Текст книги "Верховный Издеватель(СИ)"

Автор книги: Андрей Рощектаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

"Перед такими "иконами" нельзя молиться" – вспомнил Кирилл из своего сна.

– Да, это не икона! – сказала Марина, словно услышав его мысль. – Это инквизиторская картинка... Мещанско-инквизиторская!

– Но в России же инквизиции формально-то, вроде, не было?

– Инквизиция всегда – в нас! Внутри! Всякое "Кто не с нами, тот против нас" – уже инквизиция. Всякое "Да как таких земля носит!.." – уже инквизиция. Всякое "Накажи их Бог!" Вообще всякое несожаление о существовании ада - уже Инквизиция. Единственным предметом ненависти может быть только сам ад, а не те, кто в нём. Даже можно сказать ещё проще: всякий раз, когда мы кого-то не любим или не прощаем, мы – инквизиторы.

"Действительно, а Христианство ли это? – подумал Кирилл. – Иногда кажется: даже не ХХ, а именно просвещенческо-декаданский XVIII век был самым катастрофическим в истории человеческого духа. Вот уж свобода выбора: с одной стороны – Вольтер, с другой – вот такие вот "иконки". Чего хочешь, выбирай на вкус: сатанизм, замаскированный под атеизм – или сатанизм, замаскированный под христианство.

"Раздавите гадину!" – пламенно кричит Змей, шурша чешуёй. "Держите вора!" – кричит Вор... Да, фрески и иконы, настоящие и подменённые, приоткрывают нам много тайн о нас самих.

Основа атеизма – именно подсознательное упорство, а ум только задним числом придумывает-подставляет ему костыли. До паники страшно верить во что-то неизмеримо большее, чем мы; вдвойне страшнее, если это неизмеримо большее ещё и действует с неизмеримыми угрозами. Люди, конечно, ненавидят такого – а потому из защитной реакции не хотят верить в Него. Страшно с таким, плохо, отвратно, тошно... Творец боли, Господь пытки, Вседержитель адских инструментов, – хуже, чем полное ничто. Из двух зол подсознание человека выбирает меньшее. Получается, неверие – это самоубийство ради избежания камеры пыток. Или – иллюзия избежания. Тогда «страх Господень» – не только «начало Веры», но и – начало атеизма.

А освобождение ума и воли от такого «бога» – путь освобождения и от атеизма в том числе. Значит, жизненно важно понять: "Кто Ты, Господи?" (Как спросил когда-то Савл).

Господи, мы же всё время путаем Тебя с кем-то. Мы всё время принимаем Тебя не за того. Мы потерялись как дети. Нам всё кажется, что Ты нас не слышишь.

Мы все во власти этой подмены.

Мы все ищем Тебя не там, где Ты нас ищещь.

Мы всё-всё путаем.

"Что же снова ты смотришь в пустынное небо с испугом" (1).

Да, небо – пустынное. Господь – не там, куда мы смотрим.

– Да, страшноватенький суд... – поёжился Ромка.

– А ты-то сам бы как судил? – спросил Кирилл. – Если б тебе всё это доверили.

– Я бы людям прощал всё! ну-у... кроме издевательств друг над другом.

А потом они шли-шли и попали в самую красивую, волшебную, фэнтезийную деревню, каких не бывает!.. точнее, какие бывают только в музеях. Это был музей «Ипатьевская слобода». Костромские Кижи... Деревянное царство! Вот были же в русских сказках царства Медное, Серебряное, Золотое – прекрасные, но... подземные! И правили в них чудища. Многоглавые змеи. А здесь – Деревянное: самое простое, зато самое живое. И совсем не подземное, а, наверное, под-Божие, если так можно выразиться. Очень патриархальное... но только если понимать это слово через призму Святого Писания. Ведь назывались-то патриархами Авраам, Исаак, Иаков – люди, которые, казалось бы, просто жили... но жили – под Богом. Главный подвиг – жить. Главная радость – жить. Истинно жить – не существовать. «Существовать» можно и под землёй. А жить – под Богом.

Вот оно – Древо Жизни: преложившееся в эти намоленные избы и эти "простые" церквушки.

"Да это же другая Россия. – понял Кирилл. – Какая-то параллельная, альтернативная. Будто змей сюда, и вправду, не доплыл? Будто не было ни ига, ни крепостного права, ни военных поселений, ни кантонистов, ни революции, ни колхозов... Кстати, ведь «слобода» – от слова «свобода». Какая-то подлинная Страна, где «крестьяне» и «христиане» – одно слово! Где нет и не может быть детдомов, есть только отчие дома. И один Отчий Дом наверху. Эта Россия – она где-то и вправду была?.. или она где-то вечно есть? Но мы-то все живём, конечно, не в ней! В России – да не той".

А Ромка от входа сразу же побежал изучать карту. Речка Игуменка со своими прудами изгибалась, как мировой океан, деля материки. По берегам высились деревянные церкви, часовни, мельницы, забегали в воду мостики и мостки, а подальше, в глубине "материков", стояли избы. Всё было такое яркое – такое Синее и такое Зелёное!.. как на фресках. Заводи так и просили, чтоб в них отразилось что-то святое. И вот... необычайно высокий ромб повис меж верхним и нижним небосклонами: стреловидная кровля – в небо, и стреловидная кровля – в пруд. Это была изумительная деревянная церковь Спаса с села Фоминского – почти трёхвековая. Рядом с ней белая рябь крошечных облачков соседствовала с зелёной рябью кувшинок и стрелолиста. Будто там, вверху – тоже заводь. А здесь, внизу – тоже небо. Будто озеро густо заросло и белыми, и зелёными листьями.

– Прикол! Я первый раз в жизни вижу кувшинки, – признался Саша. – Я до этого вообще думал: они где-то там, в каких-то далёких лесах, куда и не дойдёшь... Я же знать не знал, что всё так просто: вот так вот подходишь, и тут бац тебе... – кувшинки!

– А ещё здесь ряска, – сказал Ромка. – На ряске можно даже рисовать... и писать.

Детские пальцы тут же принялись выводить что-то на зелёном "сенсорном экране".

– Это, мам, ты! А это – мы!

Но ряска есть ряска. "Мы" из человечков тут же превратились в звёздочки...

– Я когда гляжу на ряску, вижу каждый листик и представляю, что это такие маленькие-маленькие кувшинки. И тогда от неё уже не противно, а красиво, – поделился Ромка.

– Ну-у, если так-то посмотреть, тогда всё на свете красиво! – подхватил Санька. – И мухи, особенно те, которые навозные: они такие блестящие! – и тараканы...

– Да, кстати, насчёт тараканов, – неожиданно вспомнила Марина. – Мне подружка рассказала. Сидела у кого-то в гостях, в старом доме, и задремала в кресле. Приоткрываю, – говорит, – глаза и вижу спросонья, по креслу рядом со мной жучки какие-то ползут – такие умненькие, деловитые, друг за дружкой... прямо хорошенькие такие! "Ой, какие у вас жучки интересные бегают! И такие забавные!" – "Да это же тараканы. Их у нас много..." Она от одного слова "тараканы" как подскочит, как завизжит! Сама потом смеялась, когда мне рассказывала.

– А ещё, мам, похожая история, – вспомнил-перебил Ромка. – Один мужик ходил в лес кормить белок – и однажды написал в Интернете: я новый вид белок открыл – с тонкими хвостами. Ну, описал их повадки. Они, мол, очень доверчивые: едят прямо с руки. Очаровательные создания. И фотографии их выложил. А на фотографиях... крысы! Ему и написали: дурак, это же крысы! Он после этого не то что кормить, а вообще в тот лес ходить перестал...

Марина вдруг задумалась и с болью сказала про себя:

"А ведь и на "детдомовцев" многие смотрят как на тех тараканов или крыс. Просто ребёнок – "ой, какой хорошенький", а чуть узнают, что "детдомовский" – всё, уже клеймо! "Уличный, заразный. Вор, небось. Наркоман... Готовый будущий уголовник! Яблочко от яблони..." Пожалеть-то, конечно, пожалеют, но... на расстоянии. Вздыхать ведь – не помогать. Жалеть – не любить".

Но только зачем все эти облака, мельницы, пруды, кувшинки... если Саша останется в детдоме? И зачем на свете столько церквей, святости, красоты, благодати, если хоть кто-нибудь останется в аду навсегда? Неужели Змею будет позволено одержать хотя бы такую частную, зато бесповоротную победу? Ведь его девиз – четыре слова: тонешь сам – топи другого! Неужели фараону всё-таки позволят навсегда утопить хоть кого-то вместе с собой.

Или... это всё-таки от нас зависит? Если так, не отдадим ему никого – ни себя, ни тех, кто рядом.

(1). А. Макаревич «Место, где свет»

8. Центр циклона

Отец Мой доныне делает, и Я делаю.

Ин. 14, 12

Счастье – это когда знаешь,

что делать, и делаешь это.

Александр Ильичевский

– Вот бы с вами ещё на теплоходе поехать... – как будто мечтательно сказал Саша после Ипатьева. – Жаль, Лукич наш, конечно, не разрешит... об-лом-с!

– А вдруг разрешит? – сказал Рома. – Мам... ты бы с ним поговорила! А вдруг разрешит...

– Да не, не разрешит! Знаете, какой он строгий... – провоцировал Саша.

– Это Лукич-то строгий!? – усмехнулась мама Марины, ровесница и знакомая Лукича. – Ну-ну! Впрочем, кому как – говорят же: "Сильнее кошки зверя нет!"

– Ну, а ты-то хочешь? – переспросила Сашу Марина.

– Ну, я-то хочу. Да разве моя хотелка что-то решает!

Настроившись таким образом, Марина без особых надежд отправилась к Ферапонту Лукичу, директору детдома.

– Да берите... да с руками, с ногами, с потрохами! Маму я вашу уважаю, вот что! А когда я человека уважаю, то... Только расписочку маленькую напишите и берите.

В провинции всё просто. В глубинке власть змея разбивается о почти всеобщую беспечную семейственность отношений: все же друг другу более или менее родные ("сосед" – это тоже степень родства!). Что-то у нас порой даже проще, чем на Западе. Какая-то стихийная демократия тех человеческих отношений, к которым "закон не лежит". Побольше бы их было, таких отношений!

Марине вдруг подумалось: "Вот и в царстве... какие хорошие, бывают отдельные цари! Один Николай II чего стоит! Но если сама система работает вразнос, кому они там помогут, при всей-то своей доброте. Одному-двум таким вот сашам? И это – великое дело... но что же делать с тысячами других саш. Тем будут в это же самое время выжигать клеймо на руке, как рабам... да они рабы и есть!"

А Ферапонт Лукич даже обрадовался и сказал, что вообще всё очень кстати, что Аглаида Петровна давно уже жаловалась на Сашу. По дому, мол, помогать ленится, и ещё грубит, и ещё не слушается:

"С ума я сойду с ним – до конца лета ещё такого держать!.. Куда хотите, его девайте. Я-то ведь думала, когда брала, – такой славненький, такой хорошенький мальчик. Ох, и дура я была! Откуда ж такие берутся! Как вы их там воспитываете-то!?"

А по описаниям Саши, у него тоже выходило что-то вроде жития Гека Финна у вдовы.

В общем, Лукич посоветовал Марине вообще на всё лето Сашу у Аглаиды Петровны забрать... чему и Саша, и Аглаида Петровна взаимно несказанно обрадовались!

– Будешь теперь жить у нас... – объявила Марина по возвращении. – Ну, если, конечно хочешь, – подмигнула она.

Санька на радостях прошёлся колесом.

– Видите, как я солнышко умею делать! Вам уж там, наверное, наговорили, что сам-то я не солнышко... Ну, зато я его делать умею. И вообще я хороший паркурщик!

И нечаянно подцепив ногой старое трюмо, вмиг смахнул вазу. От резкого звона и разлёта осколков, сиганул из окошка в палисад перепуганный Шампиньон.

– Упс!.. Ой, простите!.. Это я щас сам всё смету – вы только не обижайтесь. Не обижаетесь?

– Да уж нет! – сказала Марина.

– Ну, и хорошо. А говорят, посуда бьётся к счастью... Это за новое житьё!

Саша пошёл за веником и оглянулся...

– Я опасный, как хлеб на масле! – добавил он, торжественно воздев руку.

– Почему?

– Потому что масло на хлебу!

Да, в мирных условиях с таким характером нелегко! Всё в нём было какое-то... по самой высокой шкале. Самостоятельный – даже слишком. Бойкий – до откровенного риска. Временами рассудительный не по возрасту. Временами обезбашенный – аж боишься за него! Заботливый к тем, кого любит – до горячей привязанности и... боящийся к кому-либо привязаться. Всё это в одном человеке, и человеку этому 12 лет.

Смены настроения у него бывали стремительными. Из веселья его могло резко зашвырнуть в дебри какой-то недетской депрессии – он вдруг апатично умолкал, замыкался и даже на вопросы отвечал отрывисто, односложно. И глядел недобро, как на чужих. Похоже, в такие минуты он и сам себе был чужой. Целый мир был виноват перед ним – но он ничуть не снисходил до обвинений в его адрес, а просто не желал с ним разговаривать. Поскольку и Марина с Кириллом были частью этого нашкодившего мироздания, то и они себя чувствовали виноватыми под этим взглядом. И как у него испросить прощения?

– Вот ведь как бывает, – говорила Марина. – Глазом не успеваешь моргнуть, как оказываешься в положении тех, кого хоть раз осудил. Давно ли мы обмолвились, что вот, мол, люди берут детей только на лето – и сами взяли Сашу...

– ...Ну, и пусть будет не только на лето! – продолжил за неё Ромка.

Марина вздохнула.

Да уж. Вот появляется в твоей жизни человек... Может быть, маленький человечек. И ведь пока не появится, тебе и в голову не придёт, как без него пусто, как его может не хватать. Но зато уж как появится, а потом нависнет осознание, что скоро исчезнет... нет, это гораздо тяжелей, чем если бы вовсе не появлялся!

Вообще за короткое время общения с Сашей почти все подпадали под его бесцеремонно-беззащитное обаяние. "Цветущий репейник ему на герб – если б он был рыцарем! – сказал Кирилл. – Это такой талантливый репейник, что ведь прицепится – а ты ему ещё и рад будешь!" И действительно, в нём жил, как во многих детях, тот гениальный манипулятор... вся "хитрость" которого заключается только в том, что ты, мгновенно все его простенькие манипуляции разгадывая, так же мгновенно и совершенно осознанно на них поддаёшься. Честный хитрец! Провокатор, помогающий тебе остаться Человеком.

Бог, в этом смысле – тоже "провокатор", да ещё какой!

Откуда-то из глубин Вселенной влетают в нашу жизнь живые метеоры, чтоб привнести в неё беспокойство, хлопоты... и через них – хоть какой-то смысл.

– Я конечно, чуть утрирую... – делилась Марина с Кириллом, – но за эти дни уже сама начала забываться, кто из этих двух сынишек мне родной. Их как-то теперь всегда двое – всё, в единичном экземпляре они больше не водятся. Со стороны все их принимают за братьев. Видимо, испокон века так: мальчишки, если уж дружат, сливаются в какую-то нерасторжимую двоицу. Прямо Сан-Ремо получилось – Саня плюс Рома. Они же у нас даже чувствуют друг друга на расстоянии. Мне и прежде Ромка рассказывал: сколько раз они выходили из домов одновременно – шли друг к другу и встречались точно на середине пути! И при этом, телефона у Саши нет! Какая-то у них другая, телепатическая связь.

Последние дни самые разные разговоры шли около проблемы, но всё ближе и ближе.

– Вот жили б вы поближе к детдому – брали бы меня каждое варенье, – обмолвился как-то Саша (забыв, что ещё совсем недавно не желал даже Ромке давать адрес).

– Что? – переспросила Марина насчёт варенья.

– Каждое воскресенье. Но это я так... вы же издалека.

– Нет, уж если брать, то брать насовсем, – твёрдо сказала Марина.

– Если брат, то брат насовсем, – переделал на свой лад Ромка.

– А тебя кто-нибудь ещё, кроме дяди, пробовал усыновить? – спросила издалека Марина.

– Да приходила однажды какая-то тётька, ахала. "Ой, какой мальчик, какой оду-хотво-рё-ённый! у него глаза, как озёра!.." Я говорю: "Да-а, блин, у меня там и рыбы плавают!" Ну, она много над кем у нас там ахала. И никого не усыновила. Видать, поехала на озёра. Рыбачить. Или уже утонула там... Хотя не-е, она не утонет!

– Ну и как тебе теперь Саша? – осведомился Рома. – До сих пор как тогда считаешь, что он «юный гопник»?

– Нет, тогда я очень ошибался! Он... корова по отношению к гопникам!

– Как!? – оторопел Ромка. – Он же совсем не толстый.

– Да не в том дело! Он всё, что только нахватал на улице, в семье, в детдоме, как-то так переработал в себе во что-то... благодаря чему с ним можно общаться. Даже... интересно общаться!

– То есть, в данном случае, "корова" – это хороший человек!? – подвёл итог Рома.

– Да, – серьёзно сказал Кирилл. – Редкий человек!

И ещё подумал: "А я бы так не смог!.. всякий хороший человек по отношению к беде – как корова по отношению к траве. Поедает её и получается молоко".

– Мам! ну, если мы его обратно отдадим в детдом, это... это всё равно что меня отдали бы в детдом! Я буду каждую минуту думать, что он там - и получится, как будто я всё время буду там.

– Да успокойся ты, Ром! Думаешь, я что ли, хочу его отдать! Не отдадим уж как-нибудь. Но сказать "не отдадим" – одно, а сделать, чтоб не отдали – совсем другое. Тут надо много и терпеливо... Давай, мы с дядей Женей будем делать – а ты хотя бы просто молись, чтоб у нас всё получилось...

Приехал на пару дней отец Кирилла – "дядя Женя". Вечером состоялся семейный совет.

– Вот смотришь на детдомовцев и думаешь: "Но ведь... все мы такие! По-моему, Адам и Ева после потери рая – первые детдомовцы. Ну почему! Почему кому-то не дано даже самое простое, что дано всем остальным!? – как обычно, из философского далёка, начал было Кирилл.

Ответ к отцу пришёл сам собой:

– Не почему, а для чего! Чтоб мы это дали. Помнишь, я тебе ещё в детстве, бывало, говорил: «Не жуй сырые „волнушки“ – думай, как проблему решить!»

Бывает такое, что одно решение приходит к нескольким людям разом – словно в мыслях они тайно сговорились заранее, прежде, чем на словах.

Всё же ясно и без слов. Но слова всё-таки однажды должны быть произнесены: сути когда-то положено обрести форму.

Рано или поздно наступает такой момент, когда, как говорила Марина, легче что-то делать, чем ничего не делать. Во всём есть логика: сказал А – скажи Б. Встретил человека, который тебе как сын... – убери из своей жизни либо его, либо "как". Третьего не дано. Рано или поздно всё становится настоящим. А всё настоящее оформляется.

Не мы ищем своё дело – оно нас находит. Падает, как снег на голову – бабах... Но вот как дети радуются снежной возне, так и ты странно радуешься этому свалившемуся кому. Понимаешь, какой бессмысленной была жизнь, пока он не упал!

– Мам, а как это ты заранее знала, что дядя Женя согласится усыновить?.. – уже через час спросил удивлённый Рома.

– Знаешь, Ром... если ты кого-нибудь в жизни сильно полюбишь, ты вспомни, что я тебе сейчас скажу "навырост". Любимый – это тот, за кого никогда не боишься, что он тебя не поймёт. Иногда люди говорят друг другу в шутку: "Ну-у, с тобой всё понятно!" Так вот, с ним всё понятно. Он – твоё второе я, ты – его второе я.

– Значит, с дядей Женей всё понятно... – подвёл за неё итог сын. – А я, кстати, как-то тоже... почти не сомневался за него!

И откуда берутся такие люди, которых иные по глупости считают даже слабохарактерными и чуть ли не «подкаблучниками». Уж не из зависти ли раздолбаи их не любят! По принципу: если ты для кого-то что-то делаешь – какой же ты после этого мужик! «Дядя Женя» с такой же само собой разумеющейся самоотдачей был готов помочь Саше... как когда-то в одиночку воспитывал сына после смерти первой жены. Как прошлой осенью заботливо возился с «обезноженным» Ромкой (и кстати, так умело, сноровисто его перевязывал, что Ромка только его перевязки и признавал!). Вообще отец Кирилла был живым воплощением какой-то ненадуманной ответственности... и в сыне, кажется, только сейчас и начали с большим опозданием проявляться эти «гены».

Добрых людей в нашем мире часто называют идеалистами, хотя всё наоборот: именно жизненная практика, а вовсе не отвлечённая теория показывает, что они правы. Все разными методами стремятся к счастью, а вот достигают счастья – именно и только они. Стало быть, они-то и есть – практичные люди, а те, кого у нас принято называть «практичными людьми» – в сущности, несчастнейшие дурачки и наивнейшие обормотики, прожигающие жизнь впустую.

– Главное, чтоб ты был человеком открытым – тогда и смысл сам навстречу тебе откроется. – говорил отец Кириллу. – Правда, если только твои стереотипы будут сильнее, тогда... придётся тебе вечно жить не наяву, а как по пьяни. А я, как ты знаешь, алкоголиком никогда не был: я перед жизнью просто открываюсь – учусь её спрашивать! Я по-вашему не совсем верю – вот как Марина, например (и ты уже почти!..), но... не исключаю, что когда-нибудь и я – за вами. Отцы в наше время приходят позже сыновей. А что мужья позже жён – это уж и всегда так бывало. Но главное, что я человек по жизни спрашивающий. Вопрос – это уже полверы! Я спрашиваю у обстоятельств – это и есть моя вера. А главное «обстоятельство» – внутренний голос. Я же про Сашу уже всё «спросил» – и за секунду ответ получил. Ты его уже знаешь!.. Слава Богу, и ты у меня по жизни – человек спрашивающий. Главное только: получив ответ, никогда не делать вид, что не расслышал!

Итак, решение было принято, и застало всех в следующей диспозиции: у Кирилла с начала лета и почти до сего дня (точнее, до Древа) стояло какое-то смутное, тоскливое настроение – «привет из прошлого». «Опять депрессией балуемся!» – подтрунивал он над собой, не зная, откуда что взялось.

Странное дело: когда ты только-только постигаешь истину (как в прошлом августе, в день Отроков Эфесских), кажется, что ты уже никогда её не забудешь. Что ж тут можно забыть – вот ты и вот она: это же навечно, как жизнь! Ты теперь всегда будешь жить в эту меру: по-другому у тебя просто не получится... И никогда "не сделаешь вид, что не расслышал"! Но проходит время – совсем не так уж много... – и то, что, казалось, не вышибешь из тебя топором, как-то неуловимо утекает само по себе. Улетучивается, как запах ладана. Ты помнишь, что знал - но уже не знаешь. Это разные вещи! Вроде бы, ничего не изменилось – и всё не то. Где же она, твоя жизнь в меру того знания!? Открылось – и закрылось? Было откровение, а теперь что... закровение?

Тогда внешне было плохо – и было хорошо! Сейчас внешне всё гораздо лучше – и всё плохо! Даже нет, не плохо, а – не хорошо. «Не хорошо» иногда хуже, чем плохо: как хроническая болезнь хуже острой. Когда ничего так уж сильно не болит, но всё нехорошо – не знаешь, что исправить. Радость постоянно надо обновлять. Застоявшись, она неизбежно портится. Прошлогоднее откровение исчезает не позже прошлогоднего снега.

Мало выздороветь один раз – надо выздоравливать каждый год! Без аварии и больницы – каждый раз выписываться в жизнь. Как Пасха каждый год новая и каждую неделю "малая". Воскресения в нашей жизни должны быть регулярными, как в календаре.

Человек, хоть единожды испытавший ослепительную новизну перехода из смерти в жизнь, подсознательно будет и впредь искать новизны как синонима счастья. Всё хорошее – новое, а всё новое – это погибшее и воскресшее старое. Пусть погибло наше детство – оно воскреснет в ком-то близком. И ты радуешься детству ближнего как своему собственному. «Чужое» детство тем и прекрасно, что в нём мы узнаём себя. Чужого Детства не бывает – оно всегда наше. Иногда немного исправленное. Иногда немного ухудшенное.

Кирилл едва сам признавался себе, но поначалу... он взялся за это дело из-за Ромки! В сущности, можно сказать, это Ромка «усыновлял» Сашу – до того горячо он болел за своего друга, и этой «болезнью» неизлечимо заразил разом всех родных.

Так у каждого в этом деле – этой литургии(1), – оказалась своя роль: у Ромки – вдохновителя, который, вроде, формально ничего и не делал, но был общей совестью... был бы общим укором, если бы их с Сашей предали (нет, его отношение к родным, конечно, не изменилось бы... только вот им бы от этого легче не стало!).

Кириллу выпала – самая активная роль. Постепенно "заражаясь" от Ромки и Марины, он сам не заметил, как и ему Саша стал родной. И он не меньше их загорелся верой, что «всё у нас получится».

"Уже не по твоим речам веруем, ибо сами слышали и узнали.." (Ин. 4, 42). Кирилл просто узнал в Саше ещё одного брата – как узнал раньше в Ромке. А стоит только узнать Человека, и ты всё для него сделаешь! Может, впервые это произошло на том самом древе!

"Ждёшь-ждёшь, что вот сейчас произойдёт с тобой что-то такое радостное, чего ты сам себе принести не можешь... Потом оказывается, когда мы делаем радостное кому-то, это и есть то самое, долгожданное, что наконец-то «с нами произойдёт». Сам себе ты это и вправду никак не сделаешь. К тебе всегда приходит радость, которая – не к тебе, а от тебя. Весь секрет счастья в том, что оно – перевёрнутое.

"Радость моя" – это человек, которому мы радость несём. Так что "произойти" с нами может никак не событие, а... либо человек, либо Бог.

И вот Человек к нам приходит.

Человек с нами происходит!

Всё же ясно, как день.

Самая радостная сказка становится самой неоспоримой явью, когда мы находим Человека. Это чудо не продаётся и не предаётся. Иуда думал, что предал "всего лишь" учителя, а оказалось что самого себя: от этого-то он и повесился. Мы живы лишь до тех пор, пока этому преображающему Чуду не изменили.

"Если мы испытали радость выписки – и это уже не вернёшь (не в новую же аварию лезть!), то... может, попробовать подарить что-то вроде выписки другому человеку. У меня-то, слава Богу, классный отец – так что я после смерти мамы не попал в детдом. А он попал ровно туда, куда я со страхом заглядывал в мыслях. Он попал на фронт, а меня оставили в тылу. Вот так вот живёшь-живёшь, и вдруг до мурашек пронзает открытие. То страшное, что не случилось с тобой, обязательно случилось с кем-то. Снаряд, пролетевший мимо тебя, точно нашёл свою жертву где-то там, недалеко, за спиной. Это закон всей нашей жизненной войны. Когда не воюешь напрямую, то зайди хотя бы в госпиталь, что ли...

"Не бойся: жизнь покажет тебе ровно всё, чего ты боялся. Некоторые испытания пройдёшь... как будто не ты, а кто-то другой на твоих глазах... но это будет только как будто бы другой!"

– Я-то в больнице всего три недели лежал – и то неприятно... а он в детдоме – целый год! – говорил Ромка. У каждого была своя ассоциация.

Кажется, все в свою меру начали хоть чуть-чуть отождествлять себя с Сашей.

Всё действительно важное, что с нами происходит, мы реально проживаем несколько раз: однажды – когда это совершается с нами, потом – тем или иным близким человеком.

Сразу стало ясно что исправлять. Вновь откуда-то нашлось дело. Опять кто-то очень нетактично сломал кокон нашего эгоизма.

"Вот дурдом: чтобы было хорошо – должно быть "плохо": или нам, или кому-то. Весь рецепт счастья: проблема плюс надежда! По-другому у нас отчего-то не получается. А кажущееся отсутствие проблем – и есть главная проблема... безо всякой надежды".

Надо заняться всем прямо сейчас, чтоб, может, хоть до 1 сентября успеть оформить опеку – чтоб Саша никогда уже, даже временно, не возвратился в "пацанское заведение". Бумаг нужно море, времени впритык, но ничего, Бог поможет. Он сильнее земной бюрократии.

В остальном, вроде, всё шло, как обычно. Жизнь как жизнь: лето ворочалось с боку на бок, жара плелась, дожди хулиганили. Всего в меру! Был май – будет и август. А надо всё, что делаем, успеть до Успения. Время идёт быстрее нас, поэтому, сколько б мы ни спешили, всё у нас будет «медленно».

– Неприятно, конечно, иметь дело с этим господином по фамилии Цейтнот – но иногда всё-таки и с ним можно кашу сварить, – подмигнул Кирилл.

Он этой весной наконец-то купил машину и теперь буквально по-детски наслаждался всяким случаем, когда можно бороздить пространство уже без всякой привязки к расписаниям поездов и автобусов. Казалось, он готов даже выдумать какой-нибудь повод к междугородней поездке – не важно, куда, – а тут и выдумывать не пришлось!

Кирилл никогда не был в жизни человеком практичным, пробивным, но тут... откуда что взялось! Он и сам удивлялся активности, которую развил. Удивлялся и улыбался: "Да я, оказывается, фанатик!" Взялся за настоящее дело – значит, надо довести до конца! Отступить можно в чём-то малом, не важном (то есть практически во всём, что у нас принято считать «важным»!), а в таком... нет, в таком жизненном Сталинграде «ни шагу назад»!

Как раз в 23 года и берутся за дела со всей безоглядностью. Когда ещё мало подсказанных "опытом" сомнений в том, что всё получится.

И что интересно, сразу же на порядок меньше стало "мыслей". Ровно как в те дни, когда он навещал Ромку в больнице. Оказывается, всякая настоящая деятельность приносит в жизнь парадоксальный покой.

Ещё активней была Марина. Все даже удивлялись, как она может быть такой спокойной и при этом столько успевать!

– По-моему, есть два способа быть спокойным в жизни. – как-то ещё давно говорила она. – Один – отгородись от мира, плюй на все чужие проблемы (как будто они бывают чужими!), в общем: «Моя хата с краю». Другой – живи себе «в центре циклона», как поёт Гребенщиков. Ведь действительно, когда войдёшь в самый центр, там спокойно!

– Если бы это было так легко! тогда бы все жили, как вы! – сказал Кирилл.

– Да Бог его знает, легко это или нет, – искренне пожала плечами Марина. – Я и сама не знаю... Когда делаешь – вроде, легко, когда думаешь – нет. Люди любят оправдываться перед собой: в теории, мол, всё просто, а на практике – сложно. По-моему, всё наоборот! В теории всё всегда сложно! Пока не начнёшь делать. А дальше Бог помогает и потому легко.

Саша однажды решил подслушать, тихо подкравшись к дверям соседней комнаты. Приятно было ловить обрывки разговоров из "штаба", где решалась его судьба.

– Не-ет! Мы не бесправны – мы безграмотны! – говорил Кирилл. – У нас не то чтобы мало прав – у нас мало знаний о своих правах. Чиновники пользуются нашим всеобщим юридическим невежеством – и выходит так, что "правы" всегда они. Всё их шулерство заключается в том, что мы вообще не знаем правил игры, а зачем-то сели играть. Они на голубом глазу пешкой ходят, как ферзём, а мы – ферзём, как пешкой: они нам так объяснили правила, а мы и поверили. Третья группа инвалидности, по идее, не должна быть препятствием к усыновлению. Это ж не первая, не "вторая нерабочая"! Раз работать можно, значит, и детей растить уж подавно.

"А разве Марина – инвалид!? – поразился Саша. – Хотя... а она ведь что-то говорила про аварию... Блин! у всех хороших людей что-то не так.

– Чиновникам-то это не объяснишь! Вот бы был хороший юрист... – вздохнула Марина.

– Есть! есть хороший юрист! – осенило Кирилла. – У меня друг...

"Значит, на дерево с нами лазить можно, а усыновлять нельзя!?"

– Да я бы сам его усыновил... – сказал Кирилл. – Но, по закону, разница в возрасте должна быть никак не меньше 16 с половиной лет.

– Да я бы и сам его усыновил!.. – вынырнул в разговоре Ромка.

– К тому же, кроме усыновления есть разные другие формы: опека, попечительство... Ну, юридически-то понятия разные, а суть-то одна: главное – он не в детдоме. Не всё ли равно как в документах называются мама и папа, если они – мама и папа.

Приятно слушать такие разговоры про себя. Когда знаешь, что ради тебя всё это: ты сейчас – их центр... но центр, сознательно и тихонько сместившийся за дверь. Тебя не слышат – а ты слышишь. Как решается твоя судьба... в почти сказочном для тебя направлении. Это всё равно как если б человеку хоть на секундочку дали подслушать, ещё при жизни, как на небе определяют его участь: "Ну, всё! Он наш... Я же его Отец!"