Текст книги "Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)"

Автор книги: Андрей Добрынин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)

С высоты в бинокль можно было разглядеть, как группы атакующих, лавируя между руинами, пересекают внешний обвод обороны лагеря, перебежками вдоль стен продвигаются по улицам, врываются в дома. Видно было и то, как отходят, отстреливаясь, к центру лагеря группы мусульман. Артиллерийская пальба стала заметно реже – каждая сторона опасалась поразить своих. Командир гаубичной батареи, сидевший, покуривая сигарету, под стеной того здания, которое служило ему наблюдательным пунктом, поднялся на ноги, отряхнул пыль со своей камуфляжной формы и сделал знак прекратить огонь. Орудия умолкли. В округе стало значительно тише, и это позволило командиру, не особенно повышая голос, отдать несколько приказаний, мешая, как и прежде, арабские и французские фразы. Артиллеристы принялись оттаскивать с позиции в укрытие ящики с нерасстрелянными снарядами и чистить банниками каналы стволов от нагара. Вокруг орудий громоздились целые вороха стреляных гильз, краска на раскалившихся стволах вздулась волдырями после нескольких часов непрерывной стрельбы. Понаблюдав некоторое время за суетой солдат, наводивших порядок на огневой позиции, командир направился в прикрытый с двух сторон бочками с песком черный дверной проем в цоколе ближайшего дома, служивший, по-видимому, спуском в подвал. Движением руки он позвал за собой нескольких солдат. Через минуту он появился вновь, уже без куртки, в одной майке, с автоматом Калашникова через плечо и с пристегнутым к поясу большим ножом в кожаном чехле с бахромой. Вслед за ним из подвала появились солдаты, тоже с автоматами через плечо, но только системы «узи». Повысив голос, командир распорядился продолжать в свое отсутствие приводить в порядок орудия и объяснил, что в скором времени должны подойти вызванные им тягачи, которые отбуксируют батарею на новое место, так как ее могли засечь мусульманские наблюдатели. «Сейчас им не до нас, – произнес он по-арабски, – а там Аллах его знает». Затем командир сделал маленькому отряду стрелков знак следовать за ним, и они двинулись в ту сторону, где скрывались во мгле развалины Телль-Заатара и откуда доносились трескотня пулеметов и автоматов, хлопки гранат и глухое буханье безоткатных орудий.

Корреспондент французского телеканала «Ан-тенн-2» Франсуа Тавернье шарахнулся от близкого минометного разрыва, прижимая к груди камеру.

– Шарль! – позвал он ассистента.

Через минуту тот появился из облака пыли и, пригибаясь, добежал до уцелевшего участка стены разрушенной постройки, под которым сидел Тавернье. Пристроив свой чемоданчик между обломками, он прохрипел, с трудом переводя дыхание:

– Мой бог, да тут сегодня настоящее Бородино! Если мы выберемся отсюда живыми, даю клятву напиться до бесчувствия.

– В последнее время это частенько случалось с тобой и без всяких клятв, – хмуро заметил Тавернье.

– Что     делать,     –     сокрушенно     согласился Шарль, – такова рутина журналистской жизни. Однако после нынешнего это будет совсем другое дело.

– Ничего, ты еще возблагодаришь бога за то, что оказался здесь, – если, конечно, мы уцелеем.

– Ладно, тогда пошли, – заключил Шарль, и оба, пригибаясь, перебежками двинулись вперед, через внешний обвод обороны, по следам отрядов христиан, прорвавшихся в глубину лагеря.

Их ноги в солдатских ботинках разъезжались на грудах битого камня, прутья арматуры цеплялись за их Одежду, они то и дело спотыкались и падали, – при этом один изо всех сил тянул вверх руку с камерой, а второй таким же отчаянным жестом поднимал вверх чемоданчик с кассетами. Вдруг Тавернье замер, выругался сквозь зубы и вскинул камеру на плечо. Шарль взглянул в том направлении, куда был направлен объектив, и конвульсивно сглотнул слюну. По его телу прокатилась волна холодной дрожи. На узкой улочке под стеной, ограждавшей двор одноэтажного домика, в ряд лежали трупы, большинство из них ничком. Одежда убитых и густо припорошившая одежду пыль почернели от крови. Над трупами тучей вились мухи, жужжание которых, несмотря на пальбу, раздававшуюся неподалеку, создавало странное ощущение мертвенной тишины. И далее по улице вдоль стен до самого перекрестка, находившегося в сотне метров впереди, непрерывной цепью лежали мертвецы. У входов в дома или у ворот во дворики они громоздились целыми грудами, один на другом. Большинство этих людей было расстреляно из автоматов в упор, но у многих черепа были раскроены топорами, отрублены головы, отсечены руки. Особенно много здесь погибло женщин и детей, по-видимому, выбежавших из домов в поисках спасения, но угодивших прямо в руки солдат. Тавернье толкнул ногой висевшие на одной петле ворота во дворик и, продолжая снимать, шагнул внутрь. Шарль, держа в левой руке чемоданчик, а правой сжимая в кармане куртки рукоятку пистолета, вынутого на всякий случай из кобуры, последовал за ним. Квадратный двор с трех сторон был образован приземистыми одноэтажными строениями, а со стороны улицы его замыкала глухая глинобитная стена. Двери в жилые помещения со всех сторон были настежь распахнуты. У порога одной из них навзничь лежала женщина. Ее длинное черное платье задралось и завернулось ей на голову, окровавленные голые ноги бесстыдно раскинулись – видимо, ее сначала изнасиловали, а затем расстреляли. У стены дома напротив ворот Шарль насчитал : девять мужских трупов, бок о бок валявшихся в пыли. Стену над ними густо усеивали пулевые отметины. А на самой середине двора лежало нечто бесформенное, окруженное темным пятном пропитанной кровью пыли. Можно было различить вытянутые ноги в камуфляжных брюках и армейских ботинках, однако ни головы, ни рук не было – их куски, видимо, отсеченные топором, валялись тут же. Судя по всему, этого несчастного рубили топорами сразу несколько человек. Ноги у Шарля подкосились, он выронил чемоданчик, прислонился к стене, и его стало неудержимо рвать. Шарль не мог остановить рвоту даже тогда, когда его желудок начал извергать одну только едкую слизь. Тавернье между тем исчез с камерой на изготовку в дверном проеме напротив ворот, однако почти тотчас же он появился обратно. Шарль сделал глотательное движение, мучительным усилием подавляя рвотные спазмы, и выпрямился, чувствуя отвратительную слабость, весь в липком поту. Тавернье брел к нему, волоча ноги в пыли. Подойдя ближе, он произнес:

– Там слишком темно, да и не в этом дело – такое снимать невозможно. Туда даже войти нельзя – вся комната полна крови. Женщины, дети, несколько десятков – все изрублены в куски. Запросто можно прихватить на память голову или руку.

Шарль почувствовал, что тело его вновь начинает содрогаться, но то была не тошнота – внезапно его разобрал неудержимый истерический смех. Тут же где-то совсем рядом за домом протрещала автоматная очередь, за ней еще одна. Тавернье настороженно огляделся, подхватил хохочущего напарника под руку и поволок его со двора на улицу. Они добежали до перекрестка, повернули на другую улицу, пробежали по ней метров двести и оказались у огромной бесформенной груды камней, ранее бывшей, видимо, двух– или трехэтажным домом. Спотыкаясь, срываясь и падая, они вскарабкались на вершину этого кургана и залегли там среди обломков, глядя вниз. Послышался шум мотора, и мимо их убежища, петляя между воронок и валявшихся на асфальте кусков бетона, промчался джип с установленным на нем безоткатным орудием. После этого окрестность вновь опустела. Напротив себя через улицу они разглядели вырытый у стены окоп, рядом с которым валялась труба разбитого 82-миллиметрового миномета советского производства. Вокруг зияло несколько свежих воронок и лежал лицом вниз убитый мусульманский солдат. Тавернье установил камеру и начал снимать, взяв для начала дальний план – мрачную мглу побоища, стоящую над разрушенным Западным Бейрутом. Он проследил объективом за очередной партией реактивных снарядов, которые, прочерчивая в воздухе дымные хвосты, с воем пронеслись в сторону лагеря Бурж-аль-Баражна. Вдруг Шарль толкнул Тавернье в бок и прошептал: «Смотри!» Внизу по улице, по обеим ее сторонам, осторожно шли с оружием на изготовку две жидкие цепочки солдат христианской милиции. В совокупности солдат насчитывалось не более десятка. Они внимательно оглядывали развалины, но так как никаких признаков сопротивления в округе уже не было, то Тавернье понял, что перед ним отделившаяся от главных сил группа мародеров. Впереди одной из цепочек шел явно европейского типа блондин с автоматом Калашникова. Дойдя до уничтоженной минометной позиции, он, подняв руку, приказал отряду остановиться, а сам нагнулся над трупом. На голой руке блондина, на внутренней стороне бицепса, Тавернье заметил татуировку – какие-то цифры, видимо личный номер. «Ага!» – прошептал Тавернье, в котором проснулся охотничий азарт, и вновь включил камеру. Репортер отчетливо видел в объектив, как блондин снял с шеи убитого часы, сорвал с шеи цепочку с амулетом и вынул пистолет из поясной кобуры убитого. Все это он ссыпал в сумку, висевшую у него на боку. Затем блондин спрыгнул в окоп и начал разбрасывать осыпавшуюся туда землю. Вскоре глазам Тавернье предстал другой мертвец, не замеченный им раньше. Блондин подхватил труп под мышки и рывком вернул его из объятий земли на свет божий, после чего произвел над ним те же манипуляции, что и над предыдущим покойником. Журналист силился прочесть мелькавший время от времени номер на руке мародера, однако безуспешно. Обобрав мертвеца, блондин мягким, изящным движением выскочил из окопа, но вдруг совершенно неожиданно для Тавернье замер и, сидя на корточках, обвел окрестные развалины настороженным взглядом. Секунду он и Тавернье смотрели друг другу прямо в глаза; затем репортер понял, что мародер заметил блеск объектива среди камней.

– Эй вы там! – крикнул по-английски блондин, вскидывая автомат и целясь с колена в Тавернье. – Спускайтесь сюда, живо!

Как ни был испуган Тавернье, он все же отметил, что главарь мародеров употребил вместо английского «живо» испанское «pronto», и это почему-то испугало француза еще больше. Он увидел, как, повинуясь красноречивому жесту блондина, солдаты развернулись полукругом и двинулись в развалины, охватывая убежище репортеров с двух сторон.

– Сматываемся! – прохрипел Тавернье. Все виденные только что ужасы вновь промелькнули в его мозгу, настоятельно требуя лишь одного – бежать что есть сил. Французы вскочили и опрометью кинулись прочь по грудам битого камня, не разбирая дороги, однако каким-то чудом не падая и сохраняя в целости драгоценную камеру – то звериное, что подспудно живет в каждом человеке, делало их движения сверхъестественно точными. Справа и слева до них доносились хруст камней под ногами преследователей и отрывистые возгласы по-арабски. Им уже казалось, что они отрываются от погони, и они прибавили ходу, но вдруг в метре перед ними взвились облачка пыли, осколки камней брызнули в разные стороны и завизжали рикошетирующие пули. Репортеры остановились, словно налетев с разбегу на невидимое препятствие. Затем они, подстегиваемые страхом, ринулись было снова бежать, однако новая очередь выбила осколки из бетонной глыбы почти под самыми их ногами, и они инстинктивно шарахнулись назад.

– Лучше стойте на месте, а то в следующий раз я вам вышибу мозги! – прокричал в отдалении кто-то.

Они огляделись и заметили блондина, целившегося в них из автомата с третьего этажа единственного более или менее сохранившегося в округе здания. Послав своих солдат в погоню, сам он, видимо, особенно не торопился, решив, что при хорошем обзоре пуля все равно быстрее человеческих ног. Шарль сделал было какое-то неопределенное движение, но тут же раздался щелчок выстрела и глухой грохот – это пуля вырвала чемоданчик из его руки.

– Стойте, если хотите жить! – вновь прокричал блондин. Смысл возгласа вселял некоторую надежду, хотя веселый и беззаботный тон мародера возмущал Тавернье до глубины души.

С двух сторон к застывшим в настороженной неподвижности журналистам уже приближались солдаты, ухмыляясь и держа свои «узи» стволами вверх. Увидев, что Тавернье и Шарль оказались в кольце солдат, блондин покинул свою позицию, спустился вниз и подошел к журналистам, молча слушавшим реплики и смех солдат, явно потешавшихся над ними.

– Ну-ка, дайте-ка посмотреть, что вы там наснимали, – дружелюбно обратился он к Тавернье и протянул руку к камере. Репортер машинально отвел камеру, но блондин взялся за рукоятку и потянул камеру на себя. Несколько секунд они тянули камеру каждый в свою сторону, однако блондину это быстро надоело, и он легонько стиснул двумя пальцами руку Тавернье где-то около запястья. Пальцы репортера разжались словно сами собой, а кисть на добрую четверть часа потеряла чувствительность. Блондин отошел на пару шагов в сторону, уселся на обломок бетона, включил повтор отснятых кадров и припал глазом к окуляру. Через некоторое время лицо его изменилось и приобрело гадливое выражение. «Да, неплохо потрудились», – процедил он. Еще через минуту он ухмыльнулся – Тавернье понял, что он увидел себя и сцену мародерства. Выключив камеру, блондин извлек кассету, весело посмотрел на Тавернье и осведомился, на кого тот работает. Получив ответ, он тут же перешел на чистейший французский – английский его страдал некоторой невнятностью, как у всех американцев, – и произнес: – Я бы с удовольствием заставил все передовые страны полюбоваться на этих мертвецов – не потому, что люди способны на какие-то выводы, а только для того, чтобы отравить им хотя бы один семейный ужин. Впрочем, в наши дни взаправдашние ужасы на экране телевизора стали чем-то вроде пикантной приправы к пище. Должен также заметить, что не вижу ничего плохого в изъятии у жмуриков того, что им уже наверняка не понадобится, – только идиоты могут стесняться столь безобидных действий.

Солдаты одобрительно заухмылялись – ливанские арабы-марониты почти все говорят по-французски. Их командир продолжал:

– Однако род моих занятий, к сожалению, не позволяет моему лицу фигурировать в так называемых средствах массовой информации. Кроме того, в кадре виден и номер у меня на руке, что уж совсем нехорошо. Я мог бы, конечно, только уничтожить пленку, но вы для меня почти что соотечественник, и я хочу уберечь вас от соблазна снова лезть под пули ради того, чтобы пощекотать нервы всех этих ничтожеств, отращивающих брюхо у телевизора. Кстати, сегодня тут неподалеку на моих глазах пристрелили какого-то кинооператора – кажется, итальянца... Словом, извините – сознаю, что огорчаю вас, но лучше я уничтожу вашу камеру, а пленку оставлю себе на память – приятно будет в старости посмотреть на себя молодого.

Закончив свою тираду, блондин шагнул к Шарлю и неожиданно резким движением выдернул у него из-за пояса пистолет. Лицо Шарля • приобрело ошарашенное выражение – во всех передрягах он успел начисто позабыть о своем оружии. Положив камеру на камни, блондин осмотрел пистолет, передернул затвор и что-то со смехом сказал солдатам по-арабски. Двое из них приготовились стрелять. С силой, неожиданной для его отнюдь не атлетического сложения, блондин высоко подбросил камеру в воздух. Солдаты успели сделать несколько одиночных выстрелов, но камера невредимой упала наземь. Блондин подхватил ее и вновь швырнул ввысь. Тут же прогремело четыре пистолетных выстрела – блондин стрелял от пояса, не поднимая пистолета и вскидывая только ствол. Камера на лету превратилась в облако обломков и звенящим дождем осыпалась на камни.

– Неважно пристрелян, – заметил блондин, возвращая пистолет Шарлю. – Поначалу я промазал, а должен был бы попасть с первого раза.

Тавернье тупо смотрел на поблескивавшие среди камней обломки камеры и чувствовал, как в душе его поднимается ярость. Он вспоминал артиллерийские налеты, которые приходилось пережидать в воронках, очереди снайперов, хлеставшие по асфальту в десятке сантиметров от его головы, страх, усталость, бесчисленные ушибы и ссадины.

– Скотина! Подлец! – завопил он, бросаясь на блондина, однако солдаты его удержали. Тавернье бился в их руках, еще больше зверея от собственного бессилия, солдатского гогота, запаха давно не мытых тел, и продолжал вопить: – Сволочь! Мы чуть не погибли за эту пленку! Бандит, мародер, все равно тебя ждет пуля!

Обидчик Тавернье выслушал брань в свой адрес, с задумчивой улыбкой трогая носком ботинка валявшиеся у его ног стреляные гильзы. Когда репортер исчерпал весь набор ругательств и умолк, пробурчав напоследок: «Можешь пристрелить меня – я все равно не откажусь от своих слов», – блондин поднял на него спокойные синие глаза.

– Вы ошибаетесь, если думаете, будто я пристрелю вас за то, что вы сказали про меня сущую правду. Совершенно верно, я бандит и мародер. Вы правы и в том, что я скотина, подлец и негодяй: пусть вы меня и не знаете, но данные наименования справедливы в той или иной степени для всякого человека.

Блондин помолчал, массируя пальцами виски.

– Вообще-то я не болтлив, – сказал он извиняющимся тоном. – Однако с вами вот что-то разговорился. Похоже, от этого грохота все мы чуточку спятили. Итак, мсье, я ваш должник. Имени вашего не спрашиваю, поскольку догадываюсь, что в настоящий момент представляться вы не намерены...

– А вот я охотно узнал бы ваше имя, – перебил его Тавернье. – Горячо надеюсь когда-нибудь с вами рассчитаться.

– Звучит не очень вежливо, – поморщился блондин. – А еще культурный человек! Впрочем," у вас, журналистов, брань, нападки – обычное дело. Вообще-то вы должны понимать, что для таких людей, как я, имя – вещь достаточно условная. Но если хотите знать, то сейчас меня зовут Виктор Дж. Орси-ни, подданный США, – последнее, разумеется, тоже временно. А рассчитаться со мной  вы  сможете очень скоро: завтра в шесть я буду вас ждать в баре отеля «Интернациональ» что в Восточном Бейруте, – хочу предоставить вам компенсацию за разбитую камеру и потраченное впустую рабочее время. Убедительно прошу не предпринимать никаких глупостей – шансов у вас все равно нет.

– Это мы еще посмотрим, – мрачно пробурчал Тавернье.

Блондин улыбнулся:

– Ничего, до завтра у вас будет время остыть. Обещаю: вы не пожалеете.о встрече. Мы вас покидаем, извините – у нас дела. Похоже, сегодня здесь найдется кое-что посерьезнее часов.

Орсини поднял руку в прощальном приветствии, повернулся и зашагал обратно к улице, на которой его пытался заснять Тавернье. Солдаты гуськом двинулись за ним, хрустя тяжелыми ботинками по битому камню. Тавернье смотрел вслед своему обидчику и чувствовал, как гнев в. его душе уступает место любопытству, азарту и предвкушению удачи – такое ощущение хорошо знакомо охотникам, ученым и журналистам. Он, разумеется, понял, что компенсация, которую посулил ему этот профессиональный убийца, будет выражаться не в каких-то пошлых деньгах. Важно только сохранять дистанцию во взаимоотношениях с такими типами, не впутаться ни в какую темную аферу... Внезапно Орсини остановился и обернулся.

 Советую вам поскорее удалиться отсюда, – прокричал он. – Если появятся недобитые мусульмане, они не посмотрят на то, что вы – иностранные подданные.

– По-моему, он прав, – проворчал Шарль. – На сегодня с меня хватит сильных впечатлений. Давненько мне так не хотелось нализаться.

Французы отправились восвояси. По странному совпадению, жили они в том самом отеле «Интерна-циональ», в баре которого назначил встречу Орсини. Отель располагался в той части христианского Восточного Бейрута, которую почти не затронули военные действия. В его окнах сохранились стекла, из кранов текла вода, в баре можно было получить в числе прочих напитков свежее пиво, хотя в целом отель, конечно, не оправдывал своего громкого названия и переживал взлет популярности лишь теперь, в военное время, поскольку находился в относительно безопасном месте. Правда, и здесь время от времени на улицах рвались снаряды и завывали машины «Скорой помощи», увозившие раненых, но это было ничто по сравнению с адом штурмуемого Западного Бейрута. Вечером Тавернье, поддавшись влиянию Шарля, напился в баре до бесчувствия, и несгибаемый помощник вынужден был тащить его в номер на себе. Впрочем, подобные сцены в отеле никого не удивляли: его постояльцы, ежедневно рисковавшие жизнью, не собирались заботиться о таких пустяках, как приличия, сохранность денег или собственное здоровье. Наутро Тавернье проснулся от жажды и от каких-то смутно знакомых звуков, словно за стеной передвигали мебель. Вскоре он сообразил: так здесь звучит отдаленная канонада.

Прислушавшись к своим ощущениям, он усомнился не только в том, что сможет вести какие-либо деловые переговоры, но и в том, что сможет когда-нибудь подняться с постели. Постель была не слишком свежей, так как прачечная отеля из-за нехватки электроэнергии работала с перебоями, но сейчас она казалась Тавернье единственным надежным убежищем, где он мог сохранить от мучительных сотрясений свою голову, которую словно сдавливали в тисках, и свои внутренности, в которых угнездилось полное отвращение ко всему существующему. Вдруг до слуха Тавернье донеслось мелодичное звяканье, и он открыл один глаз – второй упирался в подушку. Взору журналиста предстал развалившийся в кресле Шарль, розовый после прохладного душа. Его мокрые волосы были гладко причесаны, лицо сияло довольством. Он попыхивал «Голуаз» и внимательно рассматривал порнографический журнал. Рядом с ним на столике возвышалась целая батарея бутылок и стакан с золотистой жидкостью, которая, видимо, и послужила причиной столь завидного благополучия. Тавернье издал жалобный стон. Шарль поднял глаза и посмотрел на него поверх журнала. Оценив состояние шефа, он наполнил стакан на три четверти пивом, долил оставшуюся четверть «Столичной» и, не обращая внимания на стоны и вялое сопротивление, влил полученную смесь в рот страждущего. Половина пойла пролилась на постель, но половина сквозь рвотные спазмы просо-'чилась-таки в желудок Тавернье. Действие смеси «оказалось неожиданно благотворным *– тиски с го-ловы сняли, тошнота улеглась, и вскоре журналисту удалось подняться с постели и направиться в ванную. После легкого завтрака, состоявшего из португальских сардин и немецкого пива, Тавернье отправил Шарля добывать камеру и кассеты взамен утраченных накануне, а сам уселся в кресло и попытался было читать роман Ажара, однако не преуспел в этом занятии, так как поминутно глядел на часы и, подбегая к окну, зачем-то выглядывал на улицу. Отложив Ажара, Тавернье, выругавшись, взял с кровати Шарля детектив Картера Брауна во французском переводе. С грехом пополам следя за приключениями главного героя и время от времени прихлебывая пиво, он кое-как дождался половины пятого и, проклиная себя за мальчишеское нетерпение, спустился в бар. Он уже и сам не знал, чего ему хотелось больше – получить обещанную таинственную компенсацию или разговорить Орсини, ибо его развитое журналистское чутье подсказывало ему, что это не человек, а ходячий склад всякой сенсационной информации. Охотничий инстинкт разгулялся в Тавернье настолько, что он и выходил в холл посмотреть на улицу, и подходил к стойке сверять часы, а когда присаживался, то сидел, постукивая ногой по полу и барабаня пальцами по столу. Только выпив полный стакан виски, он слегка расслабился и закурил. Хотя он до сих пор не мог простить Орсини разбитой камеры, кое-что во вчерашних речах наемника теперь казалось ему не лишенным смысла – взять хотя бы его слова насчет всех этих сытых буржуа, щекочущих нервы зрелищем ужасов, заснятых на пленку ценой человеческой крови. «А разговаривает он просто как королевский мушкетер, – подумал Тавернье. – Если встретить его на великосветском приеме, можно принять его за кого угодно, но только не за наемника. Ведь принято думать, будто в наемники идут тупицы, не годные ни на что, кроме насилий и убийств».

Орсини появился точно в назначенное время. Выражение его лица оставалось беззаботным, как и накануне, однако в движениях и в голосе чувствовалась усталость. Поздоровавшись с Тавернье, он сходил к стойке и принес банку пива и сразу три порции неразбавленного виски. Пиво он подвинул по столу к Тавернье – видимо, потому, что перед журналистом уже стоял бокал с пивом, а сам залпом осушил первую порцию виски. Посидев с минуту неподвижно, он проделал то же и со второй, после чего удовлетворенно вздохнул, расслабленно откинулся на спинку стула и закурил, из-за облачка дыма внимательно разглядывая лицо Тавернье.

– Вы,  конечно, поняли,  что я не собираюсь предлагать вам деньги, – произнес он скорее утвердительным, чем вопросительным тоном.

Тавернье кивнул.

– Я чувствую, что могу вам верить, – продолжал Орсини. – В людях я разбираюсь неплохо. Надеюсь, вы понимаете, что не должны никому давать даже косвенной информации о том, от кого вы получили... мою компенсацию. Слой специалистов в любом деле всегда достаточно ограничен, и моя работа – не исключение. Человека можно вычислить не обязательно по подробному описанию, а по одному намеку, по одной детали внешности. Объясняйте, что получили это анонимно по почте.

– Разумеется, – сказал Тавернье.

– Вот и прекрасно, – процедил Орсини и, расстегнув висевшую у него на боку полевую сумку, ленивым движением достал из нее и положил на стол видеокассету. Кассета, которую Орсини слегка подтолкнул кончиками пальцев, скользнула по полированной поверхности стола и с легким звоном стукнулась о бокал Тавернье. Тот смотрел на нее голодным    взглядом,    словно    собираясь    сейчас    же вскочить и помчаться на поиски видеоплеера.

– Что там? – спросил Тавернье.

– Увидите, _– сказал Орсини и добавил: – Думаю, вам будет интересно. Однако просмотр советую устраивать в одиночестве и впечатлениями ни с кем не делиться.

Тавернье обвел взглядом зал. Народу, как всегда, было порядочно, но вечерний наплыв еще не наступил, и собеседникам не приходилось повышать голос, дабы слышать друг друга.

–Что вы озираетесь, – возьмите кассету и спрячьте, – прошипел Орсини сквозь зубы.

Тавернье мог бы поклясться, что на них никто не смотрел, но все же поспешно повиновался, убрав кассету во внутренний карман куртки. После этого он залпом осушил свой бокал и перелил в него пиво из банки. Орсини неторопливо потягивал виски из третьего стакана и явно не собирался уходить, хотя и не делал попыток оживить беседу.

– Меня всегда занимало, откуда берутся такие люди, как вы, – собравшись с духом, вопросительным тоном начал Тавернье.

– Наемники, «гориллы», «дикие гуси» – это вы хотите сказать? – с усмешкой подхватил Орсини. – Люди, непригодные к созидательной деятельности, занимаются разрушением – это естественно.

– В том-то и дело, что вы не похожи на обычного наемника – я их повидал немало. Уверен – в мирной жизни вы легко могли бы найти себя. Не понимаю, что заставило вас предпочесть ваше ремесло, которое, скажу откровенно, внушает мне отвращение.

– Что заставило? Судьба, разумеется, – пожал плечами Орсини. Вдруг он весь подобрался, наклонился над столом и остро посмотрел в глаза Тавернье: – Скажите, друг мой, а вам не приходило в голову, что порой чюди, наделенные известными способностям" могут совершенно сознательно предпо-читать  мирной жизни войну? Вы говорите о том, что мое ремесло внушает вам отвращение, ну а мне внушают отвращение сами интонации вашего голоса, когда вы об этом говорите. Сколько я слышал таких фраз! Так и чувствуется христианин, друг обездоленных и поборник прав человека – этакое стандартное прекраснодушное дитя западной демократии... Постойте, не перебивайте, я же вижу, что вам чертовски хочется вызвать меня на откровенность. Хочу объяснить вам кое-что, и позвольте начать издалека. Посмотрите на то, что происходит здесь. Уверяю вас – я не сочувствую ни одной из воюющих сторон, просто в христианскую армию мне, как европейцу, было легче завербоваться, потому я и оказался в их рядах. Я бывал в Ливане и до войны – уже тогда можно было предугадать, что случится нечто подобное. Христиане ничего не знают об исламской культуре, кроме кучки убогих штампов, а самое главное – и не хотят знать. Если бы я предложил им почитать Руми или Ибн аль-Араби-, они посмотрели бы на меня как на сумасшедшего. Зачем это делать, если для них все давно решено.и ясно? Они и о христианской-то культуре знают немногим больше. К тому же у них есть лидеры – наглые крикливые обманщики, потакающие тяге этих глупцов к самовозвеличению. Мусульмане тоже ничуть не лучше: другие религии для них – книга за семью печатями, и они предпочитают драться с христианами насмерть, нежели разобраться в том, с кем же, собственно, и из-за чего они воюют. Всякие ничтожные взаимные обиды в конечном счете только плод этого обоюдного идиотизма, на котором с такой легкостью вырастает ненависть. Основную массу воюющих всегда составляют ничтожества, не желающие ничему учиться, ничего понимать, зато страстно желающие господствовать над теми, кто не похож на них. И вы хотите, чтобы меня мучила совесть из-за того, что я пристрелю десяток-другой этих ослов? Да они только скорее образумятся, когда почувствуют на своей шкуре то, что сами готовили другим.

Орсини замолчал и в несколько неторопливых глотков допил третий стакан виски. Выпитое на нем никак не сказывалось, разве что в синих глазах появился стеклянный блеск да его движения, когда он закуривал, стали чересчур медлительны и округлы.

Тавернье заметил:

– Ну хорошо, пусть война – это дело быдла, но зачем в нее ввязываться таким людям, как вы? Себя-то вы, как я понимаю, к быдлу не причисляете?

– Вы угадали, – засмеялся Орсини. – Но только я не говорил, что война – удел одних ничтожеств, – вовсе нет. Их удел – вражда и ненависть, произрастающие из скудоумия, от которых до войны рукой подать. Но когда война все же разгорается, глупо стоять от нее в стороне; – она от этого не погаснет. Наоборот, если вы хотите остаться человеком в высоком смысле слова, вы обязаны воевать.

– Что вы такое говорите! – возмутился Тавернье. – Да война – это отрицание человечности!

– Не обижайтесь, но меня тошнит от людей, постоянно изрекающих правильные вещи, – сказал Орсини. – С одной стороны, война основана на человекоубийстве, и поэтому с вами трудно спорить. А с   другой   стороны,   столько   самопожертвования, сколько я видел на войне, вы никогда не увидите в мирной жизни, а разве не оно – первый признак человечности? А отвага, терпение, хладнокровие и еще десятки других прекрасных качеств – разве война не вырабатывает их во сто крат быстрее, чем мирная жизнь? Я сейчас говорю не о тех, кому суждено оставаться безликой массой и в дни мира, и в дни войны, – я говорю о людях, способных к развитию, об аристократии человечества. Война всегда была делом аристократии, будь то аристократия