.

– Не как-то – и не когда-то, – отрезал Санька. – Там от твоего приезда лучше не станет. Так что проехали... И вообще не думай, чувак, про будущее! Я вот ре-едко думаю про «завтра». Заче-ем! Что есть, то есть. Клёво сейчас, значит, клёво по жизни. Завтра будет завтра.

И тут же, как ни в чём не бывало, перевёл разговор на другую тему:

– А пошли пух поджигать.

II.

Июнь, вода, одуванчики... жизнь в лёгкости и полноцветии воспаряет облаком, уже почти отрываясь от земли. Облака висят на деревьях, как тополиный пух, а тополиный пух – как облака. Будто из самых глубин неба вылетают таинственные пушистые жемчужины и наполняют весь мир чувством невесомости и полёта. Многокилометровые изящные перья разметались во всё небо, как хвост павлина-альбиноса. Можно представить, что пух летит с них: небо линяет.

– Небо щекотит землю, – сказал Ромка, глядя на этот безостановочный полёт... и чихнул.

Снегопад посреди лета! Пушинки порхали нереально... как падающие звёзды на фресках Апокалипсиса. Пуха так много, что кажется, он – везде. Сейчас небо будет чихать от него... но сухим аллергическим чиханием, без дождя.

Жара от этой пародии на зиму кажется ещё сильнее.

Самая щекотная пора года! Лето решило поиграть, с чисто детской логикой распотрошило подушку и старательно раздувало "снег" по всем закоулкам. Тополя белы – листвы не видать! Липы... тоже белы: пух обклеил их вечно влажные листья. Мухи наивно-доверчиво садятся на висячие ленты, а пух – на липы.

– Я только сейчас врубился, почему липа называется липой, – сказал Саша. – Потому что она – липкая!

Казалось, всё в мире стало – липким или пушистым. Странная, нелепая, какая-то несерьёзная пора. Люди вокруг то ворчат, то смеются, то чихают. То – как вариант, – поджигают этот пух.

Пушинки летели в одну сторону, потом, передумав, резко сворачивали в другую – вели себя как странные существа, наделённые эмоциями куда больше, чем разумом. "Да они же чего-то ищут! – понял Ромка. – Ищут, причём, сами не знают, чего... Обнюхивают воздух, как собачки".

А "собачки" тем временем осторожно и деловито перемещались зигзагами, на какие-то мгновения зависали в одной точке, словно вели разведку местности. Казалось, у каждой есть какое-то задание, тайный план. Порой в синеве проплывали большие сгустки пуха, как игрушечные лебеди, летучие корабли, воздушные медузы... От того, как легко они порхали, невесомым и летучим казалось всё: кто-то тихо дул на мироздание, и оно постепенно рассыпалось на молекулы... и всё стремилось-стремилось куда-то. Небо тянуло его, как магнит.

Заговорщицки собравшаяся рядом с бабушкиным двором шайка тополей буквально дымила пухом. И ничего с этими хулиганами поделать нельзя. Делать им замечания бесполезно. Они праздновали наступление лета, как фанаты – победу любимой команды. Только что файеры не жгли.

– Вообще, – это, конечно, полное хулиганство со стороны природы! Деревья, видите ли, в снежки поиграть решили.

– Не! Они не в снежки играют – они икру мечут. Пух – это икра.

– Не уверен, что вкусная! – сощурил глаз Рома.

– Чувак, я тебя не заставляю её есть, – с самым серьёзным видом заявил Саша. – А то скажешь ещё: я тебя тополиной осетриной кормил. Пух – это древесная икра. Одуванчики – травяная икра... А мы, получается – человеческая икра, научившаяся говорить!

– Очень большая икра, однако! – заметил Ромка.

Сейчас сашина голова ещё больше, чем при первой встрече, казалась похожей на одуванчик. А деревья и вправду нерестились на ветру.

– Интересно, а может пух перелететь через Волгу? – прикинул Санька.

– Ну... почему бы нет. В Нижнем Новгороде недавно открылась канатная переправа через Волгу, а здесь пусть будет – пуховая.

– Пуховый фуникулёр.

– Редкая птица долетит до середины Днепра. Редкий Винни-Пух долетит до середины Волги.

– Ну ладно языком чесать, давай за дело! – напомнил Саша.

Ребята сфокусировали ослепительную точку и воспламенили целую подушку пуха огромной лупой, которую повсюду носил с собой Саша, как инженер Гарин гиперболоид. Можно было, конечно, использовать зажигалку, но "лупа прикольней". Из пуха мигом выскочили оранжевые зубья и начали быстро расползаться ощеренным кольцом, расширяя и расширяя тёмную пасть.

– Драко-он! – воскликнул Ромка.

Пасть в несколько секунд пыхнула и погасла, слизнув в чёрное небытие, без остатка, весь прибившийся к поребрику пух.

Рому вдруг осенило:

– А ты представляешь, как бы выглядела из космоса Земля, если б весь пух на ней разом загорелся! Если б его прям везде одновременно подожгли.

– Было б новое солнце, чувак!

– Ну, солнце не солнце... скорее, такая большая круглая голова с огненными волосами. Пух-то одновременно может быть только в одном полушарии: в другом же – зима, снег.

– Ну, зима – подумаешь, зима!.. Я давно думал: прикольно было б, если б снег горел, как пух. Вот уж тогда бы я классно оттянулся. Такое бы шоу пироманов устроил!

– Да уж наверное! Только... это было бы уже, пожалуй, не шоу пироманов, а конец света, – сообразил Ромка.

– А я иногда смотрю и представляю, – сказал Саша, – что небо – это такая офиге-енная лупа!.. а Бог нас через неё разглядывает... Ну, а если захочет, может сразу поджечь – как мы лупой пух поджигаем.

– Не захо-очет! – уверенно возразил Ромка.

– Да ты-то откуда знаешь, академик Павлов? Он что, Сам тебе сказал? Или типа ты – это Он?

– Ну, просто... не захочет и всё. Мне кажется, уж в этом-то я Его знаю.

– Когда кажется, креститься надо.

Ромка перекрестился.

– Не захочет! – с какой-то странной, но неотразимой логикой повторил он.

– Слушай... почему я тебе верю? – сам себе удивился Санька. – Вот слушаю тебя, слушаю, та-ак внимательно слушаю, что даже ни фофуна там, ни щелбана не даю, ни сливу не делаю, ни по ушам твоим музыкальным не сыграю... а слушаю и верю. Вот Богу почти что ни капельки не верю, а тебе про Него – верю. Блин... Может, ты гипнотизёр, а?

Оказывается, порой и у детей бывает свой маленький богоборческий бунт. То есть они сами его так, конечно, не называют. Но и в их представлении хороший Бог должен соблюдать какие-то условия, чтоб остаться хорошим... ну, то есть чтоб вообще остаться. Потому что не-хороший Бог – это несуществующий Бог: не имеющий права на существование! Мы автоматически лишаем Его прописки в наших душах. У детей с этим всё просто: «дружу» или «не дружу». Не дружу – значит, Тебе бойкот: значит, Тебя нет.

Отец, который отнял у ребёнка маму... какой же это Отец!? Только Он ли отнял у Саши маму? А если провести детективное расследование – кто там убил-самоубил... Это будет самый необычный детектив – потому что Маринин, а не Марининой. Духовные преступления, совершённые в мире невидимом, расследовать всего сложней.

Иногда труднее всего на свете бывает осознать, что Бог – не враг... а враг – тот, кто выдаёт себя за Него. Многим для этого требуются десятки лет жизни – а иным, увы, даже их не хватает. Хватит ли Саше на это одного "недетского детства"? Так странно, когда доказательство теоремы Ферма задают 12-летнему школьнику!..

III.

У деревьев был свой пух, а у травы – свой. Они соревновались, не обращая внимания на разницу в размерах.

По огромному пустырю головки одуванчиков, казалось, скакали, как шарики "Спортлото". Мир сделал стоп-кадр, и они замерли – выше-ниже в своих весёло-беспорядочных прыжках. Бог смонтировал что-то поразительное. Что-то совершенное – смелей любых утопий. Весь мир – музей фантастических изобретений. От пчелиных сот до серёжки американского клёна, сконструированной так, что малейший ветерок превращает её в вертолёт.

Природа не сребролюбива. Всё золото мая она легко обменяла на пух июня. Все монеты и медали обратились в щекотные игрушки, пушистые катышки. Туман из несчётных пушистых шариков разлился по лужайкам. Кажется, вторая поверхность Земли отслоилась и миражом зависла поверх настоящей. Земля взошла на дрожжах. Стала мягкой и сдобной. И способной на перелёт.

Каждый "кустик" одуванчика – зелёный, многоглавый, длинношеий дракон. Миллионы драконов сначала дышали ярким золотистым огнём, поджигая планету, а теперь, потушенные кем-то, выдувают только мыльные пузыри. Или это миллионы крохотных воздушных шариков взошли над травой: у лилипутов в огромном парке проходили народные гуляния.

Всё на свете – творчество, и всё зависит от вдохновения. Одна старушка говорила: "У меня сегодня вдохновение почистить морковку". У кого-то – вдохновение на глупости, у кого-то – на научное открытие. У кого – на молчание, у кого – на песню. Каждому человеку и каждому дню – своё вдохновение.

– А вот у нас тут единственное настоящее вдохновение!.. – сказал Ромка, «нюхая» одуванчик. Вдыхаешь-вдыхаешь невольно этот пух, чихаешь – и приходит вдохновение на пушистую битву.

– Если зимой так упасть в снег и погрести руками, получится "ангел". Ну, как будто отпечатки крыльев останутся... Жалко, одуванчиковый снег отпечатков не оставляет – только трава мятая!

– Трава мята? – нарочно переспросил Санька.

– Трава мя-тая! – звонко заорал Ромка и "обрызгал" его одуванчиковым пухом.

Мальчишки завозились в фантастической рассыпчатой мешанине.

– Была же когда-то война Алой и Белой Розы?.. а у нас пусть – война Одуванчиков. – отфыркиваясь, сказал Ромка. Но объявил он её запоздало – она уже шла.

Были б на свете одни только пушистые войны! И только одуванчиковые экзекуции.

Новые рыцари фехтовали разлетающимися букетами, и зрелище было такое, как если бы сказочные великаны сражались схваченными за дымные хвосты фейерверками в праздничном небе.

О больщущие одуванчики мальчишеских голов рассыпались одуванчики маленькие. Круглые космические корабли высаживали парашютный десант на двух планетах. Пушинки роились, как падающие звёзды Апокалипсиса.

Ромка при удачных ударах комментировал:

– Десант высажен в твои волосы! о, проник в бункер носа... взял штурмом ухо... второе ухо!

И кажется – свет солнца, потихоньку клонящегося к закату, такой же пушистый, как то, чем они сражались. Стоит только прижмуриться: над тобой и над всем миром царит гигантский одуванчик из лучей, только не белый, а радужный. Благодаря мальчишкам "Книга Бития" исправилась и снова стала Книгой Бытия. Мир "перетворился" заново.

– И луна туда же! – тоже похожа на одуванчик! – театрально удивился Ромка, упав в траву и увидав над собой головокружительное вечереющее небо. Туманно-пушистый кружок, едва обозначив себя в светло-голубом поле, смотрел с высоты. И казалось, можно упасть на него, перепутав верх и низ.

– Давай его сдуем! – начал дурачиться Санька, шлёпнувшись рядом и изо всех сил надувая щёки.

А вокруг них, казалось, медленно-медленно вращался оставленный ими в ходе битвы зелёно-белый водоворот. Опустошение, которое послужит размножению: чем больше одуванчиков сорвано и сдуто, тем больше их появится.

– Сегодня прямо какой-то одуванчиковый день, – выдохнул Ромка, ложась в постель. – Столько одуванчиков было, что даже думать щекотно. Этой ночью от снов, наверное, чихать буду...

– Да, по-моему, новый друг прибавил ритма в твою жизнь, – сказала мама.

– А почему это ты думаешь, что Саша мне друг? – сощурился Ромка.

– А разве нет? – удивилась Марина.

– Нет, мам! Саша мне не друг... Он – САМЫЙ БОЛЬШОЙ ДРУГ!

А время слушает нас, смотрит и усмехается. Играет с нами, как умеет играть только Змей... Есть лишь один Спаситель. Без Него оно нас всех сдует.

(1). Откр. 10, 5-6

6. Древо

Для любого агностика или атеиста, знавшего

в детстве Рождество, хочет он того или нет, связаны на всю жизнь два понятия, которые

для большей части человечества весьма

далеки друг от друга: ребёнок и неведомая

сила, которая поддерживает звёзды.

Инстинктом он соединит их даже тогда,

когда разум его не увидит в этом смысла.

Для него всегда будет привкус Веры в

изображении матери с ребёнком.

Г.К. Честертон

Надо на человека смотреть

как сквозь Господа.

о. Иоанн Крестьянкин

А через пару дней приехал Кирилл...

Ещё ничего не зная, но насмотревшись за день на санькины манеры, он вечером иронично высказал Ромке:

– Это когда эт` ты успел с местным юным гопником познакомиться!.. Деградируешь, Ром, дегради-ируешь! Получше уж друга не мог себе найти?

(Пожалуй, была даже какая-то доля неуловимой ревности... в которой он сам себе, конечно, не признавался).

– Не-не! он не такой... ты его просто ещё как-то не раскусил!.. он классный.

– Да я его кусать и не собирался – не думаю, что он вкусный.

– Зря ты хохмишь! У него мама погибла.

Кирилл осёкся, и в этой секунды во веки веков Саша оказался для него вне всякой критики.

В одном словосочетании он узнал о нём ВСЁ. Своё отражение в зеркале не критикуют!

– Такая жара! Я чё-то уже по дождю соскучился, – сказал однажды Ромка.

– А я знаю место, где дождь, – тут же отозвался Санька.

– Место, где дождь? Что, он прямо щас там идёт?

– Он прям всегда там идёт!

– Прям всегда-всегда!?

– Прям всегда-всегда!

– Покажешь!?

– Тебе-то, конечно, покажу. И тебе тоже!.. – кивнул Кириллу Санька. – Для остальных пока секрет. Пошли прямо щас!

Тюк, тюк, теньк... Капли падали крупные, как в самом начале сильного ливня, когда он только ещё проводит разведку. Ребята стояли под ивовым дождём, хотя вокруг сияло солнце, а в небе не было ни облачка. В сущности, над ними нависла эксклюзивная маленькая тучка – зелёная и «бородатая». «Я тучка, тучка, тучка – я вовсе не медведь!» – почему-то вспомнилось из «Винни-пуха».

– Вот, я вас привёл. Такой... заповедник дождя! – объявил Санька. – Считайте, я его создал. Я волшебник!

– Да, ты – хороший человек, – сказал Кирилл.

– Я знаю! – скромно ответил Саша.

Плакучая ива раскинулась, как зелёный фонтан – широкий, струистый, тенькающий. Ивы любят воду и даже очертаниями невольно изображают движение воды. Зелёный водопад ивовых ветвей бесшумно струился до земли и впадал в чуть более светлое травяное море. И хотелось поскорее нырнуть в эту "неводяную воду", укрыться там от жары. Все трое буквально забежали под полог ветвей, весело спрятались за ними, как за висячей циновкой.

Ивовые плети колыхались, как зелёная летняя мишура. Будто из неба отвесно выпадали ивовые ручьи – зелень из синевы рождалась. Верхушки бурных "потоков" обозначились как прорыв из другого измерения. Как близок мир, из которого вытекает Красота!

И всё такое рассыпчатое лучистое... почти как листья финиковой пальмы. Само слово "паломники" произошло от "пальмы". Мы паломники... когда лезем на дерево.

Космы легонько шевелились от ветерка, как ил в быстром ручье. "Ил" и "ивы" – даже созвучно. Почти как имена брата и сестры... или влюблённых – Ил и Ива. А может это фраза: "Или ива"?.. или "слива"?.. Нет, это я кажется, загоняюсь! – подумал Кирилл. – Просто плавное шевеление тихой, полусквозной зелени в полуденную жару навевает полудрёму. Как будто спишь наяву и видишь странный, счастливый мир, где рядом с тобой в совсем другом, несопоставимом ритме живут и возятся шустрые мальчишки. Один из которых – твой брат, а другой?.. Я "в доме" у мальчишек. Или наоборот, они – в моём!?"

– Ива здоровается! Привет! – Саша вдохновенно раскачивал ивовую плеть. – Это я в колокол звоню. Я это, как его... звонарь!

Всем понравилось общение с деревом: легонько держишься за плети, а они колышутся от ветра уверенно, мощно, как живые, и словно водят тебя за руку – туда, сюда.

– Колокол классный! жаль только, его не слышно. И не видно, – сказал Рома.

– Зато меня хорошо слышно и видно. Меня всегда слышно и видно – вы это заметили? Знаете, сколько я языком звонить умею! – смешливо-самокритично заявил Санька. – Меня знаете, как одна воспитательница называла: ангелёнок-наглёнок. Прикиньте! Не-е, я конечно, не ангелёнок, фу!.. но наглёнок – это точно! Тут она в самую точку попала.

– Слуш`те, это надо маме показать! – сказал Ромка.

– Конечно, покажем! – подхватил Санька. – Только я хотел... чтоб сюрприз был. Чтоб мы её напугали. Вот что. Кирилл! – по-хозяйски обратился он. – Ты щас сбегай за Мариной, позови её типа как будто бы вообще в другое место – но чтоб она мимо здесь прошла... а мы выскочим из-под веток и её напугаем!

– Кто это там меня хочет напугать? – раздался сверху знакомый насмешливый голос.

– Ма-ам?.. ты-то как здесь!? – ошарашенно спросил Ромка, задирая голову.

– А я здесь на пленере... просто рисую! Точнее, рисовала – пока вы не решили теракт устроить. Напугать меня до смерти.

– Выходит, ты раньше нас открыла это место?.. и ни-ичего нам не сказала!

– А у меня вот, как и у вас, свои "сюрпризы".

– Ну вы и хулиганка, тётя Марина! – восхитился Санька.

Марина, как-то взобравшись, делала зарисовки прямо в развилке, заворожённая узором ветвей, всего этого лабиринта, распадающегося на сотни узеньких дорожек. Здесь всё было волшебное. Облака повисли на длинных листьях, как пух, пытаясь свить мохнатое гнездо, солнце прилепилось пушистым плодом, и казалось, ива – ось всего, что живёт, вращается, движется. Красота Божьего мира – в красоте одного дерева. И полёт к небу, и ниспадение всех траекторий к земле. И дождь, и слёзы...

Вдобавок, дерево стояло на холме над Волгой и своими очертаниями напоминало грандиозную карту реки со всеми притоками. Всякое старое древо – особое архитектурное сооружение. Башня его – обычно "падающая", а несколько башен образуют целый замок. С донжоном в развилке. С бастионами могучих корней, с контрфорсами вздымающихся от них складок ствола. Штурм этого замка с последующим превращением его в свой "штаб" – любимое занятие мальчишек.

– Ну, чего смотрите – поднимайтесь ко мне! Или вы теперь уже не такие храбрые, как раньше? – подзадорила Марина. – У меня тут бутерброды и печеньки есть – будем на дереве полдничать.

– Мы щас, мам! – загорелся Рома.

– Мы щас! – эхом отозвался Санька.

Дерево само заботливо подставляет сучья и выступы под твои ноги – будто нарочно спроектировано для мальчишек. Это даже не лестница, а что-то живое, подносящее тебя поближе к небу.

Одно удовольствие, карабкаясь, читать всем телом живую летопись старого-старого дерева (кажется, "древо" и "древний" – от одного корня). Оно ветвилось, изгибалось, образуя волны, шишки, бородавки на драконьем стволе. Мальчишки по сравнению с ним будто ещё уменьшились в размере и возрасте. Они смотрелись на нём, как мыши на слоне... но мыши ведь слона не боятся, скорее, наоборот.

Рома первый раз после переломов лез на дерево (как, впрочем, и его мама). После тяжёлой болезни человек рано или поздно всё делает первый раз. Заново открывает для себя разные стороны прежней, хорошо знакомой и любимой жизни. Для настоящего мальчишки залезть на дерево – как для альпиниста покорить горную вершину.

– У каждого дерева – своё лицо, что ли, – рассуждал Санька, карабкаясь. – Деревья же непохожи – как люди. Это только издали кажется, что похожи, а так... совсем разные. У них даже характеры разные. Я давно замечал: одни прям хотят, чтоб ты на них залез, а другие... ну, лучше не лезть! это они сразу дают понять – тебе же хуже будет, если залезешь. Это как люди: одни любят детей, другие нет! Деревья только ничего не говорят, а характер у них есть.

А Кирилл лез за компанию и думал: "А дети настолько странные "деревья", и всё, что связано с ними, настолько нелогично, что даже неприязнь к... некоторым из них легко переходит в симпатию – без чёткого рубежа, когда именно это случилось".

Если Санька прав, здешняя ива явно хотела, чтоб на неё залезли. Раз-два-три – и ты уже в развилке, как в готовом гнезде. Ветви здесь расходились осьминогом.

– А если смотреть на нас сверху, то это будет... типа 8-конечная звезда, а мы – в её центре.

Древо будто держало их в ладони, незаметно приподнимая к Богу, чтоб Ему было всех виднее. Оно пустило корни во всю Вселенную. Вросло в облака и сделалось зелёным дождём. Вросло за ночь ещё дальше, в космос, и стало галактикой. Кажется, ветви – это те же корни, только впитывают не воду из земли, а свет из небес. Пучками лучей они продлены до самого солнца. Наверное, ветки – это пути небесные. Непостижимая карта непостижимых дорог жизни: всех вариантов наших свободных решений и их совершенно несвободных, неизбежных последствий, всех развилков и вариантов, векторов и шансов...

"Впрочем, что это я опять: это слишком взрослые размышления – дети чувствуют всё проще... и вернее. У них можно научиться непосредственному восприятию Божьей благодати. Дети же почти все исихасты, хотя сами не подозревают об этом".

Детская жизнь интересна тем, что вмещает в себя множество параллельных миров. Залез на дерево – и ты уже в своём мире. В нескольких метрах внизу может кипеть обычная взрослая суета, но ты "в домике", "в штабике" – в сказочной стране, где тебя не достанут. Только ты сам можешь пригласить в неё, кого захочешь. Она до бесконечности огромна, вне зависимости от масштабов в пространстве трёхмерного мира.