Текст книги "Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)"

Автор книги: Андрей Добрынин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

– Откуда? – невольно спросил Корсаков.

– На все воля Аллаха, – туманно ответил старик и умолк, прикрыв глаза и продолжая перебирать четки. Терлинк потеребил Корсакова за плечо и, превратно истолковав егомедлительность, сказал:

– Не убивай старичка, Кристоф велел его не трогать. Пошли!

Остальных они догнали довольно быстро – Фабрициус, Розе и Вьен медленно брели по той самой улочке, по которой бандиты пытались приблизиться к захваченному Корсаковым посту.

– Вы что еле тащитесь? – удивленно спросил Терлинк и тут же вскинул автомат и присел, услышав неподалеку автоматные очереди.

– Да все эта парочка, – пожаловался Фабрициус. – Того, что было во дворце, им показалось мало, и теперь они обшаривают все дома и убивают всех, кого найдут. Они говорят, что таков приказ.

– Был приказ нагнать страху, но, по-моему, мы его уже выполнили, и теперь пора сматываться, – сказал Терлинк. – Пусть эти двое делают что хотят, а я не собираюсь дожидаться, когда сюда нагрянет еще одна шайка халатников. Так и скажи им, Кристоф.

– Эй, постойте! – весело закричал сзади Байт-лих, и неразлучная парочка со всех ног кинулась догонять товарищей, выйдя из какой-то двери в глухой стене. Томас, приплясывая, крутил над головой женское ожерелье из монет и приговаривал:

– На всех, на всех, на всех!

Когда «близнецы» поравнялись с остальными, Корсаков заметил, что их форма сплошь забрызгана кровью. Ему даже показалось, будто он ощущает пресный металлический запах бойни.

– О боже, вы что, отбивные из них делали? – с брезгливой гримасой поинтересовался Терлинк.

«Близнецы» рассмеялись, приняв шутку, и Байтлих пояснил:

– Понимаешь, Рене, в комнатушках, где они живут, такая теснота, что никуда не денешься – все ошметки летят на тебя. Ну, мы там неплохо поработали. Пусть знают, как бороться с компанией.

– Ладно, пошли, надо торопиться, – скомандовал Фабрициус, принимая у Томаса и ссыпая в подсумок очередную пригоршню побрякушек. – Рене говорит, на той окраине зашевелились халатники – как бы не сели на хвост.

– Не сядут, – неожиданно сказал Жак Вьен на своем ужасном английском. – Я их убил. Или ранил, – подумав, добавил он.

– Откуда ты знаешь? – удивленно спросил Терлинк по-французски.

– Там, на той окраине, появились какие-то люди, я стал стрелять в них и попал. Четверых убил наверняка, остальные разбежались, – пояснил Вьен.

– Ну вот видите! – обрадовался Байтлих.– Время есть, почистим сейчас еще и с другой стороны. Не хотите возиться – можете нас просто подождать.

– Вы как хотите, а я ухожу, – заявил Терлинк. – Дело мы сделали, а такие игры мне не по душе. К тому же все равно можем влипнуть, что бы там Жак ни говорил. Короче, командуй, Кристоф.

– Уходим, – распорядился Фабрициус и решительно зашагал по улице. Розе, Корсаков, Вьен и Терлинк последовали за ним. «Близнецы» переглянулись и неохотно двинулись за остальными.

Вскоре группа подошла к тому месту, где Корсаков задержал огнем людей Адам-хана. В пыли валялись шесть трупов, в стенах темнели глубокие выбоины от попаданий гранатометных зарядов, окруженные брызжущей насечкой, оставленной осколками.

– Твоя работа, Винс? Молодец, – одобрительна сказал Фабрициус.

– Будьте поосторожнее, – вместо ответа посоветовал Корсаков. – Они ушли отсюда к дворцу, когда там началась стрельба, но, может быть, кто-то и остался – засел в этих проклятых закоулках.

Наемники мгновенно рассредоточились, образовав две цепочки по обеим сторонам улочки и держа оружие на изготовку, так что одна цепочка прикрывала другую. Чуть позади держался Жак Вьен с пулеметом, прикрывая тыл.

– Внимание, пост! – показал Фабрициус на бруствер, возвышавшийся над крышей, но Корсаков тут же крикнул:

– Не стрелять! Там должно быть чисто!

Байтлих поднялся с колена и снял с плеча гранатомет. «Настоящие профи, жаль, что психи», – подумал Корсаков о «близнецах». Группа приблизилась к посту, и Корсаков сказал:

– Одну минутку, я там кое-что оставил.

Знакомым путем он поднялся на крышу. За ним увязался Томас, не оставлявший, по-видимому, надежды пристрелить еще кого-нибудь. Труп часового на лестнице вызвал у Томаса одобрительное хмыканье, а поднявшись на крышу и увидев мертвецов в пулеметном гнезде, он восхищенно присвистнул.

– Похоже, Винс, мы и выйдем отсюда спокойно тоже благодаря тебе. А тот твой первый выстрел, которым ты снял часового, – я в жизни не видел ничего подобного! А уж повидал я немало, можешь мне поверить.

– Я верю, – сказал Корсаков, закинул за спину оставленные им на посту винтовку и гранатомет и стал спускаться вниз.

По дороге на базу Корсакову пришлось сменить за рулем джипа Терлинка, который задремал от усталости и на одном из крутых поворотов едва не вырулил в пропасть. Подъезжая к казарме, Корсаков увидел злобные физиономии двух дежуривших на въезде сицилийцев, Аббандандо и Д'Акильи, и у него сразу сделалось муторно на душе. Выходя из гара жа, он наткнулся на третьего сицилийца, Луиджи Торетту, как всегда увешанного образками святых. Тот восторженно глядел на пошатывавшихся от усталости наемников, выходивших из гаража, и бормотал: «Слава богу! Слава богу!» Шедший рядом с Корсаковым Терлиик заскрипел зубами и замахнулся на Торетту:

– Заткнись, придурок!

И Терлинк пояснил Корсакову извиняющимся тоном:

– От таких богомольцев никогда не знаешь, чего ждать. Перережет тебе глотку, а потом бежит в церковь, и господь ему отпускает все грехи. За это они господа так и любят.

Дверь номера Корсакова и Розе оказалась открыта. Когда тяжелые ботинки Корсакова забухали по коридору, из номера выскользнула женщина в белом платке и белом халате, надетом поверх черного платья. Пролепетав какие-то извинения на ломаном английском, она устремилась по коридору в ту сторону, где на первом этаже располагался медпункт, и свернула на лестницу. Корсаков успел заметить только нежную смуглую кожу лица и робкие черные глаза. Машинально посмотрев вслед женщине, он сделал вывод, что у нее недурная фигура, хотя сказать наверняка было сложно из-за мешковатости здешних женских одеяний. В номере он обнаружил идеальную чистоту, свежие цветы, холодильник, забитый напитками, в числе которых появилось и пиво. Усилием воли Корсаков заставил себя принять душ, поскольку не хотел грязным ложиться на белье снежной свежести. Выйдя из ванной, он увидел, что его сосед по номеру чужд подобных предрассудков: Эрхард Розе в форме и ботинках лежал поверх одеяла и оглушительно храпел, разинув свой огромный рот. Корсаков без церемоний перевернул его на бок, дабы прервать храп, достал из холодильника банку пива, забрался с ней под одеяло и, осушив банку в три глотка, сам не заметил, как погрузился в сон.

Проснувшись, он не сразу понял, где находится, и только вид Эрхарда Розе вернул его к действительности. Тот уже успел раздеться и, судя по мокрым волосам, совершить омовение, а теперь лежал, закутавшись в одеяло, как мумия, потягивал пиво из банки и мрачно глядел в потолок. Заметив, что Корсаков не спит, он спросил:

– Не возражаешь, если я закурю?

– Можешь и мне дать сигаретку, – добродушно сказал Корсаков.

– Ты же вроде не куришь? – удивился Розе.

– Сегодня  можно.   Стоит  расслабиться  после трудов праведных. А вообще-то снайпер курить не должен – уж лучше пусть напивается время от времени. У того, кто курит, уже нет той уверенности в руках. Тем более что на позиции, как правило, нет возможности ни возиться с сигаретами, ни пускать дым. Тебе-то можно, – добавил Корсаков, – ты, конечно, хороший стрелок, но ты не снайпер, а снайпер и просто хороший стрелок – разные вещи.

– Да уж, потрудились мы на славу, – проскрипел Розе, видимо, думавший о своем. – Сотни две мы убили, как думаешь?

– Думаю, что сотни полторы, – ответил Корсаков. – А что?

– А сколько из них женщин и детей? Человек пятьдесят?

– А, вот ты о чем, – поморщился Корсаков. – На войне без этого не обходится, Эрхард. Всегда найдется псих, для которого главное – дорваться до крови. Ты же не стрелял в женщин и детей, значит, и грех не на тебе.

– Нет, и на мне тоже, – возразил Розе. Голос его зазвучал торжественно. – Я родился в Кенигсберге и был еще мальчишкой, когда русские начали штурм города, но многое прекрасно помню. Помню горящие дома, горящие деревья на улицах... Город и перед этим бомбили американцы, но все знали, что налет можно пересидеть, что они сбросят бомбы и улетят. Русские не собирались никуда уходить – им нужен был город вместе со всеми, кто в нем находился. Когда оборона затрещала, уцелевшие войска стали отводить к порту Пиллау, чтобы эвакуировать морем, но вместе с войсками двинулось и население – десятки тысяч беженцев. Пиллау стоит на узкой косе, и по косе, сплошь забитой людьми, лошадьми, повозками, военной техникой, русские били из пушек с окраин города, с кораблей, с воздуха. Все, что находилось на косе, они смешали с песком – до сих пор удивляюсь, что в том аду кто-то еще уцелел. Когда вокруг стали рваться бомбы, меня швырнуло взрывной волной в сторону, я потерял сознание, а когда пришел в себя, то вокруг были только трупы и горы песка, а под песком – тоже трупы. Многие мертвецы до того обгорели, что невозможно было не только опознать их, но даже понять, женщина это или мужчина. Среди воронок и холмов песка бродили уцелевшие, пытаясь отыскать своих. Бродил и я, но родителей найти так и не смог. Не думаю, чтобы они смогли спастись, – скорее всего их либо изуродовало до неузнаваемости, либо засыпало песком. Со стороны Кенигсберга подходили все новые беженцы – они подобрали меня и на повозке довезли до Пиллау, а там посадили на корабль. Это было маленькое рыболовецкое суденышко, и просто чудо, что русские летчики его не утопили: точно такой же кораблик, точно так же забитый людьми, штурмовики пустили ко дну на наших глазах. Когда тот корабль накренился и люди с него посыпались в воду, со мной сделалось от страха что-то вроде истерики, и я потом почти два года не мог нормально говорить. Но потом постепенно это прошло...

Розе умолк на минуту, глотая пиво, затем затянулся сигаретой и продолжал:

– Я к чему об этом рассказываю? Всегда стоит задуматься над тем, что ты делаешь сейчас, и тогда можно представить себе свое будущее. Немцы на Восточном фронте тоже не задумывались над тем, что они воюют: они говорили, что выполняют свой долг, а все остальное не их ума дело. Но вслед за ними шли зондеркоманды, а потом и их самих посылали жечь деревни и убивать мирное население. Немцы творили страшные грехи, и я презираю тех, кто говорит, что во всем виноваты только эсэсовцы: они просто боятся посмотреть правде в глаза. Если ты создаешь убийце условия для того, чтобы он мог

безнаказанно убивать, то разве ты сам не убийца? А потом, когда ты стал соучастником, он говорит тебе: «А чем ты лучше? Убивай и ты тоже!» Господь воздает каждому по делам его, и я знаю: то, что я видел под Кенигсбергом, как раз и было воздаянием немцам за их грехи.

– Но если господь воздает точно мера за меру, то тогда русские должны были жечь деревни, убивать мирных жителей... Насколько я знаю, они этого не делали, – заметил Корсаков.

– А я и не говорил, что точно, – возразил Розе. – Господь напоминает грешнику о том, что творящий зло может и сам стать жертвой, и тем призывает его к покаянию. Лишь оказавшись в шкуре жертвы, грешник способен покаяться. Но по своему бесконечному милосердию господь вовсе не стремится уничтожить грешника – он только хочет пробудить его душу от греховного сна.

Корсаков с сомнением покачал головой, вспоминая кровожадного бога Ветхого Завета, однако, по опыту зная всю бессмысленность споров, ничего не сказал. Странная логика набожных людей тоже была ему хорошо знакома, и потому он не стал спрашивать Розе, почему для вразумления великих грешников потребовалось уничтожать под Кенигсбергом ни в чем не повинных женщин и детей. Розе между тем продолжал:

– Сам не знаю, как тогда мы доплыли до Росто-ка, – должно быть, погода стояла нелетная, потому что обычно небо кишело вражескими самолетами. Поскольку родителей моих найти не удалось, меня отдали в детский приют в Эберсвальде, но, когда русские форсировали Одер, приют эвакуировали во Фленсбург, где нас и застал конец войны. Я помню, что родители меня любили, но не знаю, за что, потому что я с детства был уродцем. Сейчас-то я могу за себя постоять, а что я тогда мог? Только плакать.

Рос я еле-еле, потому что время было голодное, но и ту еду, что нам давали, у меня отнимали товарищи. Про побои я уже не говорю, меня только ленивый не бил. Однако нашлись добрые люди, которые подкармливали меня и не дали мне подохнуть, а давать сдачи я со временем сам научился. Я понял, что уступать нельзя никому: пусть противник сильней тебя, пускай он наверняка тебя побьет, но ты можешь сделать так, что в следующий раз он не захочет связываться с тобой, потому что ты каждый раз дерешься насмерть. Когда я чуть подрос, я сбежал из приюта. Страна была разрушена, работать было негде, и такие беспризорные ребята, как я, тянулись либо в деревню, либо к казармам американцев. Помню, попадались среди нас такие, которым казалось, будто на их долю войны не хватило, и они повсюду разыскивали оружие, чтобы ее продолжать, а поскольку никто другой не хотел иметь со мной дела, я примкнул к ним. Эти ребята ничего не боялись, и мне пришлось стать таким же, как они, потому что кроме них ко мне никто не относился по-человечески. Когда впервые в жизни найдешь друзей и знаешь, что других друзей у тебя уже никогда не будет, то легче умереть, чем их потерять. Мы разыскивали оружие, учились с ним обращаться, устраивали стрельбы на пустырях и в развалинах. Вот тогда-то я впервые почувствовал, что такое оружие, и полюбил его. С оружием я становился не уродливым карликом, а великаном, хозяином чужой судьбы... Мы начали грабить солдат союзных войск, причем от раза к разу становились все нахальнее. У нас завелись продукты, одежда, деньги, у моих друзей появились девчонки. Я наконец-то начал есть досыта и сразу стал расти – скоро я перерос всех ребят из моей шайки, но красивее я от этого не сделался, и девчонки по-прежнему шарахались от меня. Парни-то хорошо ко мне относились, можно сказать, даже любили, потому что знали: я не струшу, не предам, всем поделюсь с друзьями. Мне просто пришлось стать хорошим, потому что друзья значили для меня больше, чем весь остальной мир, и я должен был заставить их забыть о том, что я похож на чудовище из кино. Ребята, конечно, понимали, что я редкостный урод, но им это даже нравилось: они мной гордились, называли меня «наше страшилище» и пугали мной других беспризорников. Я к тому времени уже мог ударом кулака сбить с ног любого взрослого, так что    боялись меня не зря. Но хоть я и был знаменитостью, все равно я во всех затеях старался держаться впереди всех, потому что мне казалось, будто в компании меня только терпят из милости. И все у нас шло удачно до тех пор, пока мы не задумали налет на один продовольственный склад американцев. Охрану мы сняли без особого труда, но, когда уже выносили ящики с продуктами, на Нас совершенно случайно наткнулся патруль военной полиции. Началась перестрелка, нам предложили сдаться, но ребята не хотели сдаваться... – Розе помолчал и закурил новую сигарету. Некоторое время он следил за поднимавшимися к потолку волокнами дыма, а потом севшим голосом произнес: – Все были убиты. Мы держались до конца, как настоящие солдаты, и все мои друзья погибли. Я видел смерть каждого из них. Американцы подтянули к складу тьму солдат, броневики, но ни одного из нас им не удалось взять живым. Пальба стояла такая, что весь город не спал, и в конце концов я остался один. Пока они собирались с духом, чтобы пойти на штурм, я нашел канализационный люк в полу и спустился в него, а сверху обрушил штабель каких-то коробок. Возможно, меня даже и не искали – они ведь не знали, сколько нас было. С тех пор я всю свою жизнь нигде не мог стать своим, – с тяжелым вздохом закончил свой рассказ Розе.

– А что ты делал потом? – спросил Корсаков.

– Потом я побыстрее двинул в Бремен и нанялся там матросом на торговое судно. Так что какое-то время поплавал я по морям, повидал свет... По правде-то говоря, я мало что видел, кроме тросов, швабры, лебедки и таскания разных тяжестей, так что матросская жизнь мне быстро надоела. Мне уже невмоготу было без риска, без приключений, хотелось снова подержать в руках оружие. Когда у тебя в руках оружие, ты как бы отделяешься ото всех и всех заставляешь считаться с собой, независимо от того, любят тебя или нет, урод ты или не урод. А на кораблях никто не стеснялся показать мне, что я лишний в компании. Приключений никаких не было – если, к примеру, шторм, то перекатываешься на койке с боку на бок и ждешь, развалится твоя посудина или нет. Разве что попойки в портах, но и пить мне приходилось одному. Правда, как раз в портовом борделе я впервые узнал, что могу нравиться женщинам.

Розе усмехнулся и сам себя поправил:

– Не женщинам, конечно, а. шлюхам. По гроб жизни буду им благодарен – после моих погибших друзей мне только с ними было хорошо, и не важно, где находился бордель – в Гамбурге или в Монтевидео: шлюхи повсюду оказывались добрее, чем так называемые порядочные женщины. Но речь не о них: воспоминания о нашей тайной войне не давали мне покоя, и я стал отыскивать в газетах статьи о войнах и вооруженных конфликтах. Читая, я прикидывал, смогу ли я принять участие в данной войне. Когда я узнал из газет условия приема во французский Иностранный легион, я решил, что это мне подходит. Поскольку вербовочной комиссии я показался чересчур молодым, зачислять меня сперва не хотели, но я был сильным парнем и уже тогда неплохо владел стрелковым оружием, людей же в Индокитае не хватало, и меня решили взять. Председатель комиссии сказал: «Косоглазые передохнут со страху, едва его увидят». На самом деле чуть не подох я, потому что подцепил желтуху, и меня эвакуировали в Европу. Но за пару месяцев, которые я успел отвоевать, начальство обратило на меня внимание, так что я остался в легионе и после выздоровления попал в Алжир. Там я навоевался досыта, – кстати, тамошние горы чем-то похожи на здешние. А может, мне это только кажется, потому что и там, и здесь пришлось иметь дело с мусульманами. Именно в Алжире во мне поколебалась вера в то, что я правильно живу: там я увидел, как душили газами укрывшихся в пещерах женщин и детей. Но то были лишь первые проблески истины – я еще не мыслил себе жизни без войны, и потому, едва стало ясно, что французы не удержат Алжир, я, как и многие мои товарищи, дезертировал из Иностранного легиона и отправился в Конго. Там для наемников наступили золотые денечки. К середине шестидесятых в Конго с нашей помощью стало малость потише, но не успели мы пропить в Европе заработанные денежки, как началась заваруха в Биафре. Там черномазые едва не освежевали меня, как свинью, но я все же выжил, а когда встал на ноги, появилась работа в португальских колониях, потом в Экваториальной Гвинее и снова в Конго – в Катанге, которую переименовали в провинцию Шаба...

– Обычный путь «диких гусей», – кивнул Корсаков. – Наслышан об этих местах. А я начинал во Вьетнаме. Когда в Португалии произошла революция и Ангола получила независимость, я как раз переводился в подразделение снайперов. Я-то думал, что в Анголе все успокоится, а выяснилось, что там тогда все только начиналось, так что и мне довелось там побывать.

– Во Вьетнаме война была серьезная, – с уважением промолвил Розе. – Все африканские кампании по сравнению с ней просто легкие прогулки, – если, конечно, не считать Биафры. Я раньше жалел, что мне не пришлось побывать на вьетнамской войне, а теперь благодарю бога за это: не прибавилось грехов на душе, которая и без того черным-черна. Я порой думаю, насколько беспредельно милосердие господне: после целой жизни, посвященной человекоубийству, он явил мне свой свет, отделил в моих глазах добро от зла и заставил вновь возлюбить добро. Я всегда считал, что данное слово должно быть свято, но сейчас меня мучит вопрос, следует ли выполнять нынешний контракт? Если господь позволил мне ясно увидеть всю скверну моего занятия, то я буду вдвое более грешен, если останусь таким же псом войны, каким был доселе. И потом, во имя чего мы здесь воюем? В Африке мы помогали тем, кто мог заплатить, но какая бы сторона там ни побеждала, остальной мир это не слишком волновало. А здесь мы должны обеспечить успешную работу громадной фабрики по производству наркотиков, которая в состоянии завалить отравой всю Европу! Конечно, те, кого мы убиваем, тоже промышляют наркотиками, однако они – просто кустари по сравнению с теми, кто нас нанял. Но как вырваться отсюда?..

Розе умолк, задумчиво прихлебывая пиво. Корсаков тоже молчал, лихорадочно размышляя. Правила его профессии не позволяли ему откровенничать с человеком, которого он знал совсем недавно. В то же время весь жизненный опыт, все его знание людей говорили ему, что Розе с ним искренен. Еще не приняв окончательного решения, Корсаков с расстановкой произнес:

– Что же, допустим, ты отсюда вырвешься. Но останусь я, останутся другие, и мы доведем дело до конца. Ты останешься чистеньким, зато отрава хлынет в Европу. Впрочем, я знал много богомольных людей, и все они были одинаковы: главное – самим не запачкаться, а там хоть трава не расти.

– Что же делать? – прохрипел Розе и сплющил в комок опустевшую пивную банку.

– А зачем что-то делать? – удивился  Корсаков. – Сматывайся, да и все. Я скажу, что ничего не знаю.

– Винс, ты же говоришь сейчас не то, что думаешь! – воскликнул Розе. Он повернулся на койке и уставился в лицо Корсакову своими огромными выкаченными глазами. Обычно мертвенные, теперь они смотрели умоляюще. – Я чувствую – ты хочешь сказать мне что-то еще, но боишься. Винс, из всех, кто здесь работает, я верю только тебе. Я сразу тебе поверил, а у меня чутье на людей. Когда всю жизнь получаешь незаслуженные пинки, поневоле начинаешь чуять доброго человека. Скажи мне все, Винс, иначе я просто рехнусь. Работать здесь – великий грех, но и просто смотаться, – тоже грех не меньший. Может, пойти в газету?..

– А где у тебя доказательства?  В любую мало-мальски известную газету каждый день приходят разные психи и приносят сногсшибательные сенсации. Тебя примут за обычного психа, старина, – сочувственно сказал Корсаков. – Могу тебе, кстати, напомнить мои слова, с которыми ты вроде бы был согласен: исчезнуть отсюда очень непросто. Я начинаю сомневаться, что даже после истечения срока контракта нас отпустят подобру-поздорову. И если ты просто откажешься работать, то с тобой тоже не станут церемониться.

Розе молчал, с напряженным ожиданием глядя на Корсакова, и тот решил говорить. Привыкнув, как всякий профессиональный солдат, полагаться на свою интуицию, он решил, что настал как раз такой случай, когда только она может подсказать правильное решение. Он сознавал ничтожность своих шансов на победу – сознавал с того самого дня, когда окончательно продумал план действий и приступил к его осуществлению. Однако как бы ни были малы его шансы, они все же увеличивались вдвое с появлением партнера, особенно если им согласится стать такой профессионал, как Розе. Корсаков заговорил, неторопливо подбирая слова:

– Ты правильно сделал, Эрхард, что обратился именно ко мне. Наверное, ты и впрямь разбираешься в людях, коли так сразу меня раскусил. У меня точно здесь свой интерес. Этот интерес, если говорить коротко, состоит в том, чтобы у компании ничего не получилось. Понимаю все твои сомнения и переживания, то есть в известной степени мы с тобой единомышленники. Но между нами есть существенная разница: тебя сомнения одолели по-настоящему только здесь, а я сюда ехал с конкретной целью и с четким планом действий. Так что если ты хочешь работать на пару со мной против компании, то тебе придется слушаться меня, не спорить и не задавать лишних вопросов.

Насчет четкого плана Корсаков, конечно, лукавил: в его положении нельзя было строить никаких планов, а действовать следовало только по обстоятельствам. Однако в любой армии, даже самой крохотной, перед началом боевых операций требуется определить, кто кому должен подчиняться, – в противном случае неизбежны разброд и поражение. Поэтому Корсаков должен был показать своему растерявшемуся напарнику, что он полностью владеет ситуацией и потому вправе командовать. Розе с восторгом воскликнул:

– О чем разговор, Винс, конечно! Я буду делать все, что ты скажешь. Ты для меня – настоящий посланник божий: сначала господь просветил мне душу, а потом послал тебя, дабы я мог поратовать во имя его.

– Ратовать, Эрхард, надо с умом, – заметил Корсаков. – Это для библейского Самсона все было просто, раз он мог сколько угодно народу перебить ослиной челюстью. Мы же пока не должны вызывать ни малейших подозрений, иначе нас тут же прихлопнут, как мух. Значит, некоторое время нам придется работать на компанию точно так же, как и раньше. И пусть совесть тебя не мучит: те, кого сейчас уничтожает компания, – вредоносные твари, вполне заслужившие смерть.

– Хорошо,   Винс, как  скажешь.   Конечно,   ты прав,  – с  восторженной покорностью фанатика произнес Розе. Корсаков подозрительно покосился на него: огромный рот, растянувшийся в улыбке едва ли не до ушей, и взгляд, молитвенно устремленный в потолок, обличали крайнюю степень религиозного блаженства. «Похоже, этот чудак и впрямь принимает меня за посланника божьего», – подумал Корсаков и, дабы Розе поскорее очухался и вернулся к действительности, произнес вслух:

– Ну, раз мы теперь одна компания, то не мешает выпить по такому поводу чего-нибудь покрепче пива. И кстати, Эрхард, урок тебе на будущее: никогда не веди опасных разговоров в закрытых помещениях, а тем более в доме твоего врага. Откуда ты знаешь, что нас не подслушивают?

Розе растерялся – видимо, такая мысль не приходила ему в голову. Он принялся шарить глазами по комнате, словно надеясь таким способом обнаружить «жучок». Корсаков сжалился над ним:

– Да не волнуйся ты так, я с самого начала проверил все места, где можно натыкать «жучков», а когда мы сегодня вернулись, быстренько проверил их еще раз. Пока все чисто – думаю, начальство просто не видит смысла в том, чтобы прослушивать наши разговоры. Мы для них обычные мясники, наемные громилы, и слава богу, что они так думают. Однако

впредь прошу язык не распускать, слишком много народу на этом погорело.

– Да, Винс, конечно. Извини, – виновато кивнул Розе. Корсаков продолжал:

 – И будем вести себя так, будто этого разговора не было. Запомни: мы с тобой даже не приятели, просто работаем в одной команде. Договорились? Вот и отлично. Как ты относишься к джину?

Корсаков наскоро оделся, вышел в коридор и направился в комнату отдыха, где должны были оборудовать бар. Поддавшись неясному побуждению, он сделал крюк и спустился по дальней лестнице, чтобы пройти мимо медпункта. По коридору первого этажа Корсаков двигался бесшумно и в приоткрытую дверь увидел давешнюю девушку, так резво выскочившую из его номера. Он прислонился к дверному косяку и, стоя в небрежной позе покорителя сердец, стал наблюдать за тем, как девушка, не видя его, распаковывает коробки с лекарствами и раскладывает упаковки по ящичкам аптекарского шкафа. После нескольких минут пристального созерцания он сделал вывод, что даже уродливо сшитое платье не может скрыть наличия по-настоящему хорошей фигуры. «Истинная стать всегда себя покажет», – глубокомысленно заключил Корсаков и уже открыл рот, готовясь тактично кашлянуть, как вдруг девушка повернулась и увидела его. Испуганно ахнув, она выронила коробку с упаковками каких-то ампул, но у самого пола ловко ее подхватила. В бар хатных черных глазах девушки читались удивление и робость, однако Корсаков готов был поклясться, что уловил в этих глазах вспышку лукавства и женского торжества. «Эге! Похоже, в этом омуте черти водятся», – подумал он и заявил:

– Извиняюсь за беспокойство, но что-то мне нездоровится.

Она ответила тоже по-английски, с трудом подбирая слова:

– Врача сейчас нет, он уехал в Мешхед за лекарствами. А что случилось?

Корсаков болезненно сморщился и ответил уже на фарси, поглаживая себя по животу:

– Что-то не то... Что-то мне не по себе... По правде говоря, я ужасно страдаю, но признаюсь в этом только вам, как врачу. Вообще-то я все переношу очень мужественно – Аллах укрепил мои силы.

   – Но я не врач, – возразила девушка. – Я всего лишь медсестра.

– Не верю! – с пафосом воскликнул Корсаков. – В ваших глазах я вижу великую мудрость. Я ставлю вас выше любого врача!..

Девушка хотела что-то возразить, но Корсаков упрямо продолжал:

– Я вижу, что вы мудры, как Айша, могучи, как Фатима...

Девушка не выдержала и рассмеялась. С трудом овладев собой, она строго произнесла, хотя в глазах ее плясал смех:

– Зачем вы мне все это говорите? Лучше скажите, что у вас болит, вы ведь пришли за помощью.

– Душа болит, – заявил Корсаков. – Душа и сердце. Я ужасно одинок в этой жизни, но свое одиночество я почувствовал только сейчас, когда увидел вас. Теперь я всегда буду страдать, когда вас не будет рядом со мною.

– Мне не подобает слушать такие речи, – сердито сказала девушка. – Почему вы решили, что со мной можно так себя вести?

– Да, я виноват, – смиренно потупился Корсаков. – Я знаю, что оскорбляю вашу скромность, но у меня нет другого выхода. Кто знает, где я окажусь завтра? Потому-то я и дерзнул заговорить с вами. Я бы никогда себя не простил, если бы не сделал этого.

– Но ведь вы меня впервые видите! Да и я вас совсем не знаю, – возразила девушка.

– Ну, во-первых, я уже видел вас сегодня в своем номере. Очень вам благодарен за порядок, который вы там навели, хоть это и не входит в ваши обязанности. Во-вторых, простите меня, ради Аллаха, за то, что сразу не представился. Меня зовут Винсент Келли, я родом из Ирландии, хотя живу по большей части в Америке.

– А здесь вы чем занимаетесь? – поинтересовалась девушка.

– Помогаю строить фабрику, я ведь инженер, – не моргнув глазом соврал Корсаков. – Но вы не сказали, как вас зовут.

– Рипсимэ, – после секундного колебания ответила девушка.

– Рипсимэ? Никогда раньше не слышал такого имени, – поднял брови Корсаков. – Оно христианское или мусульманское?

– Разве мусульманка стала бы здесь работать? – вопросом на вопрос ответила Рипсимэ. – Я армянка, и имя у меня армянское. Была такая святая – Рипсимэ, она распространяла христианство в Армении.

– Как же вы очутились в этих краях? – спросил Корсаков. – Ведь отсюда до Армении неблизкий путь.