Текст книги "Верховный Издеватель(СИ)"
Автор книги: Андрей Рощектаев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
И как теперь мир спасётся от бреда, если бред – в той самой голове, которую он же и ушиб?..
Болит солнце, болит горизонт. Тошнит небо, мутит нагнувшийся потолок. А тут тебе ещё суют... псалмы!
Ночь в клинике – совсем не та ночь, что снаружи. Ночь здесь прорастает из недр бОльницы, как поганка из прели. Ночь разворачивает свой мертвенно-бледный зонтик над теми, кто по большей части не может уснуть. Недуг ползает по человеку прикосновениями липкого, грязного пограничного мира, и бред рисует тупую боль буро-малиновыми пятнами.
В бессоннице ты будто кому-то что-то должен. Будто перед кем-то обязан уснуть. Работа у тебя такая – с 8-часовым рабочим днём... или, вернее, ночью. Сизифов труд: ворочать камень своего отупевшего мозга на гору сновидений. Он, конечно, срывается. Тяжкая работа по засыпанию не даёт уснуть.
Человек не может не думать. Он каждую секунду о чём-нибудь думает – как дышит. Пусть даже болит тот орган, которым думают – он всё равно думает! Как больные астмой всё-таки дышат – плохо, но дышат.
Плохие мысли – всё-таки мысли. Голова кашляет ими – а всё-таки думает. Дурацкий мысленный зуд болезни и бессонницы: ущербные "открытия", травмированные "озарения"... Буря помыслов?.. да нет, даже не буря, а сиплое дыхание.
Встреченный в жизни фанатизм наполняет душу тоской и каким-то моральным удушьем. Тяжело совсем без Бога, но ещё тяжелей с таким. Прямо хоть вовсе не живи: обложили со всех сторон! Сцилла и Харибда: либо пустота совсем, «без никого» – либо пустота, из которой протянута к твоему горлу страшенная «всемогущая длань».
Что интересно, "бог" фанатиков и "бог" секулярных интеллигентов – поразительно похожи! Вся разница в том, что одни ему поклоняются, другие от него плюются. Но и те, и другие не видят никакого другого Бога, кроме него. Суеверие подпитывает неверие... и наоборот. Раболепство одних перед Верховным Истязателем заставляет других отшатываться от Бога вообще, потому что любить Садиста невозможно – легче допустить, что Его нет совсем... но даже и этого "несуществующего" – всё равно ненавидеть и бояться, как если бы Он был.
Кириллу сейчас опять подумалось: а может, Илья отчасти прав? Тогда бессмысленно Такого Всемогущего просить о пощаде: выслушает-то он эти мольбы, конечно, с удовольствием – и с удовольствием поступит наоборот!
И от этой мысли мир сразу как-то исподволь почернел – как в миг катастрофы. Будто... теперь уже какой-то внутренний автобус свернул не туда и с размаху врезался в устои мира.
Есть мысли, имеющие слишком большие последствия для нашей жизни – иногда даже больше, чем слова и дела. Есть допущения, после которых трудно остаться счастливым... или хотя бы просто спокойным.
Месяц выглянул из облака, как кошачий коготок. Ласковое, казалось бы, небо грозило в любую минуту поцарапать. В ту ночь, * суток назад, у него это получилось. Кошка с мышками крепко, зверско поиграла.
А дальше что?
Что с нами дальше будет?..
Даже в самых глубоких приступах богоборчества неизбежно встаёт вопрос: "а дальше-то?" Ну, крикнешь ты Ему в лицо свои (а свои ли?) слова, ну, вызовешь на суд, как Иов, ну, "билет почтительно вернёшь", как Иван Карамазов... а дальше-то ЧТО?
Чем больше подросток бунтует против родителей, тем больше чувствует, насколько же он от них зависим...
Даже наша свобода – тоже Его дар. Попытка освободиться от Него – это... попытка освободиться от свободы?
Не уйти от Него – ни в сей жизни, ни в вечной. Ни у кого в истории человечества это не получилось.
Стало знобить, и Кирилл изо всех сил закутался. Дальше было вообще... сначала смешно. Сначала какой-то тяжестью налилась нога – будто её, как бутылку, чем-то наполнили, и она почти перестала чувствовать. Только Кирилл стал её растирать, как вдруг волна озноба, как дикой щекотки, от ноги?.. да, именно от ноги покатилась волнами и волнами по всему телу, словно щекотку из бутылки ноги перелили в бассейн тела. Шторм! И смех и грех! И непонятно, что произошло – и чуть страшно где-то, и самому над собой смешно. Трясёт так, что зубы об зубы стучат. От ноги, что ли, трясёт? И выговорить ничего нельзя. Кирилл привстал, выпил воды – это стереотип такой, как при икоте: мол, выпил и сразу всё пройдёт, – лёг опять и закутался, чуть не матрас на себя натянул. Постепенно "трясучка" затихла – как у холодильника, когда в нём временно отключается жутко громко работающий мотор, нагнав уже температуру до нужного уровня.
Почувствовав себя лучше, Кирилл встал и вышел из палаты. Открыл дверь и попал в лабиринт.
Лабиринт не кончался, как муки в тех псалмах. Он состоял из отдельных помещений, анфиладами переходящих друг в друга. Сумеречных, но не совсем тёмных. Свет падал непонятно откуда... если это свет? А может и не свет, а мерцающая разновидность темноты. Все помещения – со строго купольными сводами. А может, это одно-единственное помещение, но отражённое в парных зеркалах. Ровная бесчисленность затягивала и растворяла в себе. Она была мёртвой, потому что в живой природе такой бесконечной симметрии не существует. По абсолютной безграничности, это был Космос, никак не меньше, но по разделённости на ровные ячейки – неживой, не-наш Космос.... Совершенно не-наша Вселенная?
Квадратно-купольный водоворот, засасывая, нёс всё дальше и дальше в жерло этих анфилад. Кирилл забыл, зачем сюда попал, но... то ли шёл, то ли бежал, то ли летел. Кажется, искал выход – но как найти то, чего нет! Чёрную кошку в тёмной комнате... во многих растиражированных комнатах. И только он мысленно произнёс шипяще: "чёрную кошку..." – как почувствовал присутствие чего-то до невозможности чёрного. Он остановился – потому что, кажется, чёрное поджидало где-то впереди... и если уж от этого не спастись, то, во всяком случае, торопиться туда явно не хотелось. От нарастания и нарастания ужаса, как температуры по градуснику, Кирилл вдруг проснулся.
Встряхиваясь, чтобы окончательно пробудиться, он выбрался из палаты теперь уже по-настоящему. В первый-то раз лишь приснилось, что он проснулся, а теперь – действительно проснулся. Хотелось проветриться, подышать свежим воздухом. Но... неживым светом мерцали лампы в длинном больничном коридоре, и Кирилл приостановился в больной растерянности. Они тихо гудели, но как-то не так. Непонятно как, но именно что – не так. Коридор, коридор... двери-двери-двери. Двери в чужие палаты. В чужую боль. И неживой свет, как в морге. Гудящий, словно его можно потрогать. Чрево кита, в которое угодил Иона. "Как душно! Куда он идёт? Я даже не знаю, кто «он»? Коридор, Иона или кит? Или я?.. Послышалось "Илья".
Нет, я-то, кажется, знаю – я хочу пойти... в больничную церковь. И поставить свечку за выздоровление. Своё, и Ромки, и Марины, и всех наших. Там – Владимирская икона и Целитель Пантелеимон. Там хоть на время станет поспокойней... Хуже всего во время бреда сидеть в замкнутом помещении, словно дожидаясь чего-то: пока, как в белой горячке, на тебя станут медленно опускаться кряхтящие стены и страшно усталый потолок. И этот гроб сейчас захлопнется... или ты уснёшь и уже не проснёшься.
Может, Владимирская икона всех исцелит?
А где-то там, в небе, комета – неделю назад передавали по радио? Кирилл поднял заспанные глаза, и увидел, как она светящейся точкой с хвостиком плывёт... по потолку. Он сморгнул, зажмурился, смутно понимая, что тут что-то неладное, и увидел ползущую муху. С ума сойти! Хоть на секунду, но все вещи путаешь и принимаешь их не за то, что они есть на самом деле.
"Ничего, ничего, сейчас поднимусь на 4-й этаж, а оттуда всего шагов сорок до церкви. Или это не шагов сорок, а у меня температура под сорок?" Стало страшно. До этого было просто непонятно-тревожно, а сейчас отчего-то отчётливо страшно. Кирилл всё-таки пошёл. Поднялся на 4-й этаж. И вдруг засомневался. А может, 4-й этаж внизу, а не вверху, и на него надо вовсе не подняться, а спуститься. Да нет! Ниже спускаться уже некуда! Итак спустился ниже, чем возможно. Пошёл по коридору к церкви. Вспомнил, как говорил недавно Ромке про забытую дорогу. Да, и здесь дорогу забыл. Может, это не тот храм.... Нет, тот, тот.... Пусть будет тот. Но уверенности нет. Странно, чем ближе к нему подходил, тем больше не по себе становилось. Найдётся ли здесь защита!?
И вдруг бредовое "открытие" из мира потустороннего пронзило Кирилла до мурашек. Защита есть! Ещё как есть! Храм от них защищает, стало быть, они есть. С защитой хуже, чем без защиты! Как бомбоубежище своим наличием напоминает об опасности, так храм – напоминание... И зазвучала в старом патефоне головы одна из жутчайших песен раннего-раннего детства (в том возрасте, когда все песни воспринимались как-то по-иному):
Не надо бояться густого тумана,
Не надо бояться пустого кармана...
"Не надо" – значит, надо! Детское сознание в 4-5 лет таинственно преломляло смысл: «Пустой карман» – самая зловещая примета. «Густой туман» – ещё понятней...
Умейте всем страхам в лицо рассмеяться:
Лишь собственной трусости надо бояться...
Ага... страхи имеют лицо. Живые неживые. Нежить с лицом! Зловещий хоровод в темноте: поймали и надо теперь им рассмеяться в лицо – это такая магия, такое заклятье: если рассмеёшься в чёрный лик, оно сразу снимется: все они рассеются, как тот «густой туман»... но попробуй-ка, рассмейся среди такой жути! А не рассмеёшься – они мигом набросятся с воем и всё – Смерть... хуже Смерти. Хуже Смерти то, что утащат...
А Трусость – это самое главное из них... как Вий, гнилое-гнилое.... Едет верхом на других них, злобно визжит, и у неё много-много лап, щупалец, клешней и клювов... и какие-то мельтешащие клювы: «тру-тру», что-то щёлкает, трещит, как сейчас эти лампы дневного света.
"Старость меня дома не застанет-
я в дороге, я в пути", – продолжал играть патефон головы. Старость – Смерть, они ведь заодно. Поджидают кого-то дома, сидят, затаились.... "Не застанут" – значит, всё-таки они есть! Дома «не застанут» – тогда «в дороге, в пути»? Там же будет еще хуже! Никто там уже не поможет: дорога, безлюдный и безлунный путь, густой туман... Уж мы-то теперь знаем, что бывает в дороге!
Остановившись в непонятном столбняке, Кирилл как-то сразу стал различать архитектурные детали, которые раньше терялись в «тумане». А тут вдруг сразу отыскались столпы, и арки и даже закомары, видные изнутри – всё, что бывает в большой церкви.
"Да это же храм! Я уже дошёл". – понял Кирилл, но это открытие совсем не обрадовало, а ровно наоборот. "В чём же дело? – недоумевал он. – Это же церковь. Ведь ты ж сюда и шёл. Отчего теперь-то весь сжался?.. Ты же всегда любил церкви! Всегда? Ну!.."
Да, странно, здесь совсем не было того чувства покоя, которое обычно само собой приходит в церкви... наоборот, стало ещё гораздо хуже оттого, что это храм! И что путь кончился. «Я просто переволновался! – понял Кирилл. – Надо остаться подольше, помолиться, собраться с мыслями... тогда всё встанет на свои места. В храме не может долго быть плохо!»
Он перекрестился. "Здесь не место... – послышался откуда-то тихий голос, словно какого-то провожатого. – Здесь – не то! Оглядись получше...". Пригляделся. Да нет, всё точь-в-точь как в обычной церкви! Иконостас, образа... Странно. Но только... с образов отовсюду смотрят чёрные морды в красных колпаках. А глаза не звериные, а ещё хуже. А в руках странные, не от мира сего, предметы, и откуда-то уже точно известно, что эти предметы причиняют страшную боль. Они для этого и созданы. Кирилл вздрогнул и перевёл взгляд так быстро, что чуть шею не свернул. Из алтаря, в котором было темным-темно – ни просвета, – вышел кто-то в священнических одеждах. Кирилл с надеждой устремился к нему – отец Павел? – но «отец» обернулся (сначала почему-то не показалось удивительным, что вышел он задом наперёд, пятясь). Лицо оказалось – как на «иконах», а вместо глаз зияли дыры, как «пустой карман». Руки держали чашу. В чаше находилось, как отчего-то сразу стало ясно – «антипричастие». Что это такое, Кирилл не понимал – но совершенно явственно чувствовал: нечто безмерно не-наше. Хуже «тумана» и «кармана». Кто-то словно приподнял его и он наконец разглядел, что же там. Это была именно «жертва», но не Та, «бескровная» – не Святая Евхаристия. Не великое Церковное Таинство. Кирилл понял, кому жертва – и... даже не от самого зрелища, а именно от «кому» тут же в невероятном ужасе проснулся.
Ощупал мокрую голову – и впервые в жизни узнал, что, оказывается, "волосы дыбом" – никакое не преувеличение: они стояли сосновым лесом! В первые два раза он, оказывается, и не просыпался и никуда из палаты не выходил, а теперь по-настоящему проснулся.
Соседи спали на соседних койках, была, видимо, глубокая ночь. Тихо гудели где-то вдалеке приборы. Кирилл не сразу облегчённо вздохнул – не сразу сообразил, что проснулся. Но сообразив – откинулся на подушку. Опять засыпать (проваливаться туда) жутко не хотелось. Опять выпил воды. Опять лёг. Опять начинается паломничество...
2.
– ...Страшно, о страшно!
– Что же страшного, коли сам бы Христос?
– А захватит и вознесёт.
– Живого-то?
– А в духе и силе Илии, не слыхал, что ли?..
Обымет и унесёт...
Ф. М. Достоевский «Братья Карамазовы» («Отец Ферапонт»)
Лабиринт тянулся всё так же. Но было уже не так одиноко и страшно, словно на сей раз Кто-то спустился и незримо присутствовал рядом, успокаивая. Экскурсия, не экскурсия? Кирилл начинал тут всё больше понимать и разбираться. Понимал, с чего было так не по себе тогда в «храме» и даже в коридоре, ведущем к нему – даже ещё до видения «священника» и «чаши». Или...почти понимал, но пока ещё не до конца понял?..
Вот, видимо, дойдёт до конца лабиринта и поймёт совсем. Все дороги здесь ведут... не в Рим – все дороги здесь ведут... Чувствуется, что конец у этого бесконечного лабиринта есть и сейчас он откроется.
Вдруг открылся новый зал – самый большой во всех анфиладах. Он был чем-то освещён, так что даже во все предыдущие храмы попадали отсветы. Вот откуда брался тот полусвет, замеченный с самого начала! Кирилл заторопился на это сияние и вышел на порог. А с порога обрадованно увидел источник радостного света. "Вот... судьба вознаградила за всё! Наконец-то я вышел. И куда вышел! Да, все испытания пройдены! Все катастрофы! Все болячки! Так ведь так и надо, что к Нему приходишь только после испытаний. Уж я-то их выдержал!". Впереди в сиянии стоял... Господь. И от чувства, что это именно он, Кирилл, не кто другой, Его увидел, на миг захватило дыхание. Господь стоял и светился чётким красно-фиолетовым Силуэтом, и приветливо манил. И храм, и сам Кирилл, попавший в храм... светились – были пронизаны Его лучами насквозь, как рентгеном. Показалось, Кирилл даже видит в этом свете все свои внутренности. Всё! И как будто бы... себя со стороны! Со стороны он стоял... очень величественный в этом фиолетово-огненном свете, делающем всех попавших как бы частью Его Самого.
Но вдруг стало как-то так... что он закрыл глаза, зажмурился изо всех сил. Но продолжал чувствовать все пронизывающие насквозь, "сканирующие" лучи и Присутствие. И Волю. Мощнейшую, растворяющую в себе. И зал вокруг – бесконечный, тоже состоящий из одной и той же лучевой Воли.
Да, перед Кириллом сейчас стоял Царь. Всемогущий. Вседержитель, Пантократор и Космократор.... Он стоял – полноправный Базилевс в парадных одеждах в своём дворце, но в этом дворце были подвалы... а в подвалах.... Словно кто-то шепнул на ухо истину: «Сознайся: мы боимся чёрта, потому что он будет пытать, мы боимся Бога, потому что он будет пытать. Это главная во всей Вселенной истина». Кирилл погнал от себя мысли об «истине», чтоб не сойти с ума, вычеркнул мысли о тех вещах, которые держали те, на «иконах».
Что-то босховское охватило его. Кирилл почувствовал себя одним из героев босховских полотен, которых волочат в бредовый мир бредовые существа. Он только что был в мире, хотя и скверном – а провалился туда, где хуже, чем скверно. Прямо в «чашу».
Дрожь-трясучка, несравненно хуже прежней лихорадки, охватила его и стало понятно, что это за "Господь"! Он светился примесью той же красной краски, какая была в «чаше». Но только теперь Кирилл не смотрел, а сам вращался в той же чаше. Отцы Церкви были хорошо и давно знакомы и с этим оттенком его риз... и с этим светом. Со всем тем видением, которого... не пожелаешь даже самому страшному врагу. Потому что нет и не может быть – ни на Земле, ни в Преисподней, ни во всей Вселенной – ничего более смертоносного!
От него веяло не Любовью. В него веяло водоворотом его любви к себе, который сразу же, сворачивая голову, затягивал и «зачаровывал» попавшегося человека. Он был окутан тайной, но не Божьей, от одного упоминания которой испытываешь мир, а тайной беспросветного, безграничного отторжения от всего живого. И всё живое инстинктивно сжималось в его присутствии, не хотело больше жить, но даже этим сжатием и нехотением никак нигде не могло спастись и укрыться. И вращалось в чаше его взгляда. И чувствовалось: если ты в него попадёшь – а его главная цель чтоб ты туда попал! – то уже не выйдешь ни-ког-да! И попасть туда в – миллион-в-миллионной степени жутче всех смертей. И жутче пытки, и жутче самого кошмарного сна. И «свет» – как красивые щупальца актинии: только подплыви, рыбёшка.... Ну, подплыви! Да этот «прекрасный цветок» уже никогда тебя не выпустит – только дотронься – добровольно-принудительно! – до щупалец «света». До «объятий Господа».
В одну секунду как-то осознав это, Кирилл бросился бежать. Бежать-бежать изо всех сил, бежать из этого главного в галерее "храма" – от этого главного во всей Вселенной Мертвяка.
Но – не получилось! И вот тогда-то.... Никогда за 22 года предыдущей жизни он не испытал ужаса, хотя бы отдалённо сопоставимого с этим!.. Даже не знал, что такое вообще бывает! Вот такое: рядом стоит и пытается затянуть тебя тот Единственный, Кто Страшнее Смерти – замаскированный главный волк в овечьей шкуре ("от мысленного волка звероуловлен буду...") – а ты не можешь даже сдвинуться с места. Ты – та "жертва", из прежнего сна, вращаешься в липком красном водовороте и сейчас исчезнешь в нём... но именно – в нём, то есть, хоть и исчезнешь, но не до конца, и этот светящийся нимбоносный Чекатилло будет бесконечно... бесконечно...
И тут вдруг вспомнилось Имя Христово! Странно, как же оно раньше не вспомнилось! Даже когда явился сам псевдохристос, Кирилл почему-то не назвал Его по имени – забыли? Увидев Его искажённого, сразу забыл Его Настоящее Имя! Наверно, потому и забыл, что искажённый...
Имя и Смысл всегда забываются в подобных видениях. Где-то от гордости, что он разжигает, где-то от ужаса. Мотовилов – хоть и был любимый ученик Серафима Саровского, а от подступившего кошмара забыл даже перекреститься, когда перед ним явился бес, с которым он незадолго до того мечтал «побороться» в припадке тщеславия. А его-то бес даже и не маскировался под Христа!
Но даже когда чёрт "косит" под Бога! – неизбывный страх, что вечно сопутствует ему, как вонь (не отмыть никакими шампунями, не прикрыть ни одним лучезарным одеянием!) – выдаёт. Так уж, видно, от Бога дано ему навеки: «вонь»-дрожь – как опознавательный знак. Только б духовный насморк не заработать, не потерять способность различать её!
Кирилл вспомнил Имя и перекрестился. И начал сквозь дрожь, вспоминая Пасху, чтоб было легче: "Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ..." – и тотчас же Ненастоящий исчез. Не выдержал и несколько секунд. Кирилл не ожидал такой быстроты. Такого спасения в миг... от того, от чего, казалось, никакого спасения нет и не будет, и быть не может!
Он проснулся.
7. Человек
Славой Божией является живущий человек.
Свт. Ириней Лионский
Мы не узнаём в этом любви.
Любовь, которую мы обычно себе
представляем, выражается более бурно.
Но тут речь идёт о настоящей любви: о
сети связей, которые делают тебя человеком
А. де Сент-Экзюпери
За стеклом подобие рассвета начало смутно и очень робко разбавлять ночь. Так лимон чуть осветляет чай. Или опять это только кажется? Нет, все полуночные призраки «света» позорно сбежали – и теперь свет утратил способность казаться. Августовская ночь действительно доехала до опушки. А Кирилл доехал до опушки своего сна. И почти успокоился. Почти.... Будто он в церкви, только теперь уже настоящей. Вон букетик на столе, прямо перед окном. Как перед иконой неба. Слабость осталась, но теперь от неё было... как-то почти приятно. Как в детстве, когда болеть почти всегда приятно. Потому что в детстве и болеешь по-детски.
Ватные ноги по инстинкту довели до окна. Кирилл выглянул. Ночная улица каким-то неуловимо новым перетекающим оттенком тоже постепенно превращалась в утреннюю. Но вдруг... один вид малюсенькой чаши-фонтанчика во дворе бросил в дрожь. Словно из него плеснули-ошпарили. Сразу вспомнилась круглая... в которой вращались... Кирилл отпрянул от стекла, как ужаленный. В холодном поту оценил:
"А ведь я запросто мог не проснуться – совершенно натурально умереть от разрыва сердца и остаться навсегда с тем... Так бывает! И очень даже нередко.
Выходит, Бог, как я Его ни ругал, уже дважды меня спас – при аварии и сейчас..."
И чтобы не вернуться в Сон, он почти машинально взял со стола и раскрыл Библию.
Она открылась на словах: "Когда подумаю: утешит меня постель моя, унесёт горесть мою ложе моё, ты страшишь меня снами и видениями пугаешь меня..." Да, вот и у Иова к Нему – судебный иск. Составленный в нескольких десятках глав. Ох, и нелегко же с Ним! Хотя без Него получается – ещё хуже...
"Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость?.." (Иов 7, 20)
"Если бороться силою, то Он могущественен, если судом, то кто сведёт меня с Ним? Если я буду оправдываться, то мои же уста обвинят меня; если я невинен, то Он признает меня виновным..." (Иов 9, 20)
"Ибо Он не человек, как я, чтоб я мог отвечать Ему и идти вместе с Ним на суд!" (Иов 9, 32)
Надо будет утром сходить к Марине, хоть с ней посоветоваться.
* * *
– Я ехал к Богу, а получил – по лбу. Причём, в прямом смысле слова, – Кирилл потрогал огромную шишку. – Люди ехали в паломничество, а им оттяпали ноги... чтоб больше никуда не ездили? Ну, и чему же полезному должен научить этот урок? Что нами управляет абсолютно всемогущий, безграничный в своих возможностях Псих, а мы – Его подопытные кролики?
– А ты сходи и посмотри... – чуть ли даже не весело отреагировала Марина.
– На кого?
– На подопытных кроликов.
– ???
– На Ромку, Данила... на других детей!.. Хоть ты и не "абсолютно всемогущий", но всё равно... как будешь лучше себя чувствовать, даст Бог, сходи да навести, чем просто так... с воздухом-то спорить! Ты же говорил, врач уже разрешает тебе гулять во дворе? Если сможешь на днях пройти лишних сто метров до детской больницы (папа, если что, тебя проводит), то... Я думаю, кролики будут тебе очень рады!
Легко следовать советам, когда они стопроцентно совпадают с твоими желаниями! Кажется, для Кирилла сейчас и вправду не было ничего актуальнее, чем сходить к Ромке. И хотя врач пока ничего такого не "разрешал" (тут Кирилл соврал), ну, да и без разрешения обойдёмся! А "даст Бог", про которое сказала Марина, устроим себе прямо сегодня... После ненастоящего «Бога» в самый раз зайти к настоящему братишке. Всё-таки – живой человек.
"Если гора не идёт к Магомету, Магомет идёт к горе".
* * *
Кирилл пересёк большой больничный двор.
Ещё не вошедшие в багряную силу и сок, какие-то игрушечно-оранжевые кисточки рябин (наборы пластмассовых пулек-драже) обрамляли маленький деревянный храм. Тот и сам был похож на игрушку в коробке из высоких панельных корпусов. Август, рябины, больница... капелька-куполок под перекрестьем сотен окон, из которых выглядывают больные. Зачем-то всё это надо...
Первый глоток настоящего воздуха после недели больничной духоты. Кажется, внутри даже сам воздух нездоровый. А здесь, снаружи – то, чем дышат обычные люди. Здесь – мир, не любящий думать о страданиях. Не умеющий и, главное, не желающий заглядывать сквозь стены – по ту сторону, где они есть.
Впрочем, путь Кирилла был сейчас транзитом сквозь этот мир – от больницы до больницы. Детская клиника, как ему и объяснили, оказалась наискосок, через переулок – метрах в двухстах от взрослой.
В коридорах больших больниц запросто можно заблудиться без провожатого. Это какой-то лабиринт Минотавра. Чувствовался нездоровый душный жар, как в предбаннике ада: просто чтоб лежачие не простудились от сквозняков, отопление работало даже летом. Во взрослой всё же было как-то посвежей.
В детской травматологии атмосфера оказалась – совсем не как во взрослой. В коридорах галдела, бегала, шустро ковыляла шумная и озорная детвора: разве им объяснишь, что они больные и должны вести себя как больные! Никому они ничего не должны! Их много и они скачут – кто на своих двоих, кто на костылях. Непохоже было, что дети когда-нибудь философствуют о смысле страданий детей. Что для них это животрепещущая тема.
"Больница переделывает под себя взрослого человека, а ребёнок переделывает под себя больницу", – подумал Кирилл.
Наконец, с несколькими подсказками, он нашёл в лабиринте ромкину палату.
– Привет!
"Ну вот, только теперь я по-настоящему проснулся".
Разноцветные шарики висели над больничной кроватью так, что казалось, Ромка – красиво упакованный подарок на собственный день рождения. Койка с ним и со всеми ортопедическими приспособлениями – этакий огромный белоснежный торт... Такая странная ассоциация на минуту мелькнула в голове Кирилла. Правая нога братишки покоилась на небольшом возвышении на растяжке. Первый слух, будто у Ромки открытые переломы обеих ног, к счастью (ну хоть это-то к счастью!) оказался неточным: видно, Архитектор катастроф не любит полной симметрии! На левой ноге несуразно, как лютая зима посреди лета, белел гипс – от бедра до ступни, только пальцы чуть торчали. Здесь был закрытый перелом, так что необходимость в растяжке отсутствовала.
Чувствовался какой-то парадоксальный уют в самом неуюте – пожалуй, его источником был единственно Ромка. Жарко, душно... но так бы сидел и сидел в этом полуаду-полураю. Никуда отсюда не хочется! Давно не было так спокойно и хорошо!
– Я тут – как начальник, с комфортом, понимаешь... – похвастался Ромка. – Отдельная палата. Можно сказать, отдельный кабинет! Полностью обслуживают, прям всё-всё за меня делают. Ухаживают, как за египетским фараоном! Да, мы тут солидно болеем.
Вошла сестра с градусником-пистолетом, быстро приставила ко лбу Ромки. Тот смешно скосил глаза и шепнул: "Щас меня ликвидируют. Меня заказали!"
"Выстрел" показал практически нормальную температуру: 36,9°.
– Вот, а было 38 с чем-то там. Ну, это первые два дня. Мне тут шесть уколов в день делают. Представляешь! – похвастал Ромка.
– Ни фи..! – невольно отреагировал Кирилл. – Ого-о!
– У меня уже от уколов попа как звёздное небо, – хихикнул братишка.
– Самое забавное было в первый день, – продолжал он. – Просыпаюсь – что такое: руки привязаны! Вот так, – показал Ромка, – как будто меня распяли. Сестра проходит, говорит: ты после наркоза буянил. Я прошу: ну, развяжи-ите уж, пожалуйста! я буду хороший! А она чё-то злая была и только отмахивается: "Дайте поспать! Устала я с вами!" И пошла. И не развязала... Безобразие! Свободу попугаям!!! Тогда я сам развязался! Сначала одну руку, потом – другую... Ну, одну руку пальцами вот так... изловчился, а эту – уже свободной рукой. И всё! и свобода! Там уж мы веселились целый день: в реанимации-то все вместе лежали – там не скучно было! уж потом всех в отдельные палаты сослали. А тогда ещё чё-то, помню, угорали: реанимация – анимация... ну и всё такое.
– А Данил тоже с вами был?
– Да-а, только Данил под маской лежал, он разговаривать не мог.
И тут Кирилл понял... А ведь всё это – правда! Так веселятся победители! На Пасху смех не грех.
"Животворящие дети со своими дурашествами добрались даже до реанимации... Прямо какое-то "Сошествие во ад", – икона в лицах!" – с невольной иронией попытался представить себе эту картину Кирилл.
– Ну а у тебя что интересного? – спросил в свою очередь Ромка.
– Да ничего особенного...
– Ка-ак так ничего особенного! – иронично перебил Ромка. – Не должно быть "ничего особенного". Наоборот, всегда должно быть что-то особенное!
"Особенное?.. только чёрт в образе Бога... а так больше ничего" – хотел сказать Кирилл, но не сказал.
– Ну, ты же чем-то занимался все эти дни? – уверенно задавал наводящие вопросы Ромка так, словно все дни в больнице невероятно насыщены мероприятиями.
– Думал!
– О чём?
– Ну как... Почему с нами всё это произошло?
– О, это я тоже думал! И додумался. Потому что наш водитель забыл песню!..
– Какую?
– "Крепче за шофёрку держись, баран".
– Сам переделал?
– Угу.
– Молодец! я думаю, всем шофёрам понравится!
– У тебя вон шишка большая! – обратил внимание Ромка.
– Да, это единственное, чем могу похвастаться. Лучше б, конечно, все вокруг говорили: о, ты - большая шишка!.. а то всё «у тебя» да «у тебя»...
– Лучше ходить большой шишкой, чем ходить с большой шишкой! – подхватил Ромка.
– Лучше ездить большой шишкой... – поправил Кирилл.
– Да, ездить... ездить, конечно хорошо – только не как мы в этот раз... приехали. Да, а к нам позавчера губернатор приезжал, планшеты вот всем подарил. Хороший планшет!
– Дедушка говорит, флэшка в фотоаппарате сломалась – ничего не извлекается. Жаль! Фотки такие классные пропали! Так-то вообще поездка интересная была...
– Интересная!?
– Ну да! А что? Сначала же хорошо было, а потом... как-то не очень хорошо! да?.. Но ведь сначала-то было хорошо! – повторил Ромка с интонацией, как в известном юмористическом диалоге: «Вчера были очень большие раки, но по пять...»
"Да, он меня ещё и поддерживает. Битый небитого везёт!"
Кирилл ожидал – и боялся! – увидеть измученного, подавленного ребёнка, которого непонятно как утешать, а встретил прежнего Ромку, которого непонятно зачем утешать. Психология страдальца оказалась слишком далека от этого одиннадцатилетнего Человека. Он, наверное, просто не знал, как её на себя примерить... потому и не примерял. Он был бы круглым двоечником в школе нытиков.
Человечек всем своим видом демонстрировал: "Ну, что!.. ну и так тоже бывает... Приятного, конечно, мало – но всё равно куча новых впечатлений. Разве не так? Жизнь вообще интересная штука!"
Раненый мальчишка развлекался. Три несочетаемых слова... Но он развлекался.
Он охотно и с интересом объяснял смысл всех своих приспособлений, словно это была его личная достопримечательность. Так постоянные клиенты «качалки» хвастаются наращенными мышцами. Он же стал теперь целым миром, Гулливером, к которому лилипуты что-то там приделали, живой планетой, на которой вовсю шло строительство и ремонт. Ему самому всё это было и странно, и любопытно.
